"Перелепи моё лицо, скульптор!" (продолжение)

 

 

Начало здесь.

 

Десять лет Майя Борисова работала в газетах Сибири: Абакан, Красноярск, Дивногорск, адреса комсомольских строек. Там писались и выходили её первые книжки. Но она так и не сумела полюбить эти города. И в этом честно признавалась — в своей нелюбви, виня, впрочем, не их, а саму себя. Казалось бы, что ей стоило расписаться в обратном, в духе молодёжных традиций той эпохи, воспевающей романтику дальних странствий и трудных дорог, как делали многие её сверстники... Но она не умела фальшивить.

 

Всем знакомым было известно,
И теперь душой не кривлю:
Я всегда говорила честно —
Этот город я не люблю.

 

Не люблю унылой пылищи,
Палисадников без травы.
Не люблю назойливых нищих
И расхлябанных мостовых.

 

Но, отметив мою победу,
Паровозный взвился гудок!
Я сейчас навсегда уеду,
Брошу этот вот городок.

 

Так блаженно, неодолимо,
Все в клочкастых седых дымах,
Проплывают поспешно мимо
Нелюбимые мной дома.

 

Только что ж это я не рада?
Я из города прочь лечу.
Мне б от счастья смеяться надо!
А смеяться я не хочу…

 

Мне сейчас обидно до боли,
Что клочок родимой земли
Мы пытались обжить с тобою
И обжить его не смогли.

 

Было всё: работа, квартира,
Город не к чему обвинять.
Может, нам души не хватило,
Чтоб его красоту понять?

 

В репродукторе скрипка ноет…
Нет, не дай мне бог никогда
Оставлять за своей спиною
Нелюбимые города.

(«Нелюбимый город»)

 

А какой же любимый? Ну, конечно же, Питер! Тогда — Ленинград. Майя Борисова — ленинградка в пятом поколении. И пишет о нём так, что прочтя, не полюбить этот город невозможно...

 

 

А город позабыл, что он заслуженный,
Что волнами и войнами изранен.
И стал таким: рискованным, закруженным...
И стал таким: из молодых, из ранних...

 

И, накренясь на каждом повороте,
Растаянные тайны выдавая,
Влюбленных выдувал из подворотен,
Как стеклодувы кубки выдувают,

 

Жонглировал пылающими плошками,
Бил пятерней в ступенчатые клавиши.
И становились парочки на площади,
На самый-самый зыбкий-зыбкий краешек.

 

О площадь, ваша роль - куда уж плоше?
Не проще ль превратиться вам в качели?
Чтоб только - ax! - взметало ветром плащик.
Чтоб только - ax! - колени коченели.

 

Холодный и изысканный Петрополь,
Что сделал ты с чинами и с летами?
Хватаясь за колонны, как за стропы,
До самых звезд влюблённые взлетали!

 

А город, их сияньем осеняя,
И хохотал и бойко пританцовывал.
Качели - ax! - вознесена Сенная...
Качели - ax! - вознесена Дворцовая...

 

Но утро наступало строго, вежливо.
И город сам себя уравновешивал.
И затихал смущенно и устало.
И всё на свете почву обретало.

 

 

За одним образом Ленинграда встаёт другой, за ним — третий, что ни стих — новый пласт, непредсказуемые ассоциации. И ускользает та грань, за которой у неё уже не о городе — о себе.

 

Леса, леса, лесное лето,
тягучий плен полян лесных!
Я вся — хохочущая лепта
в разбойный звон твоей листвы.

 

Леса — размашистые парни,
игра, визгучая возня!
А в Ленинград приходят парки,
в решётках грифельных сквозя.

 

А я ещё простоволоса,
приманка, вёрткая блесна!
А в Ленинград приходит осень,
умна, надменна и ясна.

 

Река смиренно гладит берег -
гранитно-прочен их союз...
И я тишаю, и робею,
скучней и лучше становлюсь.

 

 

(Это всё к тому же расхожему утверждению в «рационалистичности» поэзии Борисовой. Хороша «рационалистичность»!)
В ней многое — от Ленинграда: ум, интеллигентность, культура, сдержанность. Но много и такого, что не вписывается, не вмещается в его чёткий и строгий распорядок. А она так хочет быть похожей на свой любимый город, быть под стать и вровень ему...

 

Снова ясен, снова чёток
на земле мой белый рай.
Летнесадовских решёток
закруглённое «прощай».

 

Полусолнце, полувеер,
полувыдох, полусклон.
Обессиленные ветви
простирает старый клён.

 

Под дощатыми плащами
молча статуи стоят.
Научи меня прощаться,
завершаться, Летний сад!

 

Не жалея о решённом,
о прошедшем не скорбя,
чёткой линией решёток
огораживать себя.

 

Уходить с чужого пира,
от несытого огня,
прочно каменные пики
постенно наклоня.

 

Не теряя строгой формы,
завершая контур свой,
класть последнюю покорно
на гранит береговой.

 

Чтобы дальше — лишь вода,
да и та — под гладью льда.

 

 

Сколько уже, кажется, поэтами написано о Лениграде-Петербурге! Но Майя сумела внести свою краску, вплести свой цветок в этот всеобщий венок городу. При этом она совсем не идеализирует его, не лакирует, не «гламурит», выражаясь современным языком.

 

Мой серый, пепельный, жемчужный,
мой увлажнённый и сквозной,
как неожидан и не нужен
тебе тяжёлый этот зной...
Весь этот пир, вся эта свадьба,
жара и жажда, медь и мёд,
вся эта южная бравада -
она нейдёт тебе, нейдёт.

 

О мой опаловый, опальный,
не льсти зелёному листу:
тебе покорность листьев палых
куда как более к лицу.
Обилье праздничных подарков,
хмельных страстей круговорот -
всё, что размашисто и ярко,
оно нейдёт тебе, нейдёт;

 

загаром блещущие груди,
небес простор без облаков,
плодов бессовестные груды,
зазывно прущие с лотков...
Куда милей рисунок рынка,
когда порхает здесь и там
озябло-голубая рыбка,
весной прижатая к сетям.

 

Твой гимн — топтанье круглых капель
на опустевшей мостовой.
Бессонницу родящий кашель -
вот твой пароль и отзыв твой.
Озноб, горячка, бред... Священен
неумолимый твой недуг!
Ну, а довольство, пресыщенье -
они нейдут тебе, нейдут...

 

 

У неё — не воспевание красот Ленинграда — знание самой души города. Это больше, чем любовь: родство. Вспомнилась Цветаева: «Ятаган? Огонь? Поскромнее, куда как громко... Боль, знакомая, как глазам — ладонь, как губам — имя собственного ребёнка».

 

 

Из чего возникают стихи? «Сердитый окрик, запах дёгтя свежий...» А вот как рождаются они у Майи:

 

Лилия на отвороте
затрапезного пальто -
и пахнуло чем-то вроде
Моцарта или Ватто...

 

Чем-то хрупким, чем-то юным,
нераскрытым до конца,
словно тайный ветер дунул
возле спящего лица,

 

словно кем-то призван срочно
жечь свечу в кромешной тьме.
И две-три приличных строчки
вдруг забрезжили в уме...

 

Работала ли она над стихами? Но что понимать под «работой»? Для неё в это понятие входит вся жизнь. То, что было — было. Что сказалось — сказалось так, как хотелось. И переправлять она не будет уже ничего.

 

Как просто переправить строчку!
Всех дел-то: вмять обратно в почку
лист, что развился и расцвёл,
а почку – втиснуть в тело ветки,
чтоб ни зацепки, ни отметки,
а ветку – вбить обратно в ствол.

 

А ствол опять обнять, огладить,
броженье соков в нем наладить,
в порядке прежнем – рост ветвей,
но чтоб одна – чуть-чуть левей…
Та, на которой в нужный срок
возникнет чуть иной листок.

 

Ах, нет, все это – в парке, в роще.
В стихах еще, пожалуй, проще.
Исправить строчку – вот пустяк!
А происходит это так,
как если б зарыдать, проститься,
почти забыть – и спохватиться,
вернуть, вернуться, снова стать
несчастным, плачущим, влюбленным,
но что-то в шёпоте соленом
сознательно перешептать.

 

Каких только определений поэзии не давали поэты! А для Борисовой она вот что:

 

Поэзия — не сласть, не грусть,
скорее — кузов. А я — груздь.

 

«Признак возраста — парные рифмы. Сбой дыханья, покойные ритмы», - так может сказать только поэт.

А вот ещё - о поэзии, о Пушкине и о стране:

 

Поэзию тираны ненавидят.
Поэзия для тронов — как таран.
Поэзия лукаво бровью двинет-
становится посмешищем тиран.

 

Поэзия вздохнёт — и вдруг заплещет
народный гнев на кончике пера.
Тогда тиран зовёт своих заплечных
и говорит им коротко: «Пора».

 

И вот уже слушок паскудный пущен.
Снег. Выстрел. Гроб, спелёнутый тесьмой...
Вот так-то, Александр Сергеич Пушкин.
Не миновал и Вас тридцать седьмой.

 

 

Где-то прочла: «Майя Борисова пришла в поэзию из журналистики». Что-то во мне протестует против такой утилитарной формулировки, но доля истины в ней есть. У Майи многие стихи напоминают зарисовки с натуры: портреты людей, сценки, подсмотренные у самой жизни.
"Почему не слушаем старух?...", «Человек распростёрт на носилках...», «Дорожный рабочий», «Гадалка», «Двое»... В них поражает острый наблюдательный глаз, замечающий то, что другому не заметно,  не важно. Это не просто наблюдательность, выработанная годами журналистской работы, это - зоркость сердца. «Самого главного глазами не увидишь...» И потому эти стихи-портреты так трогают своей человечностью. Пожалуй, это главное слово, которое их всех объединяет. Человечность.

 

Человек на ходу задумался.
Не толкайте его, пожалуйста.
Он ведь скромница, он ведь умница:
Никому не пойдёт не пожалуется.

 

Не толкайте его локтями.
И не попрекайте ломтями.

 

Потерпите совсем немного,
Не тревожьте зелёным светом,
Не кричите, что он не в ногу
Поспешает за быстрым веком.

 

Вы бурлите, как кружки с пивом.
Вас событья берут за локоть.
Но ему вы глядите в спину:
Он далёко от вас, далёко…

 

Радий греет земное темя.
Штурман курс берёт на звезду.
Будьте, люди, вежливы с теми,
Кто задумывается на ходу.

 

Она сама видится мне таким задумавшимся на ходу жизни человеком. Редакционная текучка, депутатские дела, злоба дня — всё это на самом деле не настоящая Майя, всё это в сущности так далеко от неё...

 

С намереньями лучшими
друзья меня найдут.
- Да-да, - скажу, - я слушаю…
А я ещё не тут.
Вот так, губами слабыми,
мол, слушаю, да-да…
А я пока что с рыбами,
вокруг меня - вода.

 

За маскою, за стёклами,
упруга и гола,
проходит рыба тёмная
по имени голавль.
Здесь бороды мочальные,
размытая трава…
Такое здесь молчание,
что незачем слова.

 

Во мне их и отыщется
десятка два с трудом.
Мне окунь пёстрый тычется
в холодную ладонь.
Вся суета отсеяна,
сама я как стекло.
Но это воскресение
теперь уже прошло.

 

А будни-то ведь сотканы
из пряжи из иной...
И всё-таки, и всё-таки -
неладное со мной.
Свидание отсрочено,
заботы все - не в счёт,
а вдоль меня прозрачное
и вечное течёт.

 

 

 

Вещи у неё живые, одухотворённые. Они могут страдать, жаловаться, любить, тосковать. Звонящий в пустой комнате телефон винит всех в бездушии:

 

Весь день звонил в квартире телефон.
Весь день звонил в квартире телефон.
Весь день звонил. А в доме никого.
И только вещи слушали его.

 

А телефон был жалок и смешон:
От неживого в чём-то отрешён
И ненадёжно приобщён к живым
Лишь голосом беспомощным своим.

 

О, звон в ушах — проклятие моё!
О, малый шаг в иное бытие…
Сверканье клемм, и проводов игра,
И зябко ускользающая грань,

 

И тонкое дрожащее звено
Меж тем, что создано и рождено.
А телефон — игрушка, примитив…
Но мне звонков настойчивый мотив,

 

Как трубный глас, как в двери: «Отвори»,
Как позывные, новый век, твои.
Заботой человечьей полонён,
В квартире надрывался телефон.

 

Будил соседей, их покой мутил,
И плакал, как ребёнок взаперти,
И целый день звонил, звонил, звонил…
И всех живых в бездушии винил.

 

Из самых обыденных фактов и наблюдений она извлекает нравственные уроки:

 

Свеча, сгоревшая в снегу...
У кромки пляжа стынет плоско
оплавленный цветок из воска,
как бы обронен на бегу...

 

Свеча... Вблизи стеклянных льдин
сиянье смертное, живое...
Ах, если жёг её один,
то всё равно их было — двое!

 

А если же толпа хмельных
кругом плясала и орала,
то всё равно лишь для двоих
свеча бестрепетно сгорала.

 

 

Природа у неё одушевлена. Вот клён, которого не забыть:

 

А ночью выхожу я в сад.
Там листья жёлтые висят,
и каждый тьме покорен.
Но жёлтым светом сад согрет.
И в этом, кажется, секрет
того, что он покоен.

 

Его октябрь не доконал.
И сеть запущенных канав
блестит, водой наполнясь.
И клён, пылая, утра ждёт,
и лапу мне на лоб кладёт,
и говорит: «Опомнись!»

 

 

Очень люблю её «Ягнёнка» - хрупкое, чистое утреннее чудо жизни, предтеча той жизни, которую задумал и вычертил Бог...

 

 

Ребячьи, шаловливые замашки,
два глаза цвета летнего песка.
Два уха, точно от большой ромашки
два тонких розоватых лепестка...

 

Ягнёнок — воплощённая невинность,
кудрявый буколический божок.
Как бремя эволюции ты вынес?
Как хрупкие копытца не обжёг?

 

Как, ратуя за сохраненье вида,
прославленный естественный отбор
клыков, когтей, желез ли ядовитых
тебе не присобачил до сих пор?

 

Бубенчик, прозвеневший ненароком...
Стеклянный шарик, тёплый от дутья...
Мне кажется, ты у самой природы
заветное, любимое дитя.

 

Порой, устав от крови, от увечий,
от хрипа настигающих погонь,
она образчик кротости овечьей,
задумчивая, ставит на ладонь.

 

И видит мир ещё не осквернённым:
журчит ручей, томит полдневный жар,
зелёный луг, и на лугу — ягнёнок...
Как в тех, первоначальных чертежах.

 

 

А как она пишет о собаках! Это — отдельная тема. Тут и «Плач по чужой собаке», и «Собаки в космосе»... Но больше всего меня поразило вот это, по силе воздействия напоминающее «Охоту на волков»:

 

Браконьеры

(Эпиграф — строчки из газетной информации: «Собаки, бежавшие от жестоких хозяев, сбиваются в стаи и представляют серьёзную опасность для лесных обитателей»).

 

 

Похмельный человек, чего рычишь-бормочешь?
Чем угостишь — пинком? Так слушай же, мозгляк:
извечный договор клыками нынче — в клочья!
Даёшь побег в леса, республику собак!

 

Довольно цепь трясти, выбрёхивать проклятья,
скулить, вилять хвостом, из рук подачку брать.
Опять опасен лес. Опять - «лесные братья»,
разбойничий притон, безжалостная рать.

 

Бывало, ты меня учил законам гона,
придерживал «замри» - и понукал «наддай».
А нынче мы — враги. Я нынче — вне закона:
заметил — убивай! Заметил — убивай!

 

Читает острый нюх ветра, тропинки, травы,
но ведь любой из нас — твоим умом богат.
Мы грамотно — гордись! - в лесу косулю травим:
сучонка — по дуге, кобель — наперехват.

 

Не страшен мне огонь, а уж флажки — подавно.
Боюсь лишь одного, что, одичав в лесу,
больным ли стариком, калечным ли подранком
я к твоему крыльцу подохнуть приползу.

 

 

 

Поэзия Майи Борисовой трагична. Она полна скрытого страдания. Но увидит это не каждый.
Вот стихотворение с посвящением В. Сосноре:

 

Тихо строки наклони
и не вздрогни, поражённый:
всё искусство — на крови,
на своей ли, на чужой ли...

 

Тихо строки наклони,
и вскипят по краю слёзы:
то, что пишется серьёзно,
всё рыданию сродни.

 

Если ты увидишь, как,
грохоча, сверкая, мчится
смеха бурная река
по абзацам и страницам,

 

то дознайся, где исток...
И отыщешь там, быть может,
чей-то стон или платок,
жалкий, скомканный, промокший.

 

***
Хочешь, строй сумасшедшие планы
или вовсе забудь, - говорю.
Я - уже разожженное пламя.
Я высоко и ровно горю.

 

Зов откликан, отплаканы слезы,
Наступила глухая пора.
Я - осеннее пламя березы...
Видишь след своего топора?

 

Или — вот это. Пусть вас не обманет его лёгкий будничный тон:

 

Льются тёплые слёзы,
снег весь мокрый от слёз.
Это плачут берёзы,
это всё не всерьёз.

 

Это — оттепель. Тает.
Каплет с веток вода.
А дорога пустая,
на снегу ни следа

 

и ни шороха. Тихо.
Вон, крест-накрест забит,
как узорное титло,
красный домик стоит...

 

Ни тепла, ни мороза.
Передышка. Покой.
Ночь, забор и берёза,
плотный снег под рукой.

 

Вы, два праведных горя,
в чьих кострах я горю!
И тому и другому
я, смутясь, говорю:

 

здесь, на воздухе вольном,
без дымка и огня,
вот уж час, как не больно
мне. Простите меня!

 

Этот трагизм — без надрыва, без крика и пафоса — будничный, въевшийся в кожу, незаметный чужому глазу. Но от этого не менее страшный.

 

***
Уходят не тогда, когда уходят.
Совсем иначе это происходит.

 

В какой-то день воскресный или будний
Он шлёпанцы привычные обует,
И зубы жёсткой щёткою почистит,
И выключатель сломанный починит,

 

За завтраком газету почитает,
Прикинет, как идёт футбольный счёт.
И вдруг увидит - женщина чужая
Тарелку держит: «Положить ещё?»

 

А дальше всё останется, как было:
Не вспыхнет стол малиновым огнём,
И в ванной не окаменеет мыло
(«Семейное» - написано на нём).

 

И станут годы скатываться в забыть.
Покой, густея, зацветёт в дому...
Но женщина начнёт всё время зябнуть,
Сама не понимая, почему.

 

И муж – непьющий, и достаток нажит,
А всё как бы в предчувствии дождя.
А это он ушёл. Ушёл однажды.
И двери не захлопнул, уходя.

 

 

Из комментов на это стихотворение:

Yulyasha:
Мне вот это очень понравилось. Созвучно моему кошмару. У меня их два - что падаю с высоты и что вот эта точка упущена. Когда были - родные. А стали - чужие. Как это произошло? Почему? Почему такие хрупкие чувства. И ничего не поделать когда чувства другого уходят. А еще хуже когда свои собственные чувства - уходят. И ничего с этим не сделаешь.

The_Empress:
Потрясающее стихотворение!!!

 

Но есть у Майи Борисовой и весёлые стихи, пронизанные улыбкой, неподражаемым юмором. Вот одно из самых моих любимых:

 

Дом Осиповых в селе Тригорском

 

 

Я — их сестра. Четвёртая, меньшая.
Нет про меня ни книжек, ни брошюр.
Я непоседа, горничным мешаю,
Весь день с утра по комнатам брожу,

 

Всё жду, когда закат нальётся соком
И все мои тревоги исцелит...
Тогда-то и мелькнёт в провалах окон
Его смешной начищенный цилиндр.

 

С коня — на землю. И шаги. И пенье
Дверных петель... Смущённа и горда,
Не сёстры — я! - я пробегаю первой
Сквозь двери, сквозь сомненья, сквозь года...

 

Не сёстры — я здесь правлю и царую,
Когда меня он (в шутку, не всерьёз)
Берёт за плечи, тормошит, целует,
"У! — говорит — какой холодный нос!"

 

Как мяч, взлетает мой счастливый хохот,
Я за руку тяну его - Скорей!
Покуда неживой, музейный холод
Нас не настиг внезапно у дверей,

 

Пока там время замышляет козни,
Скорее, Пушкин! Теплится камин,
И вкрадчиво вздыхают клавикорды
Под пальцами красавицы Алин.

 

Как он влюблен в сестер! Он тает, тает
От их улыбок, рюшей и колец...
А я сижу тишком. Я подрастаю.
Нам до любви ещё сто тридцать лет.

 

Ещё слова мои лежат под спудом,
Погружены в колодезную тьму.
Они потом, потом к губам подступят
И сами приведут меня к нему.

 

А сёстры гонят спать. И я послушна.
И сладок чад потушенных свечей.
Во сне я вижу: приезжает Пушкин.
Ко мне. На светло-сером "Москвиче".

 

Дмитрий Белюкин. Пушкин в гостях у Осиповых.

 

Гостиная дома-музея Осиповых-Вульф

 

Александр Иванов написал пародию на это стихотворение — довольно добродушную, впрочем.

 

Я к вам пишу

 

Во сне я вижу:приезжает Пушкин.
Ко мне. На светло-сером «Москвиче». 
                                          Майя Борисова 

 

«Я к вам пишу...» —так начала письмо я,
Тем переплюнув многих поэтесс.
А дальше — от себя. Писала стоя.
И надписала: «Пушкину А.С.»

 

И дождалась! У моего подъезда
Остановились как-то «Жигули».
Суров как месть, неотвратим как бездна,
Выходит Пушкин вместе с Натали.

 

Кудряв как бог, стремительный, в крылатке,
Жену оставив «Жигули» стеречь,
Он снял цилиндр, небрежно смял перчатки
И, морщась, произнес такую речь:

 

— Сударыня, пардон, я знаю женщин
И воздаю им должное, ценя,
Но прибыл Вас просить, дабы в дальнейшем
Вы не рассчитывали на меня... —

 

Стояла я и теребила локон,
Несчастней всех несчастных поэтесс...
И вижу вдруг, что едет мимо окон
И делает мне ручкою - Дантес.

 

Смешно. Но от этого прелестное стихотворение Майи Борисовой отнюдь не стало выглядеть хуже. Иные стихи пародии уничтожают, а этому — хоть бы что. Самодостаточно и неуязвимо. И, думается, Пушкин отнёсся бы к ней иначе, нежели это увиделось скептическому Иванову. Пушкин бы её понял. («Не всякий Вас, как я, поймёт...»)

 

 

Вот вам ещё пародия А. Иванова на Майю. Пародия не столько на стихи, сколько на изображённые в них человеческие отношения.

 

Кризис жанра

 

Мой друг, Вас нет в моих стихах,
и это очень странно:
ведь между ними было — ах! —
подобие романа.
                                 Майя Борисова

 

Писала я в своих стихах
об этом постоянно,
что между нами было — ах! —
подобие романа.

 

Но не снискал роман успех,
хоть создан был на совесть.
Возникла между нами — эх! —
взамен романа повесть.

 

Но повесть испустила дух,
и долго я ревела.
Возникла между нами — ух! —
короткая новелла...

 

И вот пишу, скрывая вздох,
не радуясь нисколько:
была, была меж нами — ох! —
пародия — и только.

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post220984765/

 

 

 

 

 

 

 

 

 

"Перелепи моё лицо, скульптор!" (окончание)

 

Начало здесь

Поэзия Майи Борисовой  афористична. Иные её строчки впечатываются в память сразу и навсегда:

 

И как эхо нездешнего зова,
как сигналы с планеты иной,
безупречная речь Лихачёва
безуспешно парит над страной.

 

Как ёмко и точно сказано!

 

***
Он висел, где висеть бы не мог,
целым был там, где рушилась целость.
Я спросила себя: что есть Бог?
И ответила так, как хотелось.

 

***
«Лучше поздно, чем никогда». -
Бред, нелепица, ерунда!
Сколько раз мне снежком морозным
в сердце падало «слишком поздно»,
а томящее «никогда»
в небе таяло, как звезда!

 

***
Замыкается жизнь. Что жалеть, чем гордиться,
что себе засчитать в искупленье вины?
Для родных мы — чужбина, почти заграница,
а чужим — до последней кровинки видны.

 

***
Скажи, талант, ты поза или мода?
Зачем ты так беспечен и нелеп?
Зачем в годину голода и мора
на розу ты обмениваешь хлеб?

 

***
Последние жаркие даты
и слёзы любви по щекам.
И то, что грядёт — не расплата,
а пени по старым счетам.

 

***
Больному телу хочется лежать,
здоровому — на улицу бежать.

Больной душе сочувствие — не впрок.
Душе здоровой это невдомёк.

Спешит к больной здоровая душа
на помощь, спотыкаясь и спеша,

но, будучи не принятой всерьёз,
плетётся прочь, обижена до слёз.

Больная же дрожит, свертясь кольцом,
как битая собака под крыльцом,

и вылезать не хочет нипочём,
не из-под палки, ни за калачом...

 

(Где-то встречала на них пародию: «Больное тело требует укол. Здоровое — билеты на футбол...». И т. д., до бесконечности. Мы с мужем забавлялись тем, что придумывали к этим строчкам-антиподам продолжение. Но тем не менее стихотворение это очень люблю, и никакие пародии мне в этом не помешают).

А вот ещё уже почти хрестоматийное :

 

А главное – не надо пить с утра.
Не то всё прахом: отдых и работа.
Уж ежели вам пить пришла охота,
есть для вина вечерняя пора.

 

И плакать поутру никак нельзя,
иначе будет день разодран в клочья.
Перетерпеть, суметь дождаться ночи –
тогда катись, катись, моя слеза!

 

Еще нельзя влюбляться... стоп! Когда ж?
Ведь молодым сам бог велел влюбляться.
Черт дернул тех, кому вдвойне за двадцать...
А старикам все девять муз дивятся
и опыт их берут на карандаш,
чтобы в веках ему не затеряться.

Но главное – не надо пить с утра...

 

П. Пикассо. Любительница абсента.

 

Увы, Майя пила. Это было уже в конце жизни, после многих утрат и потерь. Не судите да не судимы... Этот белый стих я не могу читать без слёз. И комментировать не могу. Больно.

 

О времена, милая мама, о нравы...
Я вот стеснялась тебя попросить с глазу на глаз,
но не стесняюсь публично просить и печатно.
Просьба-то, в общем, пустячна: пожалуйста, мама,
после того, как прощусь я и двери захлопну,
протопочу по ступенькам все восемь пролётов
и поплетусь, побегу, пошагаю двором
наискосок — от дверей и до подворотни,
выгляни в форточку, мама! Так делал отец.
Но вот теперь его нет, и окно опустело...
О времена, милая мама, о дети,
мы — повзрослевшие и почужавшие дети...
В чём мы нуждаемся? Чем вы нам в силах помочь?
Материально? Материя наша — покрепче...
Добрым советом? Но кто теперь следует добрым советам?
Тем, что понянчите внуков... А если нет внуков?
Но вот в одном мы нуждаемся, как оказалось,
без исключения все, всякий раз, когда видимся с вами:
в том, чтоб, прощаясь, вы нам из окошка махали...

 

Мама, а знаешь, я тебе больше скажу:
мы умираем ведь не от инфаркта и рака,
просто мы шеи сворачиваем себе,
тщетно и долго оглядываясь на окна,
те, из которых вослед нам никто и не смотрит.
А иногда происходит такое: с подъятым
жалким лицом и со взором, беспомощно ждущим,
мы оступаемся, падая, что-то ломая
в хрупком, хотя уже взрослом, своём организме,
и утверждаем позднее, что пострадали
в авиа-, авто- или иной катастрофе.

 

 

О Майе Борисовой нет никаких воспоминаний — что мне странно, ведь не в лесу, не в пустыне жила,  - за исключением небольшой статьи-заметки критика и литературоведа А. Рубашкина. Из неё мы узнаём, какой Майя была человек:

«... получил через нее привет от того же Сосноры, которого она бросилась спасать, когда он едва не погиб после операции в эстонском городке Отепя... Она все больше проявляла себя как талантливый прозаик, выступала с острой публицистикой. По-прежнему шли стихи... Она организовала фонд поддержки писателей, работала в Совете нового писательского образования — СП Спб.
На одном из заседаний Совета обсуждали распределение ежегодных дополнительных стипендий, выделенных Москвой. Мне поручили подготовить список претендентов, и, учитывая, что Борисова активно помогает другим, решил поддержать ее. Но я знал характер Майи и договорился с председателем Совета прозаиком М. Чулаки оставить одну позицию резервной, на всякий случай, а если точнее, на «Майин случай», полагая, что она может «взбрыкнуться». Как в воду глядел! Едва список был зачитан, резко встала Майя Ивановна: «Что такое? Борисова есть, а поэта Р., которая нуждается больше, нет. Да ей же надо в первую очередь!».
Я тут же сообщил, что такая возможность есть — дать и Р., и Борисовой. Она не успела возразить, найти другую кандидатуру вместо себя, как вопрос был решён... Но радовался я напрасно. Получить эти деньги Майя уже не успела...»

 

 

Романтика 60-х обернулась перестроечным хаосом: не дай кому Бог жить в эпоху перемен...
Как она не хотела переезжать! Как чувствовала...

 

 

Дом того, кто уедет, и до отъезда пуст.
Освобождает себя он нощно и даже денно:
пусть ещё пол сверкает, книги на полках пусть -
окна вовнутрь взирают строго и отчуждённо.

 

Как я боюсь отъездов, как я боюсь разлук!
В юности — вспомнить странно — я их любила даже...
Видно, слабеет хватка памяти или рук:
связанному так просто вновь распуститься пряжей.

 

Мама, не надо мены! Мама, не переезжай...
И без того уж наша улица опустела.
Лестничная площадка — крашеная скрижаль,
буквы наших имён въелись ей прямо в тело.

 

Ну, подберёшь варианты, мебель спроворишь вниз,
переместишь посуду в недра квартиры новой...
А одноногий голубь будет клевать карниз,
будет помёт ронять, клянчить крупы перловой.

 

Мама, я тоже голубь, мама, корми меня,
чем — всё равно, но только стол чтобы — этот, старый!
Я не хочу меняться. Я не хочу менять.
Может, устала я, может, умнее стала.

 

Я не хочу в примерке сравнивать города.
Есть ли друзья роднее, ближе подруг по классу?
Я не хочу «надолго», я хочу «навсегда».
Верности, клятв хочу! Милый, заставь поклясться...

 

Мама, повремени, выпусти лучше в пляс
духов твоей стряпни, духов борща и теста!
Пусть замутят стекло. Да не коснётся нас
из-под неснятых штор мертвенный взор отъезда.

 

 

Из воспоминаний Виктора Тихомирова-Тихвинского:

 

«В опустевшую квартиру на Дворцовой набережной Ленинграда в том же 1985 году поселилась другая очень известная поэтесса, Майя Борисова, долгие годы ранее работавшая редактором детского журнала "Искорка". К сожалению, основным её  увлечением в девяностых годах прошлого столетия стал алкоголь. Впадая в пьянство, поэтесса раздражалась по пустякам, а перед смертью всё время злилась на соседей, которые строили бассейн у себя в квартире выше этажом.
Эта квартира на Дворцовой набережной, словно ловушка для своих жильцов, стала и местом гибели и новой жилички. В 1996 году Майя Борисова упала  в ванной комнате и погибла. Много дней её тело пролежало в квартире.
Об этом горе я впервые узнал в том же году от Глеба Горбовского, когда тот приезжал ко мне в гости и читал новые стихотворения, одно из которых было  посвящено Борисовой».

 

Дворцовая набережная. Здесь жила в последние годы Майя Борисова

 

А. Рубашкин рассказывает о своих последних встречах с Майей:

 

«Последние годы Борисова жила в самом центре города. Ее квартира смотрела большим окном на Неву и Петропавловскую крепость. Летом часто приезжала в Комарово, в Дом творчества. Помню, как в жаркий день встретил ее неподалеку от станции. Был рад встрече, думал, смогу поговорить. Меня беспокоила её отстранённость, нежелание вступать в контакты. Вспоминались дни в Коктебеле, где отдыхала шумная компания — Адамовичи, Черниченки, Павловские... Борисова была душой всех наших сборищ, розыгрышей, живой, светлый человек... И вот — совсем другая Майя, она и внешне изменилась, погрузнела.
С веселостью, пожалуй, напускной, я спросил, не идёт ли она на озеро. Ответ был сухим, кратким. «Нет, опять в Репино. Ты же знаешь, там похоронен мой брат...» Я знал, и не то что забыл, но хотел отвлечь от мрачной темы. Разговор не получился. И уж совсем не вышел, когда я позвонил через несколько месяцев; она даже вряд ли узнала меня, и сама была неузнаваема. «Майенька, ты не можешь говорить? Так я в другой раз». — «Да, не могу», — сказал чужой голос. Другого раза не вышло».

 

последняя фотография

 

Шла и вновь, как в болезни, в беде,
застывала без сил и движенья.
А в коричневой тусклой воде
колыхалось моё отраженье.

 

Куст, ещё не одетый листом,
тут же морщился зыбко и криво.
То с моим сотворилось лицом?
Что с лицом я своим сотворила?

 

Ну, а правда, что глубь — глубока?
Так до дна дотянуться тянуло...
Под рукой возникала строка.
Я хваталась. И я не тонула.

 

Почему же на этот раз не выплыла? Что с твоим сотворилось лицом? «Ну, а что же с тобой приключилось,  Что с душой приключилось твоей?»

Майя Борисова умерла в феврале 1996 года (точная дата смерти неизвестна). Похоронена на Репинском кладбище под Петербургом.

 

 

Репинское кладбище расположено в поселке Репино по адресу: Большой пр., д. 43, литера А. Площадь кладбища 2,1 га.

 

Репинское кладбище находится в хвойном лесу

 

 

На кладбище рокочут соловьи
и робко, и неровно, и победно...
Забор, отяжелевший от побелок,
размеренным объятием своим

 

сжимает и хранит листву и ветки
от городских соблазнов. В кои веки

 

раз разрешаю собственным ушам
услышать соловьёв победный щёкот.
И тёмен мир. И светел лунный шар.
И воздух мне выстуживает щёки.

 

Влюбляться разучилась. Не могу.
Недавно попыталась, но — не вышло.
Так почему же, как на берегу,
на узком подоконннике, нависшем

 

над глубиной в шесть чётких этажей,
пластаюсь я, и плачу, и тоскую?
Какую нежность и печаль какую
пытаюсь воскресить в своей душе?

 

На кладбище, чей пол не подметён,
утишен прелью шаг любой и топот,
днём девочки играют в бадминтон,
и в мягких травах их колени тонут.

 

И детская коляска — у куста,
и мать болтает весело с подружкой.
Забавная качается игрушка
на птичьей лапе тёмного креста.

 

Что толку в тесных, тёсаных камнях?
Их — тех, лежавших — нету под камнями:
они давно в цветах или корнях
и радуются лету вместе с нами.

 

На кладбище, где улицы свои,
кварталы и дома под номерами,
прогретыми, сухими вечерами
раскатывают трели соловьи.

 

Бушует пенье — ныне, присно, впредь,
и не слабеет звук, не убывает!
Случается, живое — убивают...
Само — ничто не может умереть.

 

 

Что же убило Майю?

Из статьи А. Рубашкина:

 

«Я слышал, что на квартиру Борисовой в «престижном доме» положили глаз «новые русские», что ей уже настойчиво предлагали обмен. Подъезд стал как бы стройплощадкой. Одного мы не представляли — как она близка к самому краю...
А потом несколько дней в феврале ее телефон не отвечал. Так и осталась неизвестной точная дата ее смерти. Одному из первых я позвонил нашему старшему товарищу, человеку сильному, все понимающему. Он сказал: «Очень жаль. Ее убило одиночество». По тому, как она всегда держалась, этого не было видно. Но иногда об этом говорили стихи, искренние и сильные. Приведу одно из самых коротких:

На те часы, когда любовь —
нет, не уйдет! — замрет, отхлынет,
такая горечь свяжет кровь,
куда хинину и полыни...
Недуг бы, кажется, постиг,
пожар, и то бы легче было.
Так вот с чего звучат уныло
напевы раковин пустых!

 

Я не знаю, кому адресованы эти строки В. Сосноры, но мне почему-то хочется думать, что ей:

 

Хлебом вскормлен, солнцем осолен
майский мир. И самолетных стай
улетанье с гулом...о, старо!
и ни просьб, ни правды, и - прощай.

 

Сами судьбы - страшные суды,
мы - две чайки в мареве морей.
Буду буквица и знак звезды
небосклона памяти твоей.

 

 

«Когда человек умирает — изменяются его портреты...» - писала Ахматова. И стихи — я заметила — тоже... Они читаются уже под другим, посмертным углом.

 

 

 

«Перелепи моё лицо, скульптор!» - писала Майя, обращаясь к творцу, - «чтоб нам неузнанным уйти рядом», то есть чтобы начать новую, свою жизнь. А мне через толщу лет читается другое: перелепи моё лицо, скульптор-время, чтобы оно стало наконец моим, чтобы мне стать узнанной миром, узнанной своими читателями. Чтобы они узнали меня не как журналиста-депутата-завсекцией поэзии, редактора детского журнала, рецензента, оппонента Сосноры, душу любой компании и т.д. а узнали мою душу, мои стихи, прочли их и поняли, и задумались над своей жизнью.
Я не скульптор, но  старательно отсекаю лишнее, второстепенное, наносное, чтобы образ Майи Борисовой проступил из шелухи вчерашнего дня и засиял всеми гранями, чтобы мы увидели в ней наконец незаурядного Поэта, Женщину, Творца, которая сама может вылепить что угодно.
Мне хочется обратиться к близким Майи, если таковые остались, родственникам, друзьям, всем, кто её знал, общался — а ведь таких было много, и многие из них ещё живы. Кто-то видел, разговаривал с ней в последние дни, кто-то хоронил, был на её могиле в Репино— прошу вас, откликнитесь! Напишите о ней, что помните, пришлите свои фотоснимки с ней, фотографию могилы, её стихи, которые я здесь не приводила и которые, возможно, никому не известны. Пишите здесь у меня, пишите на своих страничках, перепостивайте её строчки, публикуйте её фотографии! Ведь человек умер сравнительно недавно — в 1996-ом, а известно о ней меньше, чем о средневековом Вийоне, и кроме казённых микроскопических заметок 60-х годов — никаких материалов, даже стихов, за исключением пяти-шести, нет в Интернете, все эти стихи я перепечатывала из её сборников несколько дней. Прямо как в том анекдоте: «умерла — так умерла». А ведь ещё вполне могла бы жить, если бы — кто знает — были бы добрее и внимательнее те, кто рядом или хотя бы невдалеке.
Критик А. Рубашкин, первый и последний редактор Майи, пробивавший многие её книги, был, пожалуй, ближе других к ней («Помню дом на Васильевском, еще семейный, ее мужа», -  пишет он в статье «Майя — светлое имя»). Кстати, эта статья в Интернете значится как опубликованная в «Звезде» № 2 за 2002 год (самая поздняя публикация о ней), но там вы её не найдёте, на самом деле статья скрывается в «Неве» № 2 за тот же год, я с трудом это вычислила путём метода проб и ошибок, после чего отправилась в библиотеку, там отыскала (ибо в Инете архив «Невы» кончается номерами 11 и 12, а № 2 там нет по определению), сканировала и частично опубликовала. Что, Рубашкин не мог за 10 лет сам исправить эту опечатку или выложить свою статью как положено, чтобы её могли прочесть и другие?

Нашла в Интернете чей-то безымянный «Дневник с комментариями» под названием «Дом творчества. Зазеркалье». Цитирую.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ. Около литературы.

Вот неосторожность - запустить меня в Дом творчества. Проглотив многоплановый голодный обед, бодро решила: не описать ли окружающее теперь, чтобы не вспоминать и не ломать голову через полвека?..
Описать столовую можно, слушая тонюсенький голос бездарной Норы Яворской, мышки с печеным яблочком вместо лица, в платьишке черном с серым - траурное северное сияние в разводах. Нора - хозяйка, льготы коллекционирует, громче всех разговаривает. Ее книжки у меня не приняли даже в магазин "Старая книга", когда не было денег. Вторая после нее - знаменитая милостью, но небольшими талантами Майя Борисова. Румяная, домашняя, лыжная, мягкая, в спортивном костюме или белом пушистом свитере, вкрадчивая, как кошка, ко всем в двери стучится. Я прячусь. Пришла. Говорю: спасибо Вам, Майя Ивановна, доброе слово замолвили (моя первая рукопись попала к ней на рецензию, так она помогла действительно, только подсчитала в стихах бутылки, собак, старушек, - убрать. Я благодарна; а возрази - точно в могилу загонит.  (Теперь уже Майя Борисова далеко.  Вечная память! Прошу прощения у нее за резкость, но ничего не могу изменить... 1996 год.)
Попросила ее написать статейку о молодых; отвечает: молодые меня сегодня не интересуют, я с Цехановичем за одним столом сижу, он неформалами занимается, пишет о них, так мне вот так интересно! Намекаю, что все классики наши, выпустив по нескольку книг, о молодых немедленно забывают. Майя чай в ответ допила - и пошла с Цехановичем на прогулку...

Не знаю как вас, а меня возмутили заметки этой «окололитературной» дамы, которая оценивает литераторов лишь по принципу личной пригодности, помогли они ей или нет в литературе. И, несмотря на то, что Майя помогла (но подсчитала и велела вычеркнуть все бутылки — видать, немало их у неё было — так цензура же! всё равно бы не пропустили) — вместо тёплых слов благодарности — лягает её — уже мёртвую! Одна фраза «известная небольшими талантами» чего стоит! У неё, что ли, они большие? Мерзко всё это.
Вспомнился Окуджава:

 

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь. 

 

Только так не берегите, как борзых - псари!
Только так не берегите, как псарей - цари!
Будут вам стихи и песни, и ещё не раз...
Только вы нас берегите. Берегите нас.

 

Давайте беречь наших талантов, а если уж не уберегли — хотя бы постараемся сберечь их творчество, их светлый образ для грядущих поколений. Давайте реанимируем это светлое имя в поэзии — Майя Борисова. Оно того стоит.

 

 

И ещё хочется привести Соснору, чтобы закончить на высокой ноте:

 

Я говорю: ничего без тебя
мне нету.
Я говорю, а ты не услышь
мой шёпот,
может, последний в светлом лесу
вопль волчий,
все-таки мало, милая, нам
ласк леса.

 

Волк запрятался в лист, во тьму,-
знак смерти.
Рыбы ревут немо. В водах
всхлип, всплески.
Жаворонок задохнулся и не
спас сердце.
Храбрая будь, хороший мой пёс,
мой? чей ли?

 

Заперли в дом, двери на цепь,-
лай, что ли?!
В окна бинокль, а телефон -
хор Хама.
Все на коленях - в клятвах, в слезах!
О, овны!
Ты им не верь, ведь всё равно
цель - цепью!

 

Ты так тиха. Шею твою -
в ошейник!
Лишь в полуснах-кошмарах твоих
бред бунта.
Будь же для всех бледной бедой,
бей болью,
грешная будь, нелающий мой,
мой майский!

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/100690.html

Русские богини. Пелагея Стрепетова

Точная дата ее рождения неизвестна. По документам и рассказам известно, что 4 октября 1850 - года мальчишка-подмастерье нижегородского парикмахера Антипа Стрепетова обнаружил на крыльце хозяйского дома какой-то кулек: там оказалась крошечная девочка. Подкидыша приняли в семью, окрестили Пелагеей и воспитывали как родную. Настоящими родителями девочки, по свидетельству проницательных современников, были водевильная актриса Глазунова и гвардейский офицер Балакирев.

далее>>>

Страдивари: Тайна кремонского мастера.

Великого мастера струнных дел Антонио Страдивари нет с нами почти три столетия. Секрет величайшего мастера так и не удалось разгадать. Только его скрипки поют словно ангелы. Современной науке и новейшим технологиям не удалось достичь того, что для кремонского гения было всего лишь ремеслом… В чем же секрет Антонио Страдивари, существовал ли он вообще, и почему мастер не передал тайну продолжателям своего рода? «Из какой-то деревяшки...»

далее>>>

Вацлав Нижинский: фотографии и рисунки

Начало ХХ века в историю человечества вошло как время новаторских идей в литературе, живописи, музыке и технике. Русский балет в этот период времени стал необычайно популярен в мире: имена Дягилева, Фокина, Карсавиной, Рубинштейн, Павловой, Нижинского, Стравинского, Бенуа, Бакста не сходили с первых страниц популярных журналов и газет. Танцовщики и декораторы, музыканты и хореографы удивляли зрителей совершенно новыми идеями, танцами, костюмами. У каждого из артистов была своя изюминка, свой шарм, свой особый стиль, по которому их узнавали во время выступления. Вацлав Фомич Нижинский  (1889 - 1950) поражал зрителей необыкновенной способностью "зависать" в воздухе. Во время прыжка он мог сделать более десяти вращений, что в то время было абсолютным рекордом. Расстояние от авансцены до задника Вацлав покрывал одним прыжком. Говорят, что он мог прыгать выше своего роста... не за это ли его называли "Бог танца"? Легендарный танцовшик до сих пор вызывает интерес, хотя вся его творческая биография укладывается в какие-то 10 лет жизни, но зато какие! В 1933 году жена Вацлава Нижинского, Ромола Пульская, написала свои воспоминания о танцовщике, небольшие отрывочки из которых и будут дальше использованы как комментарии к фотографиям и рисункам артиста.

Я хочу танцевать, рисовать, играть на рояле, писать стихи. Я хочу всех любить - вот цель моей жизни. Я люблю всех. Я не хочу ни войн, ни границ. Мой дом везде, где существует мир. Я хочу любить, любить. Я человек, Бог во мне, а я в Нем. Я зову Его, я ищу Его. Я искатель, ибо я чувствую Бога. Бог ищет меня, и поэтому мы найдем друг друга.
Вацлав Нижинский ("Из Дневника")

____

Нижинский родился в городе четырехсот церк­вей — Киеве, на юге России, 28 февраля 1890 года. Ему дали имя Вацлав и через несколько месяцев крестили в Варшаве в римско-католическую веру, веру его матери. Желая уберечь сына от будущей службы  в русской армии, она крестила его в польской столице, чтобы взять оттуда свидетельство, и даже проставила в нем ложную дату рождения ребенка — 1889 год, поскольку мальчики, рожденные в этом- году, пользова­лись льготами при призыве на военную службу.

Читаем дальше...

Ю.Жадовская

Имя Ю.В.Жадовской мало известно современному читателю.Однако ее творчество в свое время ценили Белинский,Добролюбов,Достоевский.Ее стихи, наполненные грустью,лиричны и исповедальны.Ее судьба трагична и полна испытаний.Однако эта хрупкая женщина вызывает восхищение своим мужеством, стойкостью во всех жизненных испытаниях.Меня очень взволновала ее судьба.Возможно она найдет отклик и у кого-то из Вас.

Юлия Валериановна ЖАДОВСКАЯ
(1824-1883)

Юлия Валериановна Жадовская родилась 29 июня (11 июля) 1824 г. в с. Субботине, Любимского уезда, Ярославской губернии в семье чиновника особых поручений при ярославском губернаторе.
Девочка родилась с плохим зрением, без левой руки, на короткой правой было всего три пальца. А на четвертом году она осталась еще и сиротой. Овдовевший отец отдал ее на воспитание в с. Панфилово Буйского уезда Костромской губернии к бабушке Н.Л. Готовцевой, которая очень полюбила внучку и создала хорошие условия для ее развития. Трех лет девочка научилась читать, а с пяти лет книги стали настоящим ее увлечением. "Она поглощала все то, что заключала в себе небольшая библиотека бабушки, — рассказывает ее брат Л.В. Жадовский в своих воспоминаниях. — Так росла она, пользуясь деревенской полной свободой, на лоне природы, под благотворным влиянием которой складывался характер девушки, мечтательный, вдумчивый, терпеливый". Для получения образования тринадцатилетнюю девочку отправили в Кострому к тетке А.И. Готовцевой — Корниловой, которая сама писала стихи, печатала их в "Сыне Отечества", "Московском телеграфе", "Галатее". Она приветствовала Пушкина стихами "О, Пушкин! Слава наших дней", а он ответил ей мадригалом "И недоверчиво и жадно смотрю я на твои цветы".
А.И. Готовцева очень серьезно отнеслась к воспитанию племянницы, обучала ее французскому языку, истории, географии и знакомила с русской и зарубежной литературой. Через год она определила племянницу в пансион Прево-де-Люмен. Здесь девушка с увлечением занималась русским языком, литературой под руководством учителя А.Ф. Акатова, но в целом преподавание в пансионе ее не удовлетворяло, о чем она и сообщила своему отцу.
Отец вызвал дочь в Ярославль, пригласил в качестве домашнего учителя молодого, талантливого преподавателя ярославской гимназии Л.М. Перевлесского, который и сам увлекался литературой и уже опубликовал в "Москвитянине" статью "Свадебные обряды и обыкновенная у крестьян Ярославской губернии" (1842, No.8). Он был доволен успехами своей ученицы, особенно по сочинениям, и по его совету она тайно от отца начала писать стихи. Некоторые первые опыты были неудачными, но среди них было и стихотворение "Лучший перл таится", которое позже высоко оценил Добролюбов. Тайно от ученицы Перевлесский отправил в Москву ее стихотворение "Водяной", которое в 1844 г. было напечатано в "Москвитянине".
ДАЛЕЕ

Моё знакомство с Полем Элюаром началось с Градского...
 

Моё знакомство с Полем Элюаром началось с Градского и до сих пор  я считаю что их дуэт один из лучших, как автора с исполнителем.

И Вам друзья предлагаю познакомится и оценить и дуэт и творчество поэта

 

В мире нет беспросветных ночей
Вы мне верить должны если я говорю
Если я утверждаю
Что всегда даже в самой кромешной печали
Есть открытое настежь окно озаренное светом
В мире есть мечта начеку
Есть желанье которое нужно исполнить
Есть голод который нужно насытить
В мире есть благородное сердце
И пожатье надежной руки
И внимательные глаза
И жизнь которая хочет
Чтоб ее разделили с другими.
 

 

Читать далее...

Борис Пастернак: раскованный голос...

  В программе "Борис Пастернак: раскованный голос..." (4 части) автор, критик и историк литературы Наталья Иванова рассказывает о насыщенной событиями, встречами, неожиданными поворотами судьбы жизни Пастернака; о рождении стихов и прозы, о книгах, ставших вехами не только в биографии поэта и русской литературе, но и в истории России ХХ века.

Разбуженный Богом 

Сын замечательного художника и выдающейся пианистки, Борис Пастернак с детства находился в художественной среде Москвы. О том, как талантливый молодой человек выбирал свою судьбу. Кем он станет: композитором, художником, философом или... поэтом? Первая любовь, Московский университет, летний семестр в Марбурге. Первая мировая война, уральский тыл, первая книга стихов.

Читать далее...

Кнут Гамсун — двойник Мунка. Часть 1

Кнут Гамсун – далеко не однозначная фигура в истории литературы и Норвегии, хотя и Нобелевский лауреат. В Норвегии ему не поставлено ни одного памятника, хотя он - бесспорный гений и гордость Норвегии.

В Советской России только спустя 70 лет после последней экранизации в 1917 году поставили единственный фильм по его произведениям, а издание его книг было прервано на долгих полвека.
Гамсун сегодня остается почти неизвестным в России, хотя он – мировой классик и великий писатель.

далее>>>

Вертинский. Он делил жизнь по-своему: искусство — не искусство, любовь — не любовь.

Он родился 125 лет назад 21 марта, по старому стилю 9-го, в Киеве. Его отец был успешным, но не богатым адвокатом — защищал бедных. Родители в браке не состояли — бывшая жена отца не давала ему развод. Они рано умерли, и детей — Сашу и Надю — взяли на воспитание разные семьи. Брат с сестрою встретились уже взрослыми, но не надолго — Надежда Николаевна вскоре умерла. Вертинский голодал, употреблял кокаин, спасал под именем "Санитар Пьеро" раненых в Первой мировой, скитался по свету, сочинял, пел... За одну жизнь он прожил множество — и своих, и своих персонажей. Каждая его песня — чья-нибудь судьба. Он страдал. Сострадал. И пытался сделать жизнь лучше. Начинал с себя. Мог в юности ходить голодным, но носил в петлице бутон камелии...