Это, конечно, то место, только время не это.
Не то время года, не то время суток.
Было так интересно: мама, папа и лето,
Вот я превратилась в кого-то...

В четверг я все-таки смогла добраться до квартиры отца. Мы с мамой живем у бабушки в москве, с тех пор как...впрочем, неважно. Итак, я добралась до квартиры в Долгопрудном, где на данный момент никого нет.
В этом доме каждая вещь для меня - яркое воспоминание. Ни одна из мелких деталек не остается незамеченной: все я помню, все вызывает дрожь где-то в подсознании... На глаза невольно наворачиваются слезы, ведь раньше мы жили тут вместе, все вместе. Пока дороги наши не разошлись совсем.
А вещи остались. На кровати я спала - одеяло все такое же бесподобно мягкое и легенькое, как я люблю с детства. Коробки с окаменелостями и кристаллическими породами, каждый из камней несет печать моих рук, а каждый второй - воспоминания о том, как и где я нашла его. Книги, которые я читала, рисунки, которые я рисовала, вещи, которые я надевала - все, все здесь так, как и было... Опять бегут слезы: этого всего нет, нет, нет... Приходится перебарывать себя.
...Цветы высохли, их почти не поливают. Конечно, не до конца умерли, но уже не те крепыши до потолка, занимавшие половину моей комнаты.
Все такой же скрипучий пол, такая уютная тишина в помещении, пылинки, схваченные солнцем и кружащие с ним хоровод в полосах света на медовом ламинате. Пыльное покрывало, пустая, пустая квартира, такая родная, такая...живая. Сама по себе.
Каждая вещь хранит мгновение прошлого: прикоснешься и узнаешь, какое. Вот стоит пепельница. Мы с папой сделали ее из разбитой скорлупы кокоса и фарфорового черепка. Кокос тот мы кололи очень долго, все никак не могли разбить... А сок оказался очень вкусен.
...На отколотой ламинатине, прислоненной к стене, висят черно-белые большие фотографии. Раньше мама увлекалась черно-белой фотографией, сама проявляла пленку, а я сидела в ванной при мрачно-красном свете фонаря и смотрела, как листы бумаги плавают в реактиве, постепенно приобретая на себе рисунок. Вот на фотографии я сплю с лыжами: это после двадцатикилометровой трассы. А вот пушистая морда северного оленя: это на кольском полуострове зимой. Вот моренные булыжники, сосновый пролесок и бескрайняя водная гладь: карельское озеро. Каждая фотография - кусочек зимы или лета, радости или грусти.
...Кружатся пылинки, мерцают в желтом свете, падают на пол и пропадают. Все так, как и было. Я как будто в музее...
Но и не так.
Мелкие детали: маленькие цветные фотографии, которых раньше не было на доске, чьи-то наручные часы в изголовье моей кровати, новая тумбочка в прихожей. Детали новые, пустые, не несущие мне прошлого. В них для меня нет прошлого. Это злит. Чувствую себя немножко лишней, совсем чуточку выброшенной из этой реальности. Именно в этой жизни мне будущего нет. Даже в прошлом чего-то не хватает.
 

Вот что значит - разошлись дороги... Вот, что такое перекресток. Когда дошел до развилки, назад смотришь и видишь часть пройденного пути, смотришь вперед - видишь развилку. И выбирай теперь.
я боюсь перемен.
и дворовых компаний. даже сильнее, чем перемен.
 

Мне кажется, я все вижу, но не могу проснуться.
Я знаю, живут своей жизнью вещи, когда не следишь за ними...
Мир за спиной подвижен, стоит лишь отвернуться.
Fleur

Кто сказал, что холоден снег?..
^{_{(с) Мельница - Господин горных дорог.}}

Бывает очень приятно лежать на холодном снегу и смотреть в небо.
Первый такой мой опыт получился в Кировске этой весной, по возвращении с катания в горах. Тогда я лежала на заднем дворе нашего дома и смотрела в небо на падающие снежинки...

Мы жили в пожарной части №30 г.Кировска. К слову сказать, была наша компания в этом городе именно тогда, когда трагически погиб мэр Кировска... но не об этом речь.
В общем, лежала я на нетронутом белом снегу на заднем дворе пожарной части... мутное солнце клонилось к горизонту, вокруг не было ничего видно - кроме белых снежинок, серой стены здания и сиротливо торчащей из сугроба трубы железной свинки-печки.
Я лежала как крест, а снег падал на меня сверху и тут же таял, попадая на лицо и не выдерживая моего тепла. Но чем больше снежинок падало, тем кожа станоилась холоднее, тем больше ледка покрывало мое лицо... Меня это ни в коей мере не тревожило - ведь внутри теплится маленький огонечек, где-то под сердцем, он рад зиме и падающим снежинкам, он позволит мне не уснуть посреди белизны.
Я лежала на пухлом белом снегу, самом белом, который я видела. Я смотрела на белые бесформенные клочья облаков совсем близко и одновременно далеко, одни быстро неслись мимо, другие меланхолично ползли: гиганты, им ли бояться шкодливого ветра?
Белые ледяные мухи роями падали с неба, трепеща звонкими крылышками и устилая наст, закрывая и меня тоже. Они не кусали, ложась на щеки, но, закрыв глаза, я представляла, что они так целуют мой нос, губы, веки, лоб. И душа наполнялась невольным трепетом при мысли о том, что зима вовсе не такая скучная, как мне раньше казалось.
Облака плыли, между ними виднелись ослепительно-голубые пробоины, где ветер все же вымел облачка поменьше. Но белесые расплывчатые гиганты продолжали ронять сонмы белых ледяных мух на землю... И тогда, когда на моей куртке уже вырос сугроб, мне показалось, что снежинки - вовсе не мухи...
В памяти осколком видения пронеслась картина: необъятный железный корабль, плывя в небесах, роняет тучи агитационных листовок из открытого своего брюха...
Облака-корабли продолжали лететь по своим делам, но мухи из их чрева превратились в маленькие кусочки рекламы непонятно для кого... И все идет война между зимой и летом, и плывут по небу самолеты, выпуская снежинки-десант и снежинки-листовки, чтобы склонить баланс в свою пользу.
Но зима никогда не победит на весь год.
...Снег на коже совсем перестал таять. И по венам да по позвоночнику завился холодок. Я поняла - пора идти домой.

***
Пролетающая мимо птица видела на земле маленькую фигурку-крест, полузасыпанную снегом, лежащую посреди заднего двора серого дома. Птица не могла понять, почему эта фигурка тут лежит, зачем ей надо смотреть наверх. У птицы были дела поважнее: добыть корм посреди этой холодной зимы... И она полетела дальше, а затем фигурка поднялась и, медленно переставляя ноги, побрела домой.

Одни слова для кухонь, другие - для улиц.
Здесь брошены орлы ради бройлерных куриц

Чуть-чуть холодный вечер, залитый желтоватым светом фонарей. Неподвижные, обсыпанные липким снегом деревья трут и греют свои ветки друг о друга, распространяя кругом сухой цикадный треск и комочки продрогших снежинок... Чуть замерзшие руки сжимают красную розу.
Неспешно идем и разговариваем обо всем на свете. Разговор по сути получается ни о чем, но не прекращается, не застаивается, вроде.
Небо теряет цвет и яркость, приобретая оттенок обработки в фотошопе. Жаль, у неба нет функции EXIF, и приходится думать, что это Бог закоптил всю небесную твердь сигаретным дымом.

На остановке троллейбуса беснуются мелкие пацаны. Собеседница на миг пропадает в сигаретном дыму, но голос ее явно слышен, и я не боюсь ее потерять. Слух не обманет. Один из мальчишек, белокурый и курносый, подходит к нам и просит сигарет. Разговор на миг прерывается, она вытаскивает из кармана пачку.
- Это их выбор. - был ответ на мой вопросительный взгляд.
Пачка в ладони сверкнула блестящей оберткой, обнажила в оскале четыре буквы и цифру. "Kent IV" - отпечатывается в памяти.
Пацан тоже заметил, радостно заверещал. "Ууу, Кента!"
Я внутренне морщусь.
- Слушай... А сколько тебе лет? - спрашивает Киви.
- Десять. - ничуть не смущен вопросом мальчик. - А ему девять. - указывает на собеседника, в этот момент жадно засовывающего в рот долгожданную курительно-вонятельную палочку.
Проезжают мимо трамваи №27, все заполненные людьми. Мы с Ксю стоим на остановке рядом с коптящей небо компанией детей и вспоминаем автобус, заполненный панками. Точнее, вспоминаю я. И ей рассказываю.
- ...И так это выглядит со стороны, когда бешеная свора панков заполняет автобус, бутылка водяры идет по кругу, ты присасываешься к ней в свою очередь (а в ней уже плавают чужие слюни, ибо к ней уже прикладывались; но я не брезглива особо), а в это время некий брателло-ирокез оценивающе рассматривает тебя, обещая сальным намеком кое-что прямо по Маяковскому: "Я достаю из широких штанин...".  Ну и короче, ты все еще хлещешь алко из бутыли и одновременно думаешь, как бы этого избежать.
- А ведь поебаться и неплохо... - не к месту звучит комментарий того самого белобрысого сорванца.
Приезжает трамвай. Иду к метро по путям, попрощавшись с Киви. Свет желтых фонарей заливает дорогу впереди.
В замороженных пальцах покоится красная роза.
Белый снег. Синее-синее небо.
Белый, синий красный. Эх, Россия...
Дорогая моя столица. Золотая моя Москва.

Здесь можно играть про себя на трубе,
Но как не играй, все играешь отбой.
И если есть те, кто приходят к тебе,
Найдутся и те, кто придет за тобой.
Наутилус

Настроение сейчас - усталое
 

В комнате с белым потолком,
С правом на надежду.
В комнате с видом на огни,
С верою в любовь...
Наутилус

Ты такой смешной. Сам не понимаешь, брат.
Со своими наивными, всегда округленными глазами, в которых плещется безграничным океаном удивление. Иногда в этот океан врываются подводные течения твоих слез. Чаще - из-за глупой прихоти, реже - по делу.
Я не виню тебя.
Ты еще такой маленький. Сам не понимаешь, но, стоя на ногах, чувствуешь себя очень большим.
Еще не можешь толком облечь увиденное в слова. При труднопроговоримых словах твой язык заплетается, ты смешно коверкаешь доступные взрослым звуки...

Тени в комнате таят в себе секреты. Каждая тень для тебя - маленький Бука. Маленький Бука с большими бесформенными лапами. Он сердится, если ты не ешь. ты сам еще не понимаешь, почему, но тебе страшно, когда Бука сердится.
Ты бежишь ко мне, перебираешь лапками мои желто-зеленые нитки на колене, из которых я битый час пытаюсь выплести узорчатый браслет. Упираешься лбом в ноги и говоришь, что тебе страшно.
Я смеюсь. "Бука сердится на тебя, потому что ты не покушал."
Ты боишься посмотреть в темноту за дверью. Однако ты раскрываешь дверь и вглядываешься в эту тень, видя там что-то, доступное лишь детям в силу их неуемной фантазии. Взрослые же отгораживаются от детских страхов, заменяя их более прозаичными, "взрослыми", товарками.
Я рисую тебе на спине три солнца. И птицу. И облако. Я погружаюсь в свой утопичный мирок, который так легко строить, обладая детской фантазией. Ведь я пользуюсь твоей фантазией, благо излишки ее легкодоступны...
Я смеюсь. "Давай напугаем Буку, Владь?". Ты в ответ тащишь меня к раскладушке, ведь над ней тенью от люстры распластался темно-серый Бука.

Ты боишься Буки, брат. Ты такой смешной в своем страхе... Пройдет время, и ты поймешь, что Буку не нужно бояться. Потому что он охраняет тебя, это единственный твой верный спутник в течение всей жизни. Где бы ты ни был, твой Бука всегда с тобой...
Ведь ты боишься собственной тени.

Три солнца в голове выйдут на порог заспанного мира,
Три сердца в глубине застучат в ответ утреннему свету.
В день, когда слетит с небес ветренным пером медленная птица,
В тот день, когда отступит тень, ты сможешь разглядеть ее огненные крылья...

Кто крикет мне в окно: "Стой, не уходи, подожди немного"?
Кто, кто из нас теперь сможет удержать медленную птицу?
В тот день, когда никто не вылетит в окно и не расправит крылья,
В тот день кто, взглянув наверх, скажет мне: "Постой,
                                                                                              Подожди, не падай"?..

В день, когда слетит с небес ветренным пером медленная птица...

Три солнца в голове выйдут на порог заспанного мира,
Три сердца в глубине застучат в ответ утреннему свету...

    Это песня Вячеслава Бутусова "Три солнца". Неизменно ассоциируется она у меня с тем летом на даче. С тем днем на бесконечной дороге мимо старых выработок щебня и песка, когда на велосипеде я катила все дальше от дома, навстречу автомостам, белесой дали и горизонту.
Когда над лесом царило синее небо и раскаленное солнце, когда черный асфальт под шинами моего драндулета пропекся до основания... Когда в наушниках нагло спертого маминого плеера гремел на весь карьер этот самый Бутусов, тогда, казалось, я летела вместе с этой птицей, расправляя крылья-руки в такт ритму музыки.
И все катила вперед, проезжая мост за мостом.
Сладостное ощущение удаленности и свободы, замкнутости и открытости, полного молчания вокруг и шума в ушах...
Вот эти моменты счастья запоминаются надолго. Те отрывочные воспоминания, уже полустершиеся, но все еще бережно хранимые для того, чтобы когда-нибудь вылезти и напомнить о светлых мгновениях минувших лет.

Прыгни - упади
Забудь что ты дурак, а мы дебилы...
IFK

Серое утро. тяжесть и тошнота. никакой улыбки. саднящее горло и раздирающий кашель. обычная простуда, скажете вы, и не так сильно ошибётесь, впрочем, отклонения от правды будут.
Хотя бы в причине болезни. Это даже не обычный отходняк, бодун, по-народному.
Это вчерашняя панк рок ёлка. До которой благодаря некоторым событиям мы так и не добрались.

Вечером я наспех покрасила волосы в вызывающе-фиолетовый цвет, прибрала себя и рванула на мероприятие. А ведь всё будто предупреждало: и сон был остерегающий, и настрой соответствующий... однако не послушалась, и видать осерчали на меня силы хранящие.
В общем уже на рязанском проспекте сугреву ради было выпито по бутылочке пива ( я не пила, не положено раньше времени), ведь погода была действительно холодная, отягчённая, тем более, повышенной московской влажностью.

Мы сумели влезть только во второй автобус. Давка и веселье были знатные, ведь с нами были безбашенные, бухие в дюпеля (уже!) братья-ирокезники и антифа. Эдакие медведы два на два метра, плюс высоко вознесённый ирокез у каждого второго... что ж делать, панк-концерт. Нас было пятеро: четыре девушки и один такой брат-панк в тоннелем в каждой мочке уха. и ехали мы так, давясь и сидя на турникетах, крича "Хой!!!" и "С новым годом!", распивая водку... тут уж я не могла удержаться и понту ради присосалась к бутыли так, что и подбадривающие крики послышались... да мы там все хороши были. Ой потом нам это сказалось...

Приехали. постояли под забором (само здание клуба - Дом Культуры 40 лет Октября, эдакое классическое построение жёлтого цвета да с колоннами), ибо не пускали ранее намеченного времени. Пошли опять за водкой... потом - по нужде кто-то пополз... 
А потом всё смешалось в голове. точнее, смешиваться начало ещё раньше, но теперь в голову как будто ударили обухом топора, прямо в затылок, да промеж глаз - кулаком... всё поплыло. вместо одного фонаря сразу стало три. зигзагами, отчаянно цепляясь за забор, пошла посидеть.

Потом не помню практически ничего. помню что ходила габаритными кривыми, которые более в жизни повторить не смогу, помню, что в тесном альковчике среди гаражей меня наконец вырвало. как упала на что-то острое, и как было удивительно, что не было боли. как заплетался язык. как появились глюки. как начало отходить сознание... и как ушла в медитативное состояние, ступая по тёмным тропам и видя себя со стороны. До чего же жалко выглядит пьяный человек.

Я помню свой животный ужас хотя бы от того, что я не дома, что я где-то на другом конце москвы пьяная в нулину, и позвонить некому и нечем, и скоро уже пускать на концерт будут, а я мимо контроля не пройду... и как приехала домой, тоже не помню. Пришла в себя уже на своей станции, уже дома, в тепле и родных запахах выпечки и молока.
Там позвонила мать наташи, которая была с нами. Сказала, что наташу забрали в больницу с отравлением и, похоже, обморожением... и со всенарастающим ужасом я поняла, что мы с ксюхой так и ушли, а она осталась там... истерика взяла за горло и не отпускала до утра.
мало того, в водку кажется была подмешана какая-то химия. от водки глюков не бывает.

В общем, я думаю, не скоро отойду от шока. и долго буду себя корить ещё, приписывать себе вину за то, что мы тогда оставили наташу в темноте, около "Эстакады"...
Серое утро. Хмурое утро. Это был хороший урок. Жаль, ничего нельзя вернуть.

Настроение сейчас - ужасное
 

Прошлое. надеюсь что от многократного повторения этого слова я вернусь в те переживания.
^{_{они были наполнены смыслом и содержали цель.
В прошлое. хочу в прошлое. хочу. в. прошлое.
воспоминания. лето. дубки. зелень.
душа. кавказ.}}

^_крик.

газ, огонь и дым. безудержный смех. снова и снова. холод, листья, асфальт. смех, смех, смех.
просто безумие. неадекват.
холод, ветер, асфальт, слёзы, слёзы, слёзы.
вру. кому? я давно не плачу.
_{^{помутнение рассудка, вызванное внешним воздействием наркотических препаратов...
хочу триган-д.}}
по наклонной всё вниз и вниз...
_{^{good bye...}}

              ЦКБ.
Два года назад в районнной поликлинике мне сказали, что я здорова.
Позже платный врач осмотрел меня и ужаснулся: гайморит, фронтит, отит, менингит, фарингит и прочие прелести, связанные с лобными и гайморовыми пазухами, слизистыми оболочками горла и костями черепа.
"Требуется срочная госпитализация".
Вообще я была не болезненным ребёнком. Нечасто и легко болела, до того случая, однако склонность к перерастанию обыкновенного насморка во что-то более серьёзное всё же имелась.
ЦКБ, как раскиданные посреди жиденького леса кирпичики с окнами и крылечками, облепленные февральским мокрым снегом, выглядели жалко и пустынно.
Одинокие люди, чёрный асфальт дорожек, пробивающиеся сквозь липкий снег бурые разваливающиеся листья, чёрные стволы деревьев, лениво шевелящих голыми ветками.
Витражи в холле больницы.
...Помню пыльную палату, соседку по палате, тёмные коридоры, "комнату для игр" с тренажёрами, похожими на констрикторы.
Также помню совмещённые ванну и душ, единственные в корпусе. Ржавая змея душа, обхватывающая трубу, вся в потёках белёсая ванна.
И полотенца. Простыни с тёмными пятнами крови неизвестного происхождения.
Помню трубки в вене, как каждое утро приходила медсестра и вливала посредством шприца внутрь меня что-то леденящее, отчего сильно кружилась голова и хотелось пить.
Помню, как на четвёртый день в вене образовался тромб. Как глубокой ночью катетор переставлял хирург: снова операционный стол, яркий свет, надо мной - божественно прекрасное, светлое, доброе лицо медсестры, сжимавшей мою руку.
Хирург исколол всю руку. Напрасно. Оставили до утра. А утром трубку вставили в другую руку.
И тот чёрный фонтан крови, с еле слышным шипением вырвавшийся из руки, когда медсестра вынула иглу.
Помню "кукушку" - процедуру, когда мне вливали какую-то гадость в нос и рот, и при этом я должна была повторять один и тот же слог в одной и той же тональности, ни на секунду не умолкая. Иначе жидоксть залилась бы в горло.
Помню ещё, с какой радостью вырвалась из больницы в московскую весну, в крылатское, где зима уже понемногу уступила место лету.
Как было трудно ходить.
___________________________
С тех пор каждая болезнь для меня - предвестник каких-либо изменений. Каждый раз, выходя из дома, я ощущаю мир по-новому. Идя по земле, дыша городским воздухом, смотря на прохожих, я понимаю, что это - не моё. Это чужое, а я тут - гость.
И в тот мир мне уже не вернуться.
Последний миг перед рождением заново. В иной мир, чистый без меня.

Настроение сейчас - задумчивое
 

Анальгин+демедрол.
Прошло без малого три года. А я всё помню.
Кресло, операционный стол, якрий свет, запах спирта и ваты. Наигранное спокойствие, налёт страха, нервозность. Ободряющая улыбка обескровленных губ.
К руке вдруг прижалась холодная игла, резко и больно вошла под кожу, проколола вену.
Почти неощутимая слеза по щеке.
Расслабленность и туман.
Так печально, как похороны. Заживо.
Да-да, именно такое предоперационное состояние, как будто ты прощаешься с этим миром.
Чувство перед реинкарнацией. Отходящая душа, в тёплый мутный свет над операционным столом.
Полёт в тёмное, страшащее никуда закончился ударом об подушку.
Прошло несколько дней.
Слёзы из-под плотно обхватывающих голову бинтов. Просто слёзы, не от того, что хотелось плакать, а оттого, что они просто вытекали сами собой.
Слёзы оттого, что вернулась, спустя время, всего лишь от осознание того, что всё ещё живу.
Тогда я была одна во всей палате, кто плакал. И кто дольше всех не мог открыть глаза.
Дни превратились в ночи, утра - в сумерки. Из-под бинтов не было видно ни зги, и снимать их не хотелось.
Тупая боль сутками отдавалась в затылок, новые глаза упорно не хотели приживаться.
Маленькая девочка с катарактой, лежащая на соседней койке, молчала. Постоянно и страшно.
Потом бинты сняли, и за обе руки меня вели домой. Шаг за шагом, неровным и прерывистым.
Полная слепота. Мой маленький, тёмный, донельзя уютный и понятный мирок.
Я знала каждую мелочь в доме, но днями лежала на кровати.
Безглазое крохотное существо.
Сумела распознавать людей по дыханию. Настроение и мысли сами приходили, не нужно было слов.
Так слепой человек приобретает зрениезаменители.
Однажды я открыла глаза. Точнее, что, что от них осталось - эдакие тёмно-красные комочки в глазницах, с точечками зрачков.
Кровь рассасывалась постепенно, начали проявляться зелёные радужки.
Кончился тёмный период, зрение вернулось, таким, как было прежде, таким как мне обещали после операции. Да.
Глаза - пожалуй, самая моя больная тема. Я ненавижу и люблю их.

Анальгин+демедрол. Самые известные мне препараты. До боли известное действие.

Настроение сейчас - задумчивое