В колонках играет - [x]-Rx - Panikattacke

Настроение сейчас - дэнс-дэнс. ждём агонойз.

таки замечательный город - этот ваш Питер.

там друзья... да-да, именно друзья, а не "друзьяшечки".

там мужики, а не мальчики.

хотя, может мне просто везёт.

 

там пати, а не тусовочки. там, блять, клубы, а не каморки два на два.

там приличная пафосная готх-тусовка, над которой можно дичайше стебаться и угорать, глядя на тёлок с длинных юбках, пытающихся ебашить ИД.

там всё охуенно. там чувствуешь себя человеком.

 

там можно совершенно спокойно заявиться куда-нибудь на Ленинский.

или даже на Просвещения.

в крайнем случае - в Купчино...

на ночь, с абсолютно трезвой головой натворить всяких дел

и, вернувшись в Москву, невинно хлопая глазками, заявить "в Питере - значит, не блядство."

 

чёрт возьми, я же за неделю в Питере успела сделать много того, чего в Москве едва успела сделать за полгода.

накупить шмоток, обойти полгорода, влезть в крупный скандал с ментами, бесплатно налиться до зелёных чертей,  трахнуть пару питерцев, потусить с Аэстетик Перфекшн, увидеть Отто... это даже не одна пятая того, что было.

суууууука, продам хату в Москве и перееду в Питер. идите все нахуй.

 

в принципе, в Московии тоже не всё так плохо. объявлена жестокая война всякого рода розовым соплям и пиздостраданиям.

только светлый ангст ^w^

 

 

а ты, мудло, сиди на жопе ровно за компьютером.

КАК блять в 23 года можно быть ТАКИМ тупым?..

 

 

 

В колонках играет - Marylin Manson - Sweet dreams
Настроение сейчас - >.

В колонках играет - The Cure - Prayers For Rain
Настроение сейчас - =^.^=

- Ты это специально сделал?
- Дождь вызвал? Ну да. Пока ты спал, сидел на крыше и махал метлой, нагоняя тучи.
- Иногда мне кажется, что так и есть.

 

Уже давно хотелось дождя.

Дождя тёплого, летнего, ласкового.

Казалось, что сегодняшний ливень к чертям разнесёт все стёкла. Даже появилось ощущение, будто я не нахожусь внутри бетонной коробки, а снаружи наблюдаю за аквариумом, наполняющимся водой.

И всё-таки безумно приятно выбежать во двор в кедах на босу ногу и подставиться падающей с неба влаге. Даже угрожающих раскатов грома не пугалась. Я вообще грозы не боюсь.

Вмиг на улице пусто - ни единой живой души. И никто не видел, как какая-то сумасшедшая прыгает по лужам,  заливаясь хохотом. Совсем так по-детски.

И это приятно,  просто безумно приятно.

Весь мир отошёл на задний план. Есть я. Есть улица. Есть дождь. Ничего больше не надо.

 

Счаааастье.

В колонках играет - LaM - Love you to death

Частенько случается так, что имея множество хороших приятелей и знакомых, ты однажды просыпаешься в своей уютной постели с пониманием того, что все вокруг – наглая ложь и эксплуатация твоего времени. Ты проводишь все свободные часы, размышляя об этом, и только поздним вечером, стоя на автобусной остановке, тебе ударяет в голову. Очередная мысль на эту тему необычно ясна и настолько поражает тебя, что ты на мгновение лишаешься возможности дышать. Кто-то называет это одиночеством в толпе, кто-то – антропофобией, а кому-то абсолютно наплевать на названия, и он сейчас точно так же стоит, судорожно соображая, что можно сделать в сложившемся положении, а бессилие рыданиями подкатывает к горлу, сжимая и пытаясь задушить. И в этот момент из темного переулка на цыпочках выныривает что-то теплое и знакомое, обнимает за плечи и шепчет что-то на ухо приторным жеманным голосом, и холодный осенний ветер уносит сладкое эхо куда-то за крыши девятиэтажек. Ты удивленно оглядываешься, ловя себя на мысли о помутнении рассудка, но по телу разливается непонятное тепло, и на душе как будто становится легче. Прибывает твой автобус, ты недоуменно поводишь плечами и заходишь в теплый салон, а в голове все еще звучит медовый, немного нахальный голос.

В одну из таких темных ночей, когда в небе зависла безумная истеричка-луна, разбрызгивая свой лимонный свет на много километров вперед, в смеси сигаретного и коричного тумана, который в избытке витает в полусыром воздухе, можно углядеть множество простых истин, которые, порой, невидны, но мешают ужасно.
Великий Бог, бесформенный призрак с двумя лицами – грандиозный Творец, скрюченными желтоватыми пальцами слепивший из маиса и глины первого человека. По образу и подобию своему, да, верно, но и в самых совершенных созданиях бывают ошибки; закрадываются ловко и тихо, будучи незамеченными затаиваются и замирают – не дыша, молча.
Разбивая зеркало – оно тяжелыми гладкими каплями оседает на полу, много позже назойливо въедаясь в кожу и застревая там почти навечно.
Одно сердце на двоих – гулко бьется там, внутри, раздуваясь так, что трещат ребра и рвется пухлая плоть, дугой выгибается упругая кожа, болезненно ноя.
Двое. Их двое. Или все-таки один? Определиться очень сложно, особенно сейчас – в тот момент, когда лампочка на кухне, чуть ли не взрываясь сверхновой, отчаянно источает свой ядовитый свет, слепя глаза, обесцвечивая и без того блеклые цвета.
Причудливая смесь саркастической пошлости и робкого, низкого страха – такого застенчиво-стесните­

льного, что невольно становится плохо, от которого нет спасения: можно лишь, чуть приоткрыв рот от ужаса, кончиками пальцев закрыть лицо, пока узкие плечи слегка подрагивают в предвкушении наступающего припадка. Удушающе-дурманящая­ театральная неискренность, вульгарная приторность и буквально-таки антагонистическая развратность в каждом движении; когда до неприличия томно вздыхает, когда, задумываясь, закатывает глаза, закусив жирно напомаженную нижнюю губу, когда сладко стонет, податливо прогибаясь при каждом движении. На свете бывают непредсказуемые люди, этакие Кленовые Королевы – в разных ситуациях они оттягивают пальцами уголки губ, получая жалкое подобие улыбки, и вполне довольствуются этим, глубокомысленно считая, что меняют маски и засекречивают свои эмоции. Но в какой-то момент их нутро рвется на две составляющие, не оставляя возможности скрыться, замаскироваться; одна часть оказывается гораздо слабее другой, и тогда начинается война с самим собой. Разделяясь на два существа, ты обязательно оставляешь какую-либо свою часть одному из них. А значит, сам остаешься без куска себя. Это бывает очень обидно – особенно, если этот кусок тебе необходим; без него ты никчемен и пуст, никому не нужен – и даже если ты пафосно вскроешь вены в шикарно обставленной ванной, никто не обратит на твою смерть внимания. Пышнотелая Тревога закрадывается в сердце, занимая собой свободное пространство – этот остро-грубо-болезне­нный момент совпадает с тем, когда сидящий перед тобой Ты, резко наклонившись, притягивает к себе и упирается своим лицом в твое; его горячее дыхание, горьковато-сахарное­ и почти осязаемое, оно касается твоих губ и медленно проходится по ним, оставляя после себя медовый привкус. Иногда люди решаются на безрассудные поступки; бросаются под вражеский огонь, - почти бесцельно, хотя они думают, что спасают чьи-то жизни, - отдают чужому ребенку свою краюху хлеба, лишь бы тот не умер от голода: имя этому сумасшествию – героизм, и каждый уважающий себя нонконформист просто мечтает подобным деянием внести свое имя на страницы истории, пусть даже оно и будет написано там его же кровью. Люди постоянно бегут куда-то дружной, пестрой толпой; их много, они считают, что каждый из них – личность и достоин чего-то большего, чем они обладают в данный момент. Их абсолютно не волнует то, что все вокруг думают точно так же, а такого количество различных элементов на скудной и тривиальной планете просто быть не может. Они никак не могут наконец решить – что есть «индивидуальность»,­ что есть «творчество», что есть «душа» - и прочие эфемерные суждения. Те, кто хоть как-то выделяются из всех – сразу же становятся абсолютно неформальными; их самомнение стремительно поднимается вверх, сшибая все планки, они сбиваются в кучи и ведут уже там свои интеллектуальные споры, выбирая необычнейшего: в конце концов остается кто-то совсем уж особенный, кто от одиночества впоследствии кончит жизнь самоубийством. Предпринимая жалкие попытки самоутвердиться – пусть яркой, и, порой, странной внешностью, пусть противоестественнос­тью суждений, - не понимают, что понятие «незаурядность» не существует как таковое, что всему, даже самому вычурному и сумасшедшему явлению есть клон; пусть не здесь, а где-то там – в другой галактике, в этой реальности индивидуальностью быть нереально. Понимание этого доходит не сразу; но когда оно уже ворвалось ледяным вихрем в мозг, остановить его не так уж просто – неприятие столь простой истины порой доходит до самоистязания, что скальпельными широкими полосами покрывает ровную кожу. Неприятные мысли терзают опухшую плоть, раз за разом оставляя все большее и большее количество порезов; неожиданную легкость может принести лишь… Лишь глупый и нелогичный снег, который внезапно появится – совершенно ни к чему и не в тему, никак не связанный с внутренним бессилием и ментальным самотерроризмом; который хлопьями осядет на изуродованные руки, тая от жара кожи. Некая альтернатива ледяному сахару - холодные пальцы пробегают по чуть выпуклой линии позвоночника, пробравшись под рубашку; властно и самоуверенно царапают длинными ногтями, раздирая только было зажившие рубцы. Существо боится, существо прижимается к стене и испуганно закрывает глаза; в то же время, абсолютно такое же существо вжимается в его тело, чуть касаясь дрожащих губ своими – малиново-пошлыми от слащавой помады. Иди, разбей все зеркала в доме – разнеси их вдребезги, чтобы не видеть себя в таком количестве: это ненормально, таких, как ты – больше нет, ты неповторим и невероятно талантлив, тебя все знают и все любят, никто, даже совершенно идентичный тебе человек, не имеет право на тебя: на твой невообразимо оригинальный характер, безумно необычную внешность и бесконечно своеобразные интересы. Ты же никак не сможешь смириться с этим; никак не сможешь понять, что себя уже не привести в порядок, что одна из твоих частей уже умирает от страха перед этим глупым миром, а вторая готова лечь под каждого его жителя, чтобы заслужить общественное признание. И никогда не известно, какая из этих сущностей сильнее; какая переборет другую, какая породит новую, доселе неизвестную – вполне возможно, что они устроят самую настоящую драку за твое физическое, настоящее тело: со всеми его шрамами и рисунками, родимыми пятнами и рисунками вен, лениво расползшимися по запястьям. Одна твоя крайность схватит вторую за волосы, вторая в любом случае в долгу не останется и вывернет тонкие пальцы, сжав горло. В тот самый момент, когда в руке одной из твоих аморфных ипостасей сверкнет сталь ножа, холодные губы вновь коснутся друг друга, покрывшись тонкой корочкой льда; кожа треснет и окропит их лица брусничной кровью, вечно испуганные глаза раскроются еще шире в немом недоумении – провернув лезвие в груди самого себя (но уже другого, ты уловил момент?), оставшаяся единственной мерзкая сущность вульгарно облизнется и покинет комнату, вызывающе покачивая бедрами. Быть индивидуальным отнюдь не хорошо; одним на всей планете, чтобы не существовало больше тождественных тебе – если не глупо, то, по крайней мере, неразумно. Тогда, когда ты один-в-своем-теле, ты можешь испытывать только опостылевшую всем похоть и исторгать язвительные усмешки – когда-то это тебе обязательно надоест, и ты постигнешь это в то время, когда твою шею нежно обнимет лицемерка-петля. Все в тебе умерло, - виновник всего, нелепый скупец! Это и есть начало конца.

посвящается моему тщедушному другу.

 

Порезы на худых руках,
В дрожащих пальцах сигарета.
Озноб, простуда, боль в висках
И скорой помощи карета.

Летят с белёсых губ слова,
Под плёнкой бьются лейкоциты.
Там вен усталый синева,
Там глубоко мечты зарыты.

Прозрачной кожи странный блеск,
Но в слабом тельце жизнь теплится.
Все остальные - лишь гротеск.
Она - тщедушная царица.

С запястий вниз скользит вода,
Губам оставив привкус ржавый.
И станет кровь твоя отравой,
Зрачки погаснут навсегда.

Но для меня она одна
Легка, нежна и так красива.
Осколков бледная звезда -
Моя мадам Анорексия.

 

В колонках играет - The Cure - Prayers For Rain

Настроение сейчас - лёгкое ненавязчивое похмелье(с)

­

Это всё ОН Т_Т
Уже дома я обнаружила в лифчике ключ от гитары, а в сумке лист с кривой надписью "Love u" и чужие сигареты.
НИХУЯ не помню.
Две порции по всем правилам со вдыханием паров.
Хотя, чую я, не надо было запивать его ромом, виски и шампанским ^^"
Замечательная ночь, не правда ли?..

блять, ну нельзя же так нажираться

 

 Люмчик, я люблю тебя =D

В колонках играет - Ginger Inside - Последнее дыхание чистого разума
Я кутаюсь в свое одиночество, как в теплое одеяло. У меня всегда был я, лучшей компании просто не найти. Друзья, знакомые приходят в мою жизнь и уходят из нее, я давно привык к непостоянству. Никогда не любил толпу вокруг, хор голосов надоедает, в нем так сложно услышать свой, я быстро устаю от людей, становлюсь раздражительным, поэтому иногда я играю в прятки. Выключаю телефон и ухожу. Убегаю от своих проблем в никуда, в маленький мирок имени меня, где я и Отец, и Сын и Святой дух. Только несколько человек всегда точно знают, как меня найти, во всяком случае, они так думают, остальные идут к черту.

Большие города всегда в детстве представлялись мне чем-то вроде мифических чудовищ, особенно ночью. Ты как будто смотришь в Бездну, а она в ответ смотрит на тебя миллиардами светящихся глаз. Я люблю свой неуютный Питер, огромное неповоротливое ископаемое, гниющее в этом болоте. С обшарпанной шкурой и зловонным дыханием. Город неожиданных поворотов и прячущихся двориков, с потеками на старых стенах, с гулкими дворами-колодцами, город фриков и суицидников, одиночек и эгоистов, огромная коммуналка, в которой все вроде бы и вместе, но так далеко друг от друга, такая большая общая шиза, как сон наркомана или душевнобольного...


­

хуй знает сколько лет я топчу эту землю своими грязными ногами. возможно даже больше, чем мне кажется - кто знает, вдруг я сумасшедшая. хотя, не думаю. будь я действительно психом, я бы никогда этого не признала. однако, это со мной происходит перманенто, не давая сойти старым шрамам.
я не понимаю, почему происходит такая хуйня. я не понимаю, почему пирсинг приживается легко, почему ушибы и ссадины заживают, как на последней шавке, а какой-то тонкий неглубокий порез выгрызает белоснежную массу месяцами, годами, жизнями. какая в задницу разница, что низкий болевой порог? это радует. вроде, пытаюсь себя контролировать, да нихера, как всегда, не получается. я жду не дождусь, когда кожа станет сетью шрамов.
я не помню тот момент, когда впервые невинно взрезала полупрозрачную кожу, разглядывая проступающие, томатного цвета капли. когда почувствовала тягу к самому божественному дару человека - боли. если сейчас меня спросят "зачем", я всё равно отвечу "не знаю", хотя я, чёртова пиздоболка, всегда всё знаю и могу всё объяснить.
ненавижу, когда за меня волнуются. просто ненавижу. ублюдки, я же не убиваю себя. вы не хуже меня знаете, что я буду феерически трахать этот мир на протяжении долгих десятков лет. а если захочу сдохнуть, всё равно не смогу. обыденное состояние. какого хуя это "плохо и надо исправлять", если мне это нравится? кто-то из вас считает себя мудрым и понимающим, но всё равно продолжает совать нос в чужие жизни. не нравится - не общайся/не встречайся/не смотри/не слушай. я никому не позволю лезть мне в душу грязными руками.
наконец, дошло до того, что боль притупилась, и пришлось искать новое развлечение - ожоги. о дааа, это то, что я давно искала. у меня есть целая коллекция пятен от затушенных об руки и соски сигарет, и я ни чуть не жалею оставлять на себе отметины на подобие стигмат.
"дневник, где страницами служит собственное тело. ни одной записи в пустоту".
блять, я двину с ноги в челюсть каждой знакомой мрази, которая будет следовать за мной по пятам, едко напоминая о том, что я страдаю хуйнёй, что я похожа на прыщавого подростка, которому нечем заняться. я очень нервная, и терять мне нечего. если я могу в клубе приложить незнакомую бабу ебалом об пол, то поставить фингал - как нехуй делать.
кричи! кричи, на всю Москву, на весь мир, что я показушная пафосная проблядушка, я всё равно буду лежать на полу в своей или его ванной, истязая себя и заливаясь ледяным бесчувственным смехом.
да! я хочу, хочу всё помнить, оно останется со мной на всю жизнь, как же ты не понимаешь? я ХОЧУ вести кровавый дневник, и дай б-же, чтобы в нём не осталось чистых страниц.
исповедь окончена.
AMEN.

встретив вчера в Охотном ряду молодого человека, похожего на девушку, мне сразу вспомнилась одна замечательная фраза.
"они гораздо более мужественные, чем те полулысые старпёры и малолетки, выкрикивающие оскорбления на улицах".
и, знаете, это действительно так.
почему людей часто осуждают за то, что они такие, какими действительно хотят быть?
почему в нашей замечательной стране такое негативное отношение к людям нетрадиционной сексуальной ориентации?
почему я не могу поцеловать на улице девушку. когда захочу?
хотя, почему не могу? очень даже могу. только некоторые наши люди ещё и опускаются до того, чтобы бить девушек.
Джеффри Стар, Мана, Кайя, Никита Шатенев, Селия - они есть, они творят, они прекрасны.
но... общество убивает индивидуальность, хотя каждый в этом обществе считает индивидуальностью себя, не умея отличать тех, кто бегает за модой, пытаясь понравиться девушкам, и тех, кто действительно хочет быть таким.
зря. очень зря.
я хочу жить в таком маленьком мире, который создали Джеймс Сент-Джеймс и Майкл Элиг, в обществе фриков, не имеющих пола, возраста и ориентации.

В колонках играет - Columbine - Eulogy Blue
Настроение сейчас - angst

Я часто думаю о Мэри и о той призрачной нити, что нас связывает. Как та самая грань стекла, по разные стороны которых живут две Абсенты, и эти двое так часто смотрят на меня с одинаковым выражением на лице «Прекрати-врать-себе-идиотка!».

Сложно назвать это дружбой в обычном ее понимании, это нельзя считать товариществом. И уж тем более, нельзя говорить, что это что-то большее.

Я искал тебя повсюду.


Я искал тебя в картинах Симеона Соломона, в сказках Уайльда, в музыке Кертиса.
Искал твое лицо в проезжающих мимо трамваях, твои руки искал хватающими
поручни, держащими книжку, судорожно сжимающими пачку сигарет, искал твои губы,
читающие молитву, что вырывалась в воздух хладными прозрачными строчками.

Я дышал горьким использованным воздухом только потому, что сейчас им дышишь ты.
Я знал, что он прошел через твои легкие – и обратно, вышел наружу с кислинкой
твоей душе в привкусе, немного подкрашенный ржавчиной крови, которая резко
брызгала со стенок сосудов в самые неподходящие для этого моменты.

Я нуждался в замене тебя – тебя было во мне слишком много. Твоя нахальная
натура заполняла меня изнутри, недовольно ерзала по моим внутренностям,
царапала своими длинными когтями мою глотку, заставляя захлебываться
собственной кровью.

В какой-то момент я понял, что помешался. Я видел твою хрупкую фигуру в
потемках ночного коридора, когда вновь выходил к окну выкурить очередную
сигарету. Лик твой мерещился мне в зеркале, и я с ужасом разбивал его – черты
твоего лица осколками покрывали мои руки, впиваясь в мясо.

Череда моих провалов, ошибок и глупых мыслей отражалась в этих осколках пестрой
колючей лентой. В тот момент мною завладела очередная навязчивая мысль, не
отпустившая до сих пор.


Мой взгляд, бесцельно блуждая по комнате, сам собою упал на
циферблат часов. Цифры были выпуклые и блестящие; часы были моей последней
покупкой за этот месяц.

Спустя пятьдесят шесть пачек сигарет я почти свыкся с тем, что тебя нет рядом
со мной. Спустя пятьдесят шесть пачек сигарет я даже мог допустить мысль о том,
что ты сейчас жмешься к кому-то, кладешь голову на чье-то плечо, целуешь
кого-то в висок.

Но я устал. Я чертовски устал. Устал думать, устал к чему-то привыкать. Даже
устал курить. Представь себе, и такое бывает.

На столе стоял сосуд с первоочередной дозой тебя. Темная жидкость, немного
разбавленная виски – чтобы не густела, иначе все мои мытарства будут
бесполезными.


Мне часто снились сны; в этих снах ты был маленьким и
беззащитным, на тебе почему-то была корона, ты куда-то постоянно шел, иногда
усаживался в шезлонг, что был при тебе, но в большинстве своем – все-таки шел, и
невзирая на твое внешнее спокойствие, я точно знал – ты слаб, и я стремился
тебе помочь. Но на самом ответственном моменте, где я вот-вот должен был
материализоваться и протянуть тебе руку, я просыпался.

Больше заснуть я не мог – на часах было около четырех утра, не ночь – но и не
утро, анабиоз моего организма был вполне понятен. Я включал кьюр, Роберт Смит
орал мне в уши, и я потихоньку успокаивался.

Всем моим друзьям внутривенно сделали инъекцию счастья. Они мгновенно умерли– от удивления. Они не смогли поверить, что на их
долю выпало что-то поинтереснее, чем ежедневный трах у стены за университетом.

И, черт побери, так не вовремя.

Хотя, я не чувствовал к ним привязанности. Я вообще ничего к ним не чувствовал.
Я знал, что они меня кинут – но не ожидал, что это случится так быстро.


Наблюдая за людьми, я делаю вывод: сейчас модно быть таким
опасно-сексуальным – зажимать сигарету в зубах, посыпая пеплом голый торс,
носить спущенные джинсы, что висят на бедрах, чуть оголяя лобок; дерзко
отвечать на любые агрессивные выпады в свою сторону, вызывая своими речами
аплодисменты и томные вздохи прекрасных дам.

Последние же резко полюбили вертеть грудью перед фотокамерами, направленными
всенепременнейше на них – и только на них; вспышки сверкают, юбки поднимаются, показывая
чуть рябую бледную кожу цвета мороженой рыбы.

Снег под моими ногами похож на крахмал. Он – твердый и сыпучий, скрипит, слишком
уж надрывно и громко.

Его так много, что если я сейчас в него упаду, меня никто не найдет. Сначала я
просто озябну, потом – кожа покраснеет, розовые оттенки переплывут в
голубоватые, и пальцы начнут непроизвольно двигаться, повинуясь судорожным
сокращениям мышц; меня будет трясти, очень сильно, будто от удара током, губы
посинеют и будто бы покроются тонкой ледяной кромкой – во всяком случае, я
очень буду надеяться, что так и есть: должно же во мне быть что-то красивое.

Кожа на лице лопнет, брызнет кровь, тут же застывая на снегу зеркальными
каплями.

По весне меня смогут обнаружить по смоляным прядям, торчащим из-под толстого
слоя подтаявшего снега.


Я смотрел на очередное фото с каким-то ублюдком в твоих
объятьях, и меня выворачивало наизнанку. Твои невыносимо родные – но до безумия
отталкивающие черты лица заставляли меня корчиться на полу в попытках выблевать
собственное сердце, но это, увы, никак не выходило.

Я погружаю пальцы в свой мягкий горячий рот, пытаясь исцарапать длинными
ногтями небо. Моя теплая кровь пахла кальвадосом и ладаном.

Мне будет легче, если все свершится сейчас. Я буду абсолютно полым внутри.
Идеальнее выеденного яйца.

Мне тут же представилось яйцо, пытающееся выплюнуть желток через аккуратное
отверстие в скорлупе. Я рассмеялся, но смех вышел натянутым и истеричным.

Виски сжал мою голову в тонкий стальной обруч; я задыхался, мне было плохо,
меня рвало изнутри.

Меня тошнило от тебя. Меня тошнило от твоего блядства, твоей гулящей природы. Я
искренне ненавидел тебя.


Третий день подряд я сплю – сплю почти на ходу, приваливаясь
к теплым стенам квартиры, сплю в кресле и на полу, стоит мне закрыть глаза – я
тотчас же засыпаю.

Я истощен, избит, исцарапан и оборван, я умираю без тебя, разве ты не видишь?!
Мой анабиоз обусловлен лишь твоим отсутствием, ты был единственным, ради чего
стоило бы жить, как же так, ты не чувствуешь? Ведь связь, наша связь, тонкая
скользкая нить между нами, я ощущаю привкус твоих слез на своих губах, исступленно
бьюсь головой об стену, переживая очередную волну твоего оргазма, испытываемого
подмятым под грузное тело станом, меня опьяняет лишь капля алкоголя, попавшая в
твой организм, но ты же не слышишь, не видишь, не знаешь – я готов кричать,
срывая голос, Господи, помоги мне, за что мне это…

Ты же тоже сейчас почти спишь, дремлешь, разомлев под теплым пледом, где-то
там, в районе Озерков – а может быть, даже на Просвещения, или где там живет
твой очередной любовник? Это не имеет значения, абсолютно никакого, я не хочу
даже знать, кто опять обожествляет тебя, целует, трахает, избивает в порывах
нежданной агрессии, ненавидит, любит, одаривает всеми возможными моральными
ценностями, получая взамен лишь тщедушное теплое тело.

Да ведь ему достаточно, он не знает, кто ты такой, это знаю лишь я, я же твое
отражение, в точности до наоборот, это невыносимо, я потерял половину себя, не
в силах ее вернуть, даже в таком чистом человеке, как в тебе, таятся литры
грязи, которую ты прячешь и изливаешь на мне, я не хочу тебя больше видеть,
слушать, слышать, чувствовать…

Боже, я брежу, я чертов шизофреник, я совершаю глупости… Но я слаб.

Я больше так не могу.


В то время, как мир вокруг рушится, его стены осыпаются в
его же пустующие внутренности, кишащие белыми жирными червями, ни у кого не
хватает смелости встать поперек всех законов и запретов, загородить собой
кипящую язву человечества; она медленно-медленно гибнет, отсыхая и плавясь на
ядовитом солнечном свете.

Процесс сей сравним с разрушением человеческой личности: подобно мозаике, она
рассыпается без ключевого элемента, который вполне отождествим с такой же
тварью, какой является и сама рассыпающаяся персона.

Ее социальный и эгоцентрический статусы не имеют при этом никакого значения,
все об этом знают.

Главное – не натворить глупостей, в порывах истерики пребывая.


Меня разбудили тихие всхлипы, раздающиеся где-то за моей
спиной.

Чьи-то руки обвивали мои плечи, чьи-то волосы путались с моими волосами. Я
замер.

Ты шептал что-то невнятное, непонятное, невразумительное – срывающимся голосом,
что-то про то, что ты почувствовал что-то и понял, что не можешь без меня.

Я повернулся.

Да, ты. Сидишь, трешь заплаканные глаза, размазывая тушь по щекам. Трясешься в
рыданиях, бьешь себя по лицу, заикаясь, рассказываешь про свою глупость и
недалекость.

Я коснулся твоей щеки… сначала лишь кончиками пальцев. Пробежался по скуле, взял
тебя за подбородок и поднял твое лицо ко мне.

Я не могу поверить.

Ты вскрикиваешь, бросаешься в мои объятья, сдавливаешь грудную клетку своими
худыми изуродованными руками, бьешься головой о мою грудь.

Я готов все забыть и все простить. Я целую тебя в шею, и ты слабо улыбаешься.

Я помню, что в тот момент мне внезапно показалось: все будет хорошо.