Анхеля любят и знают в Москве. Он оставил о себе добрую память. Многие помнят спектакль «Дядя Ваня», который был на первом чеховском фестивале. Поэтому хотелось бы, чтобы он о себе рассказал. Кто, откуда, как складывалась жизнь, как оказался здесь когда-то? Как можно понять, вместе с испанскими детьми?



- Я жил в горах, в очень бедной семье с двумя сестрами. В шесть лет ходил с пастухами пасти овец. Босиком. Очень любил в горах одиночество, красоту. Но пришла война, меня оторвали от моих друзей, от пастуха Марьяно и отправили в портовый город. Было ужасно холодно. Я болел, у меня была высокая температура. И мать не пришла прощаться, она потом сказала, что она не знала. Вот просто всех детей отправляли, никак не могу понять, кто это организовывал.
С мамой я фактически познакомился, когда вернулся в Испанию. Она знала, что куда-то отправляют детей, чтобы уберечь, но она не знала, что это был хаос. Ну, как всегда война - хаос. Ночью портовый город бомбили. Взяли нас на пароход. Это было торговое судно «Сантай». Там были китайцы, узкоглазые и очень сердитые. Потом была Франция. И я сказал, что я никуда не выйду. Я не хочу никуда, я никуда не пойду, я здесь останусь. И следующий момент я помню, как я проснулся на руках высокого, большого человека, очень доброго, хорошего, который мне что-то шептал и качал меня.

Это был русский моряк. На прекрасном русском пароходе меня кормили и лечили. И мы приплыли в Ленинград. Море людей, все с цветами, оркестры. У женщин короткие волосы, они синеглазые, красивые. Нас ласкали, цветы дарили, плакали. И я ничего не понимал. Я помню, что я не понимал, почему в Испании меня не любили, а тут незнакомые люди на какой-то другой планете, чужой язык, ничего не понимал.

Глаза другие, другой мир, и так любят меня и всех нас. Дотрагивались, обнимали, целовали и конфеты дарили, и так далее. Я остался в Ленинграде в детдоме № 8. Год или два ни с кем не разговаривал, у меня был сильный шок. И я только рисовал, рисовал и молчал, и болел много. Ничего не ел, не хотел есть, только манную кашу. Нас учили на испанском языке. Все предметы на испанском. И помню первые понятные русские слова — это был Пушкин, «Руслан и Людмила». И нам учительница объясняла, что такое Лукоморье. На доске рисовала лук, из которого стреляют. И говорит, вот это лук. А вот Лукоморье - это такое вот как лук. И Пушкин был на обложке тетрадей. Дальше я начал ходить тайком в большой зал, там фортепиано было — я играл одним пальцем.

И меня услышал однажды дирижер нашего хора. Он был скрипачом ленинградской филармонии. Он меня застукал - я испугался. А он меня обнял и отвел в музыкальную школу. Мы каждый год отдыхали в разных местах под Ленинградом. Первый год в Пушкине, потом в Гатчине, и там нас застала война. Голос Левитана, потом Молотова. А мы очень обрадовались и по некошенному лугу бегали, кувыркались и говорили: « О, война, Гитлеру капут. Мы дадим Гитлеру». А воспитательница Таня плакала. Мы оставались в Ленинграде какое-то время.

Делали укрепления, девушки помогали в госпиталях, сбрасывали с крыш бомбы. Так четыре-пять месяцев, а потом нас вывезли. Но я помню эту блокаду. Я знаю, когда небо из белого - потому что июнь, белые ночи - превращалось в черное от самолетов. И гул, невероятный гул этих мессершмитов. Нас эвакуировали в городок Вологодской области. Мы жили в 500-х метрах от вокзала. Я помню гудки паровозов, человеческие крики и грохот бомб. Потом нас эвакуировали на Южный Урал в город Миасс Челябинской области. И там мы делали все работы, которые надо было делать в колхозах.

На лесоразработках огромные деревья пилили. И наши воспитатели нас очень берегли. И директор детского дома была блондинка, красивая, очень нас любила, Александра Лукинишна ее звали. И она была всю войну с нами. Я сейчас понимаю, как она старалась, куда-то ходила, чтобы нас защитить, чтобы кормить нас и так далее. И еще Таня воспитательница, Марианна Львовна была. Они были как родители, лучше. После войны нас привезли в Москву, и я попал сначала в Черкизово, это станция Тарасовская, а потом в Болшево, там я закончил школу. Верили в коммунизм, в социализм, а я верил, что должна быть справедливость. И что если нужно, я умру за это.

В это верил Чехов, в это верил Достоевский, но это не называлось коммунизм. Хотя клятву давали делу Ленина-Сталина и так далее. Были готовы отдать жизнь за то, чтобы люди были братьями на земле и за справедливость. Вот это у меня до сих пор осталось с тех пор и это, наверное, от рождения, от Бога.

Сначала в жизнь вошли музыка и живопись. В Ленинграде я много рисовал. Я очень любил рисовать. И музыку. А в Болшеве около нашего детского дома был дом творчества кинематографистов. И там отдыхал Марк Донской, даже Эйзенштейн там был. Ну и все великие русские, советские режиссеры и актеры. К нам в детский дом приходили, шефствовали над нами. И мы к ним ходили. Вот и задавали вопросы нам: кем ты будешь и так далее. У всех было решено: инженеры, врачи, а у меня - непонятно. А еще в детский дом к нам приезжал двоюродный брат директора нашего детского дома (тогда была Лариса Иосифовна), он был дирижером Большого театра. И каждый раз он мне давал уроки по гармонии и теории музыки. И кто-то из великих как-то сказал, что есть такая профессия, в которой нужно быть художником, и музыкантом, и многое еще другое. Я спрашиваю: какая это профессия? Они сказали: кинорежиссер. И я обрадовался очень. Для меня это было великое спасение.

И я побежал по окончанию школы во ВГИК с рисунками моими. Сказали - нужны фотографии. Я никогда в глаза не видел фотоаппарат. Тогда, говорят, приезжайте на следующий год, а пока - есть театральный институт, там тоже режиссеры, только - театра. Я говорю - где это? Собиновский переулок. И я пришел в ГИТИС, мне было 18 лет, документы не принимают на режиссерский факультет. Я месяц приезжал каждый день. Наконец, однажды пришел декан режиссерского факультета и сказал: «Пусть он мне почитает». Я прочитал басню «Волк и ягненок» и монолог Лауренсии. Мне он очень нравился. И еще: «Знаете ли вы украинскую ночь?» С диким акцентом, конечно, мы же в детском доме только по-испански говорили. Декан сказал: «Пусть сдает документы на общих основаниях».

Комиссия была огромная: Попов, Кнебель, Лобанов. Коленки тряслись, но приняли, совершенно случайно. И потом я уже влюбился, влюбился в Лобанова, в театр, в Чехова. До этого читал рассказы, а в ГИТИСе начал читать пьесы. «Чайку» вначале прочитал и был поражен. И Лобанов меня поразил. Он казался мне очень похожим на Чехова. С юмором, парадоксальным умом, наблюдательностью и так далее. Он говорил о Чехове и разбирал наши чеховские работы, находил контрасты чеховские, которые меня поражали. Открывали нам в ГИТИСе глаза на жизнь, отдавали душу свою эти великие мастера. Дипломную работу мне предлагали ставить в театре имени Ермоловой и других театрах, предлагали и Таганрог.

И я сказал: «Я в Таганрог хочу, к Чехову». Хочу знать, как он жил, где он жил, улицы, атмосферу. Я был очень влюблен в Чехова. До сих пор - это мой гений, это мой кумир и Бог для меня, и пример. На премьере моего дипломного спектакля были Леонид Зорин и Юрий Трифонов, с которым я дружил, а Лобанов ставил их пьесы. После защиты меня пригласили в Таганрог и я три года там проработал. Я влюбился в этот город, в эту атмосферу. Все, что я делаю чеховское, у меня через эти дома, акценты, провинциальные вот эти таганрогские привычки, говор таганрогский такой на «гх». «Обратно покойника понесли.
Обратно дождь пошел».

Оркестр в парке вечером. Потом меня пригласил Товстоногов в БДТ, но тогда же поступило предложение поработать в ГИТИСе преподавателем на курсе. И я с удовольствием согласился, конечно. На моем курсе учились Валерий Золотухин, Нина Шацкая — первые мои ученики. Параллельно работал в цыганском театре. Потом поступил на курсы кинорежиссеров, имея в Москве в Ермоловском театре спектакль «Мадрид ночью не спит». В театре Станиславского поставил «Дом Бернарды Альбы». Играли у меня Еланская и Гиацинтова. Довелось, знаете ли, работать с такими людьми, которые знали Станиславского, Немировича-Данченко. Завадский звал к себе в театр. Начиная с детского дома, вся жизнь в России была великим счастьем.

И все-таки я вернулся в Испанию. Такое началось время, что пришлось. Десять лет не давали снимать фильм по моему сценарию. Запретили мои последние спектакли. Брежневское время. В ГИТИСе на курсе Орлова мне предложили поставить, что-нибудь испанское. Я говорю: а почему не итальянское? Говорят, а что? Ну, Пиранделло, например? А кто такой Пиранделло. Ну, есть такой гениальный драматург. Хотел бы «Шесть персонажей в поисках автора». Они прочитали, но ничего не поняли. Я поставил этот спектакль. Был огромный скандал. Меня хотели чуть ли не в Сибирь сослать. Кричали. Пыжова, к сожалению, тоже кричала на меня. Как ты посмел, что это за безобразие? А я же ничего не менял в Пиранделло. Просто они не читали. Запретили спектакль. Это было очень горько для меня. Трудно было ужиться с той политикой.

Хотя, помню, когда умер Сталин, я очень переживал. Мы ходили с друзьями, под машинами лезли, через водосточные трубы спускались, чтобы войти в Колонный зал, вошли и увидели в гробу маленького некрасивого человека. Это был великий Сталин. А мы не евши, не спавши эти три дня и три ночи, замерзшие были, март месяц холодный. И мы пошли, что-то перекусили, и у меня все сняло. Когда был знаменитый ХХ съезд, я все равно не мог понять, как Хрущев может так. У нас тогда хорошая была компания: Роберт Рождественский, Андрей Тарковский, Володя Высоцкий, Булат Окуджава, Олег Ефремов и так далее. Они меня успокаивали. Объясняли заново, что такое свобода, что такое правда, неправда и так далее.

И с тех пор я начал уже активно быть в оппозиции вместе с этими людьми. Был такой писатель Владимир Максимов. Я дружил с ним очень близко. Почти каждые два - три дня бывал у него. Помогал ему. А он — мне. Компании вообще-то были разные, но иногда совпадали вместе. Сахарова я видел. Мы ходили с Володей Максимовым к нему домой. Юру Любимова знал еще до Таганки. Мы дружили. Он был тогда в театре Вахтангова завтруппой и преподавал. Он меня звал в студию, чтобы я на гитаре напевал его студентам песни испанские. И потом уже - «Добрый человек из Сезуана». Мы встречались у Валентины Ивановны Мартьяновой, которая жила напротив ТЮЗа в переулке Садовских. Каждую пятницу, круглый стол под абажуром... Приходили писатель Юра Федин и знаменитый завлит «Современника» Ляля Котова.

Обсуждали там наши проблемы, то, что у каждого происходит, и пили только чай - такой закон был. Никакой водки, вина, никогда. Только чай, вот такое у Валентины Ивановны было правило. И мы с удовольствием это принимали. Высоцкий приходил в цыганский театр на мои репетиции, он на гитаре хотел хорошо научиться играть у цыган. У Ром-Лебедева, Полякова. Я с радостью вспоминаю эти дни, эти моменты. Тогда я уже конечно, начал слушать мессы Баха. Всего Баха, которого до сих пор мы не знали. Генделя, Моцарта и так далее, и так далее. Читать Пастернака, «Доктора Живаго» передавали друг другу, читали ночью до утра. И подчеркивали, переписывали. И ходили на похороны Пастернака. Тарковскому запретили. Но мы с друзьями были там. Это было чудное время. Начало «Современника», Олег Ефремов молодой...

Я был в худсовете этого театра. И всегда с Борей Зингерманом, моим другом, с Леной Фалькович. Друзья говорили: «Анхель, возьми гитару». А Лена на фортепиано играла. Это в России меня научили любить гитару, Сервантеса и Лорку. Но к 74 году стало невыносимо. Ощущался распад. Я — русский, русский, русский, но здесь жить уже невозможно. Я говорил себе: «Да, тут очень трудно сейчас, но это пройдет». Не мог расстаться с Россией. Толчком послужил сценарий, который мне 10 лет запрещали, сценарий об испанских детях, который Андрей Тарковский мне помогал сокращать.

Я уехал в Испанию, как раз когда закончили монтаж «Зеркала». Тогда приехал директор Каннского фестиваля и сказал Ермашу, возглавлявшему Госкомитет по кино: «Я хочу фильм Тарковского, я обещаю, что он получит в Каннах первую премию». А Ермаш хотел Бондарчука... А мне звонят с «Мосфильма» о том, что мой сценарий принят. А у меня уже виза.. И я приехал к Тарковскому посоветоваться. Он сказал: «Уезжай, потому что обманут. Они тебя хотят держать, потом не дадут снимать и ты здесь сгниешь. И тебе никогда не дадут снимать этот фильм.

Первые деньги, которые ты заработаешь, даже, если в начале ты будешь долги делать, первые деньги отдай матери. И вообще, иди знакомься и люби свою мать». И я уехал. В Париже меня ждали Галич, Синявский и Володя Максимов, и я дал интервью. И я все, что накопилось, сказал. Потом уехал в Испанию. В Испании я познакомился с матерью. Я женился на студентке ГИТИСа Люде Уколовой. Она была моей студенткой. Женился перед отъездом. Это очень красивая, очень талантливая, очень добрая душа-человек. Чудная. И меня очень любила, и я очень любил. Работала она у Покровского в камерном театре. А с Покровским мы были большие друзья. Он говорил: «Анхель, ну что ты делаешь, ты берешь у меня Уколову». Я «Нос» делал в этом театре.

Я уехал, чтобы устроиться, а жену ждал позже. Два года не давали ей приезжать, я жил один. А потом все-таки она приехала. Приехала и вот у нас дочь Александра. Которая по-русски говорит. По-испански тоже, но я с детства говорил с ней только по-русски. У меня была мечта создать в Испании студию на примере Вахтангова. Я был влюблен в Вахтангова, в его талант, в его темперамент, в его строгость. Приехал в Мадрид, у меня ни кола, ни двора. Никто меня не знает. В Москве меня все знают. До сих пор узнают. А там я все время искал русские лица. И не было ни одного русского лица. И не говорили на русском языке. И работать негде, никому я не нужен, жить негде. И вот наконец, случайно совершенно, меня пригласили в Королевскую школу.

Узнали, что я в ГИТИСе преподавал, что я из Советского Союза, и я в Королевской театральной школе начал преподавать. С моим первым набором я их научил делать конкурсный экзамен. Потому что там этого не было. Только диктант писали. Ну, была целая история. Потому что после Франко это считается, ну как бы диктатура. Диктатура кончилась, все имеют право учиться. Демократия есть демократия. С первым моим очень талантливым курсом я положил начало камерного театра. Первый мой спектакль «Кьоджинские перепалки». Я понимал, что Испании нужна радость, комедия после всего, что они пережили. И был очень хороший спектакль. Мы по всей Испании ездили.

В Марокко ездили, Португалию. Зрители со стульев падали. Потом поставил Чехова «Свадьбу» и «Предложение» с музыкой Шостаковича. Совершенно потрясающая музыка. Все премии получили во всех фестивалях испанских. Лучший спектакль, лучшие актеры. Потом ставил «Палату номер шесть» и «Вишневый сад». Потому что я был единственный человек в Испании, который имел школу. Там не было никогда ни режиссерских курсов, ничего подобного. И вот уже сейчас исполнилось 30 лет моему театру. Ко мне сюда приезжал Булат Окуджава смотрел «Палату». Мы устроили банкет в театре, и он остался с нами, пел, ему очень понравился спектакль. Олег Ефремов приезжал на целый месяц. Перед последней моей «Чайкой» я поставил спектакль, который называется «Встречи с Чеховым».

Он состоит из разных новелл. Я менял новеллы. То «Дама с собачкой», то «Дом с мезонином», который я обожаю, то « Невеста» в одном спектакле. В другом – «Студент», «О любви» и опять «Невеста». И последний спектакль - «Чайка». Я понимаю, что это полифоническая пьеса. Очень много тем. Там тема отношений поколений, непризнание молодежи, тема одиночества полная. Тема несостоявшегося человека, как всегда у Чехова. Но есть одна тема для меня, помимо искусства - проблема интеллигенции. Это для меня важнейшая тема. И для Чехова это самая главная тема.

Я перечитывал и знаю наизусть письма Чехова Суворину. Он пишет: пока интеллигенция не будет освещать дорогу - мир слепой. Это гибель мира, гибель человечества. И это все сказано в монологе Треплева. И этот монолог гениальный. У Чехова было предчувствие конца мира. Если интеллигенция не поймет свою роль в обществе, мир погибнет. Нина Заречная непременно спасается. Меня спрашивал Юра Любимов до этого за год, за два: «Слушай, ты думаешь, Нина талантливая?» Я говорю: «Да. Если бы я не верил в это, я бы покончил с собой, наверное, или бы бросил театр и все бросил бы.

И Чехов верит так же, как верит в Невесту». Надо нести свой крест и веровать и этим мы и занимаемся. Этим занимались Станиславский, Вахтангов, наши учителя. Это не выдумка. Для меня это главное. Веруй и борись. В этом Достоевский. «Преступление и наказание». Через эти муки надо пройти непременно. Я тоже через муки прошел, вы тоже, мы все прошли через муки. Но через муки - к красоте, к вере и правде. Если я не буду гореть, если ты не будешь гореть, если мы не будем гореть, кто же осветит эту ночь?

1.