Этот дневник я увидела в 1970 году на школьной выставке, приуроченной к очередной годовщине снятия блокады. Общая тетрадь в черной матерчатой обложке с обгоревшими краями. С первых же страниц я почувствовала особенность и серьезность этих записей. Автор сразу представился краткой автобиографией и точным ленинградским адресом: Рябинкин Юрий Иванович. Меня сразу пленила эта милая русская фамилия. А Юрию Ивановичу было тогда от роду неполных 16 лет…

Из блокадного дневника ленинградского школьника Юрия  Рябинкина
«…Я родился в 1925 году 2 сентября в Ленинграде. Живу я с матерью, с сестренкой и теткой. Мать работает в Обкоме профсоюза промышленно-строительного центра. Зав. Библиотечным фондом, член ВКП(б) с 1927 года. Тетка – врач. В настоящее время на фронте. Сестренке 8 лет. Отец бросил семью в 1933 году, женился и уехал в Карелию. В 1937 году, говорят, был арестован и сослан в Уфу.

Сейчас я закончил 8 классов и переведен в 9-й. Учился еще в Морском кружке Куйбышевского района, прошел летнюю практику в Стрельне и получил значок «Юный моряк». Попутно занимаюсь во Дворце пионеров в историческом кружке . Проводил доклады на темы: «Багратион, Суворов». По учебе имею «хорошую» оценку

</p><p>

В начале войны ему еще нет 16 лет. Живет он тогда в самом центре, почти на углу Невского проспекта и улицы 3 Июля (так тогда и теперь называлась Садовая). Дневник начинается 22 июня. Этот день запомнили все, кто жил в то время. Юра, как всегда, пошел во Дворец пионеров на занятия в шахматном кружке.

«Расставляя шахматы на доске, я услышал что-то необычное. Обернувшись, я заметил кучку ребят. Я прислушался и замер… У нас война с Германией! Я просто, знаете, сел от изумления. Вот это новость. У меня голова пошла кувырком, ничего не соображает. Но я сыграл три партии и все выиграл. И поплелся домой. На улице остановился у громкоговорителя и прослушал речь Молотова.

Больше двух часов простоял в очереди за газетами. Наслушался всякого. «А что будет, если Германия с Англией мир заключат и вместе попрут на нас?..», «Теперь мы всех будем бомбить, не как в Финляндии, и жилые кварталы. Пусть пролетариат заговорит, поймет, на что идет…»

Газет не дождался, пошел домой. День кончился. На часах половина двенадцатого. Началась решительная серьезная борьба. Столкнулись два антагонистических строя, социализм и фашизм! От будущего этой великой исторической борьбы зависит благо всего человечества…»

Я прочитала несколько страниц и попросила дать мне дневник на день-два. Пионервожатая разрешила. Я показала ей удостоверение газеты «Смена», где я была тогда главным редактором. Дома мы ночь напролет читали дневник Юры. В семье были блокадники, и их этот дневник особенно взволновал. Многие страницы трудно было расшифровать. Они выцвели за 30 лет, кое-где обгорели и были залиты водой. Я отдала дневник на перепечатку. Машинистка Анечка Максимова, тоже блокадница, печатала сквозь слезы, вспоминая свое, пережитое.

Первым делом я попыталась разыскать Юру, благо адрес был. К тому же рядом с редакцией. Но в доме уже поселилось какое-то учреждение. Жильцы разъехались кто-куда. Ничего о Рябинкиных узнать не удалось.

Я выбрала некоторые отрывки из дневника и целую полосу опубликовала в «Смене». Через несколько дней возвращаюсь в редакцию. Меня встречает Верочка, зав. приемной, и шепчет испуганно: «Вас там какая-то сумасшедшая дожидается…» Только вошла в кабинет, следом ворвалась женщина с безумным взглядом и с криком: «Где он?» Кто, спрашиваю. «Юра…» Так я встретилась с сестрой Юры Рябинкина, Ирой. Ириной Ивановной. Публикация в «Смене» для нее была как голос с того света. Она решила, что Юра жив. Она рассказала историю своей семьи. 6 января 1942 года восьмилетняя Ира с мамой эвакуировалась по «Дороге жизни». Юра остался в Ленинграде. Он не мог сам передвигаться, а у матери не было сил везти на саночках двоих. Она собиралась вернуться за ним. Но очень скоро она умерла на вокзале в Вологде. Иру определили в детский дом. С тех пор она ничего не знает о судьбе брата. После войны, вместе с теткой, пробовали отыскать его следы. Но напрасно.

Публикация в «Смене» стала первой о нем весточкой. Я пыталась опубликовать весь дневник целиком. В журнале «Юность» мне ответили: «Очень уж мрачно все. И к тому же кто он, этот Юра? Ничего героического не совершил. Просто жил в Ленинграде…» Я вспоминаю сейчас слова Ольги Берггольц: «Дыша одним дыханьем с Ленинградом, я не геройствовала, а жила». Я знала, что писатели Гранин и Адамович готовят книгу о блокаде, по воспоминаниям очевидцев.

На встрече в Доме журналистов протолкалась к Даниилу Гранину со своим дневником. Это была довольно объемистая папка. Стала сбивчиво объяснять, кто такой Юра Рябинкин и что такое его дневник. Гранин вежливо отстранил меня. «У нас такое обилие материалов, что не знаем, как с ними справиться…и дневников много…» «Ну вы хотя бы прочтите, сами почувствуете…» Я чуть не насильно вручила ему папку. Буквально через день Даниил Александрович мне позвонил. «Вы правы, дневник удивительный». Он вошел почти полностью в «Блокадную книгу», а Юра Рябинкин и его судьба на долгие годы вошла в нашу жизнь. При всем мальчишестве Юриных записей и, несмотря на то, что это первые дни войны, в дневнике нет страха, есть работа, дела, которыми Юра занят. Но заметно с каждым днем, как быстро он взрослеет.

Не геройствовали, а жили…

О первых, самых трагических месяцах блокады, пишет Юра Рябинкин, день за днем.

.«29 июня.

Работал во Дворце пионеров на строительстве бомбоубежища. Перед этим был на площади Лассаля – грузил песок. Но работы там было все же мало. Ребята вылепили из песка рожу Гитлера и стали бить ее лопатами. Я тоже присоединился к ним. Во Дворце опять таскал кирпич и песок.

Дома меня ждал сюрприз. Мама мне сунула какую-то записку в руки. Это было заявление в военкомат о добровольном вхождении мамы и меня в ряды Красной Армии. Оказывается, у мамы утром было партсобрание и все партийцы решили войти в ряды нашей Красной Армии. Никто не отказался. Сперва я почувствовал какую-то гордость, затем некоторый страх. Наконец, первое пересилило второе. В тот же вечер я – ого-го сходил в парикмахерскую. Наверное, месяца два не стригся».

.«30 июня.

Другая новость: меня, наверное, в армию не возьмут, мал, да еще плеврит…».

Все летние недели Юра работает, ходит во Дворец пионеров, играет в шахматы, много читает, занимается военным делом.

.«30 августа.

Мама меня хочет записать в военно-морскую спецшколу. Но я знаю, что медкомиссия меня не пропустит и отказываюсь. Плохо вижу и плевритные спайки в правом легком. Тяжело все-таки отказываться от своей мечты – моря, да нечего делать. Все попытки зря».

Попахивает пессимизмом…

.«1 сентября.

Занятия в школе сегодня не состоялись. Неизвестно, когда будут. С 1/IX продукты продают только по карточкам. Даже спички и соль. Настает голод. Медленно, но верно».

.«2 сентября.

Мне 16 лет. Мама дала мне 5 рублей на обед. Решил себя порадовать. Пошел в магазин и купил шахматный учебник…».

Ему 16 лет, когда детское и взрослое в человеке еще сосуществует. Он старается додуматься, почему фашистские войска оказались под Ленинградом, и первое, что ему приходит на ум — шпионы!

.«6 сентября.

В очереди бабы говорят, что Гитлер обещал закончить войну к 7 сентября, т.е. к завтрашнему дню. А совсем недавно дата была 2 августа…

Ходили на выставку Отечественной войны. Много интересного. Пушки, всякое германское снаряжение. Потешались над одной вещью. Карточка, как у нас для хлеба. Только она для солдат и на ней надпись «Имперское отделение по делам поцелуев». И на отрывных талончиках надпись: случайный поцелуй, мимолетный поцелуй. «Талон на свидание» и т.п. Полнейшее бесстыдство!».

Юра, как и большинство его сверстников, воспитан на целомудренных принципах, на романтизме отношений. К слову сказать, Зоя Космодемьянская записала в своем дневнике: «Умри, но не отдай поцелуя без любви»…

.«7 сентября.

Сегодня 129 лет со дня Бородинской битвы. Когда-то под Москвой произошел грандиознейший бой между русскими и французскими войсками. Больше 108000 было убито и ранено в этот день. Тогда иноземные захватчики получили крепкий отпор…».

С 8 сентября начались страшные бомбежки и обстрелы города. Замкнулось кольцо блокады. Юра Рябинкин ищет свое место в осажденном городе. Он взрослеет не по дням, по часам, мучительно думая о будущем. Мысли невеселые.

.«15 сентября.

Не пережить из нас никому этой войны. Сейчас еще только бутончики, а цветочки еще не видели. А если применят немцы ОВ да бактерии?.. Ну да все равно. Жили до нас миллиарды людей, будут после. Надо же быть кому-нибудь из них неудачливыми в жизни. Мама еще к тому же навела на меня панику – велела просмотреть и приготовить противогазы. Немцы в 15 км. От Ленинграда. Я думаю – ближе».

.«17 сентября.

Сегодня произошло важное событие для нашей семьи. В нашу квартиру вселяется управляющий строй-трестом. Некий И. с женой…».

.«1 и 2 октября.

За последние дни как-то сильно проявились в моем характере упрямство и гордость. Видимо, от беспрестанных волнений. Сдана Полтава. Окончилась конференция США, Англии и СССР для оказания помощи СССР против Германии. Мне 16, а здоровье, как у 60-летнего. Поскорее бы смерть пришла. Только как бы получилось так, чтобы мама не была сильно удручена. Какое счастье, что у нее есть Ира.

Когда-нибудь, перечитывая этот дневник, я или кто иной улыбнется презрительно (а то и хуже), читая эти строки. Так для чего же я жил? Если не буду в морской спецшколе, пойду в ополчение или еще куда. Чтобы хоть не бесполезно умирать. Умру, так Родину защищая».

.«18—19 октября.

Положение на фронтах прескверное. В прошлой сводке было сообщено, что мы оставили Одессу. Сейчас заглянул вперед. Если наступление немцев будет отбито, то все – в порядке. Война нами выиграна. Если же наступление будет лишь остановлено, то длительный голод для нас. Если же немцы возьмут Москву, то для нас – смерть».

Сам еще не сознавая, не понимая, Юра Рябинкин и его близкие подходят к черте, к которой блокада и голод прижимают многих. Одни удержались, не переступили. Другие удержаться не смогли, не сумели. Менялась психология людей. Юре Рябинкину предстоит все открыть впервые, вступив в борьбу с самим собой, чтобы остаться человеком в нечеловеческих условиях блокады.

.«23 октября.

Немцы или перебросили все свои воздушные налеты на московский фронт, или готовятся к бомбежке на годовщину Октября. Хотят превратить наш светлый праздник в траурный день.

Сегодня только узнал, что за тушение зажигательных бомб на чердаке и на дворе нашего дома мне объявлена благодарность треста. А когда это было, уже и не помню.

Ах, как хочется спать, спать, есть, есть. А что человеку надо? А будет сыт и здоров, ему захочется еще чего-нибудь. И так без конца. Месяц назад я мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь уж только об одном хлебе. Он мне снится каждую ночь. Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете – Рябинкин Юра… Вспомнилась почему-то фраза Горького из «Клима Самгина»: «А может, мальчика-то и не было. Жил человек – нет человека. И народная загадка спрашивает: что самое короткое на свете? И ответ — «человеческая жизнь». Когда-нибудь я бы занялся, может быть, философией…».

.«29 октября.

Я не знаю, как я смогу учиться. В голове не формулы, а буханки хлеба…

Сейчас должен прочесть снова рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Для моего настроения сегодня очень подходит. Немцы готовят нам на праздник сюрприз. 7 и 8 ноября объявят непрерывную бомбежку, измучают население артиллерийскими обстрелами… Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый. Слегка прополаскиваю утром лицо, рук мылом не мою. В квартире у нас холодно и темно, читаю при свечке.

Но самое обидное, самое плохое для меня, что я здесь живу в голоде, холоде, среди блох, а рядом комната, где жизнь совсем иная – всегда хлеб, каша, мясо, конфеты, тепло. Яркая эстонская керосиновая лампа, комфорт. Это называется завистью, то, что я чувствую при мысли об Анфисе Николаевне, но побороть ее не могу…

Хорошо умереть, зная, что ты добился всего, о чем мечтал в юности, оставил последователей твоих трудов.

На что надеется сейчас Гитлер? На создание своей империи, самый замысел которой будет проклят человечеством будущих дней. И вот из-за какой-то кучки авантюристов гибнут миллионы людей! Людей! Людей!»

Лед на Ладоге тонок. Зима 1941—42-го не спешит, хотя те, кто готовит «Дорогу жизни» хотели бы подогнать само время. Но зима не спешит, как и союзники со вторым фронтом.

К вечеру 8 ноября пришло сообщение, что враг перерезал железную дорогу из Тихвина, по которой к Ладоге везли продукты для Ленинграда. И тогда 9 ноября Госкомитет обороны принял крайнее в тех условиях решение: выделить дополнительно для перевоза ленинградцам 24 транспортных самолета и 10 тяжелых бомбардировщиков…

Об этом Юра Рябинкин не знал. Круг его помыслов сужался. Голод был союзником Гитлера. Дневник его становится свидетелем мучительной борьбы с самим собой. Юра казнит себя за слабость.

.«9—10 ноября.

И все-таки могу твердо сказать. Не будь рядом сытых, я бы ко всему привык. Видя на нашей кухне кастрюли с недоеденными обедами и завтраками Анфисы Николаевны, я не могу больше…».

Терзает его и то, что он мать свою по-другому стал видеть, недоброй, жесткой. И сам следит за ней, когда она делит хлеб. Моральные требования его не снижаются. Вот он с товарищем поймал и съел одичалого кота и мучается, что он уже не прежний, что-то потерял навсегда.

«Меня сегодня мать Штакельберга (А.Б. – одноклассник Юры) назвала круглым дураком, что я не ворую у Анфисы…»

Он непримирим к своей слабости. Казнит себя.

«Кем я стал? Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад? Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, украдкой таскал спрятанные мамой масло и капусту, на всю декаду. Поднимаю скандал из-за каждой крошки съестного. Из-за голода я не знаю, до чего бы дошел. Одно только знаю, не изменил бы Родине. Это я знаю твердо. А остальное…».

.«30 ноября.

Мама говорила, что голод, который мы переживаем, хуже того, что был в 1918 году. Тогда было «мешочничество». Люди ездили в дальние деревни и оттуда везли хлеб, масло и в Петрограде продавали за баснословные деньги. А сейчас из кольца блокады не вырвешься. И будь у тебя хоть миллионы – они ничто. На фронтах лучше. Немецкие войска отступают к Таганрогу. Мы преследуем их. Итак, начинается разгром Германии и под Москвой, и под Ростовом, и под Ленинградом. Чтобы поскорее лопнула эта фашистская свинья, черт бы ее побрал…».

С начала декабря Юра Рябинкин перестает встречаться с друзьями. Остались мама, Ира, соседи Анфиса Николаевна с мужем-начальником.

«Насчет эвакуации опять все заглохло. Мама уже боится ехать. Приедем в незнакомый край, говорит она… и т.д. и т.п. Хорошо бы улететь 11—12 декабря. Тогда можно бы выкупить все продукты на декаду. И ехать, грызя конфеты. Тогда у меня даже воспоминания о жуткой голодовке смягчатся. А ведь до чего я дошел! Воровал из кастрюли Анфисы Николаевны, утаскивал лишнюю кроху у мамы и Иры, замерзал в бесконечных очередях, ругался и дрался у дверей магазинов за право войти и получить 100 грамм масла… я осознал цену хлебной крошки, которую подбирал пальцем по столу.

Я понял свой грубый эгоистический характер. Неужели верна пословица «горбатого могила исправит» и я не исправлю своего характера?»

В этой записи 9 декабря Юра обличает себя прямо по-толстовски. Ничего не скрывая, не обходя. Он из той породы русских мальчиков, таких, как толстовский Николенька Иртеньев. Он казнит себя, придумывая страшные наказания. Это совестливость, присущая настоящим людям, черта русского характера.

Уже немного оставалось Юре ждать спасения. Наши войска взяли Тихвин, Войбоколо, продовольствие пойдет к Ленинграду. Совсем немного остается Юре дотянуть до этих дней. Задача была вывезти из Ленинграда в феврале 100 тысяч, в марте 200. А в январе удалось переправить по «Дороге жизни» 11 всего тысяч… А Юра живет еще в декабре… Для него теперь день – за месяц, неделя — за год.

.«9 декабря.

Через две декады Новый год. Где мы будем, что с нами будет?»

.«12 декабря.

Страницы моего дневника подходят к концу. А было их 200.»

В страшной борьбе между голодом и совестью он обретает небольшую, но победу.

«Сегодня я в первый раз за много дней принес домой полностью все конфеты, выкупленные в столовой. Делюсь хлебом с мамой и Ирой, и сразу почувствовал такое теплое отношение к себе и мамы, и Иры...».

Это последний Новый год Юры Рябинкина. Словно чувствуя это, он обходит свою квартиру, вспоминая недавнее прошлое. Всего-то прошло полгода.

«Здесь когда-то стояли диван, буфет, обеденный стол, недоеденный обед, а я лежал на диване, читал «Трех мушкетеров», закусывая их булкой с маслом… И наконец, каково вспомнить Дворец пионеров, исторический клуб, шахматный кружок, вечера, концерты, балы. Это было счастье, которое я даже не понимал – счастье жить в СССР в мирное время. Знать, что будущего у тебя никто не отнимет. Это – счастье!»

После этой записи осталось три странички. Строки ползут вниз, слова недописаны, неразборчивы. Читается только одно – хлеба, хлеба… Рука слабеет, это конец…

Что стало с Юрой? Ирина Ивановна мучается этой неизвестностью до сих пор, чувствуя свою невольную вину за то, что осталась жива… Может быть, он лежит в братской могиле под гранитными плитами Пискаревки, рядом с тысячами ленинградцев. Это, наверное, единственное кладбище, где на могилы приносят цветы и хлеб. А может быть, он эвакуировался, переехал Ладогу и умер где-нибудь на Вологодчине…

Юра Рябинкин мечтал стать моряком, историком, заняться даже философией. Для истории он оставил только один документ – свой исповедальный дневник, который чудом уцелел, не затерялся, переходя из рук в руки.

Повторяя его слова «А был ли мальчик?», — скажу: «Да, был. Прожил недолго, но достойно. А разве жизнь измеряется только количеством прожитых лет?»

Алла Белякова, редактор газеты «Смена» 1966—1972 гг.


 Источникhttp://vremia-vpered.org/index.php/stati/nasha-istoriya/velikaya-otechestvennaya/1626-vo-sne-ya-vizhu-tolko-khleb#.U__-U0YbzfI

</p>