У отца был тяжелый период — и в жизни, и в работе. Театр не приносил удовлетворения, съемок в кино почти не было... И тут встреча с мамой. Наверное, это их обоих по большому счету и вытянуло. Родные души.

Папино предложение руки и сердца сложно назвать изысканным, но оно точно было честным. Он сказал: «Я, наверное, уже не могу быть счастливым и вряд ли принесу счастье вам, но если вы возьмете меня таким, каким я стал, я хотел бы, чтобы мы были вместе». Маме тогда было тридцать семь, отцу сорок девять. Оба служили в Малом театре: она только начинала столичную карьеру, а он был знаменитостью, за плечами — «Поцелуй Мери Пикфорд», множество других немых фильмов, «Волга-Волга», принесшие узнаваемость и популярность.

Долгое время мама казалась мне неким дополнением к папе — она играла почти во всех его спектаклях. И только под конец ее жизни я открыл для себя весь мамин масштаб. Решил собрать записи телевизионных спектаклей, кино и, знаете, понял: она совершенно недосягаема по уровню игры! Мама перевоплощалась так, как мало кому дано. И кажется, затмевала отца, хотя именно он считался у нас звездой номер один.

Ее девичья фамилия Битрих, она из обрусевших немцев. Обрусевших до определенной степени: моя бабушка получила прекрасное образование, поэтому помимо немецкого свободно изъяснялась на русском, английском и французском. Она много лет проработала в ТАСС. Ее выгоняли, потому что была немкой, и тогда бабушка мыла полы. Во время войны варила суп из картофельных стеблей, потом вернулась обратно в ТАСС. Кстати, бабушкина фамилия Раша, почти как марка известных духов... Хотя знаю, что корни уходят куда-то в Италию и первоначальная ее фамилия звучала как Раска. Это потом кто-то из предков перебрался в Германию, где даже носил титул — фон Раша.

Мама вспоминала детство в Архангельске, когда она маленькой, стоя на столе, читала стихи офицерам Антанты, квартировавшим у бабушки. Никогда не училась на актрису, мама — абсолютный самородок. Все, что написано по этому поводу в Интернете, — враки. Но с самого юного возраста действительно была очень артистична и помешана на кино, собирала открытки с фотографиями артистов. Потом появился театр, играла мама практически по всей стране, даже в Башкирии поработала. В 1936—1937 годах она оказалась в Тамбове, там набирали новую труппу в местный театр. Вскоре стала настоящей примой — играла в том числе и в спектакле «Давным-давно» (киноверсию пьесы «Гусарская баллада» видели все), и Гладков прислал ей книгу с дарственной надписью и приклеенной на титул маминой крошечной фотографией.

Дома хранится частичка тамбовской сцены: ее меняли и маме выпилили кусочек на память. Когда я начал собирать материалы по ее творчеству, стал бывать и в Тамбове. Маму там помнят, в театре сделали мемориальный уголок, куда мы подарили некоторые вещи. Передал им написанный маслом портрет, где она в гриме в роли королевы Анны. Мне показали дом, где располагалось актерское общежитие, и даже окно комнаты, в которой жила мама. Я прошел по коридору театра, по которому она ходила. На одной из грим-уборных табличка «Заслуженная артистка Татьяна Битрих-Еремеева». Одно дело читать какие-то общие сведения, слушать, и совсем другое — пройти часть ее пути своими ногами, оглянуться, увидеть без посредников.

Я шел и думал, что именно по этому коридору мама бежала, когда во время войны в здание театра попала бомба. Она рассказывала, что не понимала, куда двигаться, жуткий нарастающий звук шел отовсюду, потом был удар, страшный грохот, но она продолжала бежать, ее швыряло от стенки к стенке как щепку. Мама не успела в бомбоубежище — и к счастью: его разбомбили, все погибли. Тогда рухнула часть крыши и одна из стен театра. Дело было зимой, и мама, как, впрочем, и все актеры, продолжала играть в полуразрушенном здании. Публика сидела в валенках и тулупах, а мама с голыми плечами в роли Джульетты умирала на припорошенной снегом сцене. Ромео как мог согревал ей руки, что вполне вписывалось в сюжетную линию.

Я был на том самом лугу, где мама пыталась укрыться от немецкого самолета. «Мессер» летел очень низко, ее явно видели, но, вероятно, решили не стрелять по одному человеку, отчаянно зарывавшемуся в траву...

В начале сороковых маму пригласили в Малый театр, и она поехала в Москву. Ее уже начали вводить в спектакли, когда поступил вызов в органы с последующим предписанием покинуть Москву в двадцать четыре часа: «Откуда вы там приехали? Из Тамбова? Вот в Тамбов и возвращайтесь! Вы немка, а у нас с Германией война. Еще спасибо скажите, что мы вас просто высылаем». Мама, придя на очередную репетицию, сказала, что играть вряд ли сможет — ее возвращают домой. В театре пообещали разобраться с проблемой и действительно все решили, правда с одной оговоркой: не подходящую времени немецкую фамилию нужно было поменять. Мама назвалась Еремеевой в честь соседей, с которыми была дружна в Архангельске.

Так всю жизнь мама была то Битрих, то Еремеевой. Сама иногда путалась — в театре Еремеева, в паспорте — Битрих! К примеру, оформляли после смерти папы документы на дачу, и она наивно подписалась Битрих-Еремеевой, когда же пришло время оформлять бумаги мне, я не смог объяснить, откуда взялась вторая фамилия. В общем, побегал, и в конце концов решалось все через суд. Но это так — бытовая зарисовка произошедшего через много лет после того, как однажды мама и папа нашли друг друга в Малом театре.

Папин путь до той самой встречи был не менее причудлив. Он вырос в Москве на Тверской, семья жила в доме Бахрушиных. Поэтому будучи маленьким мальчиком, Игорь Ильинский становился свидетелем множества важных и значимых в жизни целой страны событий. Например он вспоминал, как двенадцатилетним подростком побежал на улицу Мясницкую смотреть на царя. Николай II ехал от вокзала в Кремль на торжества, посвященные трехсотлетию дома Романовых.

Запомнилось то, что толпа не была уж слишком многочисленной, дворники осаживали зевак, не сильно усердствуя... Когда показалась коляска с императором и наследником, раздались довольно жидкие крики «ура!», на которые царь вежливо кивал. Поразил сам Николай II — никакой торжественности и помпезности, не по-царски озирающийся взгляд, выражение лица и вовсе показалось растерянным. Складывалось впечатление, что единственное желание Его Величества — поскорее проехать. Даже лошади бежали как-то торопливо. Отец расстроился, что простоял на Мясницкой два часа, а рассказать потом дома было нечего! Смысл того странного царского проезда он понял значительно позже — после событий 1917 года.

Интересно вспоминал и про первую встречу с Маяковским. Папа занимался в театральной студии Комиссаржевского, шел по Настасьинскому переулку на репетицию и обратил внимание на ремонт в бывшем здании прачечной. Нельзя было не обратить! Совершенно непохожие на маляров мужчины расписывали в помещении стены. Теперь уже молодой человек Ильинский смотрел на их футуристические художества через большое витринное окно. Его тоже заметили. Папа не слышал, о чем его спрашивают «маляры», и лишь мог им показать жестами через стекло, что их настенная живопись кажется ему необычной. Вдруг один из рабочих-художников, высокий крепкий мужчина, быстро нарисовал кистью на стекле окна круг со студенческой фуражкой наверху, а в круге поставил вопросительный знак. «Нравится?» — прочитал по губам папа, кивнул в ответ, полюбовался своим портретом и пошел на занятия.

Впоследствии рядом с портретом отца появились еще какие-то каракули, но само изображение оставалось нетронутым. В помещении открыли футуристическое кафе, где выставлялись художники и читали свои стихи поэты, и папа каждый раз, проходя мимо с кем-то из товарищей, с гордостью демонстрировал свой портрет. А однажды он с ребятами-студийцами впервые зашел внутрь кафе. Ожидался некто Маяковский. «Читает — силища! Новый поэт, — убеждали отца. — Сегодня будет «Облако в штанах».

Каково же было его удивление, когда читать «Облако» вышел тот самый маляр, нарисовавший его портрет на окне кафе! Спустя годы отец жалел о том, что не догадался вырезать стекло с собственным изображением.

Потом еще много чего было — тиф, громкие премьеры в театре, фильмы «Закройщик из Торжка», «Процесс о трех миллионах» и конечно «Волга-Волга». Часть съемочного процесса «Волги» проходила в Химкинском порту. Отцу предстояло прыгать в воду, и он не хотел отдавать эпизод каскадеру, считая, что сам может сделать это ярче. Даже несмотря на то, что на улице стоял октябрь и вода была сильно так себе. Для Любови Орловой, конечно, сразу вызвали дублершу, но та не решилась прыгнуть. Вызвали вторую, чемпионку по прыжкам с трамплина. В общем, съемка сцены не складывалась. И тут папа говорит: «Лучше прыгать не со средней палубы, а с самого верха, с капитанского мостика! Эффектнее получится». Через какое-то время уже вся съемочная группа только и говорила о том, что Ильинский будет прыгать сам и с самого верха. «Александров мне сказал, ты будешь прыгать с капитанского мостика? — подошел к отцу исполнитель роли лоцмана Володин. — Молодец! Силен!» Второй режиссер спрашивает:

— Слушай, Игорь, ты правда прыгнешь с верхней палубы?

— Я пошутил, что ты...

— А все говорят, что прыгнешь.

В общем, что оставалось бедному папе после такого анонса? Он рассказывал, как жизнь проносилась перед глазами, когда он стоял на этой верхотуре в сапогах и с портфелем. Однако прыгнул. Но пришлось делать несколько дублей — то камеру заело, то результат не понравился. В конце концов папа придумал легендарный «бег по воздуху», и именно этот дубль всех устроил.

Кто бы тогда мог подумать, что легкая комедия, снятая на приму Любовь Орлову, станет его оберегом, защитой от серьезных неприятностей в смутное и страшное время? Уже ушел при странных обстоятельствах из жизни «маляр» и автор «Облака в штанах». По стране прокатывались волны повальных арестов. Высшему руководству везде мерещились враги и шпионы. А папа очень смешно показывал, имитируя грузинский акцент, отца всех народов: «А-а-а...Товарищ Бивалов? Я бюрократ, ви бюрократ, ми поймем друг друга». Так, столкнувшись лицом к лицу на одном из торжественных приемов, сказал ему Сталин, подмигнув при этом.

Еще был какой-то идиотический спектакль, где папа играл революционного матроса. Есть фото его абсолютно комедийного лица в бескозырке: он всегда был несколько полноват и щеки торчат из-под фуражки совсем не по-военному. Однако Сталину, который сидел в ложе, понравилось. И после очередной революционной реплики типа «Удушим, братцы, гидру капитализма!» из ложи послышалось «Маладэц!»

Пути отца и Мейерхольда разошлись по причинам творческим. В домашнем архиве есть фото, на котором изображен отец с Михаилом Царевым и Мейерхольдом, сделанное, видимо, у театра, где все они служили. Когда режиссера арестовали, отец наивно пошел в органы, чтобы заявить о трагической ошибке. Такого не могло быть! А значит, удастся объяснить! Папа говорил там, что Мейерхольд — коммунист, вырастил дочь настоящей коммунисткой. Думаю, так оно и было на самом деле. У нас дома хранилась книга Сталина «Вопросы ленинизма» с дарственной надписью отцу от Мейерхольда. «Вот же, смотрите!» — отец взял эту книгу с собой. Следователь посоветовал папе никогда и никому не рассказывать о том, что приходил просить за врага народа. «Мы вас не видели, — сказал, — и вы нас тоже».

Потом отец ходил с внучкой Мейерхольда к следователю уже после реабилитации. Видел его последнее слово, где тот не признавал своей вины, его последние фотографии с изможденным и почти неузнаваемым лицом, видел бумагу о приведении приговора в исполнение. И конечно, доносы от коллег. Папа никогда не называл имен, но все было понятно по его отношению к конкретным людям, которое сильно поменялось.

Отца не вызывали по делу Мейерхольда, Царев, напротив, в органах бывал, и его не тронули. Думаю, в тот день папа что-то прочел в том кабинете следователя, потому что слышать о Цареве больше не хотел, на сцене старался с ним не пересекаться, руки не подавал, а на вечер памяти Мейерхольда, о котором мечтал всю жизнь, вовсе не пошел после того как узнал, что вести его будет именно Царев. Однако в свой последний спектакль «Человек, который смеется» отец пригласил Михаила Царева на роль странствующего актера. Думаю, ни о каком примирении или прощении речи не шло. Папа сделал это из-за стопроцентного попадания в образ — мало кто был так склонен к утрированной декламации, подчас подчеркнуто фальшивой. Однако вскоре Царев лег в больницу, да и папа окончательно ослеп, так что закончить работу над спектаклем не смог. Я видел прогон «для своих» — потрясающе. Мощно, мрачно — сильнейшее впечатление. Без отца спектакль так и недоработали, а вскоре и вовсе закрыли. Но это я забежал далеко вперед.

Папа никогда никого не предавал. Ту самую сталинскую книгу не просто сохранил, он даже не вырвал страницу с дарственной надписью от врага народа. И всю его жизнь она стояла у нас в книжном шкафу. Не отвернулся он и от Зощенко, когда того начали преследовать. Это уже на моей памяти было. Отец часто читал мне его «Елку» и однажды сказал, что сегодня к нам придет дядя, который ее написал. Мне даже разрешили позже обычного лечь спать. Я ждал как минимум Олега Попова и был страшно разочарован. Потому что вместо представлявшегося мне весельчака в квартиру вошел печальный, осунувшийся и уставший человек. Стало неинтересно, и я отправился спать. Через несколько десятилетий, разбирая папины архивы, наткнулся на письмо от Зощенко, где тот горячо благодарит отца за готовность поддержать, помочь — в том числе и материально. «Спасибо, я рад, что в вас не ошибся. Но сейчас все нормально — я зарабатываю переводами», — писал тот. Но я снова отвлекся. Хотя начало общения мамы и папы косвенно касалось все той же страшной темы.

Мама не раз вспоминала, как, мягко говоря, настороженно встретил ее Малый театр — выскочка с периферии, станет претендовать на роли, еще и Битрих... Некоторые и вовсе не стеснялись демонстрировать негативное отношение. Первым человеком в театре, кто маме улыбнулся и поздравил с премьерой, стал Игорь Ильинский. «Я оторопела, — вспоминала она. — Навстречу шел артист, которого я видела в кино, знаменитость. И он запросто подошел, пожал руку, сказал хорошие слова». Возможно, это сразу как-то выделило отца из всех. Потом они общались урывками.

В одном из таких разговоров мама набралась смелости и сказала, что дела идут так себе, а в семье еще и горе — у тети сын погиб в лагерях.

— Что вы говорите... — сочувственно произнес Ильинский.

— Это мой двоюродный брат Володя Генц.

— Володя Генц?! Я же знал его! Мы в молодости в одной команде играли в русский хоккей!

Разговорились. Мама была совершенно потрясена тем, что Ильинский не побоялся говорить на эту тему, больше того, посочувствовать. «Настолько это не соответствовало времени, другим людям», — вспоминала она. Отношения моих родителей начались не с безумной страсти и светлой любви, чувство настигло их позже. Поначалу это, думаю, была встреча двух одиночеств.

Отец овдовел, переживал это сложно. Сам он никогда не рассказывал, но многие говорили о периоде затворничества, который начался после смерти первой жены и мог завершиться трагически. Отец не хотел жить и даже приобрел ампулу с ядом, чтобы кончить все разом. По другой версии, он хранил на даче баллон с усыпляющим газом. Не суть. Главное, что папа пребывал в затяжной и тяжелой депрессии. Его первую жену звали тоже Татьяной. Похоронена она недалеко от нашей бывшей дачи во Внуково, и летом отец обязательно раз в неделю ходил на кладбище, относил ей полевые цветы. Несколько раз брал с собой меня. Недавно я был там, но могила папиной первой супруги заросла и я не смог ее найти.

А поздней осенью 1949 года отец пригласил на дачу во Внуково маму. Его двухэтажный домик с балконом и верандой в окружении больших деревьев, как вспоминала она впоследствии, показался ей поэтическим. По соседству стояли дачи Утесова, Орловой, Александрова, Дунаевского. Внутри все было гораздо прозаичнее — ни отопления, ни водопровода, в комнатах беспорядок и сам хозяин в теплом свитере с дырами на локтях. Присели на балконе, и отец неожиданно разговорился. Рассказывал о том, что, наверное, неправильно жить так одиноко, что он виноват: плохо заботился о своей маме, умершей от тифа, о покойной жене, сестре, которая живет где-то в Прибалтике... «У меня очень скверный характер, — признался отец, — хуже уже и некуда!»

Весной папа сделал маме предложение руки и сердца, а через год с небольшим родился я. Родители как раз работали над телеспектаклем «Волки и овцы», и бабушка ездила со мной в студию, чтобы мама в перерыве могла меня покормить. Ильинский стал отцом в пятьдесят лет. Жалел, что так поздно, и на меня выливались просто мощнейшие потоки родительской любви. Мама была поспокойнее, папа баловал во всем.

На премьеру «Карнавальной ночи» в театр «Эрмитаж» я ходил с родителями, мне года четыре было. На самом деле я из того возраста вообще ничего не помню за редким исключением, вот «Карнавальная ночь» как раз такой случай. Хохотал я громче всех и дохохотался до какого-то жуткого кашля. Идем, помню, после фильма обратно, и мама спрашивает:

— Володюшка, ты так смеялся весь фильм! А что-то тебе особенно запомнилось, понравилось?

— Конечно, — говорю, — папа смешно в ящике летал!

— А еще?

— Лектор смешной был, зонтик выстреливал здоровски...

— Может, из артистов кто-то понравился особенно? — подводила меня к правильному ответу мама.

— Лектор понравился, электрик, песенки, которые девушка пела.

— Ну а папа-то понравился?

И тут я как-то замялся, как вспоминала потом мама.

— Ну он же всем мешал... Мешалкин какой-то!

Мама слегка встревожилась:

— Володюшка, но ты же понимаешь, что это роль такая? На самом деле наш папа добрый, хороший.

На этой мысли я успокоился, сказал, что папа мне тоже понравился, но дома какое-то время еще звал его Мешалкиным.

Отец не очень любил говорить о своих ролях в кино. А другие актеры сотрудничество с Ильинским вспоминали с удовольствием. Мне нравится история от Людмилы Гурченко, я слышал ее в нескольких вариантах, и каждый раз она обрастала новыми деталями, но по сути своей, думаю, правдива. Однажды, после того как картина уже отгремела по кинотеатрам, папа, встретив Людмилу Марковну на «Мосфильме», предложил подвезти ее на своем ЗИМе. Тогда таких машин в Москве было по пальцам одной руки сосчитать. И Гурченко решила, что это и есть настоящий триумф. Не то, что снялась в главной роли в такой картине, а что к общежитию, где жила тогда, она подъедет на та-а-а-кой машине и все это увидят! Но когда наконец они повернули к общежитию, там не было ни души! Дело происходило летом, и все, вероятно, разъехались кто куда. Так что триумфа в понимании Людмилы Марковны в тот момент так и не произошло.

Отец был страстным автомобилистом. Водить осторожно и только в светлое время суток он начал из-за прогрессировавших проблем со зрением, они преследовали папу почти всю жизнь, но он приспосабливался. Однажды мы с ним поехали на дачу. Минское шоссе, поворот на Внуково, до дачи километра три. И вот папа аккуратно поворачивает, а нас обгоняет мотоциклист и в приоткрытое окошко машины бросает фразу: «Дядя, учиться ездить надо во дворе!»

— Что он сказал? — спрашивает меня папа.

— Что учиться ездить нужно во дворе.

— Ага! — сказал папа, прибавил ходу и нажал звуковой сигнал.

Мотоциклист — газу, и отец газует, в общем, мы дышали ему в затылок, бесконечно сигналя. Представляю, как перепугался бедный парень — загород, черная машина, водителю которой он нахамил, не отстает! Отец преследовал его, пока тот не свернул с шоссе на какую-то проселочную узенькую тропинку. Только тогда папа остановился, и я восхищенно воскликнул: «Ну ты даешь! Здорово!»

Несмотря на свою комплекцию, отец был очень спортивным, отлично катался на коньках, часами мог ходить на лыжах. Классе во втором он решил поставить на коньки и меня. По маминой наивности мне купили мало того что фигурные коньки, так еще и девчачьи — белые. Когда мальчишки увидели мои белые ботинки, насмешек был просто шквал. Впрочем, я, увлеченный процессом, не особенно комплексовал, потому что кататься научился довольно быстро. Потом были, конечно, и «гаги», и «канады»... Тогда мы жили на Петровских Воротах и дважды в неделю пешком ходили на каток «Динамо». Это был целый ритуал: шли вниз по Петровке до арки, потом двориками, и впереди уже слышалась музыка, которая тогда всегда играла на катках, потом появлялся яркий свет, и мы оказывались на катке. Первоначально это был каток яхт-клуба, отец сам туда ходил, будучи молодым. Катались мы долго, практически пока у меня ноги не начинали отваливаться. Папа очень бдил за моим отношением к конькам. У меня была специальная тряпочка в чемоданчике, которой следовало после катания протирать лезвия, а затем я складывал все в тот же чемоданчик.

Папа прекрасно играл в теннис. Проигрывал разве что легендарному комментатору Николаю Озерову. Мне у отца ни разу выиграть не удалось. Тренированность и общая физическая подготовка очень помогали ему на съемках. В фильме «Когда пробуждаются мертвые» есть кадр, где артист Ильинский убегает по крышам вагонов от пытающихся его догнать контролеров. Потом повисает на ферме моста, поезд проезжает, а он висит. Снимался папа сам, без дублеров. На то, чтобы поезд вернулся обратно, уходило минут пять, и все это время он висел на руках!

С таким трепетным отношением к спорту мои «здоровые увлечения» отец, конечно, поддерживал. Особенно футбольные. Мы оба были страстными болельщиками. Если честно, то я и в школу любил ходить в основном потому, что после уроков мальчишки всегда играли в футбол. Во все сезоны, включая зиму. Начинали игру — снега по щиколотку, к концу же снег утрамбовывался нашими ногами почти в асфальт. В общем, как-нибудь пять уроков надо высидеть, зато потом — футбол! Когда мама предложила перевести меня в другую школу, чтобы удобнее было добираться, я отказался: команда-то моя тут, в Сокольниках!

С известным комментатором Виктором Гусевым мы с трех лет знакомы, и тоже благодаря футболу. Во Внуково юными дачниками сами смолили и вкапывали столбы-штанги, прибивали к ним перекладину, набирали команды и играли, играли... В далеком детстве я тоже пытался комментировать игру, но у Вити уже тогда получалось лучше. Так до сих пор и комментирует. Мы дружим, он родной мне человек и совершенно не изменился, ни грамма высокопарности или зазнайства не появилось.

А папа, как я уже сказал, дружил с Озеровым. Помню, однажды тот приехал во Внуково уже солидным, грузным человеком, и я был поражен тем, что отнять у Николая Николаевича мяч было просто невозможно! Потом я стоял на воротах и прыгал словно заведенный! Удары у Озерова были тоже невероятной силы, и я больше пропустил, чем отбил. Конечно, из вежливости он меня потом похвалил, сказал, что когда уйдет Маслаченко, вся надежда будет на меня...

Надо ли говорить, что многие трагикомические истории того времени у меня были связаны именно с футболом? Играл я часто, поэтому перчатки, специальные, с резиновыми пупырями, приходили в негодность быстро. Когда очередные разлетелись в хлам, я обратился к бабушке: «Дай, пожалуйста, на новые, съезжу в «Детский мир». Бабушка выдала мне десять рублей. Подхожу к кассе, говорю:

— Cтолько-то и столько-то в спортивный отдел за перчатки.

— А откуда у тебя деньги? — вдруг грозно спрашивает кассирша. — Украл, наверное?

— Почему украл? Мне бабушка дала!

— Пойдем-ка в детскую комнату милиции, там пусть разбираются. А то у меня каждый день приходят со словами «бабушка дала», а на самом деле крадут у родителей, и мамы потом пытаются вернуть купленное!

Я был очень застенчивым, да и дарить десятку какой-то тетке было жалко... Пока шли в детскую комнату, все бубнил: «Идиоты какие-то, дурацкие у вас правила».

Привела:

— Украл деньги дома и еще говорил всю дорогу, что у нас правила идиотские.

— Тебя кто так со старшими разговаривать научил?! — возмущается вторая тетка, которая милиционер. — Какой твой номер телефона? Кто дома сейчас?

— Бабушка Элеонора Федоровна, — отвечаю и диктую наш домашний телефон.

Милиционерша звонит:

— Элеонора Федоровна? Здравствуйте, из милиции беспокоят. У вас есть внук Володя?

В принципе уже после этой фразы бабушку мог сразить сердечный приступ.

— Вы давали ему десять рублей?

— Давала, он перчатки хотел купить, — отвечала оторопевшая бабушка.

— Тогда хорошо. Но знаете, что плохо? Он нас тут идиотами назвал, а порядки наши дурацкими. Объясните ему дома, что так разговаривать нельзя.

Отдали мне деньги, купил я перчатки и пошел домой. Бабушка, несмотря на многое пережитое, была законопослушной и интеллигентной женщиной, поэтому встретила меня словами: «Володя, как ты мог так выражаться? Это же надо — назвать нашу милицию идиотами!»

Я притих: думаю, сейчас родители придут с репетиции и влетит мне по первое число. Конечно, бабушка все рассказала. Неожиданно отец заулыбался: «А Володя-то наш молодец какой! Не побоялся сказать милиции, что они идиоты. Я бы точно испугался! Ведь неправы они!» Впоследствии папа очень любил рассказывать друзьям про тот случай: «Володьку моего в милицию привели, а он им сказал, что у них правила идиотские! Можете себе такое представить?»

Но это еще не конец истории. Через пару дней приходит к отцу знакомый, работавший в журнале «Крокодил», а «Крокодила» и «Фитиля» в то время боялись как огня. Отец рассказывает ему со смехом эту историю, а тот берет телефонный справочник, находит в нем телефон детской комнаты милиции «Детского мира» и звонит. «Надо наказывать людей за такие вещи», — шепчет отцу. На том конце провода снимают трубку, он представляется и говорит: «На днях имел место возмутительный случай — вы безо всяких оснований задержали сына уважаемого человека...» Далее называет все отцовские регалии, фамилию и говорит: «Думаю, вы должны принести свои извинения как самому Ильинскому, так и его сыну». И представьте, передо мной лично извинились!

Здесь позволю себе сделать отступление по поводу витиеватых отношений между отцом и милицией. Хотя он безусловно был законопослушным гражданином, иногда обстоятельства складывались странно. Отец рассказывал, как после войны выступал с концертами в Прибалтике и с ним расплатились машиной, иномаркой. Папа был страшно расстроен, потому что автомобиль все время ломался, а раздобыть запчасти для иномарки тогда было просто негде. В конце концов он ее продал. А через какое-то время его вызвали в органы и стали расспрашивать насчет машины. Оказалось, в Риге на ней какое-то время ездил немецкий резидент, и тут она появляется в Москве!

Потом была история с пистолетом. Отец тогда жил один и в основном на даче, из театра возвращался поздно и однажды подумал, что неплохо бы иметь на всякий случай какой-нибудь пистолет. Пошел в милицию спрашивать, можно ли это как-то устроить. «Нельзя, — ответили там, — артистам, и даже народным, не полагается». Ну на нет и суда нет. А через какое-то время отцу приходит повестка: надо идти к следователю. Пришел.

— Игорь Владимирович, такая ситуация — вы насчет пистолета однажды заходили... А вы хотели сдать или зарегистрировать имеющийся?

— Совсем нет! Я поинтересовался, нельзя ли приобрести, — пояснил отец, и его отпустили с миром.

Но вскоре вызвали снова! У дверей нового следователя висел плакат «Сдай оружие!», занимая большую часть стены. Папа сразу все понял и говорит: «Дайте мне, пожалуйста, бумагу. Я напишу заявление, чтобы у меня дома провели обыск и убедились, что никаких пистолетов там нет! Иначе я буду ходить к вам бесконечно». Больше его на эту тему не дергали.

Однако вернусь к футболу, потому что в 1966 году мы полетели на чемпионат мира в Лондон! Причем у меня были все шансы никуда не поехать. Когда папа узнал, что создается туристическая группа для поездки на чемпионат, сразу отправился в «Интурист». Там сказал, что нужно три путевки — ему самому, супруге и сыну-семикласснику. «Детей в поездки за границу не берем», — отказали папе. Тогда отец решил написать прямо Громыко. Дача министра иностранных дел находилась во Внуково, неподалеку от нашей. Сам Андрей Андреевич там уже не бывал, в доме жил его сын. Может быть, это подтолкнуло, но письмо мой отец написал. Папа довел до сведения Громыко: не пускают в Англию сына, который несколько лет учит английский язык, кругом положительный, и неясно, почему нельзя?!

Громыко ответил на удивление оперативно, сам и в письменном виде. Мол, он изучил вопрос и не увидел запретов, а что не запрещено — разрешено! Папа взял это письмо и снова пошел в «Интурист», где все заинтересованные товарищи ознакомились с оным, балансируя на грани предобморочного состояния. Так я получил путевку в Лондон.

Когда с поездкой все утряслось, неожиданно выяснилось, что ехать мне совершенно не в чем. Жизнь моя протекала на даче и в школе. Школьная форма — тут все понятно, дачная одежда — тоже отдельный коленкор. Мы всей семьей смотрели «Великолепную семерку» и единогласно признали ковбойки с джинсами чрезвычайно актуальными. Джинсы родители привозили из зарубежных гастролей. А клетчатые рубашки-ковбойки мама шила мне собственными силами. Имелся еще тренировочный костюм, что было абсолютной папиной заслугой. Именно у него в спортивном магазине имелся блат, поэтому синих «олимпиек» на молнии, с полосой по рукаву и на воротнике, у меня было даже несколько.

«В джинсах в Англию? Нет!» — решительно воспротивилась мама, и в итоге я поехал в школьных брюках и олимпийке от спортивного костюма. По большому счету мне было все равно, как я выгляжу, потому что поездка в целом получилась оглушительной. В самолете нам всем выдали по пять фунтов. Впервые в жизни я расписывался в получении денег, и это были фунты стерлингов! Англия, футбол, а я был настолько им увлечен, что выбирая между новой пластинкой The Beatles, которую увидел в витрине магазина на Пикадилли, модными бутсами и футбольными сувенирами, остановил свой выбор на последних. Набрал всего! Значки, журналы, плакаты, наклейки...

Еще как истинного болельщика меня очень поразило качество полиграфии и скорость подачи информации. У нас тогда, можно сказать, только «Советский спорт» выходил, где фотографии, по сути, дорисовывали вручную. После финального матча, который выиграли англичане, обыграв команду ФРГ со счетом 4 : 2, мы шли по улице, толпа ликовала, а в киосках уже пестрели заголовки газет — 2 : 2 в основное время и цветные фотографии матча! Можете себе представить мой шок? У нас на отчет о матче требовались минимум сутки.

Однажды я снимался в кино вместе с отцом. Впрочем, снимался — это слишком сильно сказано. Я мелькаю там в трех эпизодах. Это не игровой, а практически документальный фильм «Встречи с Игорем Ильинским». В нем показывались кадры из фильмов с участием отца, а сам он появлялся живьем для связки фрагментов. Ну, к примеру, идет он по коридору «Мосфильма», заходит в комнату, там смеется над его немым фильмом девушка-монтажер, папа присаживается рядом и начинает смотреть вместе с ней.

Во втором эпизоде отец на дачном корте играет в теннис с Озеровым, а я сижу в спартаковской майке на судейской вышке и смотрю на их игру. Снимали, как всегда, все отдельно: сначала как они играют, потом — как я наблюдаю за игрой. То есть я должен, следя за полетом мяча, поворачивать голову то в одну, то в другую сторону. А я всегда был за правду жизни и уперся: «Не могу я вертеть головой влево-вправо, когда на корте ничего не происходит!» В результате помощники режиссера начали руками перекидывать мячик, и я сделал все как надо. Далее развитие сюжета должно быть таким: отец дает интервью Озерову, на заднем плане мальчишки играют в футбол, среди них снова я, папа отдает микрофон и ракетку Озерову, бежит к нам и включается в игру. Завладев мячом, он должен обыграть меня, ударить по мячу, а тот, влетев в ворота, сломать забор. Ясно, что забор загодя подпилили и привязали веревку, чтобы дернуть. Но я был принципиальным и фанатичным футболистом — не давал родному отцу завладеть мячом! Испортил дубля три. Режиссер ругался, папа смеялся. Но в конце концов, конечно, сняли.

В третьем эпизоде мы с папой сидим рядом и смотрим «Гусарскую балладу», а по-настоящему перед нами дырка от телевизора — экрана нет. От меня требовалось немного — смотреть на экран, потом на отца, улыбнуться и снова на экран. С этой задачей я справился блестяще! Но самая комедия была впереди: за работу мне обещали заплатить, но не заплатили. «Это кино, — философски пояснил отец. — Здесь тебя обязательно в чем-нибудь да надуют!»

После эпической поездки в Лондон мама, конечно, озадачилась моим гардеробом всерьез — заказала в швейном цеху при театре пару брюк и купила модный, «под The Beatles», пиджак без воротника, голубой с яркой подкладкой из шотландки. Его все время хотелось вывернуть наизнанку. Вещь эта была из какой-то стопроцентной, видимо, синтетики, и любое движение иногда производило дикое количество электрических разрядов. Пиджак этот стал причиной следующей трагикомичной истории.

Я собирался поступать в иняз, что в советское время требовало не только обязательного членства в ВЛКСМ, но и рекомендации райкома комсомола. Я же, как и все в нашей семье, был на редкость аполитичным, поэтому комсомольцем собрался стать только за месяц до окончания школы.

Почему-то я решил отправиться за характеристикой в райком комсомола именно в этом пиджаке. Мама меня не одернула, напротив, посчитала, что если уж в райком, то надо одеться прилично. Пиджак произвел прямо противоположное ожидаемому впечатление. Хотя больший эффект возымел, наверное, все-таки значок pop-music... Представляете размах нашей с мамой наивности?

Первый же вопрос, который мне задали в райкоме: «А где же ваш комсомольский значок?» — поставил меня в тупик. Я понимал, что, наверное, это конец, как оправдываться — непонятно... Крах. Жизнь кончилась. За меня внезапно вступился какой-то человек, предложивший версию, до которой сам бы я точно не додумался!

— Ну что вы так на парня накинулись? Наверное, он хотел прийти в чем-то парадном, а комсомольский значок остался на школьной форме. Так ведь?

— Именно, именно, — закивал из своего ступора я. В общем, дали характеристику.

Но и на этом мытарства не закончились. Неожиданно мой совершенно аполитичный папа сказал, что ему все надоело и он намерен покинуть стройные ряды КПСС. «Игорь! — воскликнула, всплеснув руками мама. — Ну ты нашел время, сын в вуз поступает...» В общем, уговорили отца с подобным шагом повременить. Он остался в партии, но на собрания ходить перестал. Может и к лучшему. Иногда спокойнейший и добрейший папа мог врезать такую правду-матку, что мало не казалось! Когда в Малом поставили «Целину» по Брежневу, спектакль долго не складывался — критиковать боялись, а хвалить было невозможно. На обсуждении все мямлили, что в целом неплохо, однако надо доработать... Отец встал и сказал, что выпускать надо как есть: «Пусть наш позор будет публичным!»

Следующая проблема, возникшая между мной и получением высшего образования в инязе, сейчас кажется совсем уж непонятной. Класса с четвертого я носил очки, правый глаз видел плохо — минус четыре. И вот пришел подавать в вуз документы, в том числе справку о состоянии здоровья из школы, а у меня их не берут. «У вас очень плохое зрение, — сказал принимавший документы человек, — мы можем взять только до минус двух с половиной, а у вас минус четыре». Второй глаз у меня видел нормально, но я был ужасно застенчивым, настаивать не стал, взял все свои бумажки и поехал домой.

Открывает мама, я, снова в психологическом параличе, протягиваю ей бумаги и говорю: «Не взяли». Напротив нас, буквально дверь в дверь, жил декан переводческого факультета. Мама сгребла документы, меня в ступоре — и к нему. Объяснила ситуацию. Дело в том, что именно он год назад порекомендовал мне поступать в иняз, поговорив со мной на английском. Декан сказал: «Плюньте на это, пусть Володя сразу идет на институтскую медкомиссию, там не такие идиоты».

И на эту медкомиссию со мной поехал отец. В общем, папа объяснил окулисту, что к чему, и тот воскликнул: «Чтобы сына Игоря Ильинского не приняли из-за такой ерунды? Сейчас все решим!» И разделил мои минус четыре на оба глаза — по минус два на каждый. Гениально!

Надо заметить, я терпеть не мог любого протежирования, и если бы не злосчастный глаз... Мне было сложно даже без очереди в кабинеты врачей проходить! Папе «работать лицом» тоже претило, но иногда приходилось — жизнь такая. А его имя и внешность, конечно, открывали многие двери.

Однажды умер друг отца художник Василий Комарденков. И рыдающая жена Василия пришла к папе за помощью: «Его не разрешают похоронить рядом с родителями на Новодевичьем, помогите». Папа собрался и поехал к кладбищенскому начальству. Вопрос был решен. Мама поинтересовалась, как же отцу это удалось. «Да все просто, пришел и спросил:

— Когда умру, имею ли я право быть похороненным на вашем кладбище?

— Безусловно, товарищ Ильинский!

— Тогда похороните вместо меня художника Комарденкова».

Когда умер Самуил Маршак, была та же история. Отцу позвонила вдова знаменитого поэта Мария Андреевна — снова с просьбой помочь с Новодевичьим.

Папа отправился по уже знакомому маршруту.

— Я все еще имею право быть похороненным на Новодевичьем кладбище?

— Конечно, конечно...

— Тогда, пожалуйста, похороните вместо меня Маршака.

Когда ушел из жизни отец, его похоронили на Новодевичьем, там же, где нашли покой те, кого он знал и любил.

...Папа всегда носил очки с очень толстыми линзами. В последние годы его жизни проблемы с сетчаткой усилились, он лег на операцию, которую провел сам Святослав Федоров, но улучшений не было. Стало даже хуже. Последние полтора года отец играл почти в кромешной темноте. За него переживали все, потому что, потеряв ориентиры на сцене, он мог выйти в зал, упасть... За кулисами зажигали лампу, чтобы папа мог видеть, куда должен уходить.

Окончательно ослеп он за год до смерти. А человек, который не видит, перестает двигаться так, как привык, и это приводит к массе осложнений. Проснувшись, папа не понимал, день сейчас или ночь. Наша квартира на Петровке была узенькой, как пенал, и ходить без риска задеть ножку стула или что-то другое было сложно. Мама боялась оставлять отца одного, но он говорил: «Не беспокойся, я буду просто лежать и работать». Когда она возвращалась со спектакля, спрашивала его:

— Игорь Владимирович (мама часто обращалась к нему по имени-отчеству), как ты сегодня? Чем был занят?

— Читал наизусть «Старосветских помещиков», думал, как можно по-новому это подать, — отвечал отец. То есть он не собирался умирать. Думал о работе.

Вообще, Ильинский — это совсем не «Волга-Волга» или «Карнавальная ночь», и конечно не немое кино и даже не Малый театр. Ильинский — это чтец. Если вы не видели в исполнении отца «Старосветских помещиков» или «Историю Карла Ивановича», значит, вы не представляете масштаба Ильинского. В кадре одно его лицо крупным планом — и все, но без слез смотреть невозможно...

В конце концов папу уговорили лечь в больницу, где его собирались подлечить и укрепить. Навещать отца я, конечно, ездил. И стало ясно, к чему все идет: папа слабел, начались проблемы с памятью, организм будто засыпал. Но почему-то я верил, что он обязательно вернется домой. Была зима, и я вбил себе в голову, что самое позднее к весне папа сможет оставить больницу, и уж тогда-то мы с ним наговоримся, я буду ему читать.

Все произошло под старый Новый год. Мама в тот день играла в «Вишневом саде» в постановке отца. По телевизору показывали «Карнавальную ночь». Мне позвонили из больницы. «Владимир Игоревич? — Я почему-то даже не встревожился, не почувствовал... В общем довольно бодро поинтересовался, чем могу быть полезен. — Ваш отец умер тридцать минут назад», — сказали в трубку. Дальше все помню смутно, говорили, что надо привезти из документов и одежды. Минут десять просидел на кухне, потом пошел к жене и сыновьям сказать, что папа умер.

...Мою жену зовут, как и маму, Татьяной, более того, они обе Александровны. После институтского распределения мне светила должность военного переводчика в Ираке. Я был готов, потому что армия мне и так грозила, а тут еще и заработать можно было — все не сидеть у родителей на шее. Но в последний момент что-то переиграли и в Ирак отправили вольнонаемных, меня же перераспределили в Агентство печати «Новости». Работал поначалу в журнале Soviet Life, созданном для пропаганды советского образа жизни. Когда только туда пришел, мне сказали, что в редакции есть такая Таня, которая сейчас в отпуске, но скоро она выйдет и мне с ней надо будет общаться по ряду вопросов.

У нас было принято называть по имени всех, в том числе и женщин вполне солидного, как мне тогда казалось, возраста. Следовательно, информация о Тане меня не заинтересовала: думал, ей лет сорок, как и всем остальным. И вот Таня появилась — загорелая, в мини-юбке, красивая невозможно. «Здравствуйте, я Таня», — говорит. Так, в общем, я и пропал. Когда впервые привел ее домой, мама поставила точный диагноз, сказав папе: «Он женится». Приняли они Таню хорошо.

Когда у нас появился первенец, родители были несколько смущены тем, что мы в обход семейной традиции назвали его не Игорем, а Антоном, в честь Чехова. Младшего мы, конечно, уже назвали Игорем, он Игорь Владимирович Ильинский. И угадали: сын невероятно похож на отца в молодости — и по характеру тоже, а на детских фотографиях это просто одно лицо. К тому же они оба Львы по знаку зодиака. Ни я, ни мои сыновья не пошли по пути родителей, не выбрали артистическую карьеру. Впрочем, есть надежда на внучку Сашу, определенные способности у нее точно имеются!

Несмотря на то что мама пережила отца на четверть века, она так и не оправилась. Стала ходить в церковь, разговаривала с ним мысленно и постоянно плакала. Мама умерла, не дожив семь месяцев до своего столетия. Ее нет уже четыре с лишним года, но рана по-прежнему кровоточит. Можно по-разному к этому относиться, но я верю в то, что родители где-то там встретились. Иначе и быть не может, если людей связывает такая любовь.

Записала Елена Михайлина