Еврейский голос Кавказа

Петр ЛЮКИМСОН

Он писал талантливые стихи, которые нравились Ахматовой, но ушел в переводы — еврейским поэтам было трудно пробиться в Союзе в печать. Зато благодаря ему появились 150 книг с переведенной на русский поэзией Кавказа и Востока. Особенно прославил Наум Гребнев стихи Расула Гамзатова — многим в оригинале они нравились куда меньше.

В 1986 году я наткнулся в магазине на черно-белый томик «Песни былого». Не сразу сообразил, что на обложке — квартет клезмеров, то есть еврейских музыкантов. «Песни былого. Из еврейской народной поэзии. Переводы Наума Гребнева» — значилось на титульном листе. В то время все, что было связано со словом «еврейский», издавалось крайне редко, так что сборник я купил. Но вскоре понял, что приобрел настоящее сокровище. Я открывал книгу наугад и почти сразу же натыкался на одну из знакомых с детства песен, которые пела моя баба Белла вместе со своей подругой тетей Гисей. Пели они, впрочем, на идиш, но перевод на русский в этой книге был настолько точный, что не узнать эти песни было невозможно.

— Хотите ли семечек, Фейге-Соше,
Если, конечно, их уважаете?
— С удовольствием, Файве-Иоше,
Как не хотеть, если вы предлагаете?
— Не хотите ли, Фейге-Соше,
Пойти погулять, погода прекрасна?
— Я не такая, Файве-Иоше,
Но если с вами, то я согласна!

Я переворачивал несколько десятков страниц и натыкался на мои любимые «Варничкес»:

Где найти бы ухажера, 
Чтоб не сделал мне укора
За мои варенички?
Без мучнинки, без дрожжинки,
Без сластинки и солинки,
Без единой творожинки
Иль какой другой начинки
Вкусные варенички, вкусные варенички!

Книга эта и сейчас занимает почетное место на полке моей библиотеки, будучи десятки раз клееной-переклеенной. Насколько я знаю, больше она ни разу не издавалась, и это безумно жаль. «Песни былого» — пусть и не полная, но все же энциклопедия идишского фольклора, корни которого уходят во тьму веков. История этого фольклора закончилась в концлагерях и гетто, где были написаны последние из еврейских песен, считающиеся народными — они вошли в предпоследний раздел книги: «Песни скорби, песни борьбы».

Вл. Алабай

115 лет назад родился Михаил Аркадьевич Шейнкман, более известный как поэт Михиал Светлов

Так повелось: все семьдесят лет советской власти, да и после ее крушения, широкая публика считала евреев злокозненными устроителями «великих потрясений» – безжалостными чекистами и куда как не романтичными комиссарами в пыльных шлемах. Глупо отрицать явное: и в ЧК евреи служили, и комиссарствовали. Было… Причины этого отвратительного явления кто только ни искал в обильно сдобренной кровью почве Истории – от Ивана Ильина и Розанова до Солженицына. В целом получалось, что – да, люди Малого народа кругом виноваты в несчастьях России. Иные искатели заглядывали поглубже: это евреи споили русский народ, а сами при этом не спились. Встречались и вовсе глубинные исследователи: евреи распяли Иисуса Христа, на них поэтому лежит вечное проклятье; поделом им.

Насчет Христа промолчу: тут дело веры, а не знания и разума. А вот что касается спаивания – возражу от души: споить мы русского человека не споили, зато достали его за «двести лет вместе» по полной программе. Евреи служили как бы раздражающим фактором общества, ферментом – и социальные притеснения, и погромы со стороны властей и коренного населения не заставляли себя ждать. Как говорил поэт Светлов, эта грустная улыбка минувшей эпохи: «Чем отличается еврей от рыбы? Тем, что рыбу не режут ножом».

Ну, вот мы и добрались до Михаила Аркадьевича Светлова.

Екатеринослав. 1917 год

Его становление – как физическое, так и творческое (первое свое стихотворение он опубликовал в 1917 году) – пришлось на те смутные годы, которые принято именовать «революционный период». В феврале 17-го года прошлого века русский народ, разочарованный и измотанный двумя провальными войнами – с японцами, а затем с германцами, – поднялся против своего царя Николая Александровича Романова, по складу характера менее всего подходившего на роль самодержца и императора всея Руси. Воспользовавшись неустойчивостью новой государственной конструкции, немногим более полугода спустя большевики во главе с Ульяновым захватили власть в России. Популистские лозунги большевиков пришлись по вкусу простонародью, и евреям в том числе и не в последнюю очередь. При всей ностальгии изрядной части нынешней публики по «старым, добрым временам» не следует всё же забывать, что жизнь в предреволюционной царской России была далеко не сахарной и не медовой. Многомиллионный народ усилиями новых правителей оказался вовлеченным в кровавую неразбериху Гражданской войны, расколовшей нацию и страну и приведшей ее на грань катастрофы.

Эмоционально заряженная творческая интеллигенция приняла в этих кошмарных событиях самое деятельное участие. В советском искусстве вообще, а в русской поэзии в частности появилось множество этнических евреев – выходцев из черты оседлости и примыкавших к ней украинских и белорусских городов. Эти люди не скрывали своей национальной принадлежности, вряд ли кто-либо из них, подобно известному деятелю 60-х, сказал бы о себе: «Я не еврей, я по национальности русский интеллигент». Как это ни дико звучит, в те годы – от окончания Гражданской войны и почти до исхода десятилетия – принадлежность к еврейству не вызывала негативной реакции и почти не возбуждала проявлений антисемитизма. Дело тут, конечно, не во внезапной сердечной вспышке той самой пресловутой «любви» к евреям, а, скорее, в весомом присутствии потомков Авраама, Исаака и Яакова во властных и карательных структурах «пролетарского» государства. Евреи во всю писали русские стихи и прозу, ставили спектакли, снимали кино и сочиняли музыку. Это уже потом, во времена застоя, усердные национал-патриоты взялись подсчитывать, насколько густо евреи прослаивали русское искусство, какой процент они там составляли, по каким критериям оценивать причиненный ими ущерб и какому наказанию их подвергнуть. Веселое было времечко, ничего не скажешь…

Владимир Ханелис, Исраэль Спектор

Женщина спала... А может быть просто тихо дремала, грезила, вспоминала... Женщина была стара даже по сегодняшним меркам, а тогда, во второй половине ХIX века, ее считали глубокой старухой. Ей было за восемьдесят. Догорала свеча. Ночь на улице или уже рассвело? Шторы на больших окнах старинного дома в итальянском городе Триесте плотно задернуты. В этом городе она родилась. В этом доме прожила много-много лет. Но дни ее сочтены. Женщина больна, тяжело больна – инсульт.

Рахель Луцатто (об этой женщине на снимке - наш рассказ) родилась в 1790 году в знаменитой, богатой и образованной семье итальянских евреев. Среди ее предков – раввины, ученые, математики. Об одном из них, Моше-Хаим Луццато (1707-1746) необходимо сказать несколько слов. Известный под аббревиатурой РАМХАЛЬ, он был раввином, философом и каббалистом, автором десятков книг по еврейской этике. Первый свой трактат РАМХАЛЬ написал в 17 лет. Он посвящен изучению закономерностям, которым подчиняются языки и иврит в частности. В 1743 году Моше-Хаим уехал в Эрец-Исраэль, поселился в Акко, а через три года он, его жена и дети умерли во время эпидемии. Похоронен на берегу Кинерета, рядом с могилой рабби Акивы. 

Рахель, своенравный, упорный, талантливый ребенок, получила редкое для девочки того времени образование. Она изучала иврит, математику, итальянскую литературу. В двенадцать лет добилась у родителей разрешения учить Тору вместе с братьями. 

... Свеча горит. Пламя раскачивается на фитиле... Стены в расплывчатых пятнах теней. Рахель улыбается. Она вспоминает самого любимого, самого близкого, двоюродного брата Шмуэля-Давида Луццато (ШАДАЛ). Он был младше ее на десять лет, но они выросли вместе. Уже тогда Рахель, да и все вокруг, понимали, что Шмуэль-Давид – гениальный ребенок. Он стал знаменитым профессором, философом, филологом, комментатором Библии (несколько лет назад в Израиле издан пятитомник его комментарий), поэтом, переводчиком. Они переписывались всю жизнь. Но Рахель никогда и подумать не могла, что из их писем людям станет известно о ее внутреннем духовном мире, огорчениях, надеждах, мечтах, о ее стихах...  

Лейб Стоцки [לייב סטאָצקי]

(Вильна, 1902 – Вильнюс, 1967)

Стихотворение «Еврейские улочки»

[יידישע געסלעך /ИДИШЭ ГЕСЛЭХ ]

Читает старый виленский еврей Пинхос Фридберг

Для тех, кто не понимает идиш, Полина Пайлис и Пинхос Фридберг создали условно-корректный подстрочник:

ЕВРЕЙСКИЕ УЛОЧКИ (ВИЛЕНСКОЕ ГЕТТО)

Я шел по еврейским улочкам —
Фантастически извилистым, узким и кривым —
И меня начала одолевать странная тоска.

Здания мрачные и немые
Говорили со мной на древнем языке
Богобоязненно набожных ушедших поколений.

Они рассказывали мне о домах учения,
Где ярко когда-то сиял свет Торы.
А он, возможно, не угас до сегодняшнего дня.

И, кажется, луч вечной меноры
Вспыхнул вдруг искоркой в моей душе,
Окутав ее пеленой давних традиций…

Словно буквы, записанные на пергаменте желтом,
Смотрели на меня трещины на кирпичах —
Поблекший отпечаток старых историй.

Мне казалось, что кирпичи содержат
Глубоко сокрытые в себе сокровища с секретами —
Повествования великих праведников.

Стены здесь, застывшие свидетели прошлого,
Лежит уже на них печать непроглядной тьмы,
И тоскуют они лишь по временам предков.

Окутанный легендами о душах праотцов,
Я шел все дальше и дальше,
Погруженный в необычные, пугающие мысли.

И чем дальше я шел, меня все более пленяла
Полная прелести теснота еврейских улочек,
Над которыми витает Песнь Песней.

В моей душе воцарилась непонятная тоска —
Назад в окаменевшее, неподвижное прошлое,
Назад в былую неволю, в гетто.

Бежать от шумных, дерзких бульваров —
Назад к нежной еврейской улочке,
В молельню, чтобы в ней отшельником запереться!

Бежать от закладывающего уши грохота джаз-бэнда,
От суматошного хаоса танцклассов,
Где властвуют фокстрот и дикий шимми;

Бежать от безумно кричащих улиц,
От бессмысленно развратного бурлящего котла,
Где непристойно разгуливает неприкрытое нахальство, —

Бежать назад на еврейскую улочку,
Позволить вплести себя в благочестивые легенды —
Так, как во времена Вилнэр Балэбэсл’а.

Чтобы только здесь моя душа нашла свои молитвы,
Постигнув жизни вечный смысл…

(Вилнэ, 1930)

http://www.lzb.lt/ru/2017/12/29/%D1%81%D1%82%D0%B8...1%87%D0%BA%D0%B8-%D7%99%D7%99/

В начале 2014 года в издательстве «Книжники» (серия «Чейсовская коллекция») вышла в свет первая в своем роде антология «Еврейская поэзия Средних веков» в переводах с иврита Владимира Лазариса — плод многолетней работы известного израильского переводчика, собравшего под одной обложкой более трехсот светских и литургических стихотворений шестидесяти восьми еврейских поэтов из Эрец-Исраэль, Египта, Вавилонии, Испании, Англии, Франции, Италии, Германии и Португалии, немалая часть которых вошла в сокровищницу еврейской культуры.

Перевод с иврита Владимира Лазариса

СААДИЯ ГАОН (882–942)

Как же Ты велик!

Ты выше, Всемогущий, зодчих тех,

Что строят низ сперва, а после верх.

А Ты сначала создал небеса

И снизу землю расстелил для всех.

О Б-же, как же Ты велик!

Ты выше всех, кому дарован слух,

Из трех людей один не слышит двух.

Но всех людей Ты слышишь на земле,

Над ней всегда витает Б-жий дух!

О Б-же, как же Ты велик!

Ты выше всех великих, что кичатся

Своим величием и только им гордятся,

Но разве есть величие у них?

Над всеми — Ты. Кому с Тобой тягаться?

О Б-же, как же Ты велик!

Ты выше всех, кто землю населил,

И даже тех, кто горы покорил.

Ведь птицам Ты все небо подарил!

О Б-же, как же Ты велик!

Ты выше живописцев — только днем

Творить они умеют иль с огнем,

И даже в самом потаенном месте

Ты жизнь создашь в величии Своем!

О Б-же, как же Ты велик! <...>

Рыночная площадь в Новых Жагорах. Фото начала XX века

Фрагмент из книги Павла Нерлера

«Жизнеописание Осипа Мандельштама» 

  У всех людей есть родственники. К моему удивлению, родственники обнаружились и у Мандельштама, который всегда мне казался отдельным человеком, плюс беспомощный и милый брат Шура.

Н. Мандельштам

В конце концов, всякая семья государство…

О. Мандельштам

У самой границы нынешних Литвы и Латвии, на пути из Риги в Шяуляй расположились Жагоры — полугород‑полуместечко Шавельского уезда Ковенской губернии . Собственно, Жагор было двое — Старые и Новые Жагоры, и между ними — живописная речушка Швете. В Старых, по переписи 1897 года, проживало 1629 евреев из 2527 жителей (65 процентов), в Новых — 3814 из 5602 (68 процентов).

Кого только среди выходцев из Жагор не было! И знаменитый ортодоксальный раввин Исраэль Салантер (1810–1883), и еще более знаменитый чаеторговец Зеэв Высоцкий (1824–1904), и идишский писатель Янкель Динесзон (1856–1919), и физик‑атомщик Исаак Кикоин (1908–1984)!

Одно из множества еврейских местечек — довольно крупное, но ничем особенно не примечательное: каменные дома, ярмарка, размеренный ортодоксальный быт, местечковая замкнутость. Особенности? Не локального, но общеприбалтийского свойства: историческое тяготение ко всему немецкому (в память о своих корнях и в пику всему русскому) и ощутимая предрасположенность к Гаскале (еврейскому Просвещению), что косвенно результировалось и в интересе к реформистскому иудаизму. Впрочем, были в Жагорах в свое время и две своих ешивы, в одной из них у своего отца начинал знаменитый ребе Салантер. Но ко времени отрочества Эмиля‑Хацкеля их уже и след простыл, ибо ешивы тогда были не постоянными учреждениями, а временными союзами кучкующихся молодых талмудистов, мечтающих когда‑нибудь стать самостоятельными комментаторами священных текстов (иных сфер приложения творческой энергии у них просто‑напросто не было!).

Ушел из жизни многолетний автор «Лехаима» Матвей Гейзер. В память о Матвее Моисеевиче мы публикуем подборку его увлекательных статей, в разные годы выходивших на страницах нашего журнала.

О ПАВЛЕ АНТОКОЛЬСКОМ

Родившись в Петербурге, он всю жизнь прожил в Москве. Свою творческую карьеру он начинал как режиссер драматической студии Евгения Багратионовича Вахтангова, был не только его сподвижником, но и близким другом.

По сей день, уже почти 80 лет, со сцены театра Вахтангова не сходит «Принцесса Турандот». В постановке этого спектакля Антокольский сыграл в свое время заметную роль. Он-то и предложил молодому Евгению Вахтангову поставить «Игру» по пьесе Гоцци «Принцесса Турандот» и предрек, что спектакль окажется столь же вечным, как и творение Гоцци.

Здесь, в студии Вахтангова Антокольский познакомился и подружился с молодым Юрием Завадским, игравшим в «Турандот» Калафа.

Павел Антокольский – племянник скульптора Марка Матвеевича Антокольского. Видно, любовь к скульптуре, живописи у них в роду. Ему пророчили будущее художника, актера… Но отнюдь не поэта.

Элиша Зинде

3 ноября  исполнилось 130 лет со дня рождения Самуила Маршака. О своем еврействе поэт-орденоносец, лауреат Ленинской и четырежды лауреат Сталинской премии вспоминал вслух в основном до и после эпохи правления Сталина. Но даже в промежутке между юношеской сионистской поэзией и опубликованными на восьмом десятке мемуарами о еврейском детстве, в советско-социалистическом пласте творчества Маршака можно обнаружить немногочисленные и глубоко запрятанные примеры того, что и хорошо замаскировавшийся внук раввина всегда остается внуком раввина.

Детство Шмуэля

Благодаря публикациям в русскоязычных еврейских СМИ, а особенно — благодаря опубликованной в 2006 году в серии «Жизнь замечательных людей» биографии Маршака, написанной М. М. Гейзером[1], к хорошо знакомому широкой публике Маршаку — детскому поэту, Маршаку — переводчику Бернса и Шекспира добавился другой Маршак — достойный потомок прославленной еврейской фамилии, писавший сионистские стихи в молодые годы и постоянно читавший Талмуд в старости.

Нина Локшина, Йокнеам

ПОСВЯЩЕНИЕ 

Всему, что хранилось с незапамятных пор, 
Сжатому, словно газ в баллоне, 
Золотому вину «Ярден» со склонов Голанских гор 
И розам, срезанным на рассвете в Холоне. 

Джипу, ползущему в темноте ночной, 
Вдоль пограничного коридора, 
Солдатам, что едут на шаббат домой 
И кормят котят у кафе «Ципора». 

Древнему маяку, что давно погас, 
И новому, что лучом рассекает воду, 
Народу, молящемуся за всех нас, 
И гуляющему по набережной народу. 
 

Городу моему, разбросанному по холмам, 
И стенам его, прохладным в разгаре лета, 
И окнам распахнутым, и сердцам, 
Слишком тесным, чтобы вместить все это. 

Х Х Х 

Лето. Особого рода погода. 
Дышит духовкой оконный проем, 
И намотались ушедшие годы 
Душной веревкой на горле моем. 

Лето. Особого вида одежды. 
Платья как парус. Летящий покрой. 
Это - моя территория между 
Утренним светом и черной дырой. 

Тонкие ткани небесного цвета, 
Желтые – только земля и дома. 
Вечное лето. Лишь вымолвишь это - 
Вдруг и нежданно приходит зима. 

Вот мне и до̀рога каждая малость, 
Радость июньских удушливых дней, 
Свет убавляется. То, что осталось, 
Все неизбежней... И все холодней... 

Это, пожалуй, одно из самых вдохновляющих и ободряющих стихотворений в творчестве Саши Чёрного. Поделитесь им с теми, кто, кажется, уже готов сдаться и опустить руки. 
 

Больному

Есть горячее солнце, наивные дети,
Драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет — то ведь были, ведь были на свете
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ...

Есть незримое творчество в каждом мгновеньи -
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья.
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз...

Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже отсияли?
Разве только собаки живут на земле?

Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье моё!),
Этот чёрный румянец — налёт от дренажа,
Это Муза меня подняла на копьё.

Подожди! Я сживусь со своим новосельем -
Как весенний скворец запою на копье!
Оглушу твои уши цыганским весельем!
Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.

Оставайся! Так мало здесь чутких и честных...
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю — ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.

В 1965 поэт был на военных сборах в Прикарпатском округе:

Я во Львове,
Служу на сборах,
В красных кронах,
Лепных соборах…
(А.Вознесенский, 1965 г.)

"Есть под городом Станиславом* небольшое озеро. Я там был на военных сборах вместе с Владимиром Костровым. Это не поэт Юрий Костров, живущий ныне в Киеве, а Владимир Костров из Москвы. Местные жители рассказали нам там историю, о том, что во время войны немцы расстреляли гетто и закопали убитых в землю именно на этом месте. Уже в советское время там налили озеро. И там при нас катались на лодочках, совершали всякие веселые вещи. Костров (он вообще-то русофильский парень) вдруг возмутился, сломал удочку и сказал: «Я не могу здесь удить рыбку!» И тогда я написал эти стихи, а потом Марк Шагал сделал иллюстрации к ним". [Андрей Вознесенский...]

*С 1962 г. Ивано-Франковск.

Андрей Вознесенский

Памяти жертв фашизма:
Певзнер 1903, Сергеев 1934,
Лебедев 1916, Бирман 1938,
Бирман 1941, Дробот 1907...

Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в озере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.

Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь
на крючке его крохотном,
кровь!

"Не могу,- говорит Володька,-
а по рылу - могу,
это вроде как
не укладывается в мозгу!

Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.

Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью -
болит!

Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть..."

"Не могу,- говорит Володька,-
лишь зажмурюсь -
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!"

Третью ночь как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
И к нему
Является
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!

"Рыба,
летучая рыба,
с огневым лицом мадонны,
с плавниками белыми
как свистят паровозы,
рыба,
Рива тебя звали,
золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком
колючей проволоки или рыболовным крючком
в верхней губе, рыба,
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь..."

Ничего не отвечает рыба.

Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.

Лебедев 1916, Бирман 1941,
Румер 1902, Бойко оба 1933...

1965

Источник: ВСЕИЗРАИЛЬСКАЯ  АССОЦИАЦИЯ УЦЕЛЕВШИХ В ЛАГЕРЯХ И ГЕТТО 

http://netzulim.org/R/OrgR/Articles/Verses/Voznesen.html

Александр Гордон, Хайфа

В год 220-летия со дня рождения Генриха Гейне 
(композиция по книге «Безродные патриоты») 

«Он был такой же, как его поэзия – 
смесь самой возвышенной чувствительности 
и самых смешных шуток». 
Жорж Санд 

20 лет назад, в год 200-летия со дня рождения Генриха Гейне, в его доме-музее на Болькерштрассе, 53, в Дюссельдорфе, я описал в книге посетителей трагическую связь моей семьи с немецким поэтом. Отец и дядя читают друг другу стихи немецкого поэта Генриха Гейне на родном языке автора. Делают они это тихо, чтобы посторонние не услышали язык, который несколько лет тому назад ассоциировался с языком Врага. Всё реже они говорят на родном языке поэта, предпочитая язык, на котором тот говорил в последние 25 лет жизни в Париже. Они временами хотят укрыться, отгородиться и защититься от чужого мира, который часто и ошибочно принимают за свой. Не идиш, который понимают многие, а французский, на котором они с детства говорят с матерью – язык их тайного общения. Только не язык гетто и местечка, а певучий, красивый язык, который предпочитали русские аристократы. Только бы почувствовать себя человеком, когда вокруг одна кампания преследования евреев идёт за другой: дело космополитов, которое ударяет по отцу и тёте, дело Еврейского антифашистского комитета, которое потрясает отца, близко знавшего расстрелянного поэта Давида Гофштейна, дело врачей, сразившее дядю, жена которого была врачом. Исследование творчества Генриха Гейне повредило отцу – увольнение с работы за «космополитизм», проработка на собраниях, обвинения в газетах, две ссылки, распавшаяся семья. Я держу в руках книгу отца о Гейне на немецком языке, изданную в ФРГ в 1982 году, в родном городе поэта Дюссельдорфе. На обложке молодой поэт. Черты лица тонкие, цвет лица белый с легким румянцем, ироническое выражение на губах, уголки которых, наверное, особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось острить. За пять лет до смерти Гейне вступает в мысленный диалог со средневековым еврейским поэтом Иегудой Галеви (1075-1141 гг.) в поэме «Иегуда бен Галеви» из цикла «Еврейские мелодии» в сборнике «Романсеро» (1851), и вдруг на страницах поэмы среди строчек на немецком языке появляется отрывок из молитвы, которую поэт произносил в детстве, встречая субботу: «леха доди, ликрат кала!» (в ашкеназийском произношении, что в вольном переводе с иврита означает: «иди, встречай субботу»!). 

Много лет спустя, разобравшись в роли еврейского поэта в творчестве Гейне и в моей собственной судьбе, я пишу песню на мотивы стихов Галеви на родном языке моих детей, на земле, на которой еврейский поэт не успел пожить, но успел лишь умереть. Пишу и читаю строчки Гейне о Галеви: 

Да, он дивным был поэтом, 
Был звездой своей эпохи, 
Солнцем своего народа, - 
И огромным, чудотворным, 
Огненным столпом искусства... 
Да, поэт он был великий - 
Самодержец в мире грёзы, 
Властелин над царством духов 
Божьей милостью поэт... 

Он написал текст песни «Над небом голубым», ставшей почти народной благодаря Борису Гребенщикову. Но гораздо больше его стихов – в песнях «АукцЫона» и в пьесах, написанных им вместе с Алексеем Хвостенко. А еще он много переводил – каббалистические трактаты и сложные романы Джойса. И успевал быть химиком – 12 лет проработал с экологами на озере Кинерет. На 82-м году ушел из жизни поэт и ученый Анри Волохонский.

В 2012 году Анри Волохонский должен был получить премию Андрея Белого – «за выдающийся вклад в развитие русской литературы». Но вместо него, «безвыездно сидящего в своем немецком городке», на церемонии награждения была ее сестра. Вместо благодарственной речи она зачитала по просьбе брата весьма самокритичные строки, которые он написал о себе еще в 1985 году: «Человек я застенчивый, робкий, вечно какой-то угнетенный. Ничто меня не радует, неясные опасения терзают душу. Когда чего ни затею – вовремя кончить не успеваю, обещанного не исполняю, неотложные работы стараюсь сунуть в долгий ящик. Ни на что не способен решиться, опасаюсь выйти из дома, не умею водить автомобиль. Страдаю также от меланхолии и ипохондрии и еще от мизантропии в виде резких и острых припадков. Сам себе неприятен, причиняю тяжелые переживания близким, в общении невыносим. Мой любимый поэт? Да нет у меня никакого любимого поэта… Не придерживаюсь убеждений. Как жить дальше, не знаю». Волохонский был уверен, что к 2012 году ничего не изменилось. Те же, кто знал его лично и близко, отзывались о нем совсем иначе, с неизмеримой нежностью и добротой в голосе. Правда, людей этих было не так уж и много. Анри Волохонского мало кто видел не то что в жизни, но даже на экранах телевизоров.

«В мире, где кpyжится снег шальной,

Где моря грозят кpyтой волной,

Где подолгу добpyю ждём поpой мы весть,

Чтобы было легче в тpyдный час,

Очень нужно каждому из нас,

Очень нужно каждому знать, что счастье есть».

Это ведь группа «Цветы» Стаса Намина пела, – наверняка припомните вы. А на чьи стихи композитор и певец сочинил музыку? Увы, такова судьба поэтов: часто их просто не называют, а когда концерты транслируются по телевидению, то титры с именами авторов слов в самом конце бегут так быстро, что прочесть их полностью практически невозможно.

Имя автора стихотворения «Мы желаем счастья вам» и многих других стихов, обретших, в свое, но не столь уж далекое от нас время, крылья песенных шлягеров, уже подзабыто: Игорь Шаферан. Исполнилось 85 лет со дня его рождения. Иными словами, он мог и сегодня быть среди нас.

Будущий поэт родился в Одессе, в еврейской семье. Правда, его нарекли не Игорем, а Гарольдом, и фамилия у него, в ту пору, тоже была другой. Вот биографическая справка о его родных и близких: отец – Шаферман Давид Исаакович, мать – Шаферман Мирель Копелевна, бабушки – Карп Двойра Гитель, Шаферман Шенл, дедушки: Фальбаум Копель, Шаферман Мендель. Словом – ярко выраженный представитель типичной одесской национальности. Гарик, как его называли дома, учился в школе № 118, где, с разницей в два класса, получал начальное образование Михаил Жванецкий. Но окончил Гарольд не это учебное заведение, а, так уж получилось, школу рабочей молодежи, поступив, еще до ее завершения, на работу в объединение «Совтанкер» Черноморского Государственного морского пароходства. 

Ко   Дню   памяти   жертв   Катастрофы    27-го   января

Татьяна Вольтская

Ах, скажите, скажите скорее,
Где, поляки, ваши евреи?
Где торгуют они, где бреют,
Лечат, учат, флиртуют, стареют,
Проезжают в автомобиле?
Почему вы их всех убили?

Ах, скажите, скажите скорее,
Где, литовцы, ваши евреи?
Где такие ж, как вы, крестьяне —
Те, кого вы толкали к яме,
А кто прятался на сеновале —
Тех лопатами добивали.
Между сосен, янтарных кочек
Не положите им цветочек?

Ах, скажите, скажите скорее,
Где, французы, ваши евреи? —
Адвокаты, врачи, кокетки,
Дети с вашей лестничной клетки,
Те, которых вы увозили
Ранним утром — не в магазины —
К черным трубам, стоявшим дыбом,
Чтоб соседи взлетели — дымом.

Ах, скажите, скажите скорее,
Где, голландцы, ваши евреи? —
Часовщик, поправляющий время,
И кондитер, испачканный в креме,
Где рембрандтовские менялы?
На кого вы их променяли?
Почему вы их выдавали?
Почему вы их убивали?

Ах, скажите, скажите скорее,
Где, британцы, ваши евреи,
Те, кому вы не отперли двери?
Пепел их — на земле, в траве и
В вашем сердце, что всех правее.

Ах, беспечные европейцы,
Эти желтые звезды, пейсы,
Полосатых призраков стаи
В вашем зеркале не растаяли.
По ночам в еврейском квартале
Ветерок шелестит картавый.
Как вам дышится? Как вам спится?
Не тошнит ли вашу волчицу
С бронзовеющими сосцами?
Подсказать? Или лучше сами?

http://club.berkovich-zametki.com/?p=27451

Моше Бернштейн (1920 - 2006)
 

Михаил Ринский


Я – вечная свеча моего сгоревшего народа.

Моше Бернштейн.

 

Если бы в нашей стране присваивали творческие звания, одним из первых следовало бы удостоить почётных званий этого выдающегося мастера м сразу в двух номинациях: Народного художника и Народного поэта.
Моше Берштейн – личность совершенно уникальная. Выдающийся художник-поэт - по праву можно и нужно сказать о его неповторимых произведениях живописи, рисунка, графики, целиком посвящённых нашему еврейскому народу времён его молодости и Катастрофе так любимого им народа. Поэт-художник – хочется сказать, читая его неподражаемые белые стихи, полные не только интересных поэтических находок, но и глубокого философского смысла. 

Пауль Целан (псевдоним; наст. имя — Пауль Лес Анчель; 1920–1970). — Родился в семье австрийских евреев в Черновицах. В молодости прошел через «лагеря принудительных работ» румынско-фашистского режима. Родители Целана погибли в Черновицком гетто. После войны уехал в Австрию, где в 1948 г, выпустил первый поэтический сборник — «Песок из урн». С 1950 г. жил в Париже. Покончил с собой, бросившись с моста в Сену. Наиболее значительные произведения созданы поэтом в конце 40-х годов, в том числе всемирно известная «Фуга смерти».
Переводил на немецкий язык произведения русских и французских поэтов (Блока, Есенина, Рембо, Валери и др.).

Антология. Западноевропейская поэзия XX века.
БВЛ, М., Художественная литература, 1977

Фуга смерти

Черная влага истоков мы пьем ее на ночь
мы пьем ее в полдень и утром мы пьем ее ночью
мы пьем ее пьем
мы в небе могилу копаем там нет тесноты
В доме живет человек он змей приручает он пишет
он пишет в Германию письма волос твоих золото Гретхен
он пишет спускается вниз загораются звезды он псов созывает свистком
свистком созывает жидов копайте могилу в земле
кричит нам сыграйте спляшите

Что морочить вам голову сказками или интрижками,
Если рядом сюжет очень горестный и настоящий?
У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками,
Будто траурный знак, появляются чаще и чаще.

Через Чехию, Венгрию, Австрию и Адриатику
Мы за взятки везли, превышая пределы загрузки,
Философию, физику, химию, и математику,
И Толстого, и Чехова – всё, как понятно, по-русски.

А когда на таможне уже и за доллары медлили
Брать багаж – перегруз, мол! – тогда эмигрант непреложно
Оставлял половину ковров, и посуды, и мебели,
Но не книги, поскольку без книг уезжать – невозможно!

Цену мы себе знали и были не глупыми, вроде бы,
Но как много углов оказалось в обещанном круге...
И не шибко счастливые на исторической родине,
Русским словом спасались мы, книгу раскрыв на досуге.

Нанимались на всё, до рассвета вставали в полпятого 
– и за швабру, и лом, и лопату! – а чтоб не дичали,
Судомойка-филолог в уме повторяла Ахматову,
А маляр-математик листал Фихтенгольца* ночами.

Мы пробились к профессиям – к музыке, скальпелю, формуле,
И гортанный язык перестал тяготить, как вериги.
Мы остались людьми, мы судьбину поводьями вздёрнули! –
Но состарились люди, а рядом состарились книги.

Нашим детям и внукам иврит уже много привычнее,
Чем их простенький русский, бесцветный, как стены приюта.
И когда старики умирают, конечно, приличнее
Ящик с книгами вынести – вдруг пригодятся кому-то.

Вот такие приметы, печальные и настоящие,
Нынче в наших делах, в нашем доме, у нашего века.
Не считая своих – слава богу, не сложенных в ящики! – 
Этих траурных книг у меня уже – библиотека...

Автор: Марк Шехтман

источник

Шуламит Шалит

«Не быть? – Не может быть!»

Александр Пэнн (1906-1972)

Добраться до Эрец-Исраэль, где говорят, учат говорить и даже требуют говорить на иврите, и продолжать писать по-русски? Строить собственное отечество и не знать собственного языка? В 20-30-е годы ХХ века такое было непредставимо. Но оказавшись в стране в возрасте двадцати одного года (1927), будущий израильский поэт Александр Пэнн, прилежно и упорно изучая язык предков, сначала как бы «в стол», хотя тогда, думается, и выражения такого еще не существовало, писал и на русском языке, а позднее и сам себя переводил на русский:

…Не быть? – Не может быть!

Взлететь я должен невесомой массой,

С красавицей Офелией испить

Глоток зари на Марсе.

Не быть – не может быть!..

Без глаз моих потухнут свет и грозы.

Как идолов, пришла пора

разбить, Шекспир, твои вопросы.

Не быть – не может быть!

(«Лейлот бли гаг» – букв. «Ночи без крыши», 1965,

   в русском переводе «Ночи под небом» (1985)[1].

Сказать, что доизраильская жизнь Александра Пэнна (1906-1972) фантастична – ничего не сказать, но и вторая часть жизни полна и вопросов и загадок. Через два года после приезда в страну он начал печататься на иврите, и очень скоро приобрел популярность не только как лирический поэт, но и, что главное, мастер слова, и этот феномен не мог не удивлять. В речи же акцент оставался всегда. Когда слышишь его голос (в записи, разумеется), не представляет труда уловить то особое произношение, которым отличались встреченные нами на земле Израиля старожилы, изучавшие иврит еще в России, Бессарабии, Украине, Прибалтике. К счастью, сохранились голоса артистов – ветеранов театра «Габимы» – Ровиной, Мескина, Роденского, Финкеля… Поэтому думается, что основы иврита Пэнн все-таки получил в отрочестве, еще от отца, иногда сам говорил об этом, но чаще «не признавался»…

Александр Пэнн

Итак, биография Александра Пэнна. Она казалась удивительной, напоминала легенду, местами трагическую, но и будившую воображение, и люди внимали рассказам, которые в передаче обрастали новыми деталями...

Авром Суцкевер (1913 - 2010)—

еврейский поэт и прозаик,

один из крупнейших поэтов на идише.

Этой подборкой я планировал завершить серию публикаций еврейских поэтов, писавших на идише. Но жизнь внесла свои коррективы. Авром Суцкевер умер 20 января (5 швата) 2010 года, и вот его стихи публикуются «вне очереди». Я не оговорился, именно жизнь, потому что смерть — тоже часть жизни. Для биографии поэта (не как частного человека, а именно как поэта) очень важно, когда и как он умер. Когда речь заходит о Суцкевере, не менее важно и то, как он НЕ умер: не дал себя заморить голодом в гетто, убить в Понарах. Более того, и это было самым трудным, не дал в себе убить поэта. Суцкевер вышел из пламени войны, не уступив ни капли мастерства, не отдав столь естественной дани ни позе жертвы, ни позе победителя.

Он родился в Сморгони (Западная Белоруссия), в которой за 17 лет до этого родился другой великий еврейский поэт, Мойше Кульбак. Во время первой мировой войны семью Суцкевера эвакуировали в Сибирь, в Омск, и Сибирь стала первым воспоминанием будущего поэта. В 1920 году, после смерти отца, Авром Суцкевер возвращается в Вильну (тогда это была Польша).

  

Album is published with the support of the Institute for Jewish Studies.

Таким Борис Слуцкий вернулся с войны 

Последние годы жизни поэт провел в Туле,

в семье своего родного брата Ефима Слуцкого.

Спустя многие годы мы говорим с Ольгой Слуцкой о ее дяде.

– Биография Бориса Слуцкого хорошо известна, не будем ее повторять. Коснемся лишь тех фактов, которые знаешь, может быть, только ты. Расскажи, пожалуйста, о своих дедушке и бабушке по отцовской линии.

– Дедушку звали Абрамом Наумовичем, бабушку – Александрой Абрамовной. Дядя Боря шутил: «У нас в семье на каждого по Абраму». Когда пишут о знаменитых евреях, часто начинают так: «Он родился в бедной еврейской семье…» Семья Слуцких не была бедной, скорее среднего достатка. Борис родился в Славянске 7 мая 1919 г. Бабушка рожала его три дня: мальчик весил 6 кг. Большой младенец стал большим поэтом. Вскоре семья переехала в Харьков и поселилась в четырехкомнатной квартире в цокольном этаже. Правда, в некоторых комнатах были земляные полы, но во времена жилищного уплотнения и это считалось почти роскошью. Бабушка окончила гимназию, преподавала музыку, мечтала дать детям музыкальное образование. Она была достаточно амбициозной. Дед заработком подкреплял ее амбиции. Он проучился всего два класса, о чем дядя Боря вспоминал: «Я помню отца, дающего нам образование. Изгнанный из второго класса церковно-приходского училища за то, что дерзил священнику, он требовал, чтобы мы кончали все университеты. Не было мешка, который бы он не поднял, чтобы облегчить нашу ношу».

     Гийом родился в сталинском лагере,

а вышел после своих родителей.

Хочу представить вам, читатель, бретера и гуляку, друга моей юности, дравшегося в Варфоломеевскую ночь на стороне избиваемых гугенотов, еретика и атеиста, осужденного по 58-й с несколькими пунктами, гасконца, потому что им был Д ‘Артаньян,...

Хочу представить вам, читатель, бретера и гуляку, друга моей юности, дравшегося в Варфоломеевскую ночь на стороне избиваемых гугенотов, еретика и атеиста, осужденного по 58-й с несколькими пунктами, гасконца, потому что им был Д ‘Артаньян, и друга Генриха Наваррца, потому что мы все читали «Королеву Марго», великого и никому не известного зэка Гийома дю Вентре.

Нет, все это не бред воспаленного воображения — это наша жизнь, умеющая сплести из нитей чистой, неприкрашенной правды ковер-самолет, или шапку-невидимку, или судьбу Гийома дю Вентре.

Возьмем ее вполне реальные очертания, которые можно под¬твердить документами из личного дела, досье, переписки или метрикой, патентом, справкой о реабилитации.

Жил-был человек по фамилии Харон, хромировал бабки и преподавал во ВГИКе, дирижировал оркестром и валил двуручной пилой кедры, изобретал многоканальную систему звукозаписи и карусельный станок по непрерывной разливке чугуна, присутствовал на премьере «Броненосца «Потемкин» в Берлине и при записи фонограммы фильма «Дневные звезды» в Москве, бил ломом лунки под взрывчатку и учил сына произносить букву «р» непременно в слове «синхрофазотрон». Был поэтом и педантом, вольнодумцем и ортодоксом, болел всеми болезнями своего времени и имел к ним пожизненный иммунитет. Был похож на птицу и вообще, и в смысле «мы вольные птицы; пора, брат, пора». И умер в благополучной Москве от лагерного туберкулезного удушья, перехватившего вздох легких.
Вам уже стало понятнее? Значит, мы на верном пути.

Шуламит Шалит

Ури Цви Гринберг

(1896-1981)

Народ Израиля ликовал. Был праздник – 33 года со дня создания государства Израиль. В том году, в 1981, этот праздник выпал на канун четверга, и гуляния продолжатся до начала субботы… Так хорошо помню тот день. В пятничный вечер мы праздновали ещё и День Победы, ибо на пятый день месяца ияр выпало 9 мая… Для нас это был чудесный день: друзья приехали за нами в центр абсорбции, в Эйзорим, и повезли нас на выходящую прямо к морю главную улицу Нетании. По ней мы и дошли до площади Независимости. Казалось, что центр вселенского веселья, музыки, радостных детей и ярких огней – вот он здесь, и все эти люди, как и этот День Независимости осознавались очень лично и очень сильно. Мы отмечали еще и годовщину нашего приезда в страну. И были счастливы. Где-то в глубине сознания пробежали странные мысли: какая огромная площадь… так много евреев?… все такие разные… и всё это – наши братья?!

У.Ц. Гринберг. Худ. Г. Берлеви, начало 1920-х

…Пробегают годы. И неожиданно твои собственные воспоминания обретают особую остроту – внезапно понимаешь, что именно в тот день, в тот самый вечер, может, именно в эти часы на этой земле, где мы были так веселы и праздничны, – умирал великий поэт Ури Цви Гринберг… Совпадения порой потрясают и много времени спустя…

Вот сын твой, женщина!

И на спине его стоит Иерусалим...

…На маленькой спине его, на человеческой спине,

Стоит Иерусалим –

Тяжёлый и большой, горящий изнутри…

И с ним восходит он – на Тур-Малкá[1].

Он слышит голос: «Поднимайся!»

Но слышит только он,

А ты не слышишь…

(Пер. Г. Люксембурга[2])

Пошли мне, пошли мне ту первую ноту,
Что тонким ключом отмыкает уста,
Свечу зажигает, дарует свободу
И буквы рисует в углу листа.
Илона Лурье
Зерна граната. Стихотворения.

Стихи современной израильской поэтессы Илоны Лурье есть настоящая русская поэзия в координатах Вечного Города, Страны возвращения, как точки отсчета при восприятии прошлого, ощущения настоящего, как неизбывного и подлинного.

И даже вполсилы – и света, и зноя, и красок
Хватило бы мне в этом жгучем пылу Палестины.
Хватило б в полкамня, полпригорошни трепетной глины,
Полшквала пустынных песков, и вполголоса – связок.
Но мне подарила слегка разомлевшая Муза,
Июньскому полдню и влажной жаре раздражаясь,
Подсолнуха круглого цельность да чайную cладость –
Сполна подарила – не ведая, что за обузу…
… И вот я живу. Прикрываю горячие веки.
Чернявлю бумагу, и радуясь, и надрываясь.

Здесь нет пропусков и длиннот. Весомо каждое слово, и прочитываешь его неторопливо, как бы смакуя и радуясь его терпкости, простоте и ясности, потому что понимаешь, что перед тобой не сочиненные в мучительных раздумьях и среди черновиков строки, а то, что совпало в тот момент с душой автора, выразилось так непритязательно внешне, ясно и без изысков. Но не утратило при этом поэтичности и воодушевления. Более того, именно в том и состоит наверное достоинство поэтической фразы, что ее не замечаешь как поэтическую, подчиняясь ее ритму, разговорно-простодушной и при том возвышенной, даже торжественной ее интонации. 

Арик Айнштейн

Музыка: Аркадий Духин.

Cлова: Миха Шитрит

Из-за тебя

Перевод Мири Яниковой

Будто клоун в смешном галифе,
будто бармен в полночном кафе,
люблю тебя, люблю тебя,
люблю тебя.

Как банкрот, что бросается вниз,
астронавт, что в пространстве повис,
люблю тебя, люблю тебя,
люблю тебя.


Будто клоун в смешном галифе,
будто бармен в полночном кафе,
люблю тебя, люблю тебя,
люблю тебя.

Валерий Дымшиц

 ...Авром Суцкевер умер 20 января (5 швата) 2010 года... Когда речь заходит о Суцкевере, не менее важно и то, как он НЕ умер: не дал себя заморить голодом в гетто, убить в Понарах. Более того, и это было самым трудным, не дал в себе убить поэта. Суцкевер вышел из пламени войны, не уступив ни капли мастерства, не отдав столь естественной дани ни позе жертвы, ни позе победителя.

Он родился в Сморгони (Западная Белоруссия), в которой за 17 лет до этого родился другой великий еврейский поэт, Мойше Кульбак. Во время первой мировой войны семью Суцкевера эвакуировали в Сибирь, в Омск, и Сибирь стала первым воспоминанием будущего поэта. В 1920 году, после смерти отца, Авром Суцкевер возвращается в Вильну (тогда это была Польша).

Вильна в 1920–1930‑х годах – общеевропейская столица еврейской культуры. Здесь сосредоточены лучшие литературные, научные и издательские силы. Здесь перед войной формируется литературная группа «Юнг Вильне» («Молодая Вильна»), среди участников которой были такие выдающиеся поэты, как Лейзер Вольф, Хаим Граде, Герш Ошерович. В этой обстановке культурного подъема началось восхождение Суцкевера.

Тина Гай 

Тихий, мягкий, исповедальный голос Давида Самойлова, в котором как музыкальное сопровождение всегда присутствуют боль и вина, даже если стихи не военные, одновременно трогает и в то же время заставляет искать ответ на вопрос: «Почему? Откуда?» Одной войной это не объяснить.

Подводное гетто

Еврейская трагедия и сердце поэта Андрея Вознесенского,

которому 12 мая исполнилось бы 82 года.

    Андрей Вознесенский во время службы в армии.

Фото из личного архива поэта

 

Я во Львове,

Служу на сборах,

В красных кронах,

Лепных соборах…

(А.Вознесенский, 1965 г.)

 

Тогда в стране была "оттепель", какие-то проблески свободы пьянили головы, особенно молодые, "Литературка" опубликовала "Бабий Яр" Е.Евтушенко, возвращались из лагерей немногочисленные еще живые политзаключенные, а на страницы учебников — фамилии и даже фотографии уничтоженных в сталинские времена известных деятелей, литераторов, ученых.

В один из моих приездов в Москву я попал на вечер в Политехнический музей, где с восторгом и провинциальным удивлением слушал тогдашних поэтических кумиров — А.Вознесенского, Р.Рождественского, Е.Евтушенко и других. Потом мы пару раз всей командой ходили на площадь к памятнику Маяковскому, где выступали перед тысячами слушателей поэты и барды — Б.Окуджава, Ю.Визбор и другие, ставшие потом известными и знаменитыми. С некоторыми из них нам даже удалось познакомиться.

Михаил Самуэлевич Генделев

(1950,Ленинград—2009,Иерусалим)— поэт,журналист,один из основателей русскоязычной литературы в Израиле.

В эту подборку включены воспоминания людей, знавших и любивших Мишу Генделева. У него было много друзей – в Иерусалиме, Москве, Питере, Лондоне, Нью-Йорке… Он умел дружить. Но еще больше - дорожить дружбой.

Миша ушел. Остались стихи и эти слова, рвущиеся из сердца и рвущие сердца.

Макс Лурье 

Михаил Генделев

…Мы были очень близки. Я познакомился с ним примерно в то же время, как он приехал в Израиль (в семьдесят седьмом), он всегда читал мне свои стихи, написанные от руки – он всегда писал от руки. Последнее стихотворение я напечатал ему на компьютере за день до того, как поехал в больницу.
Как это ни печально и страшно, он стал классиком. Это стихотворение осталось у меня, но мне сейчас очень грустно, поэтому я не хочу и не буду читать сейчас его стихотворение. Может быть после похорон… 

Лев Меламид,
писатель, журналист, редактор, один из ближайших друзей Михаила Генделева (Иерусалим)

Автор - Семен Киперман

Рахиль Баумволь родилась 4 марта 1914 года в Одессе. В пятилетнем возрасте, еще не умея читать, она уже сочиняла стихи на идише. Ее отец Иегуда Лейб Баумволь, еврейский писатель, драматург, основатель и режиссер еврейского профессионального театра, погиб в 1920 году. Он был застрелен на глазах жены и дочери белополяками, захватившими поезд, в котором труппа еврейского драматического театра после гастролей в Киеве возвращалась в Одессу. Его шестилетнюю дочь Рахиль на ходу выбросили из вагона.

После этой трагедии мать с дочерью перебрались в Москву. Полученные травмы стали причиной туберкулеза, и три года Рахиль провела в гипсе. Все это время она сочиняла стихи, мать записывала их в школьную тетрадь, а Рахиль добавляла к стихам свои рисунки. Страницы этой тетради воспроизведены в сборнике «Три тетради», изданном в Иерусалиме в 1979 году. Когда девочке исполнилось девять лет, цикл ее стихотворений появился в парижском еврейском журнале. С той поры стихи Рахили Баумволь на идише печатали в различных детских и молодежных журналах.