Радио "СВОБОДА"

Михаилу Жванецкому – 85 лет

Фото: Википедия, Анастасия Сергеевна Федоренко

Давид ШИМАНОВСКИЙ

«Не может быть! – воскликнут его многочисленные почитатели на разных континентах. – Да ведь он неустанно шутит с таким молодым задором и столь щедрым остроумием!» И все же это – бесспорный факт биографии выдающегося писателя-юмориста и блестящего исполнителя собственных миниатюр.

«Ты одессит, Мишка, а это значит…»

Кое-кто уверен, что популярная песня, исполнявшаяся Утесовым, – точно про самого Жванецкого. Михаил Михайлович родился действительно в Одессе 6 марта 1934 г. Но отец его не Михаил (у евреев не принято называть ребенка именем живого родителя), а Маня (Эммануил) Моисеевич. Позже сын вынужденно сменил свое отчество на более «благозвучное».

Папа был хирург, мама Раиса Яковлевна – стоматолог. До пяти лет Миша с семьей жил при больнице в Томашполе, райцентре Винницкой области, где отец был главным врачом.

«Я вырос среди бинтов. Капельниц не помню, тампоны помню, трехколесный велосипед, и я в окружении больных», – вспоминает Жванецкий.

Когда началась война, отца призвали в армию. Он служил врачом во фронтовом госпитале, был награжден орденом Красной Звезды. А Миша с мамой эшелоном эвакуировались на восток.

«В пути нас бомбили, мы выскакивали из эшелона, и мама прикрывала меня лопухами, забрасывала травой, чтобы замаскировать от бомб». В Ташкенте мальчик пошел в школу и впервые столкнулся с антисемитизмом.

«Казалось бы, ну чего вдруг? Но, видимо, эта зараза с фронта перекинулась туда. И я чувствовал это на себе. В Ташкенте я слышал довольно часто: русские – на войне, жиды – в стороне».

Отец был назначен главврачом в ташкентский госпиталь, затем, в 1944-м, перевез семью в Котовск, а позже – в Одессу, где они все вместе ютились в двух комнатах коммунальной квартиры. Мама работала зубным врачом на консервном заводе, а папа – в поликлинике на Молдаванке.

Мишино отрочество прошло в одесском дворике, где сложилась ватага озорных сверстников. Учился он в 118-й мужской школе, математика давалась ему трудно, зато уроки литературы он обожал. Однажды на один и тот же день назначили контрольные по алгебре, физике и диктант. В знак протеста весь класс сбежал в соседний парк. Оказалось, это был день рождения Сталина, и по требованию гэбистов «саботажников» исключили из школы, но потом восстановили. Отец наказал Мишу ремнем. А второй и последний раз ему досталось за курение, после чего табачком он уже не баловался. Особую роль в его воспитании играла мама, которая внушала сыну: надо помогать людям.

   Широкой публике Феликс Кандель известен прежде всего как один из создателей самого знаменитого советского мультсериала — «Ну, погоди!». Между тем Феликс Кандель – великолепный прозаик, автор нескольких романов и сборников новелл. Но главным трудом своей жизни сам писатель считает (в чем он признался и, выступая на юбилейном вечере) 6-томную историю евреев России и 2-томник очерков по истории сионизма «Земля под ногами».

Эта работа никогда не достигнет популярности «Ну, погоди!» — другой жанр, однако значение ее для нашего народа пока еще по-настоящему не только не оценено, но и не осознано. После написанной в начале прошлого века «Истории евреев России» Семена Дубнова никто на такой труд не решался.

Мало кто об этом знает: Кандель придумал и Чебурашку. Так он называл свою маленькую племянницу, которая, едва научившись ходить, то и дело норовила свалиться – «Чебурахнуться», — называл это дядя. Это слово услышал его друг, Эдуард Успенский, который тогда как раз искал имя для своего нового сказочного персонажа, и попросил подарить.
«Ну, погоди!» тоже родилось случайно. Госкино заказало «Союзмультфильму» фильм о том, как нехорошо обижать младших. Режиссер Вячеслав Котеночкин пригласил два тандема молодых сценаристов – Александра Курляндского с Аркадием Хайтом и Феликса Канделя (в кино он работал под псевдонимом Ф. Камов) с Эдуардом Успенским. Успенский потом из коллектива вышел, а оставшиеся трое создали сюжет про Волка и Зайца.

В этом году среди проектов, выдвинутых на премию «Грэмми», оказался уникальный альбом The Lost Songs of World War II. В него вошли тексты военных песен советских евреев, написанные на идише. Коллекция считалась безвозвратно утерянной и была случайно найдена профессором Университета Торонто Анной Штерншис. «Сноб» поговорил с филологом, автором и исполнителем песен и одним из авторов альбома Псоем Короленко о нюансах работы над проектом: отказе от клезмера, влиянии Лемешева и о внезапной конкуренции Шнитке и «Стеньки Разина

Угадать мелодию

Ɔ. Как мы знаем, работа над альбомом началась с изучения архива Моисея Береговского. Это были тексты песен на идише, как правило, без указания возможной мелодии. Как работать с таким материалом для создания музыкального проекта?

Прежде всего, из этого собрания текстов следовало отобрать те, которые заинтересовали бы нас с точки зрения репертуара. Большая часть отобранных подобным образом песен действительно была без нот. Но некоторые тексты «намекают» на то, какая мелодия должна лежать в основе песни — как правило, это какая-то распространенная еврейская мелодия, поскольку слова написаны на идише. По другим текстам «угадать» мелодию было совершенно невозможно, и для них нужно было придумывать мелодическое решение. Мы решили в таких случаях ориентироваться на советские знаковые песни, иногда в сочетании с какой-то еврейской мелодией. Мы учитывали разные факторы — предположительную популярность в те годы той или другой песни среди жителей СССР, говорящих на идише, или возникающую у нас жанровую ассоциацию между известной песней и тем текстом, с которым мы имели дело. Иногда мы сознательно допускали анахронизмы.

Ɔ. Например?

Самый яркий пример — это песня «Тульчин» о депортации жителей Тульчина (город в Винницкой области, где румынские оккупационные власти устроили гетто. — Прим. ред.) в концлагерь Печора. Мы положили этот текст на мелодию Альфреда Шнитке для «Песни Мэри» из эпизода пира во время чумы в фильме «Маленькие трагедии». Правда, уже во время работы над альбомом у Анны Штерншис появились сведения, что песню о Тульчине пели на мелодию «Стеньки Разина». Но мы решили, что в таком варианте песня не прозвучит.

Леонид Кацис 

11 декабря исполняется 100 лет со дня рождения Александра Солженицына. «Лехаим» вспоминает о том, какую роль сыграл великий русский писатель в жизни российских евреев.

Вот что писал на эту тему в «Новом восходе» 1910 года Аркадий Горнфельд: «Непосредственно Лев Толстой не сделал для евреев почти ничего или ровно ничего, если сопоставить то, что он сделал, с тем, что мог сделать. Если бы мы должны были ценить в Льве Толстом поборника еврейского равноправия, то мы спокойно могли бы сказать, что в его лице русское еврейство потеряло немного.

Чувствовалось, да и сам он говорил, что еврейский вопрос для него один из многих, нуждающихся в решении, но более чем второстепенных. Евреев это всегда волновало. Если вспомнить даже не тот величественный пафос, который охватывал Толстого, например, при мысли о страданиях русских сектантов или о практике телесных наказаний, даже не те огненные слова, которые он находил, чтобы бросить их в лицо насильникам всех сортов, если вспомнить лишь то тихое внимание, которое встречали в нем муки бессловесных животных, для жестокой забавы избиваемых человеком, и тут же припомнить, что этого внимания оказалось недостаточно, чтобы сказать в защиту своих еврейских сограждан свое прямое, решительное, могучее слово, то, естественно, становится обидно».

Обидно было на протяжении всей жизни Солженицына и тем многочисленным еврейским интеллектуалам, писателям, историкам и собеседникам, которые готовы были пойти на все, чтобы помочь своему кумиру. А вот насколько Солженицын умел быть за это благодарным, рассказал в общем-то далекий от национально мыслящего еврейства Ефим Эткинд в интервью Рикардо Сан-Висенте, говоря о книге «Бодался теленок с дубом»:

«Это было, наверное, в семьдесят седьмом-восьмом году. С тех пор он порвал и с Копелевым, и со всеми. Особенно с евреями.

Правообладатель иллюстрацииGETTY IMAGES

Image caption. Члены только что учрежденного ЕАК подписывают обращение "К евреям во всем мире" (справа налево в первом ряду публицист Илья Эренбург, архитектор Борис Иофан, актер и режиссер Соломон Михоэлс; крайний слева писатель Самуил Маршак; второй слева во втором ряду скрипач Давид Ойстрах)

28 ноября 1948 года Сталин подписал секретное решение бюро Совета министров СССР: "Еврейский антифашистский комитет немедля распустить, органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать".

На следующий день оперативники МГБ обыскали и опечатали помещение.

Глава комитета, художественный руководитель Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс к тому времени был мертв. Арестовали 17 из 20 членов президиума комитета, в том числе писателей Переца Маркиша, Льва Квитко, Семена Галкина и Давида Гофштейна, первую советскую женщину-академика Лину Штерн, бывшего начальника Совинформбюро Соломона Лозовского, главврача Боткинской больницы Бориса Шимелиовича, актера Вениамина Зускина, поэта Ицика Фефера.

Всего по делу привлекли 125 человек, из которых 23 были расстреляны и шесть умерли в тюрьме.

Об арестах не сообщалось. Выглядело это так, будто известные люди просто исчезли. Александру Фадееву и Илье Эренбургу во время зарубежных поездок приходилось лгать, будто они недавно видели коллег в Москве.

Мавр сделал свое дело

Еврейский антифашистский комитет, первоначально в составе 47 человек, в основном творческой интеллигенции, был учрежден 7 апреля 1942 года для создания положительного образа СССР в США и Британии и, как сказали бы теперь, фандрайзинга.

С поставленной задачей комитет справился. Были налажены контакты, собраны 33 миллиона долларов пожертвований. В Америке Еврейский совет по оказанию помощи России возглавил Альберт Эйнштейн.

К 1948 году отношения между СССР и Западом безнадежно испортились, необходимость в существовании ЕАК отпала, и былые заслуги активистов им же поставили в вину.

Главной причиной опалы комитета нередко называют письмо к Сталину с идеей создать Еврейскую автономную область в Крыму. Однако между обращением (февраль 1944 года) и началом репрессий прошло почти пять лет.

 ДАЛЕЕ ЗДЕСЬ:

https://www.bbc.com/russian/features-46225286

 Давид Парнес, Беэр-Шева

«Он шьет и шьет, и шьет,

и все равно у него ничего нет. 
И если это жизнь, 
то что такое смерть?!». 

Из песни «Дер шнайдер» (Портной) 

Мне было семь лет, и я помню, как за месяц до начала войны, где-то в мае, в Бессарабии случилось землетрясение. И оно докатилось до Бельц, где жила наша семья, и мы выскочили на улицу. А через месяц – 22 июня – опять грохот! – и мы вновь выбежали из дома. И тоже под утро. Мы не понимали, что происходит. И моя мама спросила у папы: «Исаак, что это?» И мой папа, человек с высшим образованием, человек высокой культуры, ответил: «Это землетрясение. Что же еще может быть?!» Но когда рядом загорелся дом, мама опять поинтересовалась: «А почему горит?» Папа ответил: «Это лава!» 

И буквально в эту минуту выскочил сосед, сел на мотоцикл. Папа крикнул: «Ты куда?» Сосед бросил на ходу: «Это война, я на аэродром!» В моем отце вера в мир была настолько велика, что он принял бомбежку за лаву. 
 

Ицик (Исаак) Парнес и Роза Парнес. 1950 г. (мои папа и мама) 
 

На следующий день папу – известного в Бельцах врача Ицика (Исаака) Парнеса – мобилизовали на работу в госпиталь. А мы сразу же эвакуировались: всё бросили и пошли подальше от войны. Но дней через десять папу выгнали из госпиталя. Вышел приказ советского командования о том, что жителям недавно «освобожденных территорий» (Бессарабия, Западная Украина, Прибалтика) доверять нельзя. И папа отправился нас искать. Чудом нашел, и мы вместе с толпами беженцев, с папой Исааком, мамой Розой, маминым братом Борисом Трахтенбройтом, и маминой мамой Бетей Трахтенбройт – добрались до местечка Домбровены. 

Надо сказать, что наша эвакуация из Бельц была экстренной: передвигались налегке, с тем, что было в руках – бо́льшую часть шли пешком, иногда – на подводах или телегах. Сесть на поезд было невозможно. К тому же железнодорожный узел был разбомблен. 

А в Домбровенах, что на правом берегу Днестра, скопились тысячные толпы, все хотят на левый берег. Но переправа уже не действовала. Последние части Красной армии переправились – и переправу взорвали. И никто из лодочников не хочет перевозить людей. Ни за какие деньги. И мы остались в местечке. Что делать и что нас ждет – никто не знал. 

Помню тот вечер – ни советских войск, ни немецких. Мы и еще какие-то люди скопились в одном из еврейских домов городка. И вдруг, на рассвете – выстрелов не было – звон разбитых стекол, истерический крик, пух разорванных подушек... Мы выскочили через окно – вся семья. Я помню, мама держит меня за руку, а я потерял сандалик. Хочу подобрать его и тащу маму назад. И мама впервые в жизни - больше никогда этого не было – ударила меня. Мне было так обидно! За что она меня? Я ведь хотел подобрать сандалик! Но мама тащила меня за собой. И мы убежали в поле, где росла рожь. 

Семьдесят пять лет спустя после малоизвестных погромов в украинском городке поставлен очередной в Восточной Европе памятник, искажающий историю Второй мировой войны.

Олевск, сонный, хоть и древний город в украинской глуши вошел в мою жизнь в 2003 году, когда я наткнулся на целый ряд свидетельств о жестоких погромах в этом месте в 1941 году, в начале войны между Германией и Советским Союзом. В этих свидетельствах выжившие в погромах и очевидцы описывают, как летом 1941 года евреев били, унижали, калечили в самом центре города. Многие из их мучителей и убийц были членами Полесской сечи, партизанской армии, возглавляемой Тарасом Боровцом‑«Бульбой», одним из самых крупных лидеров украинских националистов в годы войны. Взяв себе псевдоним в честь мифического казацкого атамана, Боровец‑Бульба захватил власть в Олевске и его окрестностях в первые месяцы войны, пока немцы в этой глуши еще не утвердились. Только после погромов и дальнейшего насилия над евреями, осуществлявшегося Сечью, немцы взяли Олевск под свой контроль в сентябре 1941‑го и устроили там гетто. Члены Сечи патрулировали гетто, а впоследствии предоставили немцам рабочую силу для того, чтобы ликвидировать еврейское население.

Обнаружив эти документы, я был уверен, что зверские погромы в Олевске наверняка упоминаются в литературе об антиеврейском насилии в Западной Украине и Восточной Польше летом 1941‑го. Вслед за авторитетной книгой Яна Гросса «Соседи: История уничтожения еврейского местечка» (2000), посвященной Едвабне, другие историки взялись за исследование сложного вопроса об участии местных жителей в Холокосте, в особенности — в погромах того злосчастного лета.

Перед демобилизацией Леониду Монисову выделили деньги — около двух тысяч рублей. Все эти деньги он отдал за ограду из нержавейки, которой окружил общую еврейскую могилу площадью 20 на 20 метров. Эта ограда и поныне стоит на том месте.

Ирина КРУПИЦКАЯ

В пятницу, в канун наступления еврейского месяца Нисан, семейство, родные и друзья почтили 30 дней с момента ухода из этого мира Леонида (Лазаря) Монисова — ефрейтора Второй мировой, кавалера двух орденов Красной Звезды, медалей за Сталинград и Курск, за взятие Берлина. Почти год не дожил наш Леня до своего 100-летия.
— А ведь это чудо, что папа вообще родился и выжил, — заметил его единственный сын Яков, после чего рассказал парочку историй, слушая которые, собравшееся за поминальным столом общество на некоторое время утратило способность жевать.

— Отец родился семимесячным во время деникинского погрома, который учинили в селе Медвежье Сумской области — что возле городка Ромны. Казак на лошади ворвался на подворье дома и занес обнаженную шашку над головой моей прабабушки Иты. Но в самый последний момент он заметил, что жидовка беременна. Не знаю и х… его знает, что шевельнулось в его душе, но он успел повернуть шашку плашмя и так ударил беременную по животу. Она тут же, во дворе, начала рожать. Семимесячного младенца приняла ее родная сестра Хана, которая и была свидетелем всего случившегося. Казак ускакал, и таким образом, благодаря недоношенному младенцу, была спасена вся остальная семья Монисовых.

Но вот спасти свою семью от гибели во Второй мировой войне папа уже не смог. Он довоевал до Берлина и почти сразу после Победы демобилизовался. А когда вернулся в село Виноградное Херсонской области, где Монисовы трудились в созданном на пустоши еврейском колхозе, узнал страшную правду: все население села — 165 человек — было уничтожено и закопано в общей яме, над которой фашисты установили… общественную уборную.
И это отхожее место продолжали использовать по прямому назначению заселившие оставшиеся еврейские дома украинцы.

Увидев все это, отец сел на имевшийся в колхозе трактор ( не забудем, что до и во время войны Америка, в том числе благотворительная организация "Джойнт", поставляла в СССР сельскохозяйственный инвентарь, машины), завел его и направил на оскверненное место гибели евреев села Виноградное. Он снес уборную, после чего воздвиг над могилой что-то вроде конуса-кургана. Перед демобилизацией отцу выделили деньги — около двух тысяч рублей. Все эти деньги он отдал за ограду из нержавейки, которой окружил общую еврейскую могилу площадью 20 на 20 метров.
Эта ограда и поныне стоит на том месте.

13 лет назад мы с женой сопровождали папу в родные места. Местное население приняло нас хорошо, устроили в нашу честь застолье, пели. Естественно, мы пошли на могилу, мы с отцом молились там. Папина ограда не тронута, но появилась на том месте памятная табличка, которая сообщает, что тут "похоронены 165 наших земляков, расстрелянных немецко-фашистскими захватчиками". О том, что в этом еврейском селе жили только евреи, и именно они были уничтожены — ни одного слова…
30 дней со дня смерти Леонида (Лазаря) Монисова совпал с началом самого главного месяца в еврейском календаре — месяца Нисан, когда евреям суждено было выйти на свободу из египетского рабства.

Родные ефрейтора Монисова навсегда остались лежать в земле, на которой их предки и они сами надеялись найти спасение, но которая так и не стала для них родной. А Лене довелось оказаться среди тех немногих оставшихся в живых евреев, кому Всевышний предназначил дойти до земли Израиля и заселить ее. И сохранить связь с этой землей навсегда.

http://www.isrageo.com/2018/03/18/leonidmonisov/

Еврейский голос Кавказа

Петр ЛЮКИМСОН

Он писал талантливые стихи, которые нравились Ахматовой, но ушел в переводы — еврейским поэтам было трудно пробиться в Союзе в печать. Зато благодаря ему появились 150 книг с переведенной на русский поэзией Кавказа и Востока. Особенно прославил Наум Гребнев стихи Расула Гамзатова — многим в оригинале они нравились куда меньше.

В 1986 году я наткнулся в магазине на черно-белый томик «Песни былого». Не сразу сообразил, что на обложке — квартет клезмеров, то есть еврейских музыкантов. «Песни былого. Из еврейской народной поэзии. Переводы Наума Гребнева» — значилось на титульном листе. В то время все, что было связано со словом «еврейский», издавалось крайне редко, так что сборник я купил. Но вскоре понял, что приобрел настоящее сокровище. Я открывал книгу наугад и почти сразу же натыкался на одну из знакомых с детства песен, которые пела моя баба Белла вместе со своей подругой тетей Гисей. Пели они, впрочем, на идиш, но перевод на русский в этой книге был настолько точный, что не узнать эти песни было невозможно.

— Хотите ли семечек, Фейге-Соше,
Если, конечно, их уважаете?
— С удовольствием, Файве-Иоше,
Как не хотеть, если вы предлагаете?
— Не хотите ли, Фейге-Соше,
Пойти погулять, погода прекрасна?
— Я не такая, Файве-Иоше,
Но если с вами, то я согласна!

Я переворачивал несколько десятков страниц и натыкался на мои любимые «Варничкес»:

Где найти бы ухажера, 
Чтоб не сделал мне укора
За мои варенички?
Без мучнинки, без дрожжинки,
Без сластинки и солинки,
Без единой творожинки
Иль какой другой начинки
Вкусные варенички, вкусные варенички!

Книга эта и сейчас занимает почетное место на полке моей библиотеки, будучи десятки раз клееной-переклеенной. Насколько я знаю, больше она ни разу не издавалась, и это безумно жаль. «Песни былого» — пусть и не полная, но все же энциклопедия идишского фольклора, корни которого уходят во тьму веков. История этого фольклора закончилась в концлагерях и гетто, где были написаны последние из еврейских песен, считающиеся народными — они вошли в предпоследний раздел книги: «Песни скорби, песни борьбы».

Борис Мелакет

 Сто двадцать лет назад, 20 августа 1898 года, в белорусском местечке Чаусы (ныне райцентр Могилевской области) в многодетной семье еврейского коммерсанта средней руки родился Лев Ефимович (имя и отчество по рождению – Израиль Хаймович) Маневич, знаменитый советский разведчик (кодовое имя Этьен), полковник Разведуправления РККА (1935). В 1965 году «за доблесть и мужество, проявленные при выполнении специальных заданий советского правительства перед второй мировой войной и в годы борьбы с фашизмом» он был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

В девятилетнем возрасте родители вывезли Маневича в Швейцарию, где он получил техническое образование, овладел шестью европейскими языками. В 1917 году Маневич вернулся в Россию, с 1918 года служил в Красной Армии, был комиссаром бронепоезда и командиром отряда особого назначения. С 1925 года его многократно направляли за границу для добывания секретной информации о вооружениях фашистских Италии и Германии. За рубежом он даже имел постоянное рабочее место – под именем Конрада Кертнера советский разведчик открыл в Вене международное бюро изобретений и патентов «Эврика», таким образом получив доступ к описаниям и чертежам множества новинок западноевропейской военной техники.

О результатах его работы можно судить по следующей справке ГРУ: «Только в течение 1931–1932 гг. миланской резидентурой были направлены в Центр 192 информационных донесения и документа, раскрывающих планы фашистского руководства Италии. Сотрудниками резидентуры были добыты чертежи опытных самолетов СК-30, СК-32 (истребители), самолета “Капрони-80”, опытного бомбардировщика-гиганта ВЕС, подробные чертежи авиамоторов АЗОР, А5-5, документы по технологии и организации литейного производства, чертежи и описание подводных лодок, различных видов стрелкового оружия и много другой ценной технической документации».

12 декабря 1936 года Маневич был арестован в Турине итальянской контрразведкой и осужден на 15 лет заключения, а в 1943 году попал в руки к гитлеровцам. Разведчик прошел через ужасы нескольких фашистских концлагерей и в начале мая 1945 года вместе с другими узниками лагеря Эбензее (один из филиалов крупнейшего в Австрии фашистского лагеря смерти Маутхаузен) был освобожден американскими войсками. Однако в это время он уже тяжело болел туберкулезом и через несколько дней умер.

В 1973 году кинорежиссер Вениамин Дорман по сценарию Евгения Воробьева снял о Маневиче фильм «Земля, до востребования», где в роли советского разведчика выступил Олег Стриженов.

(Опубликовано в №196, август 2008)

https://lechaim.ru/events/manevich/

Ольга Кузьменко

Записал Борух Горин

Вот раскопал я записанный мной в январе 1993 года рассказ реб Аврома Генина для «Лехаима».  Сколько мужества и осознанной силы в этом человеке! Какая чистота, скромность, достоинство и благородство! Они заставляют вспомнить уже почти забытое старинное слово порядочность, которой так не хватает многим и даже весьма образованным людям. Именно эта порядочность, глубокая нравственность и спасли в веках наш народ, да, миллионы евреев сгорели в печах Освенцима и Треблинки, погибли в сталинских тюрьмах и лагерях, но еврейский НАРОД жив, не сломлен, а сегодня он переживает национальное возрождение.

Мы можем гордиться своими стариками. И должны сделать все, чтобы молодежь унаследовала их черты – стойкость и веру, доброту и оптимизм, замечательный природный ум.

Прочтите рассказ Аврома Генина. Он стоит того.

* * *

В старой синагоге в Марьиной роще каждый знал Аврома Генина. Без малого полвека я приходил туда почти каждый день. Там был мой настоящий дом, там я отдыхал душой среди своих ребят, с которыми вместе и состарился. Теперь-то уже многих нет, другие, как и я, далеко от Марьиной рощи – в Израиле. Слава Б-гу, встретились на Святой Земле и, что нам остается, вспоминаем! Чем спокойнее и счастливее жизнь здесь, тем ярче вспоминаются годы московские, голодные, нищие, но все равно счастливые – ведь это наши молодые годы.

ВРЕМЯ ИДТИ МНЕ В ХЕДЕР, А ХЕДЕРА НЕТ

Родился я в Белоруссии, в городке (тогда местечке) Костюковичи. Хорошее было местечко. Жителей не так много, в большинстве евреи – сапожники, портные, ездовые, мелкие торговцы. Целые улицы еврейские были, и, подумайте, в маленьком местечке – семь синагог!

Но в мои хорошие годы синагоги поломали, позакрывали, раввинов посадили в тюрьму. Учиться я не смог – не у кого было: тех, кто учил, тут же «закладывали» и забирали. Единственный оставшийся старый учитель умирал с голоду. Носить еду ему было опасно, не разрешалось помогать служителям культа. Мама покойная собирала полную сумку съестного и как только стемнеет, бывало, сунет мне, семилетнему, в руки со словами:

– Авремеле, беги скорее, чтоб тебя никто не задержал, беги к ребе!

И я вечерами носил ему поесть. Мои родители были очень религиозными людьми, и отец, и мать. Прабабушка Кеня все из дома раздавала бедным. По пятницам украдкой, чтобы дедушка не видел, перебросит дрова через забор – пусть бедные подберут. И голодного ни одного не пропускала, каждого накормит. Прабабушка плела гавдолы для синагоги. Когда она умерла, ей устроили пышные похороны, проводили с почетом. А плетение гавдол мама взяла на себя. Это была нелегкая работа – тянуть длинные свечки из воска, приспособлений не было, все делалось вручную.

В Москве на 86‑м году умер писатель

Владимир Войнович.

(26.09. 1932 г. - 27 .07. 2018 г.)

Основной причиной опалы стала публикация в 1969 году первой части романа «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» в эмигрантском журнале «Грани». После выхода полного текста книги в Париже в 1975‑м сотрудники КГБ отравили автора психотропными веществами — последствия Войнович ощущал несколько лет. Впрочем, отравителей можно понять: сцена из «Чонкина», когда капитан НКВД Миляга, думая, что попал в плен к немцам, рассказывает, как он «арбайтен ин руссиш гестапо… Унд коммунистен, унд беспартийнен всех расстрелирт, паф‑паф», — одна из самых запоминающихся в романе.

Натан Вершубский

Ликбез

Не думаю, что был в нашей стране еще один такой народ, представители которого настолько мало о себе знали. Я был знаком в московских школах и дворах с детьми татар, украинцев, грузин, поляков, армян и немцев. Все они хоть что‑то знали о своих. А их родители знали гораздо больше. Мы же не знали ни‑че‑го! Абсолютно. Ни языка, ни письменности, ни даже букв. Ни своей истории, ни своей религии, ни родословной, ни обычаев. Вообще — горништ! 

Между тем мы все были правнуками людей, которые по‑го‑лов‑но с пяти лет учились. Читать, переводить и понимать тексты тысячелетнего и трехтысячелетнего возраста. То есть текст Торы, полученный нами три тысячи лет назад, прокомментирован человеком, жившим тысячу лет назад. И еврейские дети учили все это в оригинале. К слову, «не лепо ли ны бяшет, братие?» написано только 800 лет назад. Извозчики, кузнецы и домохозяйки помнили сотни и сотни изречений мудрецов талмудической эпохи и цитировали их в повседневной жизни. Мой прапрадед, отставной солдат, прочитал, я уверен, больше книг, чем мой папа‑журналист. Моя прабабушка, мать 12 детей, знала досконально сложнейшие законы Песаха, шабоса, кашруса и ниды.

Короче, подходящего сравнения не нахожу, но представьте, что все гроссмейстеры Советского Союза забыли, как ходит пешка, все доктора физматнаук не могут перемножить два на два, все офицеры Красной армии вдруг запамятовали, какой рукой отдавать честь, а птицы на одной шестой части суши разучились летать…

О том, что я еврей, я узнал в пять лет от детей во дворе. Лет с двенадцати я получал крупицы информации, скорее не крупицы, а молекулы, причем главным образом не от родителей. О том, что у евреев какие‑то свои обычаи: бабушка на похоронах дедушки говорила, что у евреев шапки не снимают. О существовании языка идиш и о том, что он похож на немецкий. Шепотом о том, что есть Государство Израиль. Об артисте Михоэлсе, когда он поет черному младенцу на идише в кинокартине «Цирк». От дедушки, шепотом в ванной, об обрезании. От бабушки, тайно, о маце, что это такое еврейское печенье.

К возрасту бар мицвы, которой у меня, разумеется, не было, мой еврейский словарный запас составляет порядка десятка слов — лехаим, азохнвей, киндер…

Я находил дома на книжных полках Шолом‑Алейхема, Переца и Фейхтвангера. Слушал вместе с бабушкой и дедушкой магнитофонные записи сестер Берри, «Скрипача на крыше» и просил перевести мне содержание. Читал роман Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок».

Как‑то папа принес домой протестантскую Библию на шесть дней. И дал ее на двое суток мне! Я успел прочитать только Ветхий Завет.

Вл. Алабай

115 лет назад родился Михаил Аркадьевич Шейнкман, более известный как поэт Михиал Светлов

Так повелось: все семьдесят лет советской власти, да и после ее крушения, широкая публика считала евреев злокозненными устроителями «великих потрясений» – безжалостными чекистами и куда как не романтичными комиссарами в пыльных шлемах. Глупо отрицать явное: и в ЧК евреи служили, и комиссарствовали. Было… Причины этого отвратительного явления кто только ни искал в обильно сдобренной кровью почве Истории – от Ивана Ильина и Розанова до Солженицына. В целом получалось, что – да, люди Малого народа кругом виноваты в несчастьях России. Иные искатели заглядывали поглубже: это евреи споили русский народ, а сами при этом не спились. Встречались и вовсе глубинные исследователи: евреи распяли Иисуса Христа, на них поэтому лежит вечное проклятье; поделом им.

Насчет Христа промолчу: тут дело веры, а не знания и разума. А вот что касается спаивания – возражу от души: споить мы русского человека не споили, зато достали его за «двести лет вместе» по полной программе. Евреи служили как бы раздражающим фактором общества, ферментом – и социальные притеснения, и погромы со стороны властей и коренного населения не заставляли себя ждать. Как говорил поэт Светлов, эта грустная улыбка минувшей эпохи: «Чем отличается еврей от рыбы? Тем, что рыбу не режут ножом».

Ну, вот мы и добрались до Михаила Аркадьевича Светлова.

Екатеринослав. 1917 год

Его становление – как физическое, так и творческое (первое свое стихотворение он опубликовал в 1917 году) – пришлось на те смутные годы, которые принято именовать «революционный период». В феврале 17-го года прошлого века русский народ, разочарованный и измотанный двумя провальными войнами – с японцами, а затем с германцами, – поднялся против своего царя Николая Александровича Романова, по складу характера менее всего подходившего на роль самодержца и императора всея Руси. Воспользовавшись неустойчивостью новой государственной конструкции, немногим более полугода спустя большевики во главе с Ульяновым захватили власть в России. Популистские лозунги большевиков пришлись по вкусу простонародью, и евреям в том числе и не в последнюю очередь. При всей ностальгии изрядной части нынешней публики по «старым, добрым временам» не следует всё же забывать, что жизнь в предреволюционной царской России была далеко не сахарной и не медовой. Многомиллионный народ усилиями новых правителей оказался вовлеченным в кровавую неразбериху Гражданской войны, расколовшей нацию и страну и приведшей ее на грань катастрофы.

Эмоционально заряженная творческая интеллигенция приняла в этих кошмарных событиях самое деятельное участие. В советском искусстве вообще, а в русской поэзии в частности появилось множество этнических евреев – выходцев из черты оседлости и примыкавших к ней украинских и белорусских городов. Эти люди не скрывали своей национальной принадлежности, вряд ли кто-либо из них, подобно известному деятелю 60-х, сказал бы о себе: «Я не еврей, я по национальности русский интеллигент». Как это ни дико звучит, в те годы – от окончания Гражданской войны и почти до исхода десятилетия – принадлежность к еврейству не вызывала негативной реакции и почти не возбуждала проявлений антисемитизма. Дело тут, конечно, не во внезапной сердечной вспышке той самой пресловутой «любви» к евреям, а, скорее, в весомом присутствии потомков Авраама, Исаака и Яакова во властных и карательных структурах «пролетарского» государства. Евреи во всю писали русские стихи и прозу, ставили спектакли, снимали кино и сочиняли музыку. Это уже потом, во времена застоя, усердные национал-патриоты взялись подсчитывать, насколько густо евреи прослаивали русское искусство, какой процент они там составляли, по каким критериям оценивать причиненный ими ущерб и какому наказанию их подвергнуть. Веселое было времечко, ничего не скажешь…

Владимир Ханелис, Бат-Ям

Странная у нас получилась беседа с госпожой Ниной Прейгерзон-Липовецкой, странная. Я спрашивал, где и когда она родилась, училась, когда и где почувствовала себя еврейкой, сионисткой, как уехала в Израиль... А она, отвечая, рассказывала не о себе, а о своем отце – писателе, ученом Цви Прейгерзоне.

Лея и Цви Прейгерзон, 1934

Цви (Григорий) Прейгерзон был замечательным, прежде всего – очень счастливым человеком. Счастливым – потому что всю жизнь был влюблен. Cчастливым потому, что предмет его любви, иврит, ответил ему взаимностью. Большое счастье для влюбленного человека, когда предмет любви отвечает взаимностью. Безответная любовь калечит человека, портит его жизнь. 
О Цви Прейгерзоне ко времени нашей беседы я знал многое. Читал его книги, на иврите и в переводе на русский, читал статьи о его жизни и отзывы о его творчесте литераторов, критиков, переводчиков А. Элинсона (Белова), А. Тарна, Р. Торпусман, И. Минца, М. Занда, Л. Алон, Ш. Шалит, А Белоусова, М. Хейфеца; ивритских писателей Аарона Мегеда, Моше Шамира и других авторов. 

Что еще я мог прибавить к истории жизни человека, родившегося в 1900 году в украинском местечке Шепетовка, в 13 лет приплывшего в Эрец-Исраэль по рекомендации Хаима-Нахмана Бялика (в теплом пальто и с единствонным рублем в кармане), учившегося всего год в тель-авивской гимназии "Герцлия", а затем – в одесской иешиве и консерватории по классу скрипки, окончившего там русскую гимназию и Горный институт в Москве? 

Что еще я мог добавить после его воспоминаний, воспоминаний людей, сидевших с ним в советском лагере? Можно ли еще что-либо добавить к его словам о любви к родному языку: "В тюрьме я дал клятву, что не оставлю иврит, и я исполняю ее по сей день, пусть даже арестуют меня во второй и третий раз. До последнего дыхания моя любовь и вся моя душа отданы ивриту"? 

ИНТЕРВЬЮ

 Она росла нежной балериной в доме еврейского адвоката. Но после революции превратилась в бойца: дружила с сестрой Ленина и писала речи для Кирова. Но это ее не спасло. Мирру Железнову расстреляли без суда и следствия за публикацию списка имен 135 евреев, ставших Героями Советского Союза.

В послевоенные годы в СССР упрямо замалчивали роль евреев в победе над фашистской Германией. Мало того – замалчивали эту тему и во время войны: распускались слухи, что евреи под разными предлогами уклоняются от участия в боевых действиях на передовой, что они отсиживаются в тылу и воюют лишь на так называемом «Ташкентском фронте». Порой доходило до того, что родственники еврейских солдат под гнетом такой дезинформации просто не верили письмам, в которых те рассказывали об участии в той или иной битве.

Этой теме был отчасти посвящен и второй пленум Еврейского антифашистского комитета, состоявшийся в марте 1943 года. Тогда Илья Эренбург принял решение собирать документы и материалы, которые легли бы в основу «Черной книги» – о фактах уничтожения евреев нацистами, и «Красной книги» – о мужестве еврейского народа в борьбе с фашизмом. Как известно, «Черная книга», вызвав на себя разрушающий гнев партийной верхушки, была впервые опубликована на русском языке лишь в 1980 году в Иерусалиме. «Красная книга» так и не увидела свет. Лишь за один материал, перечисляющий фамилии 135 евреев со званием Героя Советского Союза, под репрессии попали десятки людей. Основной виновник – журналистка Мирра Железнова, опубликовавшая этот список, была расстреляна без суда и следствия.

Список был опубликован в середине 1945 года и перепечатан европейской и американской прессой. Несмотря на то, что все данные были получены Миррой на основании официальных запросов из государственных источников, ей этого не простили. Ведь вскрылось то, что утаивалось – в процентном соотношении от общего числа воевавших и награжденных звездой Героя из всех народов Союза вслед за русскими шли евреи. И это был гром среди ясного неба!

Ему прочили славу Льва Ландау, но расстреляли в 32 года за детскую повесть об изобретателях радиотелеграфа. Гениальный физик Матвей Бронштейн отказался писать, что итальянец Маркони украл все у русского Попова. Его потерю для мировой науки считают катастрофой – как если бы 32-летним погиб Альберт Эйнштейн.

Новое издание книги Матвея Бронштейна чётко делится на две части: первая – «Солнечное вещество и другие повести», вторая – «Жизнь и судьба Матвея Бронштейна и Лидии Чуковской». В первой части – знакомые многим с детства научно-популярные повести об открытии гелия, или как раз «солнечного вещества», рентгеновских лучей и радио. Повести эти, безусловно, интересны и детям, и взрослым. Как отмечали Самуил Маршак и Корней Чуковский, Матвей Бронштейн изобрел новые инструменты для популяризации науки. О самом сложном он рассказывает не только просто и интересно, но и со страстью и поэтичностью. Вот, например, первая фраза заглавной повести «Солнечное вещество»: «Я расскажу о веществе, которое люди нашли сначала на Солнце, а потом уже у себя на Земле». Что это, как не поэзия? И одновременно – зачин научного детектива, романа с тайной: как же можно было найти вещество на Солнце, если книга была написана примерно за 30 лет до полёта в космос, а химический состав Солнца полностью не исследован и по сей день?

Яков Шехтер

Среди стариков виленской синагоги выделялся реб Фоля. Высокого роста, с глубокими морщинами, словно прорезанными в потемневшей от времени коже, он всегда сидел в правом углу синагоги. В общих стариковских разговорах реб Фоля участия не принимал. Субботним вечером, после кидуша, он сразу уходил, тяжело опираясь на увесистую коричневую палку с резной рукоятью. 

Впервые я обратил на него внимание Девятого аба, во время "Эйха". Никогда, ни до, ни после, я не слышал такого чтения.
Реб Фоля почти срывался на плач, голос дрожал и бился, словно птица в силке птицелова. Старинные слова и сравнения звучали, будто написанные совсем недавно, лет пятьдесят тому назад.

Реб Фоля потомственный каунасский литвак, родился перед войной, детство провел в гетто, и чудом уцелел в концлагере. Из огромной семьи спасся только он. Ему было о чем вспоминать, читая "Эйха".
Но все это я узнал позже, а поначалу меня удивил странный факт: во время утренней молитвы" Шахарит", реб Фоля накладывал головные тфилин почти на переносицу. В книгах точно описано, как нужно располагать коробочку: по краю волос, или по тому месту, где когда-то проходил этот край. Но не ниже. 

Ханох Дашевский, Иерусалим

2-й пленум Еврейского Антифашистского комитета (ЕАК) состоялся в феврале 1943 г. И хотя накануне было объявлено о капитуляции немецких войск в Сталинграде, лица участников Пленума не светились счастьем. Потрясённые, они слушали доклад своего председателя Соломона Михоэлса о невиданной в истории еврейства Катастрофе – тотальном уничтожении еврейского народа. 

У членов ЕАК и прежде не было иллюзий по поводу происходящего с евреями на оккупированных советских территориях, но то, что они услышали, шокировало вдвойне. И если о беспрецендентной жестокости нацистов было известно и раньше, то новые факты об активном участии местного населения в ограблении и уничтожении своих сограждан подрывали основы советского мировоззрения, наносили серьёзный удар по одному из главных аспектов советской пропаганды – дружбе советских народов, внушали опасения и тревогу. На лубочном пейзаже советской действительности эти факты стирали показной лак, за которым открывалась никуда не исчезнувшая, как оказалось, картина погромов и резни, где были всё те же лица, кроме нового персонажа: немецкого хозяина, представителя "высшей расы". Поэтому к спонтанной неуправляемой ненависти прежних времён нужно было прибавить немецкую тщательность и педантичность, а главное – фанатичное стремление достичь поставленной цели. И если раньше ещё можно было рассчитывать на то, что насытившись кровью, разъярённая толпа успокоится, или её успокоят боящиеся народного бунта правители, то на этот раз смерть была неотвратима. 

Нацистов и их многочисленных добровольных помощников неправильно было бы сравнивать даже со зверьми. Такое "некорректное" сравнение обидело бы зверей, ибо, вырывая овец из стада, волк или стая волков, руководствуясь биологическими инстинктами, не стремятся целенаправленно уничтожить всё стадо полностью, но человек – самый жестокий и опасный хищник на свете – оказался способен на то, перед чем спасовал бы и зверь. 

Еврейский Антифашистский комитет не мог помочь обречённым собратьям, но он мог сделать другое: оставить в памяти потомков названия городов и местечек, списки имён и фамилий, цифры и даты. И дать описание событий – одну и ту же, совпадающую во многих деталях, монотонную, предсказуемую и оттого ещё более ужасную панораму неслыханного в истории человечества уничтожения себе подобных. 

Рыночная площадь в Новых Жагорах. Фото начала XX века

Фрагмент из книги Павла Нерлера

«Жизнеописание Осипа Мандельштама» 

  У всех людей есть родственники. К моему удивлению, родственники обнаружились и у Мандельштама, который всегда мне казался отдельным человеком, плюс беспомощный и милый брат Шура.

Н. Мандельштам

В конце концов, всякая семья государство…

О. Мандельштам

У самой границы нынешних Литвы и Латвии, на пути из Риги в Шяуляй расположились Жагоры — полугород‑полуместечко Шавельского уезда Ковенской губернии . Собственно, Жагор было двое — Старые и Новые Жагоры, и между ними — живописная речушка Швете. В Старых, по переписи 1897 года, проживало 1629 евреев из 2527 жителей (65 процентов), в Новых — 3814 из 5602 (68 процентов).

Кого только среди выходцев из Жагор не было! И знаменитый ортодоксальный раввин Исраэль Салантер (1810–1883), и еще более знаменитый чаеторговец Зеэв Высоцкий (1824–1904), и идишский писатель Янкель Динесзон (1856–1919), и физик‑атомщик Исаак Кикоин (1908–1984)!

Одно из множества еврейских местечек — довольно крупное, но ничем особенно не примечательное: каменные дома, ярмарка, размеренный ортодоксальный быт, местечковая замкнутость. Особенности? Не локального, но общеприбалтийского свойства: историческое тяготение ко всему немецкому (в память о своих корнях и в пику всему русскому) и ощутимая предрасположенность к Гаскале (еврейскому Просвещению), что косвенно результировалось и в интересе к реформистскому иудаизму. Впрочем, были в Жагорах в свое время и две своих ешивы, в одной из них у своего отца начинал знаменитый ребе Салантер. Но ко времени отрочества Эмиля‑Хацкеля их уже и след простыл, ибо ешивы тогда были не постоянными учреждениями, а временными союзами кучкующихся молодых талмудистов, мечтающих когда‑нибудь стать самостоятельными комментаторами священных текстов (иных сфер приложения творческой энергии у них просто‑напросто не было!).

Владимир Лазарис  

Александр Контракт — один из тех, кто присутствовал со Сталиным — и, соответственно, с Черчиллем и с Трумэном на Потсдамской конференции. В 1945 году Контракт был старшим лейтенантом Красной армии, обладателем двенадцати боевых орденов и медалей и личным телохранителем Сталина.

Саша Контракт – еврей, комсомолец, спортсмен – родился на Украине. В 1939 году он привлек внимание тогдашнего члена Политбюро ЦК ВКПБ Никиты Хрущева тем, что на его вопрос, кем Саша хочет стать, тот ответил: сотрудником НКВД.

Услышав ответ сына, Сашин папа, бывший раввином у себя в местечке, сказал: «Чтобы ты не смел появляться дома в этой форме».

Когда началась война, Саша Контракт попал вместе со штабом Хрущева в Сталинград и оказался там на последней линии обороны, где бойцы НКВД расстреливали тех, кто отступал.

После тяжелого ранения Саша лежал в госпитале на Урале, когда там появился Хрущев и, узнав Сашу, снова спросил его, что он хочет делать после выписки. Саша не задумываясь ответил: заменить часового в Кремле, чтобы тот смог пойти на фронт.

Хрущев так и передал Сталину, добавив от себя, что «еврейчик хочет умереть за родину».

Уникальные кадры: отрывки из спектаклей и репетиций Государственного Еврейского Театра (ГОСЕТ)

Источник - "В контакте"

     17 января 1973 года КГБ и МВД СССР представили в ЦК КПСС следующую совместную записку:

Совершенно секретно

ЦК КПСС.

Докладываем, что в 1972 году рассмотрено 26,9  тыс. ходатайств лиц еврейской национальности о выезде в Израиль на постоянное жительство, получили разрешение на выезд 25,4 тыс. Выехало на постоянное жительство в Израиль с учетом получивших разрешение  в 1971 году – 28,8 тыс. человек (в 1971 г. – 13,2 тыс.), в том числе  7,3 тыс. детей до 16-летнего возраста. Общее количество выехавших с 1968 и по 1 января 1973 г. Составило 45,2 тыс. чел. Наибольшее количество выехало из Грузинской ССР – 10,2 тыс., Украинской – 8,1, Литовской – 2,6, Латвийской – 2,1, Узбекской – 2,4, Москвы – 1,1 тыс., Ленинграда – 328 чел.

Некоторая часть лиц еврейской национальности выехала также из Таджикской, Киргизской, Азербайджанской ССР, Новосибирской, Свердловской и ряда других областей РСФСР.

От общего числа выехавших взрослых бывшие члены КПСС составляют 2,2% (460 чел.), члены ВЛКСМ – 4,8% ( 1.030 чел ), военнообязанные – 27%, имеющие судимость – 5%, мужчин в возрасте от 18 до 50 лет – 31%, из них пятая часть не работали более 6 месяцев.

Яков Фрейдин


Орджоникидзе позвонил Сталину и попросил принять его вместе с председателем Амторга Саулом Григорьевичем Броном. Это был коренастый человек лет сорока, с тихим голосом и обходительными манерами. Родом он был из Одессы, сначала учился в Киевском Коммерческом Училище, откуда его погнали за иудейское происхождение и социал-революционную деятельность. Тогда он уехал в Европу, получил блестящее образование в Германии, Франции и Швейцарии. Университет Цюриха присвоил ему степень доктора наук по экономике. А когда Брон вернулся домой, то вскоре стал директором банка по внешней торговле (позже переименованного во Внешторгбанк СССР), в 1926 году короткое время работал заместителем Микояна, наркома внешней и внутренней торговли, а затем в марте 1927 года его послали в Америку руководить Амторгом. В те годы Советы и США ещё не имели дипломатических отношений.

Амторг был основан в 1924 году как частное акционерное предпринимательство при прямом участии американского еврея-капиталиста, очарованного идеей коммунизма, Джулиуса Хаммера (отца того самого Арманда, который был «другом» Ленина). 

Но на самом деле это было de facto советское торговое представительство, которое, вдобавок, ещё и шпионской деятельностью занималось. Назначение Брона руководителем Амторга было тепло встречено американскими бизнесменами и политиками. Им импонировал этот блестяще образованный, культурный и обходительный господин, так непохожий на образ кровавого большевика, который рисовало воображение по слухам из Совдепии. Брон завязал тесные, даже дружеские, отношения со многими руководителями американского бизнеса, включая Генри Форда, Сэма Кейна (Chase National Bank of New York), Джерарда Свопа (General Electric), и многих других.

Глухов. Когда-то столица гетманской и Левобережной Украины, сто лет спустя — по словам Тараса Шевченко — «пошлый уездный городок», еще позднее, в начале XX столетия, — на треть еврейский город, а сегодня — райцентр Сумской области.

Это место знаменито не только своей историей и архитектурой (в XVIII веке в Глухове создан дворцово-парковый ансамбль с Малороссийской коллегией), но и выдающимися уроженцами.  Отсюда родом композитор Дмитрий Бортнянский, здесь учились Георгий Нарбут, Александр Довженко и Сергей Сергеев-Ценский. И, конечно, Глухов — родина основателя школы современной астрофизики, члена множества академий, кавалера золотой Брюсовской медали (аналог Нобелевской премии для астрономов, — прим. ред.) Иосифа Шкловского.

«Я рос в традиционной еврейской среде в маленьком украинском городке, учился древнему языку предков, ходил с мамой в синагогу, — вспоминал ученый. — А какие были праздники, хоть кругом — полная нищета! А потом была школа-семилетка, раздвоение сознания между еврейским домом и советской школой. В 1930 году моя семья уехала с родной Украины. И мое еврейское детство уже осталось в невозвратимо далеком прошлом…»

В прошлом году к 100-летию земляка в Глухове прошла Международная научно-практическая конференция астрономов, физиков и математиков. Тогда же при участии директора Музея истории евреев Глуховщины Михаила Часницкого на доме, где жил будущий астрофизик, была открыта мемориальная доска. Имя Шкловского получила и одна из улиц родного города, вышла книга, посвященная этому незаурядному человеку.

Его книги переведены на 18 языков и издаются в десятках стран. В письмах читатели называли его не иначе как «профессор», а он не имел ни одного научного звания. Тем не менее, многие академики, когда их спрашивают, каким путем они пришли в науку, отвечают: «В детстве мне в руки попала тоненькая книжечка белорусского автора Якова Перельмана» (часть 1)

«Занимательная физика», «Занимательная астрономия», «Занимательная математика», «Занимательная геометрия» и еще более десятка «занимательных» книг этого автора можно найти почти в любом книжном магазине. Но мало кто из покупающих или читающих их знает о том, что написаны они почти столетие назад, а их автору недавно исполнилось 130 лет. В июле мы будем праздновать столетие первой книжки из этой серии. Именно так, первое издание «Занимательной физики» Якова Исидоровича Перельмана состоялось в 1913 году. Тогда эта книжка моментально стала бестселлером. Продолжает оставаться им и сейчас.

Известный русский физик, профессор Петербургского университета, член-корреспондент Академии Наук Орест Даниилович Хвольсон был ей так очарован, что пожелал немедленно встретиться с написавшим ее ученым. Какого же было его удивление, когда он узнал, что автором является вовсе не физик, а журналист и лесовод. «Знаете, — сказал он Перельману, — Лесоводов-учёных у нас предостаточно, а вот людей, которые умели бы так писать о физике, как пишете Вы, нет вовсе. Мой вам настоятельнейший совет: продолжайте, обязательно продолжайте писать подобные книги и впредь».

Занимательный лесник

Яша Перельман родился 22 ноября 1882 года в городе Белосток Гродненской губернии в небогатой еврейской семье. Работавший счетоводом отец умер, когда сыну не исполнилось и года. Мать, учительница начальных классов, делала все для того, чтобы дать ему и его старшему брату Осипу хорошее образование.

Когда я сказал моему отцу, что уезжаю в Израиль, он, отставной полковник артиллерии и коммунист, не выразил никаких чувств по этому поводу, а только наморщил гармошкой лоб, заморгал из-под сдвинутых седых бровей и спросил:
— С каких это пор ты стал евреем? Я не нашелся, что ему ответить.
Действительно, с каких пор? Весь советский образ жизни, да и немалые старания моего отца сделали все, чтобы изгнать из моей памяти даже намек на какое-нибудь национальное чувство. Я рос никем: ни русским, ни евреем. А просто советским, каким-то абстрактным, то есть никем.

 Ответ на недоуменный вопрос отца родился в самые последние часы моего пребывания на русской, советской земле — в советском аэропорту «Шереметьево», среди форменных мундиров таможенных чиновников и истерически взвинченных лиц проходящих досмотр пассажиров самолета, летящего на Вену.

 В толпе не менее взвинченных провожающих я то и дело натыкался на сосредоточенное угрюмое лицо отца, совсем еще не дряхлого и в свои годы, почти семьдесят лет, не потерявшего военной выправки. Его привычный суровый командирский взгляд не оттаял даже здесь и неотступно сопровождал меня в метаниях от чемоданов к столу, где немолодой с испитым лицом таможенник дотошно и скучно ковырялся в моих вещах.

— А это что?

Руки таможенника извлекли из чемодана два массивных подсвечника, тепло замерцавших серебряным отливом под неживым светом люминесцентных ламп. Два еврейских субботних подсвечника отличной работы. Бог весть» какого столетия. С тяжелыми гроздьями винограда вокруг подножья и по спирали до самого верха.

 Моя будущая тёща невзлюбила меня с первого взгляда. А почему она должна была возлюбить? Опытный научный работник с острым аналитическим умом с того самого первого взгляда увидела мои многочисленные недостатки. Тем более что её аналитический ум не был занят научной работой. И вообще никакой работой. Только беспрерывными поисками работы. Вдова должна была прокормить свою старенькую больную мать и двух дочерей. Одна из них ещё была ученицей, а вторая, старшая, на которой я мечтал жениться, - студенткой. Именно на её стипендию существовала семья. 

     К моменту нашего знакомства моя будущая тёща не работала уже несколько месяцев. Как только тринадцатого января 1953 года родные партия и правительство объявили своему желающему верить народу о "врачах-отравителях", научный сотрудник Киевского института микробиологии была уволена. Дело в том, что всю жизнь она оставалась на своей девичьей фамилии - Розенберг. А именно в ту пору в Соединённых Штатах Америки были казнены супруги Розенберг за шпионаж в пользу Советского Союза, за то, что передали секрет американского атомного оружия. Возникает вопрос: где логика? Если даже американские Розенберги оказались друзьями страны советов, то собственную Розенберг следовало, по меньшей мере, поощрить, а не увольнять с работы. Но кто сказал, что есть хоть что-нибудь общее между антисемитизмом и логикой? Попытки устроиться на какую угодно работу оставались тщетными. Когда со своей нееврейской внешностью она приходила к очередному главному врачу и объясняла, что, кроме микробиологии, владеет методикой клинического и биохимического анализа, воодушевлённый администратор тут же просил её завтра приступить к работе. Но стоило ему увидеть в анкете фамилию Розенберг, как немедленно включался задний ход, и объявлялось, что, собственно говоря, место уже занято. А на просьбу принять на работу хотя бы санитаркой следовало резонное замечание, что человек с высшим образованием не может быть санитаркой. 

Еврейский рыцарский роман, написанный шрифтом Раши, – чудеса да и только! Эту уникальную рукопись молодая ленинградская учительница Алла Маркова сумела опознать лишь благодаря необычному воспитанию, полученному в семье.

В конце 80-х молодая ленинградская учительница испанского Алла Маркова, разбирая в рукописном отделе Публички документы из коллекции известного караимского мецената, ученого и путешественника 19 в. Авраама Фирковича, обнаружила рукопись эпохи Возрождения.

Фрагмент романа

Неизвестный автор записал шрифтом РАШИ на языке ладино рыцарский роман.

Еврейские рыцари и мудрецы вместо монахов

По сюжету он напоминал те, которыми зачитывался в свое время Дон Кихот, и был щедро приправлен магией, чудесами, батальными сценами и любовными похождениями. Главная сюжетная линия романа строилась вокруг похождений наследного принца Дона Лоренсо, который путешествует по свету в поисках своих родителей, попутно сражаясь с многообразным злом в лице коварных злодеев, мифологических чудищ и великанов.

НАУМ ЗАНДЕР

Санаторий «Рижское взморье» («Ригас Юрмала») — ныне первоклассный отель – некогда принадлежал Четвертому управлению Минздрава Латвии. Каждый, кто бывал в Майори, видел оригинальное современное здание, похожее на многопалубный корабль. Это главный корпус, подступающий вплотную к золотистому пляжу. Кроме него, в комплекс входило несколько благоустроенных особняков старой постройки. По численности персонал санатория вдвое превышал количество отдыхающих, которых здесь обслуживали с подчеркнутой учтивостью и предупредительностью. Лечебное отделение со всевозможными процедурами, комфортабельные жилые комнаты, тренажерные и спортивные залы, бассейн с каскадом, сауны, столовая ресторанного типа — все было по высшему разряду. В таких условиях блаженствовала, отвлекаясь от суетных дел, партийная и чиновничья элита республики. Но сюда по разным протекциям приезжали также гости из Москвы, Ленинграда, Киева, других городов.

Элиша Зинде

3 ноября  исполнилось 130 лет со дня рождения Самуила Маршака. О своем еврействе поэт-орденоносец, лауреат Ленинской и четырежды лауреат Сталинской премии вспоминал вслух в основном до и после эпохи правления Сталина. Но даже в промежутке между юношеской сионистской поэзией и опубликованными на восьмом десятке мемуарами о еврейском детстве, в советско-социалистическом пласте творчества Маршака можно обнаружить немногочисленные и глубоко запрятанные примеры того, что и хорошо замаскировавшийся внук раввина всегда остается внуком раввина.

Детство Шмуэля

Благодаря публикациям в русскоязычных еврейских СМИ, а особенно — благодаря опубликованной в 2006 году в серии «Жизнь замечательных людей» биографии Маршака, написанной М. М. Гейзером[1], к хорошо знакомому широкой публике Маршаку — детскому поэту, Маршаку — переводчику Бернса и Шекспира добавился другой Маршак — достойный потомок прославленной еврейской фамилии, писавший сионистские стихи в молодые годы и постоянно читавший Талмуд в старости.

Евреев этой страны никогда не обвиняли в распятии Христа. Ее цари вели родословную от царя Давида, а местные иудеи практически не сталкивались с дискриминацией. Советская республика, где власть закрывала глаза на соблюдение еврейских традиций в самые глухие застойные годы, а первый секретарь ЦК разрешал пьесу о репатриации в Израиль. О феномене грузинского еврейства мы говорим с известным писателем и драматургом, одним из лидеров еврейской общины страны Гурамом Батиашвили.

— Гурам Абрамович, первый вопрос обидит многих грузинских евреев. Известно, что все иудеи диаспоры сохранили некие общие генетически-антропологические характеристики, но …не в Закавказье.

— Это не совсем так. Несколько лет назад в моем доме в Тбилиси встретились Миша Швыдкой (театровед, бывший министр культуры России, — прим. ред.) из Москвы и глава Ваада Украины — одна из ключевых фигур современного еврейского мира — Иосиф Зисельс из Киева. И стали рассказывать друг другу, что раньше и подумать не могли, что я еврей — мол, так похож на грузина. Это очень характерно. Как и то, что я, например, не сразу отличаю ашкеназского еврея от этнического русского или украинца. Зато грузинского еврея за версту узнаю, собственно, как и сами грузины…

Вспоминаю один забавный случай. В 1980-е мы были на театральном фестивале Сабины Берман в Мехико — играли мою пьесу по произведениям Нодара Думбадзе.  После премьеры едем в машине на банкет — я, постановщик Вашакидзе, Сабина Берман — молодая женщина, но уже известный драматург — и наш «руководитель» из Москвы якобы из Минкульта — Альберт Михайлович. Что за странная мексиканская фамилия — Берман — подумал я и решил выяснить, не еврейка ли Сабина. И запел: «Абину шалом алейхем, абину…» И вдруг она: «Нет, нет, Эвину шалом алейхем, эвину…» И вдруг Альберт Михайлович: «Не хрена вы не понимаете. И так чисто запел Авину шалом алейхем, что я растерялся… А режиссер Вашакидзе хихикает: «Батоно Гурам, оказывается тут кругом твои родственники»…   

 Серафима Самуиловна Азимова вспоминает Суккот в Ленинграде в 1954 году.

Мне было лет пять. Я очень любила осень, поскольку жили мы на улице Гоголя (рядом Александровский садик). Я до сих пор слышу, или кажется мне звук трамвая, который долетал летом до открытого окна. В Александровском саду я обожала собирать желто-красные листья – клены, дубы, осины... А еще осенью наступали – ш-ш-ш – еврейские праздники. Да! Говорить об этом никому было нельзя, а праздновать, конечно, можно и нужно.

Особенно мне нравился праздник Суккот. (Это сейчас так называется, а в детстве моем он назывался Сукес). И в Синагоге шалаш – настоящий, не такие как мы на даче у Ленки строили – из прутиков и коробочек. Привозили растения для Сукки из Израиля (это такая земля всех евреев – ш-ш-ш). Лимон, т.е. не лимон – этрог, потом листики ивы (как в Александровском садике), а еще лулав и мирт. Мне очень нравился мирт. Листики, похожие на ротик. Много-много ротиков, и они мне все рассказывали, как они живут на своем дереве в Израиле.

Я уже подумывала, как поеду с папой в Синагогу – на троллейбусе № 5. Доедем до площади Труда, а потом пешком...

 Она написала поэму «Зоя» о Космодемьянской и получила Сталинскую премию. Потом решила творить для души – сильнейшую поэму «Твоя победа» о гонимом еврейском народе не напечатал никто, а саму поэтессу Хрущев признал «вредной». После такого Маргарита Алигер сдалась и сломалась – писала покаянные письма и честно отрабатывала госзаказ.

Уже после смерти Маргариты Алигер один литературный критик назвал ее «маленькой пичугой советской поэзии» – очень трогательно и снисходительно. Она была, во всяком случае, одной из них. Юной поэтессой, воодушевленной революцией и изменениями, последовавшими за ней. Поэтический дар Алигер не обнаружился в многообразии и глубине таланта – действительно, не Ахматова, не Цветаева, но стал нужным в общем хоре. Неизвестно, как на самом деле она оценивала свою роль на подпевках у партии. В одном из последних интервью в 80-е годы Алигер говорила, что когда-нибудь перепишет свою биографию, расскажет её начисто, но этого так и не случилось.

Одесситка, единственный ребёнок в семье, она была сорванцом, любимой дочерью отца, которому так, похоже, и не смогла в достаточной мере отплатить за тепло своего детства. Вне дома его взять было негде: Гражданская война за окном в самом разгаре, голод, разруха и то, что сегодня представить достаточно сложно. Её тряпичная кукла с лицом, нарисованным химическим карандашом, была одета в форму медицинской сестры – даже куклы играли в войну. Потом началось строительство коммунизма, и она всем сердцем болела за эти марши и эти стройки. Писала, что любила быть в строю, чувствовать локоть и быть маленькой частью большого свершения. К слову о её ранних литературных пристрастиях – она писала, что главным был Некрасов. «Грабили нас грамотеи-десятники, // Секло начальство, давила нужда... // Всё претерпели мы, Б-жии ратники, // Мирные дети труда!» – помните? Впечатлительная читательница этих строчек мечтала, чтобы у поэтов впредь не было повода так писать.

 Его выгнали из вуза как буржуя – он перешел границу и отучился в Европе. Тут его кинокарьера шла в гору, но он взял и, очарованный Эйзенштейном, вернулся в Союз. И отсидев три «воспитательных» года в лагерях, стал создавать кинохиты. «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга» – Владимир Нильсен вложил в эти фильмы уйму гениальных находок, хотя режиссером значится другой. Тот другой, что предал его. Самого Нильсена расстреляли в 38-м.

Свою первую кинокоробку он смастерил в 10 лет под впечатлением от увиденного накануне чуда – родители сводили Вову Альпера в синематограф. После он обзавёлся домашним кукольным театром, разыгрывал сценки, стал рисовать схемы проекционных аппаратов, инсценировал «Каменного гостя». Завёл блокнот ещё в детстве и всю жизнь записывал диалоги, мысли, наблюдения. «Память – вытеснение менее значительного более значительным» – было зафиксировано там среди прочего. Поиску волшебного топлива для кинокоробки он, в сущности, и посвятил всю свою жизнь. Время было революционное, нарождающееся – оно ещё как бодрило.

Отец был крупным инженером, они жили у пяти углов в центре Питера на Загородном проспекте. Вова учился бы взахлёб, но в 1923 году его попросили с первого курса физико-математического факультета Петроградского университета. Вову Альпера – таково настоящее имя Владимира Нильсена – отчислили за буржуазность как классово чуждый элемент. А он и вправду не чужд был, пожалуй, только кино. Не обращая внимания на изменившуюся картину мира за окном, он поехал в Германию. Пришлось нелегально перейти границу, но это была граница между ним и знанием, к которому он тянулся, так что её, можно сказать, не существовало.

Александр Гордон, Хайфа

Битые советским режимом, евреи искали тихую гавань в компании казавшихся безопасными зарубежных коммунистов. Мой отец, уволенный с работы, изгнанный из города, обвинённый в 1949 году в преклонении перед «мелкобуржуазным» немецким поэтом еврейского происхождения Генрихом Гейне, находил убежище в создании литературных портретов зарубежных писателей-коммунистов. Тяга отца к иностранным евреям была, видимо, способом эскапизма, стремлением уйти в мир свободы. Он представлял жизнь зарубежного коллеги, чтобы мысленно спрятаться в ней от «диктатуры пролетариата» и помечтать о загранице. Он «путешествовал» со своими героями по буржуазному миру, чью литературу преподавал, под защитой их коммунистической благонадёжности. Он вибрировал на грани между неведомым, запретным капитализмом и разрешённым социализмом.

 

Своеобразным глотком свободы для отца послужил анализ творчества чешского, немецкоязычного журналиста и писателя Эгона Эрвина Киша (1885-1948), командира Красной гвардии в Вене и члена коммунистической партии Австрии, бывшего бойцом Интернациональных бригад в Испании в 1937-1938 годах. Киш был членом пражского писательского кружка Макса Брода и Франца Кафки. Безупречное коммунистическое прошлое Киша позволяло отцу писать о нём. Не имевший возможности побывать за границей, отец мысленно переносился со своим героем в Прагу, в Вену, в Испанию и в Мексику, в места, где жил чешский писатель. Однако в 1946 году Киша избрали почётным председателем еврейской общины в Праге. Избрание состоялось ввиду повышенного интереса Киша к еврейскому вопросу: в 1934 году вышел в свет сборник «Рассказы о семи гетто», а в 1945 году, живя в Мексике, он опубликовал очерк «Открытия в Мексике» о найденной им группе индейских евреев, считавших себя потомками марранов (насильно крещёных испанских евреев). Киш был замечательным кандидатом на звание «безродного космополита» или «еврейского буржуазного националиста», но его не успели «разоблачить» ввиду своевременной смерти писателя в 1948 году. Отцу повезло. 

В поисках безопасных объектов литературоведческого анализа отец почему-то натыкался на евреев. Другим персонажем его литературоведческой работы был французский еврей Жан-Ришар Блок (1884-1947). Французский писатель родился в ассимилированной семье, но не избежал дуновения ветров еврейского национализма. Еврейское сознание пробудилось в нём в детстве в результате волны антисемитизма, порождённой делом Дрейфуса. Блок получил образование в Сорбонне и стал преподавателем истории и литературы в лицее. В сборнике рассказов «Леви» (1912) (мать писателя Луиза Леви происходила из Лотарингии) писатель глубоко проникает в еврейскую психологию. Он показывает борьбу небольшой еврейской общины за интеграцию в разгар дела Дрейфуса. В романе «... и компания» (1917) Блок изобразил конфликты, с которыми сталкивается еврей, желающий сохранить свой внутренний мир в рамках французской культуры. Писатель посетил подмандатную Палестину и принял участие в церемонии открытия Еврейского университета в Иерусалиме в 1925 году. Ещё раньше (1921) он вступил в коммунистическую партию Франции. В 1941 году, опасаясь высылки в нацистский лагерь смерти по антиеврейскому закону французской администрации, Блок бежал в Москву, где принимал участие в радиопередачах на Францию. 

Илья Эренбург познакомился с Блоком ещё в 1920-х годах. В книге «Люди, годы, жизнь» он свидетельствует: «Жан-Ришар Блок был одним из чистейших людей, которых я встретил в жизни». Эренбург пишет о важной для него и его героя теме - отношении к войне. Он цитирует переписку французского писателя с его коллегой Роменом Ролланом, в которой оба выражают отношение к Первой мировой войне: «Жану-Ришару было в 1914 году тридцать лет, его сразу призвали, он был трижды ранен. Ромен Роллан был на восемнадцать лет старше, находился в Женеве и писал статьи «Над схваткой». В первые месяцы войны Ромен Роллан писал своему младшему другу, что не хочет огульно обвинять всех немцев, что он дорожит духовным единством Европы, что лучше всего будет, если война закончится вничью. Жан-Ришар в своих письмах говорил о зверствах немцев, об их одичании, верил, что это - последняя война,- стоит разбить кайзеровскую Германию, как восторжествует мир, свобода, счастье». Из повествования Эренбурга следует, что оба французских писателя не понимали размеры трагедии, которая имела естественное продолжение во Второй мировой войне, где «доигрывалась» убийственная партия победы над немцами в первой части, в Первой мировой войне. «Духовное единство» Европы, «ничья» в войне, «последняя война», торжество мира, свободы и счастья – мнимые величины, которыми оперировали европейские левые интеллектуалы. Лозунги оказались иллюзией. Наиболее прочным продуктом отношений и нравов был антисемитизм. 
 

Слева направо: Жан-Ришар Блок, Илья Эренбург, Ромен Роллан.

Фотомонтаж «МЗ»