Серафима Самуиловна Азимова вспоминает Суккот в Ленинграде в 1954 году.

 

Мне было лет пять. Я очень любила осень, поскольку жили мы на улице Гоголя (рядом Александровский садик). Я до сих пор слышу, или кажется мне звук трамвая, который долетал летом до открытого окна. В Александровском саду я обожала собирать желто-красные листья – клены, дубы, осины... А еще осенью наступали – ш-ш-ш – еврейские праздники. Да! Говорить об этом никому было нельзя, а праздновать, конечно, можно и нужно.

Особенно мне нравился праздник Суккот. (Это сейчас так называется, а в детстве моем он назывался Сукес). И в Синагоге шалаш – настоящий, не такие как мы на даче у Ленки строили – из прутиков и коробочек. Привозили растения для Сукки из Израиля (это такая земля всех евреев – ш-ш-ш). Лимон, т.е. не лимон – этрог, потом листики ивы (как в Александровском садике), а еще лулав и мирт. Мне очень нравился мирт. Листики, похожие на ротик. Много-много ротиков, и они мне все рассказывали, как они живут на своем дереве в Израиле.

Я уже подумывала, как поеду с папой в Синагогу – на троллейбусе № 5. Доедем до площади Труда, а потом пешком...

Как назло, я заболела. Середина октября, дождик, прекрасно, а я – заболела. Горло болит, глотать невозможно и температура. Ползет, ползет, ползет... ненавижу. Мама целовала меня в лоб вместо градусника и говорила:

– Горит – Heis, Brent, ברענט הייס. Надо срочно достать лимон! Лимон, и все пройдет.

Утром мама и папа уходили на работу, а я оставалась с дедушкой. Мой дедушка – Самсон Лейбович Шмулевич или просто дедушка Шимше, был моей «бабушкой». Дедушка был художник, мы вместе рисовали, гуляли, пекли мацу. Он со мной много разговаривал. И, только когда он молился, надевая тфилин, он ничего не говорил, а только грозно мычал, если я его дергала: «ммммм».

Утром мне хотелось плакать: горло болит. Мама опять целует и говорит:

– Горит – Heis, Brent, заставляй ее пить – пить – пить.

Когда все ушли, дедушка подошел ко мне, сел на кроватку и говорит:

– Кецеле. – Дедушка меня так звал: «кецеле, קעצעלע». – Мы сейчас поедем ин шул, שול אין . Лимон – слимон: ты увидишь этрог, ты его понюхаешь, и все пройдет. Только договоримся – ни папе, ни маме ты ничего не говоришь, и на улице ты тоже молчишь. Ты поняла, кецеле?

Теперь уже я говорю дедушке: «мммммммм».

Он надевает на меня противную шапку – в этой шапке про меня всегда спрашивали: «Это у Вас мальчик или девочка?»

– Ммммммм...

– Ну!

Мы едем в троллейбусе, за окном дождик, мимо садика едем, и листья хороводят...

Но вот пришли в Синагогу. Большой шалаш – Сукка, много народу, дедушка меня подталкивает, и мне дают собранный воедино этрог-лулав-мирт и иву. Какой красивый этрог и как вкусно пахнет! Он весь золотой, но не как елочный шарик, а живой. А вот мои листочки-ротики. Они заулыбались и зашелестели наперебой: «Привет, привет, мы прилетели, нас чуть птички не съели, а ты все не приходила, где же ты была? Ты болела? Это не дело – надо поспать и проснешься здоровенькой. Шшшшш!»

– Дедушка, я очень хочу спать!

– Сейчас, кецеле, сейчас будем дома.

Я просыпаюсь от того, что мама целует меня в лоб и говорит:

– Слава Б-гу, температуры нет, ניט ברענט דאַנקען גאָט. Я тебе лимончик принесла! Сейчас ты с чаем его съешь, и горлышко не будет болеть.

– У меня не болит горло! – говорю я маме. – Лимон-слимон, я нюхала этрог и говорила с листочками мирта!

– Надо померять температуру градусником, – говорит мама.

А дедушка подходит ко мне, улыбается и говорит:

– Не надо трогать ребенка, дай ей поспать, он совсем здорова!

Позже, когда я рассказывала эту историю, мне говорили: или ты все выдумала, или это тебе приснилось. Тебе просто дали жаропонижающее, и все прошло.

Г-споди, какие странные! Но вы-то, надеюсь, мне верите, что все именно так и было?