Ривка Беларева

Беларева Ривка. Ника и Ваня

Вот белый свет. Вот это я и ты. 

Вот это снова ты. Вот мы с тобою. 
А дальше - разведенные мосты 
и дым над нарисованной трубою, 
орущие под окнами коты, 
зонты, диваны, новые обои, 
виолончели, скрипки и гобои 
и скомканные нотные листы, 
прощания, обиды, нелюбови, 
последний шаг до тлеющей черты - 
и вдруг, среди огромной, как в соборе, 
невероятной, гулкой немоты - 
короткие глухие перебои... 

Ты замечала - до чего пусты 
глаза без страха, жалости и боли?

 Алексей Сомов. Зимние квартиры - Сетевая Словесность 

Беларева Ривка. Живопись (185 картин ) 

Беларева Ривка. Графика (393 картины )

Ривка рисует в основном на еврейские темы: источники ее творчества – Танах, каббала и литература хасидизма. На выставке представлены графические работы, выполненные тушью либо в смешанной технике. Некоторые работы объединены в серии, например: цикл иллюстраций к сказочным историям рабби Нахмана из Брацлава,

«Сны» — часовщика, резника, рыбака, садовника, пастуха, а также пять диптихов «Черновики». С картин на зрителя смотрят не только библейские герои, но и мудрецы, раввины и простаки, фантастические персонажи, звери и птицы 

Характерная особенность работ Беларевой — включение в изображение текста, который настолько гармонично вписывается в пространство картин, что кажется их неотъемлемой частью. Текст то играет главенствующую роль, то сдвигается в область вспомогательного; изображение то складывается за счет игры букв, то будто заслоняет собой текстовую страницу. В работы вводится именно тот текст, который они иллюстрируют, и это делает его арт-объектом. Если проводить исторические аналогии, по художественной стратегии это ближе всего к таким средневековым манускриптам, где иллюстрации и текст выполнялись одним мастером. В современном контексте такой прием становится новым прочтением традиций искусства иллюстрации. Но поскольку работы Беларевой все-таки не рукописи, имеет место своеобразная игра: это и имитация рукописных иллюстраций, и самостоятельные графические объекты.

Зачастую еврейская традиция в современном искусстве воспринимается как некая дополнительная этническая изюминка, а не как культурный пласт, способный вдохновить на что-то серьезное. Беларева же ощущает еврейскую тематику как глубоко созвучную опыту современного искусства, то есть абсолютно актуальную, не только заслуживающую, но и требующую контакта с художественным языком. 

Ривка рассказала «Букнику» о своем творчестве в контексте еврейской художественной традиции.

Ривка, расскажи, пожалуйста, о себе, о своем становлении как художника и включенности в еврейскую традицию. Не противоречило ли одно другому? 

Я родилась в Москве, рисовала сколько себя помню, закончила художественную школу, студию прикладного искусства, потом уехала изучать историю искусства в Германию — в Боннский университет им. Фридриха Вильгельма. Там я тоже рисовала, училась в мастерских художников. После пяти лет германской жизни вернулась в Москву и поступила в РГГУ на факультет истории искусства. Еще в Германии меня стали интересовать проблемы еврейского искусства. Моим научным руководителем тогда был боннский профессор Генрих Йозеф Кляйн, который занимался историей и теорией книжной графики и книгопечатания. Именно он поощрял мой интерес к еврейской книге с искусствоведческой точки зрения.

Параллельно я учила идиш у профессора Клауса Куно. И, как это часто бывает, теоретический интерес к еврейству перерос в практику. Стремление к тшуве происходит в тот момент, когда человек ощущает недостаточность «академического» подхода, желание пережить иудаизм как опыт. Поэтому дальше моя жизнь оказалась неразрывно связана с еврейской традицией. Я продолжала рисовать и подошла к совершенно новому для меня рубежу и новому еврейскому контексту. К тому же, в реализации своих способностей нет никакого запрета, напротив, иудаизм это поощряет.
 

Темы многих твоих работ довольно традиционны — Адам и Хава, Рахель и Лея, Эйсав, Авраам и Ицхак… Не выглядит ли это несколько старомодным? 
Вопрос в том, что считать традиционным и авангардным. Традиционное еврейское искусство знает множество примеров, которые воспринимаются современным зрителем на грани сюра. Например, иллюстрации к знаменитой пасхальной агаде — так называемой «Агаде птичьих голов», где люди, в том числе герои Танаха, изображены с головами птиц и зверей. Довольно авангардный подход, на который едва ли отважится наш современник. И неважно, чем он продиктован: требованиями еврейского закона, галахи, отношениями с соседями-неевреями или фантазией художника. В любом случае это выглядит энигматично и очень радикально. Так что традиционные иллюстрации и тексты — это не так уж старомодно, они ломают наши ожидания и часто даже бросают вызов нашим представлениям о традициях и новаторстве. Я вообще считаю их ультрасовременными.

А включение текста в изображение — это дань традиции или твой собственный метод?

По поводу использования текста в еврейском искусстве можно сказать очень много. Но я просто не могу не вспомнить в этой связи одно из своих юношеских «творений» маслом на холсте, которое было призвано отразить какую-то глубокую мистическую идею то ли индейцев майя, то ли инков, связанную с огнем. Из темноты в пространство, освещенное костром, выступало некое носатое лицо и угрожающе прищуривалось. А в верхнем левом углу горела надпись, но почему-то на санскрите. Наверное, найти подходящую надпись на языках доколумбовой Мезоамерики было проблематично.

Точно, я помню ту твою картину! Выходит, что буковки рядом с изображением — давняя история? 
И давняя, и все-таки связанная именно с традиционным еврейским искусством. Ведь метод микрографии — создание изображений из текста, когда буквы складываются в рисунок, — это один из основных и древнейших методов еврейской иллюстрации. Текст теряет свойства текста, а получившийся рисунок — уже не совсем рисунок: они обмениваются своими качествами и дополняют друг друга. Именно эта техника подвела меня к идее в своих работах использовать еврейскую графику. К тому же, для современного искусства такой подход, при котором расшатаны границы между текстом и изображением, вполне нормален. Важно еще и то, что сам вид еврейских букв очень орнаментален, поэтому надпись, из них составленная, получает в картине дополнительные орнаментальные свойства. 

Получается, что человек, для которого иврит или идиш не является родным или знакомым языком, видит в надписях только орнамент, красивые закорючки? 

Да, тут возникает проблема соотношения «своего» и «чужого», чрезвычайно важная для нашего восприятия еврейской культуры. Для того, кто не понимает написанный текст, он перемещается в сферу чисто эстетического. И дело не только в тексте. Вот, например, росписи Ходоровской синагоги — уникальный каталог зооморфных эмблем, символов и мотивов. Непосвященный современный зритель видит здесь лишь прекрасные декоративные изображения, в то время как все они наполнены иносказательным смыслом и аллегорически нагружены. А бывает и обратная ситуация, и с ней я напрямую столкнулась в процессе работы над иллюстрациями к сказочным историям рабби Нахмана Брацлавского. Рассказанные нарочито простым языком, они содержат сложнейший символический подтекст. Только начав рисовать первые работы серии, я ориентировалась исключительно на сюжетную линию и не пыталась наделить персонажей чертами, за которыми можно угадать какой-то символический смысл. Но постепенно я ощутила недостаточность такого подхода и поняла, что визуальное отображение «простого» текста истории требует непростых, семантически усложненных иллюстраций.

Эти иллюстрации очень орнаментальны, как, впрочем, и другие твои работы. Но часто ты включаешь в них неожиданные тщательно и реалистично выписанные фрагменты. Это случайно или в этом тоже есть какой-то свой смысл?

Орнаментальность говорит на том же языке, что и аллегория, а вот реалистичные фрагменты — это как бы мостик к действительности, как она воспринимается человеческим глазом.

Многие думают, что в иудаизме существует запрет на изображение людей. А вообще какие есть в иудаизме законы или обычаи, связанные с рисованием?

Действительно, я не раз сталкивалась с недоумением — как же так, ведь евреям запрещено рисовать людей! Однако запрет касается религиозно нагруженных изображений, которые могут быть использованы в культовых целях. Среди законоучителей есть мнение о том, что проблематично рисовать светила — солнце и луну, потому что они были важными объектами языческих культов. Раньше по той же причине не рисовали драконов. Что же касается человеческого лица, есть интересный пример современного еврейского искусства: на витраже Центральной лондонской синагоги изображен человек, зажигающий ханукальный светильник. Он стоит спиной, и видна только кисть руки со свечой. Над ним второй персонаж витража — царь Давид, играющий на арфе, и его лицо полностью закрыто молитвенным покрывалом, талесом. Художник Давид Хильман намеренно избегал изображения лица. Он использовал средневековые приемы, ведь в Средние века эта проблема стояла особенно остро и многократно обсуждалась мудрецами. На многих средневековых еврейских миниатюрах люди лишены лиц, головы у них звериные или птичьи, либо вообще скрыты под тканью.
 

А тебя саму эпоха еврейского средневековья вдохновляет?

Да, именно средневековая книжная графика с ее цветовыми решениями, маргиналиями, неоднозначным, почти карнавальным соотношением текста и иллюстрации мне очень близка. Более позднее явление — еврейская лубочная картинка — тоже среди любимых источников. 

Две твои серии — «Черновики» и «Сны» — как-то связаны между собой? 

Для меня очень важна поэтика черновика. Черновик — это такое пространство, где всегда что-то происходит: зачеркивается, отменяется, возникает снова. Здесь нормальны стирание и помарки, ошибки, рисунки на полях. Я взяла реальные черновики своих переводов с идиша венских поэтов и использовала их как фон для работ. Черновик — это как искусственная руина в старом парке. У нее была своя задача, она как бы запускала работу памяти и воображения посетителя. Руина была не только живописным объектом, но и своеобразным входом в другое пространство — истории, мистерии. Черновик — такой же след и обломок. Служа фоном работы, он прочитывается лишь отчасти, почти отсутствует. В «Снах» же ситуация несколько иная. «Отсутствует» спящий персонаж — он погружен в сон, его глаза закрыты, он вычеркнут из реальности и отсутствует даже в пространстве своего сна. Обе серии — об отсутствии. 

А над чем ты сейчас работаешь, какие планы на будущее?

Сейчас помимо графики я довольно много времени уделяю масляной живописи, к которой вернулась после долгого перерыва, и надеюсь двигаться в этом направлении и далее.Источник: http://zamok.druzya.org/index.php?showtopic=1651&st=480&gopid=103693&#entry103693

ИЛЛЮСТРАЦИИ К ИДИШ-РУССКОМУ СЛОВАРЮ