LiveInternet <a class="gl_Topv2-logo-lnk" href="//www.liveinternet.ru/" title="LiveInternet.ru">LiveInternet

Метки: мемуары фотографии.

литература/книга он лайн
проза
интересные сообщения
история

А.Алексин.Сага о Певзнерах

Суббота, 12 Октября 2013 г. 04:33 + в цитатник
Это цитата сообщения rinarozen [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

А.Алексин.Сага о Певзнерах

Анатолий Алексин

Алексин Анатолий Георгиевич (наст. фамилия Гоберман) - замечательный прозаик и драматург. Родился 3.08.1924 в Москве, отец был репрессирован в 1937. Первый сборник повестей вышел в 1950 г. С 1993 г. жил в Израиле. С 2011 года — в Люксембурге, где Татьяна и Анатолий Алексины воссоединились с дочерью Алёной Зандер.

`Сага о Певзнерах` (1994) - беспощадное обличение безумий террора, антисемитизма и фашизма, во всех их очевидных и скрытых проявлениях искромсавших судьбы нескольких поколений одной семьи.

САГА О ПЕВЗНЕРАХ

(ОТРЫВОК)

...Все подлежало «распределению»: пища, одежда, награды, чины… И выпускников высших учебных заведений тоже распределяли. Не объективно, не по совести, а, как чины и награды, ориентируясь на привходящие обстоятельства. Среди них национальность, точно некая рекордсменка, стойко удерживала одно из ведущих мест.

Само понятие «национальная политика» уже исключало национальное равенство и независимость человека от его происхождения. Но коль она была, появились и «национальные нововведения». Даже, к примеру, слово «полтинник», обозначавшее прежде всего-навсего половину рубля, приобрело и второй смысл, повысивший курс этой денежной единицы до курса единицы этнической и политической. «Полтинниками» стали обзывать тех, что были неевреями только наполовину: либо по отцу, либо по матери. Такая мешанина тоже не одобрялась: она путала карты… Не игральные, а карты сражений за «интернационализм» в его коммунистическом понимании.

Читать далее...

Рубрики:

литература/книга он лайн
интересные сообщения
Знаменитости

Метки: евреи судьбы

Комментарии (0)

Пять с плюсом по любви: неизвестные тексты Александры Бруштейн ,2 октября 2013

Дневник

Среда, 16 Октября 2013 г. 03:01 + в цитатник

Пять с плюсом по любви: неизвестные тексты Александры Бруштейн
2 октября 2013

Двойной подарок для любителей трилогии «Дорога уходит в даль» и литературы вообще: мы публикуем два текста Александры Бруштейн, которых вы, скорее всего, не читали. Это предисловие к первому изданию пьесы «Голубое и розовое» и автобиографический очерк, который никогда не публиковался.

Перед нами первые подступы к большой автобиографической книге. Интересно также, что многое из того, о чем Бруштейн пишет в этих текстах, потом не вошло в трилогию, осталось за кадром. Гимназия намного более зловеща, отношения между девочками менее идиллические, чем в «Дороге…». Тем, кто интересуется историей, будет интересно прочитать о поездке Бруштейн в 1941 году в Вильну с неудавшейся миссией вывезти оттуда своих родителей.
«А бог… он вовсе бестолковый стал!»
Александра Бруштейн, Мария Гельфонд 2 октября 2013

Этот очерк без названия Александра Бруштейн написала после войны. В нем она рассказывает о своей поездке в родную Вильну в 1941 году. Его герои — родители писательницы, няня Юзефа и другие прототипы трилогии «Дорога уходит в даль». Очерк публикуется впервые.

Отъезд был назначен на шестое. Я сказала об этом Штоку в Доме Кино на просмотре американской картины. Шток прижмурил ресницы над неправдоподобно синими глазами и мрачно сказал:

— Удар по почкам.

Это было первым ударом и по моей решимости ехать именно шестого: показалось все-таки свинством бросить Штока без дружелюбного докладчика на обсуждении его пьесы «Дом № 5».

Я сказала нерешительно (и это уже была слабость):

— Найдете лучшего докладчика. Например, Кассиль?

Шток так безнадежно махнул рукой, что я поняла: я — неслыханная предательница...

Домой вернулась уже с изрядным шипом в сердце. Сказать дома не решилась — все было готово, деньги от Кесина (аванс) получены, чемоданы, вещи почти уложены, документы все на руках… Нужен был какой-нибудь увесистый мотив — force major, deus ex machina!

На следующий день этот увесистый камень явился: принесли из ССП письмецо от А.А. Фадеева: «Милая Александра Яковлевна! Если можно отложить на два дня Ваш отъезд, — сделайте нам доклад о пьесе Штока. А?».

Я показала это Надюше. Она недовольно протянула:

— Ну-у-у вот… То Фадеев, то Матеев, то Шток, то Шпок… Никогда не уедем!

Мы все-таки уехали!

День был такой, словно какой-то пьяный метеоролог-декоратор, перепутав, пустил «Сон в летнюю ночь» в декорациях «Снегурочки». Шел снег (восьмого мая!), было очень холодно, мы уехали в демисезонных пальто.

Весь день гоняли по всем недоделанным делам. В метро подвижный валик ездил на эскалаторе, горбился под рукой и выгибал спину, как ласкающийся кот. Как всегда было немножко жалко Москву….

Перед самым отъездом на вокзал пришли люди — Зина Р, Евгения Петровна, Тамара Гут с Циленькой — поклоны. Поручения, наставления… Звонили без конца по телефону.
Провожали нас на вокзале Сергей, Миша, Нина, Аля, Андрей.

Ехали отлично. В Минске показалось — только показалось, — что будет заминка с документами, но все оказалось в порядке. Надя все горевала: «Эх, почему мы Альку с собой не взяли? Отдельное купе, чудно бы вывезли!».

Ехали новым маршрутом: не на Столице, а на Полоцк и Молодечно.

Почему-то все казалось, — нет, не в Вильну едем, куда-то в другое место… Как во сне!

Реальность началась от Ново-Вилейска. Кугкуришки, — кудрявая «Саша», — Леонишки с пирамидальными тополями вокруг дачи «Липки», где живал дядя Юлиус. А белый домик самого Липки давно сгорел!

Под самой Вильной — новая станция — дачный полустанок:

Panaris.
— Панары... — объяснил сосед по вагону.

Пролетели, не остановившись. На откосе показался знакомый с детства «Камень», — сюда ходили гулять, здесь сидели в удобном углублении, выдолбленном дождями и ветром в круглом сером камне….

Показались домишки, огородики. Вокзальная улица, — дом, где был когда-то «Гранд-отель Дагмара». В детстве казалось: красивее имени не выдумать! Все куклы мои одно время назывались Дагмарами, а по фамилии «Грандотель».

Въехали в вокзал. Увидели стариков, — взволнованных, обалделых и торжественных, поглупевших от радости. Первой к вагону подбежала Эстер Столицкая, директор Виленского ТЮЗа, — она махала нам огромным букетом желтых тюльпанов и что-то кричала приветливое. За нею, как цыплята за наседкой, шли актеры — участники спектакля «Голубое и розовое». Симпатичный старик, — «благородный отец», — потащил наши чемоданы. Травести целовались со мной.

Домой поехали на двух извозчиках: Надюша — с папой, я — с мамой.

— Как я рада, что ты — седая… — сказала вдруг мама. — Я ужасно боялась, что ты красишь голову ваксой… Такой ужас, когда голова — как у мертвого китайца!

Говорили сразу о двухстах делах, — торопились, перескакивали. Но основное было: «Мы приехали за вами — увезем вас в Москву!».

Мама улыбалась немножко грустно:
— Я теперь никогда не говорю: «Уедем, приедем, сделаем, купим…». Я говорю: «Может быть, уедем…», «если удастся — купим…», «даст судьба — сделаем….».

— Почему — судьба? — смеюсь я.

— А как же? — мама даже удивилась. — Ведь, если поедем в Москву, там нельзя говорить: «Бог даст!». И мне самой больше нравится, чтоб судьба: она все-таки человеком хоть немножко занимается, а бог… он вовсе бестолковый стал!

Потом она добавляет задумчиво:

— Конечно, лучше на старости лет не начинать жизнь сызнова… Тут нас все знают, уважают… А в новом городе старый человек — как книга с оторванным началом: никому не интересно ее читать!

Подъезжаем к дому. Старый дом, мы переехали в него сорок два года тому назад! Но квартира уже не та: наших только две комнаты — бывший кабинет Мирона и гостиная. В спальной, столовой и в обеих наших детских живут какие-то чужие жильцы, какие-то литовские офицеры с женами. Служащие. В комнатах идеальная — мамина! — чистота, на окнах обильно и пышно цветут Юзефины кактусы. В кухне, как прежде, всякая кастрюлька с помятым боком имеет свое точное, годами обихоженное место. Формы для крема и желе — которых никогда теперь не делают! — пломбирница и куличница, — а где они, пломбиры и куличи!

Иду к крану за водой, — хочу пить, — и сразу все с ужасом вырывают у меня из рук чашку. Оказывается, — в городе небывалая эпидемия брюшного тифа — до ста заболеваний в день.

Папа, многозначительно подмигнув, говорит:
— Потом. Обо всем расскажу. И о тифе этом тоже…

Садимся пить чай. Очень вкусно — консервированная ветчина. Продается, оказывается, в жестяных банках, залитая ланстиком. Восторженно набрасываемся на любимые лакомства — бублики и пляцки.

И говорим, говорим, говорим.

После чая мама начинает демонстрацию приготовленных для нас подарков. Из месяца в месяц она откладывала некоторую часть денег, которые я посылала им на жизнь, — и покупала нам вещи! Чего тут нет! Платья мне и Наде, несколько отрезов материи. Мне теплый атласный капотик с цветами яблони по коричневому полю, блузочки, котиковая шуба (для Нади, с тем что Надина теперешняя перейдет Тамочке), — белье, носильное, постельное, столовое…. Мама раскладывает перед нами свои достижения — и так сияет, что мы смотрим на нее со слезами. Она могла купить что-то лишний раз вкусное себе и папе, сделать платье или костюм себе и ему — но она, как пчела, собирала все для нас….

Мы так много говорим, и смеемся, и плачем, и восхищаемся, и целуемся, что нужна разрядка — и мы снова пьем чай. Который мама кипятит уже в электрическом чайнике.

Юзефа ходит, грустная.
— Что с вами, Юзефочка?

— Я, пани, в жалобе (в трауре)…

— По ком, Юзефа?

— По Варшаве…

Папу укладывают в гостиной — за ширмой. Мы втроем спим в кабинете.

Я не сплю всю ночь. Сначала думаю, что это — от радости. Потом соображаю, что это от черемухи в большой вазе, — выношу ее в переднюю. Но и после этого — не сплю.

Так не сплю я потом, все шесть недель.

Но пока это еще — первый вечер. 9-ое мая. Через четыре года в этот день будет День Победы — капитуляция немцев, салют из тысячи орудий. Но до этого пройдет еще четыре года.

Примечания публикатора (Мария Гельфонд):

Этот очерк (четыре листа машинописью с авторской правкой, без названия и даты) хранится в архиве Александры Яковлевны Бруштейн в РГАЛИ (Фонд 2546, опись 1, дело 62). По всей вероятности, он относится к послевоенному десятилетию и представляет собой один из первых подступов А.Я. Бруштейн к автобиографической трилогии «Дорога уходит в даль…». Можно предположить, что именно в этом очерке Александра Яковлевна впервые касается истории трагической гибели своих родителей.

Иллюстрация к трилогии «Дорога уходит в даль» Этапы творческой истории трилогии «Дорога уходит в даль» пока ясны не до конца. Можно предположить, что движение замысла развивалось следующим образом:

1. Первые наброски еще институтского времени (дневник двенадцатилетней школьницы, сохраненный в ее архиве рукописный журнал «Гимназист», стихи, написанные в год окончания института). Бережное отношение Александры Яковлевны к этим документам свидетельствует о том, что замысел «книги о детстве» сформировался еще в институтские годы.

2. Пьеса «Голубое и розовое» (первая публикация отдельным изданием — 1939), в которой намечены основные контуры институтского мира и воссоздана система второстепенных и эпизодических персонажей второй и третьей книг (Воронец, Мопся, учительница танцев Шеремет, Хныкина, Певцова). Ряд сцен из пьесы почти непосредственно перенесен во вторую часть трилогии.

3. Предлагаемый отрывок — по всей вероятности, первая попытка описания семьи, родителей, атмосферы родного города.

4. Театральные мемуары «Страницы прошлого» (1952). К ним же примыкают по времени очерк о воздухоплавателе Древницком, очерк о дедушке (не опубликован), статья об отце.

5. Непосредственно автобиографическая трилогия.

Поясним некоторые имена и реалии этого очерка:

Исидор Владимирович Шток (1908–1980) — драматург и актер, друг А.Я. Бруштейн.
Миша — сын А.Я. Бруштейн, Михаил Сергеевич Бруштейн (1907–1965), главный инженер кондитерской фабрики «Красный Октябрь».

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Рубрики:

Метки: Александра Бруштейн ВОВ бегство. очерк

Комментарии (0)

«Голубое и розовое» Александра Бруштейн, Мария Эндель

Дневник

Среда, 16 Октября 2013 г. 03:08 + в цитатник

«Голубое и розовое»
Александра Бруштейн, Мария Эндель 1 октября 2013
книги ссср
Александра Бруштейн написала пьесу «Голубое и розовое» в 1935 году. Впервые она была издана в 1939 году, а затем несколько раз переиздавалась. Текст этот хорошо известен и доступен в Интернете. Однако первое издание 1939 года — книга очень редкая, поэтому и предисловие к нему сравнительно малоизвестно.

В этой пьесе впервые возникают образы героев и ситуации, которые впоследствии будут развиваться на страницах книги «Дорога уходит в даль». Действие пьесы происходит в 1905 году в провинциальной гимназии, в которой учится девочка Блюма Шапира, очень похожая на Сашу Яновскую из «Дороги».

Пьеса «Голубое и розовое» впервые поставлена в Третьем московском театре для детей в 1936 году. Проиллюстрирована книга фотографиями спектакля «Голубое и розовое», поставленного театральной студией Бауманского детского дома культуры в Москве (постановка Сергея Серпинского).

В рубрике «Исчезнувшие книги» мы публикуем сегодня авторское предисловие, а также иллюстрации к книге «Голубое и розовое» 1939 года.

От автора

Бывают страшные сны. Например: гонится за тобой кто-то враждебный и страшный, настигает, дышит в затылок, хочет схватить… Какая радость — проснувшись, увидеть доброжелательные знакомые обои, услышать братский голос радиодиктора, начинающего новый день! И какой вздох облегчения: «Это был сон!»
Такие сны знаю и я. И самый страшный из них: мне снится гимназия, в которой я училась ребенком.

Мне снится, что мама ведет меня на приемный экзамен в гимназию. Я — маленькая, мне восемь лет, но в этот день я — старая и безрадостная, как моя бабушка. Я так боюсь предстоящего мне экзамена, что меня даже тошнит. Я сжимаю мамину руку — мама отвечает мне, но ее пожатье говорит о том, что и она боится за меня до дурноты.

Нас провожает до гимназии Марк Исаевич — студент, подготовивший меня к экзамену. Я знаю, что Марк Исаевич очень смелый человек. Его выслали в наш город под надзор полиции за то, что он бунтовал вместе с другими студентами против царя. Казаки разогнали их демонстрацию, топча их копытами коней, избивая нагайками. Но сегодня Марк Исаевич тоже волнуется за меня.

И даже лавочница, у которой мама покупает мне тетрадку и карандаш, смотрит на меня с состраданием и дает мне бесплатно замечательную картинку, на которой изящная дамская ручка держит двумя пальцами букет роз и незабудок.

До угла нашей улицы меня провожает еще Стаська, дочь нашего дворника. Она мне завидует — она никогда не попадет в гимназию. Платить за учение ее отец не может, а на казенный счет дворницких детей не принимают. Стаська очень способная — Марк Исаевич занимается с нею бесплатно. Прощаясь со Стаськой, я говорю тихонько:
— Если меня примут, я тебе все, все буду рассказывать, что в гимназии учат.

Но сама-то я совсем не уверена в том, что меня примут.

По программе девочки, экзаменующиеся, как я, в приготовительный класс, должны только «уметь списывать с книги и считать до ста». Но это — программа для всех. А для меня — еврейской девочки — твердой программы нет. Я должна знать все, о чем бы меня ни спросили, а спросить меня экзаменаторы могут, о чем им вздумается. И я иду экзаменоваться в приготовительный класс, подготовленная Марком Исаевичем, как в третий. При этом я холодею от ужаса: а вдруг меня спросят что-нибудь, как в четвертый? Мысленно я повторяю себе, что такое первый меридиан, чем торгует город Бенарес в Индии, каков признак делимости на три и какие дети были у русского князя Всеволода Третьего Большое Гнездо…

Мы подходим к большому мрачному зданию. Стрельчатые окна его больше чем до половины замазаны белой масляной краской. Они смотрят на мир непроницаемо и отчужденно, как покрытые бельмом глаза базарных слепцов. И ни одна раскрытая форточка, ни один выставленный на солнце цветок, ни одно выглянувшее лицо не нарушают их мертвого однообразия.

Массивная, с глубокой нишей, входная дверь похожа на окованную железом дверь древней тюрьмы. Она враждебно скалится тяжелым медным кольцом.
По всему наружному фронтону здания — большая вывеска:

Ведомства ее императорского величества государыни императрицы Марии Феодоровны женская гимназия с пансионом

У подъезда гимназии Марк Исаевич прощается со мной.
— Помни, — говорит он: — спокойненько-спокойненько! Не забывай про Муция Сцеволу… И про маленького спартанца с лисицей…

Я, конечно, помню про Муция Сцеволу: он говорил с врагом, бесстрашно положив руку в огонь. И про мальчика спартанца помню: лисица, спрятанная в его платье, прогрызла и прорвала ему когтями живот, но он ничем этого не обнаружил перед учителем. Однако в эту минуту и огонь и лисица кажутся мне пустяками. Экзамен в гимназию — страшнее!

Марк Исаевич остается ждать на улице, мама — в вестибюле гимназии. Я иду одна наверх, в актовый зал. Мама смотрит мне вслед. Моя круглая соломенная шляпка с ленточкой прыгает в ее руке. Маме кажется, что я иду прямо в огонь, в когти хищных зверей…

И вот меня приняли. Я стою посреди комнаты нашей квартиры в коричневом форменном платье и черном фартуке, к которому приколот бант приготовишек, ярко-зеленый, как только что сорванный лук. Платье это невероятно длинное — оно сшито «на рост». Все домашние стоят вокруг и смотрят на меня, как на лучезарное видение; даже бабушка с дедушкой пришли нарочно посмотреть на меня; прибежали и соседи. Старая нянька моя, Юзефа, утирая умиленную слезу, говорит:
— А и худенькая ж! Как шпрота копченая.

Марк Исаевич в последний раз напоминает мне про «спокойненько-спокойненько». Папа отводит меня в сторону:
— Помни: никогда не говорить неправду! Если будешь плохо учиться, мне будет горько. Но если будешь лгать, мне будет стыдно…
Я очень люблю моего папу — он никогда не говорит скучным учительским голосом того, чего он не думает. Я знаю: он и сам никогда не лжет. И я взволнованно обещаю папе говорить всегда правду.

Я поднимаюсь в первый раз по величественной гимназической лестнице. В огромном зеркале я вижу тощенькую «копченую шпроту» в слишком длинном платье, из-под которого шагают по лестнице худенькие ноги. Но мне даже не приходит в голову, что это — я. За своей спиной я ощущаю крылья и слышу шаги пажей; они несут шлейф моего королевского платья — платье сшито вовсе не «на рост»…

Я вхожу впервые в класс. В нем — парты, в углу — бог, на стене — царь, на полу — плевательница. Это — мой мир, в котором я проживу восемь лет.

Я учусь в гимназии. В ней невозможно никакое маркисаевичевское «спокойненько». С утра я радостно волнуюсь: а может, я за ночь чем-нибудь заболела и мне можно не пойти в гимназию? Потом я огорчаюсь оттого, что я здорова и, значит, итти необходимо. В гимназии я боюсь классной дамы и учителей, боюсь наказаний, боюсь письменной работы, боюсь насмешек подруг над моим платьем, сшитым «на рост». У меня нет папы с собственным выездом и кучером, нет часиков, брошечки или колечка — я ни в ком не вызываю уважения! Кроме того, я еще, оказывается, отвечаю за то, что «жиды Христа распяли», и за фразу из учебника географии Смирновского, где сказано про Бердичев: «Грязный город — населен евреями».

В каждом классе — два отделения, первое и второе. В первом отделении учатся девочки, папы которых — офицеры, чиновники и купцы покрупнее. Большинство этих девочек живет в пансионе при гимназии. Они называются пансионерками и держатся как столичные барышни. Во втором отделении учатся девочки, папы которых тоже офицеры, чиновники и купцы, но победнее.

Пансионерки живут в третьем этаже того же гимназического здания. Там у них длинные казарменные спальни, называемые «дортуарами», столовая и лазарет. Они живут за закрашенными окнами, невидимые миру и не видящие мира. Их водят гулять парами. Впереди идет служитель, который при переходе девочек через улицу останавливает уличное движение. Позади последней пары идет классная дама. Пансионерок не пускают домой, кроме как на рождественские, пасхальные и летние каникулы. По воскресеньям их навещают родные. Это — самое большое развлечение. На целую неделю хватает разговоров: чья мама лучше одета, чей папа «шикарнее», чей брат больше «душка» и чьи гостинцы богаче. Одно из самых чувствительных наказаний — это когда девочку оставляют «без родных».

Пансионерки растут, как тепличные цветы. Они не имеют газет, им запрещено читать большинство книг классической литературы. Курс преподавания литературы заканчивается в нашей гимназии Пушкиным; все, что после Пушкина, — не существует.

Любимая игра у пансионерок — ставить отметки всему классу «по любви» и «по красоте».
— Ну как можно ставить Милуше Боткевич пять с плюсом по красоте! Она же курносая! Больше трех с двумя минусами никак нельзя.
— А по любви?
— Ну, по любви я ей пять с плюсом поставила: она — хорошая.

Говорят пансионерки на языке, бедном, как у дикарей: «ужасно чудно», «дивный душка», «обожаю»…

Мы, приходящие, все-таки немного больше похожи на людей. Живем дома, каждый день видим родных, читаем газеты и книги, слышим новости…

Классные дамы и учительницы чаще всего — сухие, желчные существа, озлобленные неудачно сложившейся жизнью. Классная дама получает двадцать — двадцать пять рублей в месяц жалованья; на эти деньги она должна жить — кормиться и прилично одеваться. Синее форменное платье классных дам, шерстяное или суконное, за которое девочки зовут их «синявками», шьется ими на свой счет, туфли не должны «просить каши», пальто и шляпа не должны быть вышедшими из моды. Почти все классные дамы и учительницы — одинокие, без семьи. Замужних не принимают на службу, и при выходе замуж классная дама и учительница должны уйти из гимназии.
У нас была классная дама, ее называли «Дрыгалкой». Она всегда во время уроков, сидя в углу за своим столиком, писала или читала какие-то письма. При этом сухой нос ее в черных точечках краснел и распухал, из глаз катились слезы: Дрыгалка плакала. Мы придумали целый роман и всем классом стали «обожать» ее за несчастья и разбитую жизнь. Однажды кто-то подсмотрел, что все эти письма — либо от Дрыгалки к дочери, либо от дочери — к ней. И все они были написаны рукой самой Дрыгалки. Никакой дочери у нее не было! Мы не поняли трагедии одиночества нашей воспитательницы, мы просто потеряли к Дрыгалке интерес, а многие стали даже смеяться над нею и искусно ее изводили…

Мне снится, что я учусь в гимназии. Я ненавижу большинство классных дам и учительниц. Вместе с другими я придумываю для них обидные клички: Фунька, Колода, Шимпанзюлька. Мы строим им всякие пакости и делаем это жестоко и талантливо. Они тоже ненавидят нас. Они подозревают нас в самых гнусных намерениях и даже поступках. Они подсматривают, подкрадываются, подслушивают, читают наши письма, жалуются начальнице и — наказывают. За вину и без вины, за дело и без дела, наказывают свирепо, иногда даже издевательски.

Зато, если попадется учительница или «синявка» сколько-нибудь добрая, мы ее обожаем. Мы тянемся к ней тепло, ласково, любовно, мы благодарны за самую малость.
Я сижу в гимназии на уроках, и мне так скучно, что просто нет сил! Почти никто не преподает у нас интересно — преподавание бездарно и безвкусно, как перепрелая каша-размазня, в которую забыли положить соли. Мы учим историю царей, королей и императоров всех народов по учебнику Иловайского, сообщающему в числе прочих сведений о том, что «граф Лев Толстой вместо романов предался неудачному умствованию и пропаганде противонационального направления», а «Чернышевский прославлял нигилизм и грубую чувственность». Мы долбим грамматику и слова с буквой «ять», которые должны говорить учительнице наизусть, как стихи:

Возле, ныне, подле, после.
Вчуже, въяве, вкратце, вскоре.
Разве, вместе, здесь, покамест,
Верно, редко, непременно… —
и так далее, и так далее…

Когда я после гимназии поступила на высшие курсы, то профессор математики в первой же своей лекции сказал нам:
— Милостивые государыни! Забудьте наглухо ту «математику», которой вы обучались в гимназии…

И с такой же просьбы начинали свой курс некоторые профессора истории, литературы и т. п.

Папино «никогда не лгать» в гимназии тоже оказывается невозможным.
— Вы подсказываете Петровой? — спрашивает меня классная дама.

По-папиному, я должна сказать правду, что подсказываю; но тогда накажут не только меня, но и Петрову, да еще влепят ей единицу. После этого меня возненавидит весь класс, и я буду «доносчица — собачья извозчица».

Когда я рассказываю это папе, он удивляется:
— Но почему Петрова не учит уроков? И почему подруги должны поощрять такую лень?

Принимаем с папой компромисс: чтоб выручить подругу перед начальством, можно и солгать… А скоро я научаюсь, как все девочки, лгать без всякого повода и надобности, лгать с ясными глазами и правдивыми подробностями. Я подсказываю, даю списывать у меня диктовку или задачу, пишу для других сочинения, которые они выдают за свои, — я обманываю учителей и помогаю своим подругам вырастать тупыми невеждами.

Иногда мне снится, что я еще учусь в гимназии. Меня и некоторых других травят и начальство и девочки. Меня — за то, что я еврейка, Маню Нестеренко — за то, что она бедная и учится на казенный счет, Зину Иваницкую — за то, что она плохо одета, Олю Звереву — за то, что ее мама дает ей на завтрак бутерброды не с белым, а с черным хлебом.

Иногда мне снится, что я — приготовишка, меня обступили кольцом и дразнят меня «жидовкой», «хайкой». Я помню про Марка Исаевича, Муция Сцеволу и спартанского мальчика — я подавляю слезы и пытаюсь объяснить им, что я не распинала Христа и что мацу делают без христианской крови. Но мне их не перекричать — их много, они наступают, мне становится страшно, и я просыпаюсь с отчаянным криком…
Хорошо проснуться! Проснуться в другое время, в другой, новой стране!

Туфли у кровати, знакомые обои, на столе — не дописанная с вечера страница. За стеной — Москва.

Радиодиктор говорит: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» Миллионы советских школьников слушают эти слова и повторяют их в своем сердце…
А я пишу пьесу для детей моей страны. Пьесу о старой школе и прежних школьниках. О том, каким огромным и пламенным должно быть наше спасибо за сегодняшнее сияющее детство!

1.

2.

3.

4.

Рубрики:

литература/книга он лайн
интересные сообщения
Театр
Знаменитости

Метки: А.Бруштейн пьеса очерк

Комментарии (0)

Дина Рубина"Я вру на пропалую"

Дневник

Суббота, 02 Ноября 2013 г. 01:43 + в цитатник

/salat.zahav.ru/images/embedBlockBackground.jpg" target="_blank">http://salat.zahav.ru/images/embedBlockBackground.jpg);background-repeat: repeat-x;">



		Дина Рубина: Я вру напропалую!.. Все писатели - врушки! 09.10.2013 07:53 Она не только замечательный писатель, она еще и удивительный собеседник. Особенно, если ей задают правильные вопросы. полный текст

Рубрики:

литература/книга он лайн
искусство
история

Воскресный кинозал

Метки: интервью с Диной Рубиной

литература/книга он лайн
интересные сообщения
история

ИСТОРИЯ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ

Четверг, 21 Ноября 2013 г. 19:03 + в цитатник
Это цитата сообщения rinarozen [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

ИСТОРИЯ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ

Ф. КАНДЕЛЬ

КНИГА ВРЕМЁН И СОБЫТИЙ.

ИСТОРИЯ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ

В 6-ти томах

ТОМ ПЕРВЫЙ

ИСТОРИЯ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ, до 1881 года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (до второй половины восемнадцатого века)

Очерк первый. Кто мы. Как называем сами себя. Как называют нас другие. Когда пришли на эти земли.

Очерк второй. Хазары. Хазарский каганат. Принятие иудаизма. Расцвет и гибель Хазарии.

Очерк третий. Хазары и славяне. Евреи и Киевская Русь. Нашествие монголов.

Очерк четвертый. Евреи Центральной Европы. Крестовые походы. Ритуальные наветы. Погромы‚ убийства и изгнания. Начало переселения на восток.

ДАЛЕЕ

Рубрики:

Метки: история евреев России.

САВЛ ИЗ ТАРСЫ (СВЯТОЙ ПАВЕЛ)

М.Шапиро.100 великих евреев

Понедельник, 09 Декабря 2013 г. 00:02 + в цитатник
Это цитата сообщения rinarozen [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

М.Шапиро.100 великих евреев

Майкл Шапиро

4638534_ca164468210743f31f661e589f079f72 (360x72, 16Kb)
100 ВЕЛИКИХ

ЕВРЕЕВ

4638534_ca164468210743f31f661e589f079f72 (360x72, 16Kb)

Оглавление

ДАЛЕЕ

Рубрики:

литература/книга он лайн
история/Еврейская культура
интересные сообщения
Знаменитости

Метки: евреи история 100 великих евреев

Театр/аудиокниги
литература/книга он лайн
интересные сообщения

Интересные новые аудиокниги за 2013.11.30 на сайте biblioteka.cc

Среда, 01 Января 2014 г. 11:14 + в цитатник
Это цитата сообщения Nunkomm [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

Интересные новые аудиокниги за 2013.11.30 на сайте biblioteka.cc

Аудиокниги онлайн слушать и скачать обновление за 2013-11-30

3677632_audible_1_ (465x300, 25Kb)

Рубрики:

Метки: аудиокниги

Комментарии (0)

Майя БОРИСОВА .ПТЕНЦЫ ПОД ШАПКОЙ МОНОМАХА. Главы из книги

Дневник

Суббота, 01 Февраля 2014 г. 19:35 + в цитатник

_________________4eb6b55cef9e2 царевич Дмитрий (565x700, 220Kb)

1.

index РјР°Р№Р° Р±РѕСЂРёСЃРѕРІР° (182x277, 32Kb)

Майю Ивановну Борисову (1932 — 1996) не надо никому представлять ни в Санкт-Петербурге-Ленинграде, где она родилась и училась, ни в Красноярском крае, где она работала несколько лет после окончания университета, и где выходили ее первые книги. Да и в других городах, всюду, где есть люди, читающие и любящие стихи, ее имя отнюдь не безвестно.
Вернувшись в свой родной город, Майя Борисова выпустила несколько ярких поэтических сборников, с годами стала обращаться и к прозе. В отличие от многих, она не утратила и навыков научно-исследовательской работы, привитых ей в студенческие годы. В итоге появилось художественно-документальное повествование “Птенцы под шапкой Мономаха”, посвященное драматическим судьбам детей и подростков, в разное время оказывавшихся на русском троне или в числе ближайших претендентов на него. При жизни автора книга не была опубликована. Посмертно — в 1998 году — две главы напечатал петербургский журнал “Нева” (№ 4). Одна из них посвящена умершему от оспы в четырнадцать лет императору Петру П (много ли мы знаем об этом царе-юноше?), вторая — Алексею Николаевичу Романову, сыну Николая П.
Две другие главы (хронологически и композиционно — как раз первые, начальные), так же, как и вступительная главка, в которой писательница развивает и обосновывает свои взгляды на историю, предлагается вниманию читателей впервые. Судьба царевича Дмитрия Ивановича, сына Ивана Грозного, в общих чертах известна многим (хотя бы по “Борису Годунову” Пушкина), однако Майя Борисова дополняет читательские представления некоторыми новыми штрихами и соображениями. А вот сведения о Федоре Борисовиче, сыне Годунова, у большинства читателей практически исчерпываются короткой сценкой из той же самой пушкинской трагедии (“Учись, мой сын: наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни...”). Работа Майи Борисовой в какой-то мере восполняет пробел и несомненно будет прочтена с благодарным интересом.
Пожалуй, не лишним будет повторить при нынешней публикации и короткую заключительную главу (“Кровавый круг замкнулся”), хотя она и печаталась уже в “Неве”. Ее композиционная роль очень велика: возвращаясь к началу, в годы “смутного времени” на Руси, автор вспоминает самого, наверное, юного участника растянувшейся на столетие драмы — Ивашечку, “воренка”, сына Лжедмитрия П и Марины Мнишек. Происхождения он был, что и говорить, не лучшего, но сам-то он чем был виноват, за что был подвергнут мучительной казни (петля не затягивалась — легонький) по приказу кроткого царя Михаила Федоровича? А очень просто: во имя будущего. В качестве превентивной “меры безопасности”. “Не напоминает ли нам эта сцена другого события?.. — спрашивает Майя Борисова... — Тогда казнил невинного первый Романов. Позже казнили последнего Романова, столь же невинного. Что тут скажешь?” Насилие и жестокость родились не в нашем веке и не в прошлом. Разомкнется ли когда-нибудь страшный круг?
Илья ФОНЯКОВ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
ЕДВА РОДИЛСЯ —
УЖЕ ПОД СУДОМ.
История — не чета прочим наукам. Прочие науки, подвергнутые процессу исследования, остаются спокойными и в известном смысле доброжелательными. Невозможно, например, заявить, что некая инфузория предстала перед судом биологии. Или же геометрия ... не выносит ведь она обвинительного приговора параллельным прямым, даже если выясняется, что где-то в запредельном пространстве они все-таки способны пересечься. А география? Она абсолютно спокойно занимается своими океанами и пустынями.
Зато как часто мы слышим выражение — “суд истории”! И все потому, что с историей шутки плохи! Даже время, которое, вроде бы, не зависит ни от кого и ни от чего, когда дело касается этой науки, выполняет при ней роль подручного. Оно “расставляет по местам” людей и события. Иными словами, усаживает их рядком на скамью подсудимых. После чего история с непроницаемым видом принимается судить да рядить, карать и награждать: это-де явление — прогрессивное, а это — реакционное. Тут — победа, а тут — поражение. Некто — герой и гордость человечества, а вот этот, наоборот, злодей, и да будет проклято во веки веков его имя.
Слава Богу, приговоры не всегда окончательны и могут быть обжалованы. И праведник получает возможность очиститься от ложных наветов, ловкий негодяй может быть разоблачен. Ведь то и дело всплывают новые документы, открываются ранее запечатанные архивы, отыскиваются дневники. Тогда истории приходится извиняться: “Промашка вышла... С кем не бывает...”
Есть, правда, сила, перед которой история просто пасует. Это бессмертные произведения гениев. Ведь, например, все знают, что Сальери отравил Моцарта, все верят тому, что рассказал Пушкин в одной из своих “Маленьких трагедий”.
И репутацию Бориса Годунова в общественном мнении предопределили два наших национальных гения: писатель и историк Николай Михайлович Карамзин и опять же — Александр Сергеевич Пушкин...
Майским днем 1591 года в городе Угличе принял неожиданную смерть девятилетний царевич Дмитрий — сын Ивана Грозного. Он, согласно существовавшему порядку престолонаследования, мог когда-нибудь претендовать на российский трон. Борис Годунов был тогда правителем при болезненном и слабовольном царе Федоре Иоанновиче. Но ни для кого не было тайной, что Годунов только мечтал, как бы самому стать русским царем. Вот и бьются исследователи над вопросом: что послужило причиной смерти царевича? Роковое стечение обстоятельств или хладнокровно обдуманное убийство?
Карамзин решил однозначно: убийство! И в своей “Истории государства Российского” написал об этом даже не столько с дотошностью историка-исследователя, сколько со страстью художника. Однако, Карамзину безоговорочно поверил Пушкин, посвятив его “драгоценной для россиян памяти” историческую драму “Борис Годунов”. И вот эта-то драма знакома в России любому мало-мальски образованному человеку. Кто читал ее, кто видел театральную постановку этой драмы, кто оперу Мусоргского слышал...
Историки перелопачивают сотни документов, отыскивая доказательства в пользу той или иной версии. А для всех остальных Борис Годунов сам признался. Ведь он в монологе своем говорит о том, что в глазах у него “мальчики кровавые”, именно он восклицает: “Да, жалок тот, в ком совесть не чиста!” И мы этому верим... Художественный гений Пушкина нас убеждает.
Тут мы подходим к главной теме этой книжки. Ведь какими фактами оперируют те, кто утверждает: не было убийства, а было роковое стечение обстоятельств? Прежде всего они исследуют личность мальчика. Оказывается, царевич Дмитрий был болен эпилепсией. У него случались тяжелые припадки, и во время одного из них он напоролся на нож, которым играл. Плохая наследственность! Дальше — больше: плохая эта наследственность проявлялась и в характеристике Дмитрия. Он был жесток, в отца. Так что еще не известно, как бы он правил Россией, если бы ему удалось сесть на престол.
Что же получается? Ребенок еще не успел совершить никакого деяния да еще и погиб мученически, а перед лицом истории он — подсудимый?
А все потому, что он царский сын. А дети царей, королей, вообще — царствующих особ, во всех странах, где власть передается по наследству, это дети — с особенной судьбой. Все у них происходит не как у простых смертных.
Начнем с момента рождения. Появление на свет младенца в различные времена и в разных странах сопровождалось определенными ритуалами, церемониями. При всем их различии, существовали и некоторые общие правила. Везде и всегда событие это было интимным, людям посторонним делать тут было нечего.
А теперь постараемся представить себе Францию конца ХVШ века, дворец короля Людовика ХVI. Король и его жена Мария-Антуанетта надеются наконец-то обрести наследника. У них есть ребенок, девочка, но что такое девочка? Царствующим особам нужен мальчик, наследник...
Итак, в королевской спальне на широком и роскошном ложе в родах мучается Мария-Антуанетта. Она чуть ли не в кровь кусает свою надменную “габсбургскую” нижнюю губку, чтобы сдержать стоны и не опозориться перед целой толпой народу. Кроме врача, ближайшей подруги и гофмейстерины двора, готовой по этикету принять царственного малютку , в спальне, вокруг постели, в креслах, сидят члены королевской семьи — их человек двадцать. Тут же, уже не в креслах, а на стульях, расположились представители высшей знати и члены Королевского Совета — приплюсуйти к двадцати еще полсотни. В ожидании события вся компания переговаривается, лакеи разносят лакомства и напитки. Конец марта, тепло, на улицах Парижа каштаны уже готовы раскрыть свои пятипалые ладошки. Но окна плотно закрыты, в покоях духота, запах пота, терпких духов...
Как только страдания королевы достигнут наивысшего предела, и лейб-медик традиционно произнесет “королева рожает”, во дворец хлынет толпа народа. Ведь, по старинному обычаю, каждый подданный имеет право присутствовать при монаршьих родах и убедиться собственными глазами, что все в порядке, и в королевской колыбели лежит не подкидыш какой-нибудь, а законное дитя. Так что в спальню набьется еще сотни две зрителей. А мальчишки-трубочисты даже на каменные трубы взберутся и радостно вопить станут, что у них самые лучшие места, откуда все видно, как на ладони!
Чувствуете? Человечек еще на свет не появился, а пресловутый “суд истории” уже начеку...
Родился мальчик, нареченный Луи Шарлем. Судьба обошлась с ним жестоко. Когда ему исполнилось восемь лет, решением революционного суда был казнен его отец, решением революционного трибунала была обезглавлена мать. К тому времени ребенок уже воспитывался в семье сапожника Симона, куда его определили новые власти. Десяти лет от роду его не стало.
Пойдем дальше. Будучи рожден на свет Божий, обычный ребенок идет обычным путем по ступенькам возраста. Вот он – младенец с соской, вот — малыш с игрушкой, вот — отрок с обязанностью учиться. Для царского отпрыска понятие возраста весьма относительно.
Рождается, например, у русского царя Федора Иоанновича, кровного брата царевича Димитрия, и жены Федора Ирины, сестры Бориса Годунова, уж такая долгожданная, такая вымоленная у Бога девочка. Крестят ее Федосьей. Так вот, о чем главная забота семьи? О здоровье дочери, о ее развитии? Нет, главная забота — о женихе. Федосья — последняя прямая наследница. Если ее удачно выдать замуж, ее муж может претендовать на русский трон. А если он станет царем, то Федосья — царицей. Между тем, “невесте” едва-едва сравнялся годок...
И возникает план. С точки зрения рядового человека — бредовый, но поскольку речь идет о царственном дитяти, то вроде весьма разумный. Австрийскому императору по секрету, через посла, передано предложение: прислать в Московию мальчика-принца. Лет десяти — двенадцати. Он будет здесь жить, обучится русскому языку и местным обычаям, со временем, Бог даст, женится на царевне Федосье и станет править Русью. Однако, бедная Федосья вскоре умерла...
Вообще ранние сговоры были в обычае царских и королевских дворов. Августейшие дети и детства-то настоящего не знали. Они с пеленок становились частью государственного механизма, с самого раннего возраста вынуждены были подчиняться суровым законам дворцовой жизни и правилам этикета. Вспомним знаменитые портреты юных инфантов и инфант кисти европейских художников Веласкеса, Ван Дейка. Крошечные бледные девчушки одеты в тяжелые атласные или парчовые наряды, худенькие плечи их обнажены... Надменные мальчишки в щегольских, шитых золотом и драгоценными камнями камзолах, а то и закованные в рыцарские латы. Маленькие человечки, играющие непосильные для них взрослые роли...
Но бывало и совсем наоборот. Из политических соображений царственный отпрыск как бы надолго “консервировался” в роли ребенка. У знаменитого Наполеона Бонапарта и его второй жены, австрийской принцессы Марии-Луизы, родился сын. Его имя — Жозеф Франсуа Шарль Бонапарт. Но с легкой руки французского драматурга Эдмона Ростана, написавшего некогда о сыне Бонапарта чрезвычайно популярную пьесу, его стали называть “орленком”. Могущественный отец даровал малышу титул Римского короля. А художник Лоуренс изобразил его с “бильбоке” в пухлых ручонках. Игрушка эта представляла собой палочку, на палочке — чашечку, к которой на длинной нитке привязан был шарик, так, чтобы его можно было подбрасывать и ловить чашечкой. На портрете Лоуренса этот шарик являл собой земной шар в миниатюре.
Однако судьба не дала “орленку” ни римского трона, ни тем более владычества над миром. Всю жизнь прожил он при дворе деда, австрийского императора Франца I, врага и ненавистника Бонапарта. Несчастный мальчик мучился и терзался, сердце его разрывалось от любви к деду и отцу, двум непримиримым врагам, которых он боготворил.
В памяти людской “орленок” так и остался мальчиком. В пьесах Ростана его роль играли не молодые актеры, а актрисы-травести, подчеркивая детскость, отроческую хрупкость “орленка”. Между тем, Жозеф Франсуа Шарль прожил на свете двадцать один год.
На рубеже IХ и Х веков царствовал в германских землях некий король Людовик. Короновали его в шестилетнем возрасте, поэтому правили вместо него архиепископ Гаттон и саксонский герцог Оттон. Шли годы, но опекунам вовсе не хотелось терять обретенную власть. И, видимо, не без их влияния за Людовиком навеки закрепилось историческое прозвище “Дитя”. К слову сказать, не самое плохое. Среди средневековых правителей Людовиков можно встретить не только Святого и Благочестивого, но и Толстого, Ленивого, даже Косноязычного. А Людвик Дитя — очень даже ласково звучит... Тем более, что и прожил он на свете недолго: восемнадцать лет.
В представлении людей средневековья восемнадцать лет — возраст не такой уж и малый. Да и в более поздние времена — тоже... В этом возрасте, например, Карл ХII сумел наголову разбить войска российского императора Петра I под Нарвой. Можно предположить, если бы Карл не оказался столь искусным полководцем и не победил Петра, то и Петр так быстро не осознал необходимости коренных реформ в России, то есть в конце концов не стал бы Петром Великим...
В старину дети умирали часто. Говорили: “Бог дал, Бог и взял”. Королевские дети исключения не составляли. Знаете, сколько детей было у Петра I? Одиннадцать! Среди них — два Петра, две Натальи. В живых осталось трое: злосчастный царевич Алексей от первой жены Евдокии Лопухиной и две дочери-цесаревны от Марты Скавронской, ставшей царицей Екатериной I: Анна Петровна и будущая императрица Елизавета Петровна.
Детские болезни и немощи водились как в хижинах, так и во дворцах. Врачевание в старину основывалось не столько на научных знаниях, сколько на верованиях и предрассудках. Да и лечить августейшее дитя было страшновато: хорошо, если с Божьей помощью выздоровеет, а как — нет? Тут лекарю и головы лишиться недолго.
Но главная опасность для царственного отпрыска исходила не от хворей. Зачастую своим появлением на свет он преграждал путь к трону кому-то другому. Убрать с дороги малолетку куда безопасней и проще, чем воевать со взрослым. Вот почему история жизни европейских принцев и королевичей, умерших в младенчестве и отрочестве, изобилует мрачными загадками...
Но Европа Европой, а нам, русским, ближе, конечно, наши, российские дела. Герои этой книжки — дети, мальчишки, носившие простые русские имена. Если называть их с почтением, подобающим их высокому положению, это — Димитрий Иванович, Федор Борисович, Петр Алексеевич, Алексей Николаевич, Иван Дмитриевич. А поскольку самому старшему из них к моменту гибели едва исполнилось шестнадцать, мы, наверное, имеем право говорить о них как об Мите, Феде, Петруше, Алеше, Ванечке.
Все они, по сути, жили под сенью шапки Мономаха, которой короновали на Руси правителей. Двух из этих мальчиков венчали ею на царство. На трех шапку эту мысленно примеряли родители. И ни одному не принесла она счастья.

2.

Рубрики:

литература/книга он лайн
проза
интересные сообщения
история

литература/книга он лайн
проза
интересные сообщения
история

Метки: исследование история проза Майа Борисова коронованные дети Дмитрий Угличский

Комментарии (0)

Майа Борисова.Птенцы под шапкой мономаха.Главы из книги. Глава о сыне Ивана Грозного.

Дневник

Суббота, 01 Февраля 2014 г. 19:53 + в цитатник

93410220_large_3646910_a_novoskolcevposle_napadeniya_oprichnikov (700x369, 182Kb)

ИГРА В “НОЖИЧКИ”
Повествование о царевиче Димитрии — сыне Ивана Грозного.

ТИРАНСТВО — ТЯЖКИЙ НЕДУГ
Царь Иван IV был самым настоящим тираном. Он безусловно представлял собой крупную историческую личность. Он вел войны и издавал законы, изменял форму государственной власти. При нем были завоеваны Казанское и Астраханское ханства, присоединена к небольшой Руси огромная Сибирь, его повелением строились города. Что из этого оказалось для потомков полезным, что вредным, самому царю Ивану Васильевичу Грозному знать было не дано, да и нам судить не просто.
Но все эти деяния вершились через такую кровь, через такое множество казней, пыток, насилия и разорений, что даже то, что шло как бы на пользу или во славу отечества, повергало народ в ужас и уныние.
Лет до тридцати царь Иван пытался жить и действовать в согласии с Божьими и людскими законами. А спустя какое-то время как с цепи сорвался. Этому было много причин. Заняв трон в семилетнем возрасте, Иван неминуемо попадал в зависимость то от одних, то от других советчиков. Последующие советчики оговаривали и порочили предыдущих, внушали царю, что-де раньше им вертели, как игрушкой. Царь прогонял от себя, а позже и казнил прежних советчиков. Но и последующим не слишком доверял.
В тридцать лет он овдовел. Первой женой Ивана IV была дочь вдовы из рода Захарьиных Анастасия Романовна. Это имя следует запомнить, точнее, даже не имя, а отчество. Пройдет полвека, и оно, превратившись в фамилию, обозначит собой царскую династию, которой суждено править Россией целых триста лет. Но это потом...
Анастасия оказалась для молодого государя счастливой находкой. Она, как добрый ангел, хоть как-то усмиряла бешеный нрав мужа. При ее жизни монарха окружали преимущественно здравомыслящие и не слишком кровожадные люди. Но к концу короткой жизни Анастасию начало томить нездоровье, последний их сын Федор родился слабым и телесно, и душевно. Тут еще случился в Москве сильнейший пожар, по всему Кремлю гудело пламя и летали горящие головни. Царицу вывезли в пригородную, как теперь говорят, резиденцию. Но это не помогло, испуг усилил болезнь, и Анастасия Романовна скончалась, оставив двух сыновей: Ивана и уже упомянутого Федора.
А царствование Ивана IV приобрело черты, которые Николай Карамзин в своей “ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО” отмечает горестными названиями разделов: “Начало злу”, “Первые казни”, “Ужас в Москве”, “Вторая эпоха казней”, “Третья эпоха убийств”, “Четвертая, ужаснейшая эпоха мучительства”, “Пятая эпоха душегубства”, “Шестая эпоха казней”... Это за двадцать четыре года!
Кровь лилась рекой. Казнили по подозрению, по доносу, казнили семьями, родовыми гнездами. Для наведения порядка, как он его понимал, Иван IV создал особое опричное войско. Ездили здоровенные молодцы по московским улицам, и все живое торопилось спрятаться от их безжалостных и жадных глаз. К седлу у каждого всадника приторочены были высушенная собачья голова и метла: знак того, что он готов загрызть любого царского недоброжелателя и вымести из русских земель всех внутренних врагов.
Ко всему сказанному, жила в царе Иване извращенная склонность к театральной игре. Господи, сколько чудовищных пьес поставил он на многострадальной сцене, имя которой — русская земля. И от престола отрекался, сажал на трон крещеного татарского князя Симеона, перед которым сам на коленях стоял и других заставлял. И своих разбойников-опричников объявил монашеским братством, основал в подмосковной Александровской слободе шутовской монастырь, назначил себя настоятелем, игумном.
Неистовство владело им и в грехах, и в покаянии. Натешив себя зрелищем пыток и казней, развратом, пьяным разгулом, царь отправлялся на богомолье в дальние монастыри. Там ел-пил только хлеб и воду, молился, простаивая на коленях ночи напролет, колотясь о каменые плиты лбом. Не ясно, чего во всем этом больше: душевных мук или игры, разнузданности или тайной душевной болезни...
Вообще-то, с юности царь Иван отличался богатырским телосложением и внешне производил впечатление очень здорового человека. Однако гнездились в нем тайные телесные и не только телесные недуги. О некоторых стало известно только в нашем столетии, когда наука начала ставить диагнозы по костям и черепам давно умерших людей. Тут и выяснилось, что некоторые странности поведения царя, которые раньше объяснялись исключительно врожденными особенностями его характера, на самом деле были вызваны болезнью.
Все современники отмечали прямо-таки дьявольскую гордыню Ивана IV. Он держал голову прямо, не склоняя ее ни перед Богом, ни тем более — перед людьми. Так вот, он не мог склонять голову по чисто физическим причинам! У него в шейном отделе позвоночника образовался какой-то отросток, который позвонки скреплял намертво. Потому в покаянных молитвах своих царь расшибался в кровь. Там, где другой, согнув шею, касался лбом пола или прижимался к нему, Иван Васильевич вынужден был колотиться с размаху...
А уж сохранить душевное здоровье при таком образе жизни — просто немыслимое дело.
В каком-то смысле Ивану IV повезло: он правил в России, а не в западной Европе, где прозвища правителям давали без всякого почтения. В историю вошли Пипин Короткий, Бернард Волосатый, Иоанн Безумный. Русский же народ лишь тайком, шепотом называл своего государя Мучителем. В истории же Иван Васильевич остался с почтительным именем: Грозный. А не Бесноватый, например... И не Кровавый...

ЖЕНЫ, СЫНОВЬЯ: ОДНОГО СЫНА УБИЛ, ДРУГОГО ПОРОДИЛ
Принято думать, что многоженство в обычае мусульманского Востока. У турецкого султана какого-нибудь, у персидского шаха... Только они содержали гаремы... Христианину же, особенно православному, положена одна жена, и жениться во второй или третий раз он может только овдовев.
В разгульных пирах Ивана Грозного заставляли участвовать силой пригожих девиц и молодых женщин разного звания, и что уж там с ними вытворяли пьяные царь и его приближенные — одному Богу, вернее, черту известно. Но царь Иван, как мы отмечали, очень любил театральность в жизни. А что может сравниться с таким красочным спектаклем, как женитьба! С выбором невесты, пышным свадебным обрядом...
Второй брак царя заключен был спустя год после смерти Анастасии Романовны. Тут еще все было законно и прилично. Дочь черкесского князя Темрюка перешла в христианскую веру, получила имя Мария, была “венченной царицей” и прожила с царем восемь лет, оставив по себе не очень добрую, но по крайней мере пристойную память.
А позже смотрины и женитьбы начали сменяться, как кадры безумного видеоклипа. Марфа Собакина... Знаменитая “царская невеста”, судьба которой послужила сюжетом нескольких пьес и опер. Была выбрана из полутора тысяч девиц: одна другой краше. Но сразу после венчания скоропостижно скончалась. Тайна...
С четвертой женой, Анной, царь вскоре развелся и заточил ее в монастырь. С пятой, тоже Анной, тоже вскоре развелся. Появилась еще одна — вдова дьяка, красавица Василиса Мелентьевна. Опять ненадолго, и след ее затерялся на дорогах истории.
Церковь, не благословлявшая брака далее четвертого, уже только молитвой смиренно отмечала очередное супружество монарха. Царицами эти жены не объявлялись, родня их не входила в число царских приближенных. Впрочем, это зависило и от самой родни.
В 1580 году, когда исполнилось ему пятьдесят лет, Иван IV ввел во дворец последнюю супругу, седьмую по счету: молодую красавицу (других он и не брал!) Марию — дочь сановника Федора Федоровича Нагого.
Необычные свадебные торжества состоялись в знаменитой Александровской слободе. Одновременно с отцом вступал в брак его старший сын Иван. Женился он уже в третий раз, две разведенные жены его томились в монастырях. Ивану Грозному такое совпадение было не в диковинку: он уже праздновал одну из собственных свадеб день в день с младшим сыном Федором, когда тот женился на Ирине Годуновой. Теперь брат Ирины, царев родственник Борис Годунов, был дружкой юной Марии. А дружкой самого царя был боярин Шуйский Василий Иванович. Казалось бы, какой интерес в этих подробностях? А интересно то, что за свадебным столом сидели враз три русских царя! Спустя восемнадцать лет на престол воссядет Борис Годунов, семь лет будет длиться его правление. И четыре года просидит на царском престоле Василий Иванович Шуйский.
А пока что Мария Нагая полноправно или не очень полноправно становится супругой русского самодержавца. Вот ее-то родня — отец и, главное, дядья, двоюродные братья — они-то не намеревались упускать выпавшего на их долю случая. Смекалистые, жадные, как молодые волки, они готовы были отхватить любой кусок: должность, вотчину, деньги. Примерялись ли к царскому трону? Поначалу разве что в мечтах.
Ивану IV законно должен был наследовать старший сын, дввадцатисемилетний Иван — в известной мере копия отца, не только его единомышленник, но и сотрапезник, собутыльник на пирах. И свадьбу свою последнюю Иван сыграл на пару с отцом. И характером походил на него. В их отношениях то и дело, как говорится, коса находила на камень, кресало ударяло о кремень — только искры летели! Приближенные в один голос хвалили сына перед отцом, поздравляя его с таким достойным продолжателем рода. И допоздравлялись, как мы увидим позже...
Второй сын, Федор, был человеком слабым, мягкосердечным. Может, и на самом деле придурковатым, а может, оборонявшимся таким образом от грозного отца. Бродит Федор по кремлевскому двору со своей вялой улыбкой, церковные службы выстаивает, в своих хоромах молится, на храмовую звонницу поднимется — в колокола звонит, спустится — нищих копеечками оделяет... С какой стороны ни подступись к нему, он под Божьей защитой. Блаженный, не от мира сего... Но при Федоре есть его законная жена Ирина Годунова. А у Ирины есть брат Борис, которого стали на базарах и в лавках называть “царем Борисом” задолго до того, как он и вправду им стал.
Нет, понимали Нагие, что даже если их дочка-племянница-сестричка незамедлительно подарит своему державному старику-мужу наследника, то возвести его на трон — дело почти безнадежное.
И тут происходит событие неслыханное, злодейство, уму непостижимое. Разумется, царю Ивану приятно было слушать похвалы старшему сыну. Но и раздражение, и ревность, видимо, грызли его исподтишка. Что произошло между отцом и сыном на самом деле, трудно сказать. По одним сведениям, царевич просил отпустить его на войну, где русское войско терпело поражение. А царь заподозрил его в посягательстве на свой авторитет, чуть ли не в заговоре. Другие источники говорят о домашней ссоре: будто бы царь зашел в покои сына и застал там молодую беременную невестку не вполне одетой. Рассердился и поколотил ее... А может быть, не только побоями хотел ограничиться Иван Васильевич; он ведь до конца дней своих был неравнодушен к женщинам и не очень-то разбирался, своя она или чужая.
Короче говоря, цесаревич возвысил голос на отца. В ответ на это Иван Васильевич Грозный ударил сына своим железным посохом с такой силой, что царевич, промучившись несколько дней, скончался.
Безутешный отец страдал, рыдал, молился, постился, сменил пышные одежды на монашескую рясу, весь свой двор одел в черное... Воззвал к боярам, чтобы отпустили его, освободили от высокого царского сана, чтобы избрали государя достойного, а он закончит дни свои в монастырском уединении. Бояре пришли в изумление, не знали, верить царю или не верить. Решили на всякий случай не испытывать судьбу и с плачем и мольбами уговорили великого государя остаться на троне.
Но так или иначе, устранилось одно препятствие для будущего, если он, конечно, родится, сына Марии Нагой.
Терпение, терпение... Он таки появится на свет, этот мальчик, герой нашего рассказа. Тот, кому суждено погибнуть в девять лет, но затем не единожды воскреснуть. Суждено быть извлеченным из могилы, быть преданным собственной матерью. И в результате остаться на страницах русской истории вечной загадкой, вечным укором, вечной виной взрослых перед ребенком.
Впрочем, что ж терпеть? Вот оно, свершилось. 19 октября 1582 года Мария Нагая родила царю мальчика. По святцам день этот пришелся на святого Уара. Мальчика нарекли именем Дмитрия, близко от Уара празднуемого святого.
На первый взгляд, царь Иван Васильевич проявлял к новорожденному особое внимание. Дело в том, что Дмитрием звали его первого сына, которого родила ему первая, любимая жена Анастасия. И которого, если уж говорить честно, сам царь Иван и погубил. В дни своей тяжкой болезни пообещал он Богу, если выздоровеет, совершит паломничество всей семьей в дальний северный монастырь. От этого путешествия его отговаривали кто только мог: и сам он еще слаб, и царица недужна, младенцу года нет. Никого не послушал государь. Отправился в путь с сыном, а вернулся без сына. Много ли маленькому надо? Простыл, похворал немного и отдал Богу невинную душу.
И вот снова сын нарекается Дмитрием... Разве нельзя увидеть в этом проявление особой нежности к ребенку и к его матери?
Как бы ни так! Поистине, характер Ивана Грозного — по замечанию российского историка Карамзина — “есть для ума загадка”. В то время как Мария ожидала, а затем произвела на свет младенца, его отец занимался... поисками новой невесты. В Лондон, к королеве Елизавете отправлен был дворянин Писемский, которому, в частности, дано было такое наставление: ”Быть наедине у Королевы и за тайну открыть ей мысль Государеву в рассуждении женитьбы”. Речь шла о тридцатилетней племяннице королевы по матери, о Марии Гастингс. Дальше в наставлении говорилось: “Буде Королева скажет, что у Государя есть супруга, то ответствовать: правда; но она не Царевна, не Княжна Владетельная, не угодна ему и будет оставлена для племянницы Королевиной”.
Когда до Писемского и до английских министров дошла весть о рождении царевича Дмитрия, он сам не хотел в это поверить и министров просил не обращать внимание на выдумку “злых людей”.
Вот и появился на свет мальчик — сын немолодого, с подточенным здоровьем отца и не любимой им молодой женщины. Царю Ивану он был не в радость. Зато родственники Нагие сразу увидели в нем орудие для достижения своих корыстных властолюбивых целей.
Надо сказать, что сколько бы в царской семье не было детей, рождение каждого являлось праздником. Оно сопровождалось торжественным молебном царя, объявлением “государевой радости” патриарху, духовным властям, боярам, монастырям. Делались подарки: младенцу, например, золотые кресты с драгоценными камнями, родным царицы оказывались всяческие милости. В тюрьмы и богадельни шла милостыня. Иные подарки, особенно дорогие, принимали с благодарностью, но тут же возвращали обратно.
Накрывались родинные и крестильные столы. Крестил царское дитя патриарх, его тоже награждали по-царски.
В те времена новорожденных вряд ли взвешивали на весах. Но обмеряли в длину и в ширину, и по этой мерке писали икону ангела-хранителя, именем которого назван ребенок.
После крещения, и только после, — младенца клали в колыбель. В которой он и спал лет до пяти. Потому колыбелей у каждого было несколько. Это был висячий, очень нарядный домик с иконкой внутри. Укреплялась колыбель на резных шестах с золочеными набалдашниками, обивалась бархатом или иной дорогой тканью, выстилалась тюфячком из лебяжьего пуха, зимнее атласное одеяло было оторочено бобром, подбито соболями.
К году малышу делали деревянную лошадку, обтянутую замшей. И, посадив его на эту лошадку, впервые срезали ему волосенки.
Для ребенка строили особые покои. И рос он очень уединенно, если не считать тех, кто его обслуживал: сначала повитуха, потом мамки или дядьки и ровесники: стольники и спальники. Народу царевича являли, когда ему исполнялось восемнадцать лет.
Но вообще-то родители-цари относились к своим детям как всякие добрые родители. Дедушка маленького Дмитрия великий князь Василий Иванович писал своей жене тревожные письма, когда узнал о чирии, вскочившем на шее будущего Ивана Грозного. А по поводу второго сына Юрия письмо и вовсе трогательное. “Да писала еси ко мне, что Юрьи сын попысался, а в те поры его парили в корыте проскурником, а спуск крепок, черн: ино то и то делаешь горазд ж, что ко мне и о Юрье о сыне отписываешь подлинно...”
Но это — Василий Иванович. А Ивана Васильевича не сильно заботило, “попысался” сынок Дмитрий или не “попысался”. Он к англичанке сватался.
Так что о Дмитрии не очень-то пеклись.
Зато Нагие стерегли входы и выходы, ревниво сравнивали получаемые подарки с теми, которые перепадали другим, и стращали Марию. Младенца, мол, могут сгубить, наслать на него порчу... Мария пугалась и ожесточалась.
Наконец, мальчик, поддерживаемый “водильным” нагрудником с медными бубенчиками, сделал первые шаги на кривоватых ножках... Навстречу своей короткой, страшной судьбе...

1.

pjataja_zhena_ivana_groznogo (640x371, 196Kb)

Рубрики:

литература/книга он лайн
проза
интересные сообщения
история

Метки: Иван Грозный образ жизни последний ребёнок

Комментарии (0)

Майа Борисова.Птенцы под шапкой Мономаха.Главы из книги.ГРОЗНЫЙ ЦАРЬ — В МОГИЛУ, МАЛЬЧИК — В ССЫЛКУ

Дневник

Суббота, 01 Февраля 2014 г. 20:15 + в цитатник

93672520_3646910_8smert_groznogo_posle_igri_v_shahmati (570x423, 111Kb)

Царевичу Дмитрию минул год, когда царь Иван совсем занемог. Могучий организм не выдержал сумасшедшей жизни, вечного напряжения сил, вечных торгов с Богом и собственной совестью.
До зимы 1584 года царь слабел, но держался. Однажды в небе над Кремлем, между главами церкви Иоанна Великого и Благовещенского собора, появилась комета. Вид ее был чуден и страшен. Иван Васильевич вышел на Красное крыльцо, долго смотрел на комету, вокруг нее мерещились ему крестообразные знаки... Царь вдруг изменился в лице и сказал: ”Вот знамение моей смерти...”
В России и Лапландии стали искать астрологов, толкователей. Набрали около шести десятков, отвели им особый дом, чтобы всегда были под рукой. Царский любимец Богдан Бельский каждый день вел с ними беседы, пытался выведать судьбу царя и боялся узнать страшное.
А царя вскоре раздула водянка, внутренности у него начали гнить. По преданию, астрологи назвали точную дату смерти. Больной велел им молчать и пригрозил, что всех сожжет заживо, если они пугали его понапрасну.
И все-таки готовился к смерти: составил завещание с подробными наставлениями касательно жизни близких и всего государства. Наследником престола объявлен был царевич Федор. При нем назначался Совет из именитых бояр. Маленький Дмитрий с матерью и родней получал в удел город Углич с окрестными селами.
Днем царь отвлекался, как мог. Садился в кресло и велел нести себя в заветные кладовые, где перебирал драгоценные камни. Вгонял в краску юных невесток, приходивших к нему с благочестивыми утешениями.
Ночи несли с собой мучения: дыхание то и дело прерывалось. В бреду ясно виделся убитый сын. Приходил, садился в ногах ложа. Царь плакал, просил прощения, а Иван улыбался и однажды показал отцу язык...
В день, когда астрологи напророчили ему кончину, Иван Васильевич неожиданно почувствовал себя лучше. Верный себе, поспешил послать к ним все того же Богдана Бельского, чтоб объявил им о казни за лживые басни. “Еще не вечер...” — по преданию ответили астрологи.
Для больного приготовили целебную ванну. Полежав в ней, он, казалось, обрёл прежние силы: не захотел ложиться в постель, попросил шахматную доску, сел, сам расставил фигуры... Бельский примостился напротив, зажал в кулаках две пешки, белую и черную, протянул кулаки государю, чтобы тот выбрал свою... А государь вдруг страшно захрипел и рухнул отечным телом на доску.
Врачи принялись тереть его целебными настоями. Спешно приведенный митрополит читал над едва дышащим царем молитвы монашеского пострижения, нарекая его Ионою, как звали Ивана в монашестве. Но ни медицина, ни молитвы не могли вернуть его к жизни.
Великий Князь и Царь Всея Руси Иван IV Васильевич Грозный умер.
А двор и столица еще боялись поверить в это. Тиран и мертвый держал их в страхе. Все оцепенело. Наконец, раздалось громогласное: “Не стало Государя!”, и все завопили, зарыдали. То ли от жалости, то ли от облегчения, то ли от страха: если при сильном жить было невмоготу, то при слабом правителе могло быть еще хуже...
Итак, царем стал “молчальник и постник” Федор. Ирина — его жена, в девичестве Годунова — царицей. А её брат Борис Годунов, которого покойный государь не пожелал назначить одним из опекунов царя Федора, на деле стал править страной. Зато среди опекунов оказался земский боярин Юрьев, Никита Романович — брат первой жены Грозного Анастасии. “Романович” – пока лишь отчество...
Еще до церемонии коронования Марию Нагую с малым сыном и родственниками, которых не постигла более тяжкая опала, торжественно и непреклонно выпроводили в Углич. Но расправа с Нагими началась уже в ночь, когда умер царь. Некоторые взяты были под стражу. Зная волчью повадку этой семейки, их далеко идущие замыслы, можно сказать, что предосторожность эта была не лишней.
Маленький Димитрий отпущен был из Москвы “с великой честью”. Возок, в котором он должен был ехать с матерью, окружало множество бояр, две сотни дворян, стрельцы. В задних рядах вздыхало простонародье. Федор заливался слезами, целуя хмурое личико младшего брата. Нагие пронзали взглядами каждого, приближавшегося к возку: царевич оставался единственной их надеждой, единственным, хоть и небольшим, козырем в политической игре, которую они проигрывали вчистую...
А Москва-матушка под майским светлым солнцем была такой ласковой, такой нарядной, такой желанной... Купола и маковки церквей горели золотом. Точно райские кущи, точно гора драгоценных каменьев, светился и переливался глазурью изразцов храм Покрова Богородицы — вечный памятник покорению Казанского ханства. Сады кипели яблоневым, вишневым, грушевым цветом. Навалясь на дощатые заборы, выбрасывала свои упругие кисти сирень. Пчелы, истомившиеся за долгую зиму в погребах, золочеными пулями носились в теплом воздухе. Само их гуденье, казалось, пахло медом...
Обоз царевича и его матери медленно выползал за городские стены. Все, что оставалось позади, казалось теперь Марии таким прекрасным, наполненным исключительно радостями и довольством. То, что ждало впереди, словно бы лежало в холодном тусклом тумане, ничем не манило, не сулило ничего хорошего. Царевич жался к матери. Она с тревогой поглядывала на его серьезное личико.

1.

УГЛИЧСКОЕ ЖИТЬЕ ПОСТЫЛОЕ, ПОДНЕВОЛЬНОЕ
Город Углич к тому времени стоял на берегу Волги уже более четырех веков. Из них более трех с половиной веков был главным городом самостоятельного удельного княжества. Как и всякий русский город, сокрушаем был гладом и мором, терпел и от чужих, и от своих. Татары жгли его и грабили. Спустя полтораста лет свой же русский, тверской князь, тягавшийся с Москвой, поступил не лучше: спалил Углич дотла... Но каждый раз он отстраивался, заново укреплялся, охорашивался.
Было в Угличе три собора, полтораста приходских церквей, около десятка монастырей. Церковные праздники и посты, “родительские дни”, “прощеные воскресенья” расписывали поведение обывателя на протяжении всего года. Жизнь текла мирно и размеренно.
И в палатах Угличского кремля, где поселилась Мария Нагая с сыном, все пошло как бы заведенным порядком. Каждое утро солнце всходило над Каменным ручьем, каждым вечером опускалось за речкой Щелковкой. Деревянные мощные стены с девятью глухими и двумя проездными башнями надежно укрывали почетных изгнанников от городских смут и волнений. Царевич находился неотлучно при матери, рос под присмотром мамок и нянек. Жизнь его состояла в основном из игр и забав, которые разделяли с ним ровесники — дети приближенных.
Мальчики приходили из-за стены, они рассказывали маленькому Дмитрию байки о том, что делалось в городе. Там, похоже, что ни день, происходили разные чудеса. То на кладбище начнут бродить среди могил синие огни, то у кого-то во дворе курица вдруг петухом прокричит... то, случилось, баба вязала чулок, чует — нитка не идет, будто зацепилась за что-то... Баба глянула, а это домушник* сидит под столом, держит нитку. А сам скалится...
— Как скалится? — серьезно спрашивал царевич.
— А вот так! Мальчики принимались хохотать и кривляться, пугать друг друга оскаленными зубами и скрюченными пальцами.
Царевич смотрел на них снисходительно. Его никто не смел пугать, над ним никто не смел подшучивать и дразнить его. Он был законный наследник, ему по праву принадлежал русский престол. Он должен был жить в Москве, а не в этом противном Угличе. И жил бы там, если бы не злодеи, из которых главный — Бориска Годунов.
Эти разговоры Димитрий слышал с малых лет, когда еще толком и понять не мог, что такое престол и наследник.
Но то, что он особенный мальчик, понимал и чувствовал всегда. Ему и подарки дарили особые, царские. Из него готовили воина. Ни у кого из сверстников, например, не было нарядной, по его детской руке сделанной палицы. Этой палицей можно было взаправду убить. Однажды Димитрий зашел на птичий двор и, пока его не хватились, уложил несколько гусей и курицу. Оказывается, если птицу стукнуть паличкой по голове, она тотчас валится, трепыхается недолго, вытягивает лапки и издыхает. Гусей Димитрий бил за дело: они были злые и глупые, шипели, как-то два гуся гонялись за ним по двору, норовя ущипнуть. Курица-дура просто попалась под руку...
Потом ему подарили подлинное чудо — настоящую сабельку! Она лежала в бархатных, расшитых золотой нитью ножнах, рукоять сверкала дивным узором, лезвие было светлым и холодным. Об него можно было порезаться. Но зато как весело было ссекать головки пырея, пластать пухлые тяжелые листья лопухов, которые росли по краям крепостного рва!
Царица Мария Нагая томилась и скучала. Что за жизнь в ссылке? Рукоделие бесконечное, надоевшие разговоры с мамками-няньками да чинные и нудные посещения их дома духовными лицами: попом Богданом, Покровским игуменом Давидом, Алексеевским игуменом Савватием... Когда узнала, что у дьяка Михайлы Битяговского на подворье обитает дурочка, юродивая девка, упросила, чтобы велел ей приходить во дворец. Бормочет себе под нос девка что-то непонятное, песни поет, подол на голову задирает — все-таки забава.
Места угличские, конечно, здоровые и приятные. Кругом хвойные леса, грибы хоть косой коси, от ягод поляны красны.
Волга-матушка течет возле самых стен Кремля, зимой застывает широким белым полем. Весной, когда лед ломается, грохот, стон стоит, льдины голубые друг на друга громоздятся, весь город тогда на берегу. И царская семья выходит из “вылазных ворот” прямо к реке, общее у нее тогда со всем народом развлечение. Вместе грохоту пугаются, вместе силищей реки любуются. Дивятся на проплывающую мимо копну прошлогоднего сена... Или вон сани с задранными оглоблями, а на санях — гляди-ка, что это, не человек ли? Нет, полушубок овчиный, рукав болтается. Прозевал кто-то и сани, и полушубок, теперь не догнать...
Мальчик озябнет на ветру — царица Мария возьмет его под полу богатой своей шубы, только личико выглядывает наружу. Темные сметливые глаза все подмечают...
На короткое время развлечется царская семья, развеется, и опять — во дворец, точно в тюрьму. Нет, не удельными князьями, не правителями они себя ощущали, скорее, почетными узниками. Да, впрочем, не очень-то и почетными... Дьяк Михаил Битяговский, приставленный как бы для исполнения их воли, их желаний, — вот кто был на самом деле полновластным хозяином. Он собирал доходы с княжества и не держал ни перед кем отчета. Царскому дому выдавал определенную сумму “на обиход”. Марии Нагой такое содержание казалось нищенским. Дядья и братья ее видели в этом унижение всей семье.
Два года, проведенные близ трона, не прошли для Нагих даром. Их словно по губам помазали сладким медом власти да тут же и отняли ложку. Нагие бесконечно совещались между собой, интриговали, строили планы. То в Никольские ворота, то в Спасские раздавался ночной стук. Разбуженная Мария выходила к родне, чтобы услышать весть об очередной опасности, грозящей маленькому Димитрию. Борис ищет способа убить его! Борис подкупил слуг, велел сыпать яд в пищу царевичу! Борис тайно подослал ворожею, она порчу на царевича наводит!
Мария начинает метаться. Ворожея проклятая — не та ли дурочка, которую она брала у Битяговских для забавы? В шею гнать её, на порог не пускать! Насчет дурочки Михаил Нагой царицу успокаивал: у него самого на подворье живет колдун Андрюшка Молчанов, его колдовство любые чары перешибет.
И вдруг Марии удар нанесен был в самое сердце. Боярыня Василиса Волохова, царевичева мамка, задушевная подруга, которой царица поверяла все свои горести, все тайны измученного сердца, выдает замуж дочь, и за кого?! За Никиту Качалова — племянника злодея и утеснителя Мишки Битяговского! Кому же после этого верить?
Во дворце теперь всех опасаются, всех подозревают. Михаил Нагой, от безделья и ущемленного самолюбия, с утра напился и ругает на чем свет стоит в царских покоях московских бояр-изменников, которые продались Бориске Годунову.
Чего ж тут удивляться странным играм маленького царевича? Как-то лепил он со сверстниками своими снежных болванов на волжском льду. Скатали, слепили из больших комьев дюжину. Царевич велел расставить снеговиков в ряд, дал им боярские фамилии. Потом взял в руки свою любимую сабельку и снес каждому боярину голову! А тому, которого назвал Бориской, сначала руки обрубил, потом круглое чрево проткнул, тогда уже обезглавил...
По Всей Руси пошел слух о жестоких забавах Димитрия. А Нагие принялись кричать, что это, дескать, годуновские выдумки, царевич на редкость пригож, умен, благочестив...
Но одно ведь не исключает другого. И батюшка царевича Иван Грозный был умен, и в благочестие впадал неистовое. А головы нравилось ему рубить не снежные — живые, и оставлял на полях брани без счета не гусей, не кур, а русских воинов.
Лет с семи у Димитрия стали случаться припадки “падучей болезни”, так в ту пору называли эпилепсию. Припадок с силой швырял мальчика наземь,он бился в корчах с пеной у рта. Ему старались помочь, держали язык, чтобы не заглотил его, скручивали руки, чтобы не разодрал лица. Больной сопротивлялся с недетской, почти нечеловеческой силой. Однажды с ним пыталась сладить младшая дочь Андрея Нагого. Мальчик вцепился в нее и, по словам свидетелей, “объел ей руки, насилу отняли”. В другой раз “свайкой”, игрушкой с заостренным металлическим штырем и тяжелой головкой, поранил свою матушку, Марию.
Можно задать вопрос: зачем же мальчику, подверженному столь тяжкому недугу, давали в руки острые и опасные предметы: свайку, саблю? Обыкновенному мальчику и не стали бы давать: поберегли бы его здоровье, покой его родных и близких. Но Димитрий был царевичем, претендентом на престол. Слухи и сплетни казались Нагим куда страшнее, чем возможные раны и увечья. Царевичу положено иметь саблю, нож на боку... Если такое простое оружие ему не по силам, как можно доверить ему государство?
А что скажут и что подумают иностранцы? Послы и шпионы собирали слухи и сплетни об угличском затворнике, донесения о нем шли в Лондон и Вену, в Париж и Варшаву. Слишком великой и могучей была Россия, чтобы можно было не прислушаться к ее дыханию, не следить за ее политическим здоровьем, не стараться предугадать, кто же из властителей будет завтра распоряжаться ее судьбой, а значит, влиять на судьбы других стран.

2.

Бедные царские дети! Все в их жизни шиворот-навыворот, что с ними ни делают — все не для их детской пользы, а в интересах государства, в угоду молве...
Придет время, и в царственном ребенке сочтут необходимым воспитывать гражданина, станут добиваться его физического и духовного здоровья нормальными, общепринятыми способами. Но когда еще это случится...
А пока что маленький царевич Димитрий был отдан во власть плохой наследственности, политическим претензиям родни, слухам, пересудам, равнодушному раболепию слуг, лицемерному дружелюбию товарищей. Могло ли все это кончиться добром? Добром и не кончилось.

ТРАГЕДИЯ. БУНТ И САМОСУД
Пятнадцатое мая 1591 года пришлось на субботу. Люди отстояли в церквах позднюю обедню, разошлись по домам и приступили к трапезе. Иными словами, принялись за обед. В домах разного достатка церемония обеда проходила примерно одинаково. Хозяйка ставила на стол большую миску щей, на дне которой лежало накрошенное мясо. Семья в торжественном молчании рассаживалась вокруг стола на деревянных лавках. Глава семьи, хозяин, уперев круглым краем в грудь большую ковригу хлеба, длинным ножом принимался отрезать от нее толстые ломти и клал их перед каждым из едоков. Затем читал краткую молитву. Все сотворяли крестное знамение и брали в руки деревянные ложки. Хозяин стучал по краю миски, давая знак начинать обед.
Теперь каждый, строго по очереди, зачерпывал горячую похлебку и, подставив ломоть хлеба, чтобы не проливать, не капать на стол и на колени, нес ложку ко рту. Если же какой-нибудь шустрый парнишка норовил зачерпнуть поглубже, глава семьи, не говоря ни слова, спокойно облизывал свою ложку, звонко стукал ею по лбу нарушителя порядка, и трапеза продолжалась. Потом хозяин дома давал команду: “По мясам!”, и миска дружно очищалась до самого дна. За щами следовала каша. Или пареная репа. Или капуста.
Итак, жители Углича в ту роковую субботу, в тот роковой час либо сидели за столом, либо предавались отдыху. И вдруг загудел, забил особым, набатным звоном колокол главного собора! Ему откликнулись колокола других церквей. Надо своими ушами хоть раз в жизни слышать набатный звон, чтобы понять, что это такое. Короткие, частые и вместе с тем чрезвычайно полнозвучные, мощные удары буквально подбрасывают человека, срывают его с места. Из-за обеденных столов, с лежанок и полатей, где отдыхали, побросав дела и занятия, угличане выскочили на улицы.
Первая мысль — пожар! Где? Должно быть, в царском дворце, раз такой переполох. Толпа кинулась ко дворцу, над которым, однако, не было видно ни дыму, ни пламени. Но вбежав в открытые настежь ворота, люди увидели куда более ужасное зрелище: на земле, с перерезанным горлом, весь в алой и свежей, блестевшей на солнце крови, лежал бездыханный царевич Димитрий.
“На заднем дворе”, — скажут потом одни свидетели. “На Красном, парадном крыльце!” — будут настаивать другие. Рядом, в глубоком обмороке, лежали любимая кормилица царевича Арина Тучкова и несчастная его мать, царица Мария Нагая... Которая как увидела окровавленного сына, так и рухнула без памяти, — скажут потом одни. Нет! — возразят другие, — не сразу! Царица успела отколотить поленом барыню Василису Волохову, успела прокричать имена убийц, и только потом упала возле сыновьего тела.
А теперь на минутку отвлечемся. Переведем дыхание. И заодно прочитаем один текст. Надо сказать, отыскался он случайно, в книге, которая к царевичу Димитрию не имеет никакого отношения. Но когда чем-то интересуешься, нужные сведения появляются в самых неожиданных местах.
Жил-был такой историк: Иван Егорович Забелин. Издал он две очень любопытных книжки: “Домашний быт русских цариц” и “Домашний быт русских царей”. Точнее, первую книжку он выпустил сам, а для второй только успел собрать богатейший материал. И вскоре скончался.
Книжку “Домашний быт русских царей” сложила его дочь Мария Забелина. Отнеслась она к отцовскому архиву благоговейно. И вот в описании быта первых Романовых вдруг появляется странный текст. Мария обозначает его: из бумаг автора, источник — рукопись. Что, откуда, кем написано — ничего не ясно.
Но в тексте говорится о последнем дне царевича Димитрия! И уже с первой строки видно, что речь идет о больном мальчике. “Того дни царевич поутру встал дряхло с постели своей и глава у него государя царевича с плеч покатилась. И в четвертом часу дни пошел к обедни и после моления у старцов Кирилова монастыря образы принял. И после обедни пришел к себе в хоромы и платьицо переменил. И в ту пору с кушаньем вошли и скатерть наслали. И Богородичен хлебец священники выняли. А кушал государь царевич однажды днем, а обычай у него государя царевича был таков, по все дни причащался хлебу Богородичну. И после того похотел испити и ему государю поднесли испити и испив, пошел с кормилицей погуляти...”
О том, что на неделе с царевичем были припадки, мы знаем и по другим источникам. Богородичен хлеб — церковная просвирка, булочка из тонкого и крутого теста. Разве это еда? Да и почему мальчик, отстоявший долгую субботнюю службу, должен есть “однажды днем”?
Но вернемся к царице Марии, прокричавшей об убийстве и назвавшей имена.
Кого назвала она убийцами сына? Известных извергов, мучителей своих: дьяка Михаила Битяговского, его сына Данилу, его племянника Никиту Качалова, того самого, за которого Василиса Волохова посмела выдать свою дочь, и сына Василисы Осипа Волохова. А подучил их, подбил на неслыханное преступление, конечно же, Борис Годунов!
Далее события приобретают характер кровавого горячечного бреда. Набатный звон все бьется над городом, возбуждая жителей, туманя разум и распаляя сердца. Пономарь Соборной церкви заперся на колокольне, до него не добраться. Потом у этого пономаря, по имени Федот, по прозвищу Огурец, будут допытываться, кто же приказал ему бить в колокола. Он станет ссылаться то на того, то на другого, концы опять сведутся к царице Марии.
Но не она — главная пружина действия! Мишка Нагой, прискакав во дворец по набатному же зову, пьяный и разъяренный, поднимет толпу на страшный самосуд.
Дело в том, что дьяк Михаил Битяговский, тщетно попытавшись проникнуть на колокольню и унять ретивого пономаря, явился не куда-нибудь, а прямо во дворец, на место трагедии. “Пролитая им невинная кровь не позволила бежать злодею, притянула его обратно, на место преступления”, — так объясняли позже этот поступок одни. Другие им возражали: “Нет, Битяговский проявлял дьявольскую хитрость и лицемерие, чтобы отвести от себя подозрения!” В общем реве, в криках, требующих немедленного возмездия, потонули голоса немногих подлинных свидетелей.
Между тем постельница Марья Колобова и ее сын Петруша поначалу, видимо, пытались объяснить, что же произошло на заднем дворе. Именно там, а не на Красном крыльце! Царевич играл с мальчиками в “ножички”, в “тычку”. Игра в тычку сводится к следующему: на земле рисуется круг или, скажем, квадрат. Затем в руки берется ножичек или уже описанная нами свайка и бросается так, чтобы острием воткнуться в землю. При броске ножик держат либо за рукоять, либо за кончик лезвия, либо подбрасывают с ладони... Есть и похитрее приемы: можно кидать через плечо, можно — с колена, с локтя, главное, чтобы ножик описал в воздухе дугу и вошел в землю. Для этого он должен быть достаточно тяжелым и иметь прочное, с острым концом лезвие.
В тот момент, когда ножик был в руках Димитрия, его свалил сильнейший приступ “падучей болезни”. Его, как позже скажут мальчики, буквально “набросило”, кинуло на нож, его било об землю, и в какой-то момент, видимо, нож оказался рукояткой к земле, острием — к горлу царевича. Тяжести детского тела, да еще бьющегося в судорогах, оказалось достаточно, чтобы нож нанес глубокую рану, пронзив сонную артерию. Когда, преодолев ужас и оцепенение, женщины кинулись к ребенку, он был уже мертв.
Допустим, что это лишь одна из версий гибели царевича. Но даже в качестве версии ей не было ходу на бурлящей гневом площади. Явившись в Кремль, Битяговский пытался повлиять на толпу и усовестить Михаила Нагого, просил унять шум, не делать дурного. Но Нагой был уже невменяем. Незадолго до несчастья, утром того же субботнего дня, он в очередной раз схлестнулся с дьяком в непримиримом споре. И вот — случилось непоправимое, случилось то, что снова, теперь уже, как видно, безвозвратно отнимало у Нагих и у Михаила, в частности, возможность властвовать. Так в ком же видеть виновника, как не в распроклятом государевом дьяке?
Тем более, что распроклятый дьяк снова начал распоряжаться, как хозяин. Мало того, его уже начали слушаться... К примеру, Осипу Волохову благодаря заступничеству его шурина Никиты Качалова удалось скрыться...
Впрочем, была на площади еще и женщина, все надежды которой рухнули в одночасье и которая жаждала мести. Мария Нагая, превратившаяся за годы угличской ссылки в зрелую двадцатисемилетнюю матрону. Подбиваемая дядьями и братьями с их властолюбивыми мечтами и замыслами, Мария Нагая, которой недавно приветливо светили окошки московских царских теремов, понимала — отныне судьба уготовила ей монашество и забвение. Мария Нагая с пылающими горем и гневом очами указала бестрепетной рукой на Битяговских: “То — душегубцы царевичевы”.
Выкрики пьяного Михаила Нагого взбудоражили толпу. Сказанное матерью, только что потерявшей единственного сына, привело толпу в мрачное неистовство.
Битяговские пытались спастись, запершись в казенной избе. Натравленная Михаилом Нагим чернь высадила двери, выволокла людей наружу и забила до смерти. Всей оравой повалили в подворье Битяговских. Разграбили его, выпили в погребах все хмельное и раскололи бочки. После чего совсем легким делом стало сдернуть с жены дьяка головной убор и платье и, вместе с малыми детьми, приволочь на площадь. Нашли в доме Осипа Волохова, поволокли туда же. Позже избитая до полусмерти мать его Василиса боролась, как тигрица, за жизнь сына. Но повелением царицы Марии убили и его.
Пятнадцать человек оказались растерзанными толпой к исходу этого страшного дня. В мясорубку заодно попала и та дурочка, что бегала с подворья Битяговских в Кремль развлекать царицу...
Трупы сбросили в крепостной ров, в котором некогда маленький Димитрий казнил своей сабелькой лопухи и крапиву, и оставили там на растерзание зверям и птицам.
Между тем по ночным дорогам застучали конские копыта, понеслись гонцы со страшной вестью. В Ярославле Афанасий Нагой глубокой ночью забарабанил в ворота дома, где находился в то время английский посланник Джером Горсей. Посланник, вооружившись пистолетом, выглянул в окно и услышал весть, что царевич скончался, что дьяки, наученные Годуновым, перерезали ему горло в присутствии царицы, а сама царица отравлена и при смерти. Примерно так и осветит события Горсей в частном письме на родину, которое по сути дела являлось донесением.
И в Москву торопился гонец с письмом. Николай Михайлович Карамзин, писатель и историк, излагает события в следующем виде. По мнению Карамзина, гонца перехватили на ближайшей от Москвы заставе. Письмо, где все было изложено “по правде”, то есть рассказано о зверском убийстве и о том, как угличане, хоть и беззаконно, но справедливо убийц покарали, это письмо велением Годунова было изъято и подменено другим! В котором сообщалась, по мнению Карамзина, совершенно глупая история о невольном самоубийстве царевича.
Именно с этим “подлогом” Годунов поспешил к царю Федору. Старший брат убиенного (или самоубийцы) залился слезами, затем смиренно произнес, что на все, мол, воля Божия... Иного, собственно, от него и ждать было нельзя.

1.

Рубрики:

политика
Знаменитости

Метки: смерть Ивана Грозного Мария нагая ребёнок ссылка

литература/книга он лайн
история/Еврейская культура
поэзия
проза
интересные сообщения
Знаменитости

Василий Павлович Аксёнов (1932 — 2009)

Среда, 20 Августа 2014 г. 20:04 + в цитатник
Это цитата сообщения Томаовсянка [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

«Он отличался удивительной мощью, и наша литература без него, безусловно, опустела. А главное, человек был хороший, чего почти не бывает среди нас. Прежде всего, меня в Аксёнове поражала его способность к эксперименту, потому что я не знаю ни одного молодого писателя, который бы мог написать столь дерзкое сочинение, как «Москва Ква-Ква», такое разительное по храбрости, абсолютно платоновский эксперимент».

Дмитрий Быков

Василий Аксёнов – русский писатель, жизнь которого была переполнена парадоксами и не поддаётся однозначной трактовке. Советским писателем он себя никогда не считал, только русским.

Аксенов стал легендой еще при жизни. Казалось бы - один из крупнейших молодых советских прозаиков, ставший американским, а потом, наконец, международным - он широко известен. Но это иллюзия. Непростая судьба и труд знаменитого автора "Коллег", "Звездного билета", "Ожога", "Московской саги" и других популярных повестей и романов - Василия Аксенова - всегда были темой сплетен, доносов, баек, мифов. Многочисленные рассказы, стихи, очерки, интервью Аксёнова и сегодня вызывают интерес.

Суббота, 13 Сентября 2014 г. 03:05 + в цитатник

"Доверие к жизни и здравый смысл, в сильнейшей степени присущие
Бродскому, в его организованных текстах прячутся за конденсированную мысль и
музыку стиха. При всей заданной жанром фрагментарности самое ценное в книге
- то общее ощущение, которое возникает при чтении. Это даже не образ...
скорее - масса или волна... Поле мощного магнетического воздействия, когда
хочется слушать и слушаться" (Петр Вайль).

Содержание

Яков Гордин. "Своя версия прошлого..." 5
Соломон Волков. Вместо вступления. 13
Глава 1 Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 - зима 1992 19
Глава 2 Марина Цветаева: весна 1980 - осень 1990 43
Глава 3 Аресты, психушки, суд: зима 1982 - весна 1989 63
Глава 4 Ссылка на север: весна 1986 81
Глава 5 Роберт Фрост: осень 1979 - зима 1982 93
Глава 6 Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 - лето 1983 115
Глава 7 У.Х.Оден: осень 1978 - весна 1983 135
Глава 8 Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978 - зима
1990 167
Глава 9 Италия и другие путешествия: зима 1979 - зима 1992 203
Глава 10 Вспоминая Ахматову: осень 1981 - зима 1986 223
Глава 11 Перечитывая ахматовские письма: осень 1991 261
Глава 12 Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988 - зима
1992 283
Именной указатель 321

"Своя версия прошлого..."

"Диалоги с Бродским" - книга для русской литературной культуры
уникальная. Сам Волков пишет в авторском предисловии об экзотичности для
России этого жанра, важность которого, однако, очевидна. Единственный
известный автору этих страниц прямой диалог - записи обширных разговоров с
Пастернаком - блестящая работа Александра Константиновича Гладкова. Но она,
как мы увидим, принципиально отлична от "Диалогов". В предисловии к
"Разговорам с Гете" Эккермана - неизбежно возникающая параллель,
подчеркнутая Волковым в названии, - В.Ф. Асмус писал: "От крупных мастеров
остаются произведения, дневники, переписка. Остаются и воспоминания
современников: друзей, врагов и просто знакомых... Но редко бывает, чтобы в
этих материалах и записях сохранился на длительном протяжении след живых
бесед и диалогов, споров и поучений. Из всех проявлений крупной личности,
которые создают ее значение для современников и потомков, слово, речь,
беседа - наиболее эфемерные и преходящие. В дневники попадают события,
мысли, но редко диалоги. Самые блистательные речи забываются, самые
остроумные изречения безвозвратно утрачиваются... Во всем услышанном они
(мемуаристы. - Я.Г.) произведут, быть может, незаметно для самого
собеседника, отбор, исключение, перестановку и - что самое главное -
перетолкование материала. <...> Что уцелело от бесед Пушкина, Тютчева,
Байрона, Оскара Уайльда? А между тем современники согласно свидетельствуют,
что в жизни этих художников беседа была одной из важнейших форм
существования их гения"*. В русской культуре существует также феномен
Чаадаева, самовыражение, творчество которого в течение многих лет после
катастрофы, вызванной публикацией одного из "Философических писем",
происходило именно в форме публичной беседы. Судьба разговоров Пушкина
подтверждает мысль Асмуса - все попытки задним числом реконструировать его
блестящие устные импровизации не дали сколько-нибудь заметного результата.
Но существо проблемы понимали не только теоретики, но и практики. Поль
Гзелль, выпустивший книгу "Беседы Анатоля Франса", писал: "Превосходство
великих людей не всегда проявляется в их наиболее обработанных
произведениях. Едва ли не чаще оно узнается в непосредственной и свободной
игре их мысли. То, под чем они и не думают ставить свое имя, что они создают
интенсивным порывом мысли, давно созревшие, падающие непроизвольно, само
собой - вот, нередко, лучшие произведения их гения"**. Но как бы высока ни
была ценность книги "Разговоры с Гете", сам Асмус признает: "И все же
"Разговоры" воссоздают перед читателем образ всего лишь эккермановского
Гете. Ведь интерпретация... остается все же интерпретацией". "Диалоги с
Бродским" - явление принципиально иного характера. Наличие магнитофона
исключает фактор даже непредумышленной интерпретации. Перед читателем не
волковский Бродский, но Бродский как таковой. Ответственность за все
сказанное - на нем самом. При этом Волков отнюдь не ограничивает себя
функцией включения и выключения магнитофона. Он искусно направляет разговор,
не влияя при этом на характер сказанного собеседником. Его задача -
определить круг стратегических тем, а внутри каждой темы он отводит себе
роль интеллектуального провокатора. Кроме того - и это принципиально! - в
отличие от Эккермана и Гзелля Волков старается получить и чисто
биографическую информацию. Однако все же главное - не задача, которую ставит
перед собой Волков, - она понятна, - а задача, решаемая Бродским. Несмотря
на огромное количество интервью поэта и его публичные лекции, Бродский как
личность оставался достаточно закрытым, ибо все это не составляло системы,
объясняющей судьбу. Известно, что в последние годы Бродский крайне
болезненно и раздраженно относился к самой возможности изучения его, так
сказать, внелитературной биографии, опасаясь - не без оснований - что
интерес к его поэзии подменяется интересом к личным аспектам жизни и стихи
будут казаться всего лишь плоским вариантом автобиографии. И то, что в
последние годы жизни он часами - под магнитофон - рассказывал о себе
увлеченно и, казалось бы, весьма откровенно - представляется противоречащим
резко выраженной антибиографической позиции.
Но это ложное противоречие. Бродский не совершал случайных поступков.
Когда Ахматова говорила, что власти делают "рыжему" биографию, она была
права только отчасти. Бродский принимал в "делании" своей биографии самое
непосредственное и вполне осознанное участие, несмотря на всю юношескую
импульсивность и кажущуюся бессистемность поведения. И в этом отношении, как
и во многих других, он чрезвычайно схож с Пушкиным. Большинством своих
современников Пушкин, как известно, воспринимался как романтический поэт,
поведение которого определяется исключительно порывами поэтической натуры.
Но близко знавший Пушкина умный Соболевский писал в 1832 году Шевыреву,
опровергая этот расхожий взгляд: "Пушкин столь же умен, сколь практичен; он
практик, и большой практик". Речь не идет о демонстративном жизнетворчестве
байронического типа или образца Серебряного века. Речь идет об осознанной
стратегии, об осознанном выборе судьбы, а не просто жизненного стиля. В 1833
году, в критический момент жизни, Пушкин начал вести дневник, цель которого
была - не в последнюю очередь - объяснить выбранный им стиль поведения после
26-го года и причины изменения этого стиля. Пушкин объяснялся с потомками,
понимая, что его поступки будут толковаться и перетолковываться. Он
предлагал некий путеводитель. Есть основания предполагать, что диалоги с
Волковым под магнитофон, которые - как Бродский прекрасно понимал - в
конечном итоге предназначались для печати, выполняли ту же функцию. Бродский
предлагал свой вариант духовной и бытовой биографии в наиболее важных и
дающих повод для вольных интерпретаций моментах. В "Диалогах" крайне
значимые проговорки на эту тему. "У каждой эпохи, каждой культуры есть своя
версия прошлого", - говорит Бродский. За этим стоит: у каждого из нас есть
своя версия собственного прошлого. И здесь, возвращаясь к записям А. К.
Гладкова, нужно сказать, что Пастернак явно подобной цели не преследовал.
Это был совершенно вольный разговор на интеллектуальные темы, происходивший
в страшные дни мировой войны в российском захолустье. В монологах Пастернака
нет системной устремленности Бродского, осознания программности сказанного,
ощущения подводимого итога. И отсутствовал магнитофон - что психологически
крайне существенно. "Диалоги" нельзя воспринимать как абсолютный источник
для жизнеописания Бродского. При том, что они содержат гигантское количество
фактического материала, они являются и откровенным вызовом будущим
исследователям, ибо собеседник Волкова менее всего мечтает стать безропотным
"достоянием доцента". Он воспроизводит прошлое как художественный текст,
отсекая лишнее - по его мнению, - выявляя не букву, а дух событий, а когда в
этом есть надобность, и конструируя ситуации. Это не обман - это творчество,
мифотворчество. Перед нами - в значительной степени - автобиографический
миф. Но ценность "Диалогов" от этого не уменьшается, а увеличивается.
Выяснить те или иные бытовые обстоятельства, в конце концов, по силам
старательным и профессиональным исследователям. Реконструировать
представление о событиях, точку зрения самого героя невозможно без его
помощи. В "Диалогах" выявляется самопредставление, самовосприятие Бродского.
"Диалоги", условно говоря, состоят из двух пластов. Один - чисто
интеллектуальный, культурологический, философический, если угодно. Это
беседы о Цветаевой, Одене, Фросте. Это - важнейшие фрагменты духовной
биографии Бродского, не подлежащие критическому комментарию. Лишь иногда,
когда речь заходит о реальной истории, суждения Бродского нуждаются в
корректировке, так как он решительно предлагает свое представление о
событиях вместо самих событий. Это, например, разговор о Петре I. "В
сознании Петра Великого существовало два направления - Север и Запад. Больше
никаких. Восток его не интересовал. Его даже Юг особо не интересовал..." Но
в геополитической концепции Петра Юго-Восток играл не меньшую роль, чем
Северо-Запад. Вскоре после полтавской победы он предпринял довольно
рискованный Прутский поход против Турции, едва не кончившийся катастрофой.
Сразу после окончания двадцатилетней Северной войны Петр начинает Персидский
поход, готовя прорыв в сторону Индии - на Восток ( с чего, собственно,
началась Кавказская война). И так далее. Это, однако, достаточно редкий
случай. Когда речь шла о реальности объективной, внешней - в любых ее
ипостасях, если она не касается непосредственно его жизни, - Бродский вполне
корректен в обращении с фактами. Ситуация меняется, когда мы попадаем во
второй слой "Диалогов", условно говоря, автобиографический. Здесь будущим
биографам поэта придется изрядно потрудиться, чтобы объяснить потомкам,
скажем, почему Бродский повествует о полутора годах северной своей ссылки
как о пустынном отшельничестве, как о пространстве, населенном только
жителями села Норенское, не упоминая многочисленных гостей. Но, пожалуй,
наиболее выразительным примером художественного конструирования события
стало описание суда 1964 года. Вся эта ситуация принципиально важна, ибо
демонстрирует не только отношение Бродского к этому внешне наиболее
драматическому моменту его жизни, но объясняет экзистенциальную установку
зрелого Бродского по отношению к событиям внешней жизни. Отвечая на вопросы
Волкова о ходе суда, он утверждает, что Фриду Вигдорову, сохранившую в
записи происходивший там злобный абсурд, рано вывели из зала и потому запись
ее принципиально не полна. Вигдорова, однако, присутствовала в зале суда на
протяжении всех пяти часов, и хотя в какой-то момент - достаточно отдаленный
от начала - судья запретил ей вести запись, Вигдорова с помощью еще
нескольких свидетелей восстановила ход процесса до самого конца. Все это
Бродский мог вспомнить. Но дело в том, что он был категорически против того,
чтобы события ноября 1963 - марта 1964 года рассматривались как определяющие
в его судьбе. И был совершенно прав. К этому времени уже был очевиден
масштаб его дарования, и вне зависимости от того, появились бы в его жизни
травля, суд, ссылка или не появились, он все равно остался бы в русской и
мировой культуре. Бродский сознавал это, и его подход к происшедшему многое
объясняет в его зрелом мировидении. "Я отказываюсь все это драматизировать!"
- резко отвечает он Волкову. На что следует идеально точная реплика Волкова:
"Я понимаю, это часть вашей эстетики". Здесь ключ. Изложение событий так,
как они выглядели в действительности, ретроспективно отдавало бы мелодрамой.
Но Бродский девяностых резко поднимает уровень представления о драматичности
по сравнению с шестидесятыми, и то, что тогда казалось высокой драмой,
оказывается гораздо ниже этого уровня. Истинная драма переносится в иные
сферы. Восприятие Бродским конкретной картины суда трансформировалось вместе
с его эстетическими и философскими установками, вместе с его стилистикой в
ее не просто литературном, но экзистенциальном плане. И прошлое должно
соответствовать этой новой стилистике даже фактологически. "Диалоги" не
столько информируют - хотя конкретный биографический материал в них
содержится огромный, - сколько провоцируют догадки совсем иного рода.
Рассказывая о возникновении идеи книги "Новые стансы к Августе", Бродский
вдруг говорит: "К сожалению, я не написал "Божественной комедии". И, видимо,
уже никогда не напишу". Затем следует обмен репликами про поводу эпичности
поздней поэзии Бродского и отсутствии при этом в ее составе "монументального
романа в стихах". Бродский иронически вспоминает "Шествие" и - как образец
монументальной формы - "Горбунова и Горчакова", вещи, которая представляется
ему произведением чрезвычайно серьезным. " А что касается "Комедии
Дивины"... ну, не знаю, но, видимо, нет - уже не напишу. Если бы я жил в
России, дома, - тогда..." И дальше всплывает у Волкова слово "изгнание" -
намек на то, что именно в изгнании Данте написал "Божественную комедию", и
тень Данте витает над финалом "Диалогов". Во всем этом чувствуется какая-то
недоговоренность... "Величие замысла" - вариант известного высказывания
Пушкина о плане "Божественной комедии" - было любимым словосочетанием
молодого Бродского, о чем ему не раз напоминала в письмах Ахматова. И
написать свою "Комедию Дивину" он пробовал. В пятилетие - с 1963 по 1968 год
- Бродский предпринял попытку, которую можно сравнить по величию замысла и
по сложности расшифровки разве что с пророческими поэмами Уильяма Блейка,
которого Бродский внимательно читал в шестидесятые годы. (Однотомник Блейка
- английский оригинал - находился в его библиотеке.)
Это был цикл "больших стихотворений" - "Большая элегия Джону Донну",
"Исаак и Авраам", "Столетняя война", "Пришла зима...", "Горбунов и
Горчаков". Это единое грандиозное эпическое пространство, объединенное общей
метрикой, сквозными образами-символами - птицы, звезды, снег, море - общими
структурными приемами и, главное, общим религиозно-философским фундаментом.
Как и у Блейка - это еретический эпос. Но и "Божественная комедия" родилась
в контексте сектантских еретических утопий. Рай и Ад присутствуют в эпосе
Бродского. В неопубликованной "Столетней войне" есть потрясающее описание
подземного царства, где "Корни - звезды, черви - облака", "где воет Тартар
страшно" и откуда вырывается зловещий ангел - птица раздора***.
Таков фон разговора о ненаписанной "Божественной комедии", такова и
глубинная тематика многих диалогов книги.
Монологи и диалоги о Цветаевой, Мандельштаме, Пастернаке, Одене, Фросте
- быть может, в большей степени автобиографичны, чем иронический рассказ о
собственной жизни. И ни один исследователь жизни и творчества Бродского не
может отныне обойтись без этой книги.
Яков Гордин
_____________________
* Иоган Петер Эккерман. "Разговоры с Гете". М.-Л., с. 7.
** Поль Гзелль. "Беседы Анатоля Франса". Петербург-Москва, 1923, с.10.
*** Соображения о пяти "больших стихотворениях" как о едином эпическом
пространстве были высказаны автором этого предисловия в 1995 году (Russian
Literature XXXVII, North-Holland) и прочитаны И. Бродским - возражений не
последовало.
Полностью этот отрывок можно прочитать здесь:http://lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt

Рубрики:

Метки: Соломно Волков Иосиф бродский литература проза поэзия

литература/книга он лайн
история/Еврейская культура
интересные сообщения
политика
Знаменитости

Евгения Гинзбург (биография +книга)

Воскресенье, 21 Декабря 2014 г. 12:21 + в цитатник
Это цитата сообщения rinarozen [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

/>

4638534_28401954 (700x373, 38Kb)

Она родилась еще до революции в семье скромного еврея-аптекаря из Гродно. Повзрослев, уверовала в светлые идеи коммунизма, а попав в жернова«большого террора», до последнего считала свой арест случайностью и недоразумением.20 декабря исполняется 110 лет со дня рождения Евгении Гинзбург, автора одной из самых страшных книг XX века —«Крутого маршрута».

Партия

Она родилась в семье Ревекки Марковны и Соломона Абрамовича Гинзбургов. Родители до революции держали в Москве аптеку, а после 1917 года перебрались в Казань.Надеялись, видимо, что революционная волна, смывавшая привычную жизнь, до Казани не докатится. Докатилась.

Пылкая еврейская девочка Женя увлеченно читает Маркса и Энгельса, восхищается героями революции и мечтает приносить пользу своей новой, свободной от царского ига стране. После школы поступает в Казанский университет на факультет общественных наук, потом переводится в Восточно-педагогический институт, изучает историю и филологию, много читает, активно участвует в студенческих мероприятиях.

4638534_pic_7_1_ (456x330, 29Kb)

Улица старой Казани

Гинзбург устраивается на работу в институт, преподает историю ВКП(б) и ленинизма, причем не только студентам, но и рабочим казанского мыловаренного завода. Подрабатывает воспитательницей в детском саду и параллельно пишет в газету «Красная Татария». Другими словами, становится истинным«ликвидатором» безграмотности, как тогда принято было говорить. В двадцать лет Женя Гинзбург знакомится с врачом Дмитрием Федоровым. Вскоре после свадьбы у молодой пары рождается сын Алексей. Брак, однако, вскоре распадется, а Алексей погибнет в 1941 году в осажденном немцами Ленинграде вместе с отцом.

ДАЛЕЕ

Рубрики:

Метки: Евгения Гинзбург Крутой маршрут биография Сталинский терорр

литература/книга он лайн
интересные сообщения
история

Теория Большого Брата

Четверг, 22 Января 2015 г. 22:25 + в цитатник
Это цитата сообщения Galyshenka [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

http://www.kommersant.ru/gallery/2219660#id=889129

20 января 1950 года умер писатель, автор знаменитой антиутопии «1984», Джордж Оруэлл.

В 2013 году сотрудник ЦРУ Эдвард Сноуден раскрыл некоторые секретные документы о слежке правительства США за гражданами разных стран через интернет, чем вызвал международный скандал. Многие вспомнили роман «1984», в сюжете которого лежит похожая история
Читать далее...

Рубрики:

Знаменитости
Гениальные жители земли

Метки: Джорж Оруэлл 1984 год роман

литература/книга он лайн
история/философия,
проза
интересные сообщения
Знаменитости
притчи,сказки,мифы,

История одной книги: «Мастер и Маргарита»

Суббота, 16 Мая 2015 г. 21:11 + в цитатник
Это цитата сообщения Galyshenka [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

http://www.aif.ru/culture/classic/1110027

«Рукописи не горят», сказал один из героев «Мастера и Маргариты». Писатель знал об этом не понаслышке: как-то сгоряча Михаил Булгаков и сам бросил свое «детище» в печь. А потом начал восстанавливать его заново — по памяти.

Репродукция эскиза к мультфильму «Мастер и Маргарита» художника Сергея Алимова. 1979 год

Судьба романа «Мастер и Маргарита» так же трагична, как и судьба его главных героев. Произведение писалось около двенадцати лет, но так и осталось незаконченным — довести начатое до конца помешала смерть автора. Михаил Булгаков, как и его Мастер, уничтожил рукопись, правда, в отличие от своего персонажа, вновь восстановил по памяти. А после последней авторской правки, которую Булгаков сделал меньше чем за месяц до кончины, «Мастер и Маргарита» пролежал на полке ещё 26 лет. Если бы не старания вдовы писателя, роман так и остался бы безвестным — она сохранила и «спасла» рукописи, как в свое время сделала это Маргарита.
Читать далее...

Рубрики:

Метки: мастер и маргарита история романан цитаты

литература/книга он лайн
интересные сообщения

"Фотография". Рассказ

Понедельник, 01 Июня 2015 г. 13:09 + в цитатник
Это цитата сообщения Elbette [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

Эту фотографию я помню, сколько помню себя. Она стояла на каминной полке в старой, полученной еще до войны квартире моей бабушки. Потом, когда бабушки не стало, моя мать забрала эту фотографию и поставила уже в нашей квартире на сервант. На ней была изображена старшая бабушкина сестра, но не родная, а чуть ли не троюродная. В общем, какая-то седьмая вода на киселе, я в этих хитросплетениях родства так и не разобрался.

Когда я был маленький, я говорил: «Ой, какая красивая тетя!». Став подростком в интересном возрасте, когда мальчика уже волнуют всякие запрещенные вопросы и он заглядывается не только на девушек, но и на молоденьких женщин, фотография бабушкиной сестры будила во мне горячие мальчишеские желания. Когда я стал юношей, я смотрел на эту фотографию с глубоким вздохом сожаления: вот бы мне такую девушку!

Фотография была сделана в самом конце сорок первого года, а через полгода после того, как армейский фотограф снял ее в легком, воздушном, довоенном платье, сестра бабушки – ее, кстати, звали Анной и она была летчицей, летала на легендарном У-2, – погибла. Об этом бабушка услышала от кого-то из родни. Потом, в пятьдесят третьем, бабушку нашел боевой друг Анны, ее возлюбленный, который потерял Анну в марте сорок второго, и передал бабушке ее фотографию, эту саму, на которую я каждый день любовался и мечтал. Бабушка была не самой близкой Анниной родственницей, но только ее смог найти тот офицер. Потерял он Анну при весьма печальных обстоятельствах: попал в окружение, потом в штрафбат, потом в наш концлагерь… В общем, сами понимаете. Реабилитировали его только после смерти Сталина. Фотографию он чудом сохранил и после освобождения стал искать Анну. Бабушка, естественно, сообщила ему, что Анна погибла. История – просто на приключенческий роман с разлукой, любовью, страданиями, войной и прочими прелестями советской жизни. Но романиста из меня не получилось, так, рассказики пишу.

Читать далее...

Рубрики:

Метки: фотография рассказ война любовь

литература/книга он лайн
искусство
интересные сообщения
история

Из дневника Чуковского. Часть вторая.

Вторник, 27 Октября 2015 г. 02:32 + в цитатник
Это цитата сообщения Наталия_Кравченко [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

<бр/><бр/> <п> <стронг стыле="цолор: ргб(255, 0, 0);">Начало <а хреф="хттп://www.liveinternet.ru/users/4514961/post375300580/" таргет="_бланк">здесь <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961__2_ (614х700, 92Кб)" хеигхт="552" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/863/125863831_4514961__2_.jpg" видтх="484" /> <п> &нбсп; <п> Эту книгу можно было бы сравнить с портретной галереей. Мы встречаем в ней портреты <стронг>Горького, Блока, Сологуба, Замятина, А. Толстого, Репина, Маяковского и многих-многих других деятелей культуры. Одни выписаны подробно, другие &мдаш;&нбсп; бегло, но и те и другие - с безошибочной меткостью. Это не воспоминания, а встречи,&нбсп; и каждая написана по живым следам, каждая сохранила свежесть впечатления. Какие-то оценки и факты биографии знаменитостей могут шокировать, но Чуковскому, знавшему их с юности и наблюдавшему с близкого расстояния, виднее. Это был человек, для которого не существовало никакой субординации, кроме субординации таланта. Странички дневника интересны прежде всего тем, что открывают нам нечто новое в классиках, позволяют увидеть их свежим взглядом, без привычного пиетета, котурнов и глянца. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О писателях <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;"> <п стыле="техт-алигн: центер;"> <бр /> Мандельштам, Чуковский, Бенедикт Лифшиц, Ю. Анненков <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О Зощенко <п> <бр /> <стронг>5 августа 1927. Два раза был у меня З<стронг>ощенко. Поздоровел, стал красавец, обнаружились черные брови (хохлацкие) &мдаш; и на всем лице спокойствие, словно он узнал какую-нб. великую истину. Эту истину он узнал из книги Ж. Марциновски &лаqуо;Борьба за здоровые нервы&раqуо;, которую привез мне из города. &лаqуо;Человек не должен бороться с болезнью, потому что эта борьба и вызывает болезнь. Нужно быть идеалистом, отказаться от честолюбивых желаний, подняться душою над дрязгами, и болезнь пройдет сама собою! &мдаш; вкрадчиво и сладковато проповедует он.&мдаш; Я все это на себе испытал, и теперь мне стало хорошо&раqуо;. И он принужденно усмехается. Но из дальнейшего выясняется, что люди ему по-прежнему противны, что весь окружающий быт вызывает в нем по-прежнему гадливость, что он ограничил весь круг своих близких тремя людьми &лт;...&гт;, что по воскресениям он уезжает из Сестрорецка в город, чтобы не видеть толпы. По поводу нынешней прессы: кто бы мог подумать, что на свете столько нечестных людей! Каждый сотрудник &лаqуо;Красной Газеты&раqуо; с дрянью в душе &мдаш; даже Радлов (который теперь ред. &лаqуо;Бегемота&раqуо;). О<стронг> Федине: &лаqуо;Рабиндранат Тагор. Он узнал, что я так называю его,&мдаш; и страшно обиделся&раqуо;.<бр /> О Л.: &лаqуо;Я вчера видел его жену. Красивая, но какая наглая!&раqуо; О себе: &лаqуо;Был я в Сестрорецком Курорте. Обступили меня. Смотрят как на чудо. Но почему? &мдаш; &лаqуо;вот человек, который получает 500 рублей&раqуо;. <п> <бр /> <стронг>23 августа 1927.Взял у меня Фета воспоминания &мдаш; и не просто так, а для того, чтобы что-то такое для себя уяснить, ответить себе на какой-то душевный вопрос,&мдаш; очень возится со своей душой человек. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_возится_со_своеи_дышои (500х692, 68Кб)" хеигхт="318" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/863/125863833_4514961_vozitsya_so_svoei_dyshoi.jpg" видтх="230" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> <стронг>30 октября 1927.&нбсп; Я пошел к Зощенке. Он живет на Сергиевской, занимает квартиру в 6 комнат, чернобров, красив, загорел. Только что вернулся с Кавказа. &лаqуо;Я как на грех налетел на писателей: жил в одном пансионе с <стронг>Толстым, Замятиным и <стронг>Тихоновым. О Толстом вы верно написали: это чудесный дурак&раqуо;. А Замятин? &лаqуо;Он &мдаш; несчастный. Он смутно чувствует, что его карьера не вытанцевалась,&мдаш; и не спит, мучается. Мы ехали с ним сюда вместе: все завешивали фонарь, чтобы заснуть... Теперь он переделывает &лаqуо;Горе от ума&раqуо; для Мейерхольда&раqуо;.&мдаш; А вы? &мдаш; А я здоров. Я ведь организую свою личность для нормальной жизни. Надо жить хорошим третьим сортом. Я нарочно в Москве взял себе в гостинице номер рядом с людской, чтобы слышать ночью звонки и все же спать. Вот вы и Замятин все хотели не по-людски, а я теперь, если плохой рассказ напишу, все равно печатаю. И водку пью. Вчера вернулся домой в два часа. Был у Жака Израилевича. Жак женился, жена молодая (ну, она его уже цукает, скоро согнет в бараний рог). У Жака были Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум &мдаш; все евреи, я один православный, впрочем, нет, был и Всев. Иванов. Скучно было очень. Шкловский потолстел, постарел, хочет написать хорошую книгу, но не напишет, а Всев. Иванов &мдаш; пьянствует и ничего не делает. А я теперь пишу по-нормальному &мдаш; как все здоровые люди &мдаш; утром в одиннадцать часов сажусь за стол &мдаш; и работаю до 2-х &мдаш; 3 часа, ах какую я теперь отличную повесть пишу, кроме &лаqуо;Записок офицера&раqуо; &мдаш; для второго тома &лаqуо;Сантиментальных повестей&раqуо;, вы и представить себе не можете...&раqуо;<бр /> Мы вышли на улицу, а он продолжал очень искренне восхищаться своей будущей повестью. &лаqуо;Предисловие у меня уже готово. Знаете, Осип Мандельштам знает многие места из моих повестей наизусть &мдаш; может быть потому, что они как стихи. Он читал мне их в Госиздате. Героем будет тот же Забежкин, вроде него, но сюжет, сюжет&раqуо;.<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; Какой же сюжет? &мдаш; спросил я.<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; Нет, сюжета я еще не скажу... Но я вам первому прочту, чуть напишется.<бр /> И он заговорил опять об организации здоровой жизни. &лаqуо;Я каждый день гимнастику делаю. Боксом занимаюсь...&раqуо;<бр /> Мы шли по набережной Невы, и я вдруг вспомнил, как в 1916 году, когда Леонид Андреев был сотрудником &лаqуо;Русской Воли&раqуо; &мдаш;он мчался тут же на дребезжащем авто, увидел меня, выскочил и стал говорить, какое у него теперь могучее здоровье. &лаqуо;Вот мускулы, попробуйте!&раqуо; А между тем он был в то время смертельно болен, у него ни к черту не годилось сердце, он был весь зеленый, одна рука почему-то не действовала.<бр /> Я сказал об этом Зощенке. &лаqуо;Нет, нет, со мною этого не будет&раqуо;. Когда он волнуется или говорит о задушевном, он произносит &лаqуо;г&раqуо; по-украински, очень мягко.<бр /> &лаqуо;Ах, я только что был на Волге, и там вышла со мною смешная история! По Волге проехал какой-то субъект, выдававший себя за Зощенко. И в него, в поддельного Зощенко, влюбилась какая-то девица. Все сидела у него в каюте. И теперь пишет письма мне, спрашивает, зачем я не пишу ей, жалуется на бедность &мдаш; ужасно! И, как на грех, это письмо вскрыла моя жена. Теперь я послал этой девице свой портрет, чтобы она убедилась, что я тут ни при чем&раqуо;. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_я_тыт_не_при__чём (604х468, 59Кб)" хеигхт="313" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/863/125863834_4514961_ya_tyt_ne_pri__chyom.jpg" видтх="404" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> <бр /> <стронг>26 ноября 1927.&нбсп; Увидел третьего дня вечером на Невском какого-то человека, который стоял у окна винного склада и печально изучал стоящие там бутылки. Человек показался мне знакомым. Я всмотрелся &мдаш; <стронг>Зощенко. Чудесно одет, лицо молодое, красивое, немного надменное. Я сказал ему: &мдаш; Недавно я думал о вас, что вы &мдаш; самый счастливый человек в СССР. У вас молодосгь, слава, талант, красота &мдаш; и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам.<бр /> Он сказал понуро: &мдаш; А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. Лежу в постели и читаю письма Гоголя,&мдаш; и никого из людей видеть не могу.&мдаш; Позвольте! &мдаш; крикнул я.&нбсп; &мдаш; Не вы ли учили меня, что нужно жить, &лаqуо;как люди&раqуо;, не чуждаясь людей, не вы ли только что завели квартиру, радио, не вы ли заявляли, как хорошо проснуться спозаранку, делать гимнастику, а потом сесть за стол и писать очаровательные вещи &мдаш; &лаqуо;Записки офицера&раqуо; и проч.?!<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; Да, у меня есть отличных семь или восемь сюжетов,&мдаш; но я к ним уже давно не приступаюсь. А люди... я убегаю от них, и если они придут ко мне в гости, я сейчас же надеваю пальто и ухожу... У нас так условлено с женою: чуть придет человек, она входит и говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти...<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; Значит, вы всех ненавидите? Не можете вынести ни одного?<бр /> &мдаш; Нет, одного могу... <стронг>Мишу Слонимского... Да и то лишь тогда, если я у него в гостях, а не он у меня... <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_когда_он_ы_меня_а_не_я_ы_него (700х528, 28Кб)" хеигхт="381" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/863/125863835_4514961_kogda_on_y_menya_a_ne_ya_y_nego.jpg" видтх="505" /> <п> &нбсп; <п> <бр /> Погода стояла снежная, мягкая. Он проводил меня в &лаqуо;Радугу&раqуо;, ждал, когда я кончу там дела, и мы пошли вместе домой. Вина он так и не купил. По дороге домой он говорил, что он непременно победит, сорганизует свое здоровье, что он только на минуту сорвался, и от его бодрости мне было жутко. Он задал мне вопрос: должен ли писатель быть добрым? И мы стали разбирать: Толстой и Достоевский были злые, Чехов натаскивал себя на доброту, Гоголь &мдаш; бессердечнейший эгоцентрист, один добрый человек &мдаш; Короленко, но зато он и прогадал как поэт. &лаqуо;Нет, художнику доброта не годится. Художник должен быть равнодушен ко всем!&раqуо; &мдаш; рассуждал Зощенко, и видно, что этот вопрос его страшно интересует. Он вообще ощущает себя каким-то инструментом, который хочет наилучше использовать. Он видит в себе машину для производства плохих или хороших книг и принимает все меры, чтобы повысить качество продукции. <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_повисит_качество_продыкции (539х700, 105Кб)" хеигхт="511" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/863/125863836_4514961_povisit_kachestvo_prodykcii.jpg" видтх="394" /> <п> (<стронг>Из комментариев Б. Сарнова: &лаqуо;Тут Чуковский попал в самый нерв, в самую болевую точку. Зощенко так мучительно и сладострастно &qуот;возился со своей душой&qуот; не только и не столько даже потому, что хотел избавиться от своей тоски, от своей ужасной болезни, сколько потому, что ощущал себя &qуот;каким-то инструментом&qуот;, который он хотел &qуот;наилучше использовать&qуот;. Именно поэтому, сделав &qуот;ставку на нормального человека&qуот; (конец августа 1927), он сомневается: правильно ли это? Да, допустим, эксперимент удастся и он станет таким, как все. Но станет ли он после этого лучше писать? Вот в чем вопрос! Болезнь свою он хочет понять не саму по себе, а как фактор, мешающий или помогающий ему быть писателем. (Отсюда, кстати, этот особый, повышенный интерес к судьбе и личности Гоголя.) И похоже, что, если он убедится, что болезнь&нбсп; помогает ему творить, он даже предпочтет остаться со своею болезнью. Эта &qуот;возня&qуот; Зощенко со своей душой, занимающая в дневниках Чуковского такое большое место и так неожиданно им интерпретируемая, дает возможность совершенно по-новому прочесть не только &qуот;Перед восходом солнца&qуот;, но и такую, думаю, до сих пор до конца еще не понятую его книгу, как &qуот;Возвращенная молодость&qуот;&раqуо;). <п> &нбсп; <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О Лидии Сейфуллиной <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <стронг><имг алт="4514961_после_заголовка (367х480, 31Кб)" хеигхт="392" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/863/125863837_4514961_posle_zagolovka.jpg" видтх="300" /> <п> &нбсп; <п> <стронг>24 февраля 1932.&нбсп; Сегодня я был у <стронг>Корнелия Зелинского, у <стронг>Сейфуллиной и у <стронг>Мариэтты Шагинян. Сейфуллина больна: у нее был удар не удар, а вроде. По ее словам, всю эту зиму она страшно пила, пьяная ходила на заседания и всякий раз скрывала, что пьяна. &лаqуо;И на это много требовалось нервной силы&раqуо;. Как-то за обедом выпила она одну всего рюмку, вдруг трах: руки-ноги отнялись, шея напружинилась &мдаш; припадок. Теперь она понемногу оправляется. Доктор прописал ей вспрыскивания и побольше ходить. Валерьян Павлович при ней неотлучно. Она очень хвалит его &мдаш; &лаqуо;не покидает своей старой жены, прогуливает ее по Москве, есть ли еще на свете такой муж?&раqуо;<бр /> 24 февраля 1927. Сейфуллина: &лаqуо;Захотела я под Анатоля Франса писать. Потому прежние мои писания &мдаш; знаю сама &мдаш; плохи. Нужно по-другому, по-культурному. Потела я год &мдаш; даже больше, сочинила, ну просто прелесть: пейзаж, завязка, все как у людей. Стала в Тюзе читать &мдаш; чувствую: провалилась! Дышит вежливо аудитория, но пейзажи мои до нее не доходят. Ужасное положение, когда кругом дышат вежливо&раqуо;. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_когда_дишат_вежливо (472х698, 54Кб)" хеигхт="402" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864047_4514961_kogda_dishat_vejlivo.jpg" видтх="272" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> Кстати: Сейфуллина была в Лувре. &лаqуо;Ходила, ходила &мдаш; ой, какая скука. Противно смотреть. У всех мадонн что-то овечье в лице. И вдруг вижу картину: лежит пьяный дед,&мдаш; ну, мужик,&мдаш; и возле него некрасивая женщина кормит какого-то дегенерата. Я думала, что это шайка хулиганов, а это &мдаш; &лаqуо;Святое семейство&раqуо;! Понравилась мне очень эта картинка, хотела купить снимок с нее, но картинка второстепенная, даже снимков с нее нет. Венеру Милосскую видела &мдаш; очень понравилась &мдаш; и вот привезла снимок&раqуо;. Снимок большой &мдаш; бюст &мдаш; и повешен он у нее над кроватью Правдухина под портретом Ленина! &лаqуо;Первый раз &мдаш; такое сочетание!&раqуо; &мдаш; говорит Правдухин. <п> <бр /> <стронг>14 мая 1928. Чтобы отвлечься, пошел к Сейфуллиной &мдаш; больна, простужена, никакого голоса, удручена. В квартире беспорядок, нет прислуги. &лаqуо;Развожусь с Валерьяной (Правдухиным)!&раqуо; Я был страшно изумлен. &лаqуо;Вот из-за нее, из-за этой &лаqуо;рыжей дряни&раqуо;,&мдаш; показала она на молодую изящную даму, которая казалась в этой квартире &лаqуо;как дома&раqуо;. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Валерьян Павлович изменил Сейфуллиной &мдаш; с этой &лаqуо;рыжей дрянью&раqуо;, и С., вместо того чтобы возненавидеть соперницу, горячо полюбила ее. Провинившегося мужа услали на охоту в Уральск или дальше, а сами живут душа в душу &мдаш; до его возвращения. &лаqуо;А потом, может быть, я ей, мерзавке, глаза выцарапаю!&раqуо;&мдаш;шутливо говорит Л. Н. У Сейфуллиной насморк, горло болит, она говорит хриплым шепотом, доктора запретили ей выступать на эстраде целый год, она кротко говорит про рыжую: &лаqуо;Я вполне понимаю Валерьяна, я сама влюбилась в нее&раqуо;. Рыжая смеется и говорит: &лаqуо;Кажется, я плюну на все и уйду к своему мужу... хотя я его не очень люблю&раqуо;. Она родная сестра Дюкло, &лаqуо;отгадчицы мыслей&раqуо; в разных киношках,&мдаш; и сама &лаqуо;отгадчица&раqуо; &мдаш; &лаqуо;в день до 40 рублей зарабатываю &мдаш; но надоело, бездельничаю, ну вас, уйду от вас... не к мужу, а к другому любовнику&раqуо;.&мдаш; &лаqуо;Душенька, останьтесь,&мдаш; говорит Сейфуллина,&мдаш; мне будет ночью без вас очень худо&раqуо;. Отгадчица осталась. Сейфуллина смеется:
&мдаш; В первое время она, бывало, храпит во всю ивановскую, а я не сплю всю ночь напролет, бегаю по комнате, курю, а теперь я сплю, как убитая, а она не спит... лежит и страдает...<бр /> Но это едва ли. Откуда Сейфуллина может знать, что делает рыжая, если она, Сейфуллина, спит &лаqуо;как убитая&раqуо;! <п> <бр /> <стронг>15 мая 1928. Ночь. Не сплю. Сегодня увидел в трамвае милую растрепанную <стронг>Ольгу Форш. Рассказывала об эмигрантах. Ужаснее всех &мдаш; <стронг>Мережковские &мдаш; они приехали раньше других, содрали у какого-то еврея большие деньги на религиозные дела &мдаш; и блаженствуют. Заразили своим духом Ходасевича. Ходасевич опустился &мдаш; его засасывает. С нею и Лелей Арнштамом к <стронг>Сейфуллиной. С.&мдаш; одна. Рыжая уехала. Когда С. сказала ей, что ей трудно писать, т. к. она, Сейфуллина, стала стара, Форш сказала:
&мдаш; И, мать моя, разве этим местом ты пишешь. <п стыле="техт-алигн: центер;"> <бр /> <бр /> <спан стыле="цолор:#800080;">О Короленко <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;"> <п> &нбсп; <п> <стронг>28 мая, 1908. Хочу писать о <стронг>Короленке. Что меня в нем раздражает &мдаш; его уравновешенность. Он все понимает. Он духовный кадет. Иначе он был бы гений. <п> &нбсп; <п> <стронг>5 ноября 1908. Ночевал прошлую ночь у <стронг>Анненских. Рылся в библиотеке. Вижу книжку Чулкова &лаqуо;Тайга&раqуо;. На ней рукою Вл. Короленки написано: &лаqуо;В коллекцию глупостей&раqуо;. <п> <бр /> <стронг>20 июня 1910. Я познакомился с Короленкой: очарование. Говорил об Александре ИИИ. Тот, оказывается, прощаясь с киевским губернатором, громко сказал:
&мдаш; Смотри мне, очисти Киев от жидов. <п> &нбсп; <п> <стронг>15 мая, 1912. Еду я на извозчике, а навстречу Короленко на велосипеде. Он мне сказал: я езжу всегда потихоньку, никогда не гоняюсь; в Полтаве еще некоторые поехали, поспешили, из последних сил, а я потихоньку, а я потихоньку,&мдаш; и что же, приехал не позже других... Я подумал: то же и в литературе. Андреев и Горький надрывались, а Короленко потихоньку, потихоньку...<бр /> Познакомился с женой его. Ровный голос, без психологических интонаций. Душа большая, но грубая. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О Замятине <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;"> <п> &нбсп; <п> <стронг>20 янв. 1923. Ой, как скучно, и претенциозно, и ничтожно то, что читал Замятин. Ни одного живого места, даже нечаянно. Один и тот же прием: все герои говорят неоконченными фразами, неврастенически, он очень хочет быть нервным, а сам &мдаш; бревно. И все старается сказать не по-людски, с наивным вывертом: &лаqуо;ее обклеили улыбкой&раqуо;. Ему кажется, что это очень утонченно. И все мелкие ужимки и прыжки. Старательно и непременно чтобы был анархизм, хвалит дикое состояние свободы, отрицает всякую ферулу, норму, всякий порядок &мдаш; а сам с ног до головы мещанин. Ненавидит расписания (еще в &лаqуо;Островитянах&раqуо; смеется над Дьюли, который даже жену целовал по расписанию), а сам только по этому расписанию и пишет. И как плохо пишет, мелконько. Дурного тона импрессионизм. Тире, тире, тире... И вся мозгология дурацкая: все хочет дышать ушами, а не ртом и не носом. Его называют мэтром, какой же это мэтр, это сантиметр. Слушали без аппетита. <п> <бр /> <стронг>7 октября 1923. Но помимо этого тесного (скучного) круга, есть в Коктебеле около 3-х десятков приезжих &мдаш; очень пестрых, главным образом женщины &мдаш; и Замятин. Замятин привез кучу костюмчиков &мдаш; каждый час в другом, англ. пробор (когда сломался гребешок, он стал причесываться вилкой), и влюбляться в него стали пачками. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_вублятся_стали_пачками (573х700, 29Кб)" хеигхт="370" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864279_4514961_vublyatsya_stali_pachkami.jpg" видтх="303" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> Мы ходили с ним ежедневно на берег, подальше от людей, и собирали камушки. &лт;...&гт; Роман <стронг>Замятина &лаqуо;<стронг>Мы&раqуо; мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не видеть, какие корни в нынешнем социализме. Все язвительное, что Замятин говорит о будущем строе, бьет по фурьеризму, который он ошибочно принимает за коммунизм. А фурьеризм &лаqуо;разносили&раqуо; гораздо талантливее, чем Замятин: в одной строке <стронг>Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">Об Алексее Толстом <п> <бр /> <стронг>21 января 1942.&нбсп; Вчера в Ташкент на Первомайскую ул. переехал <стронг>Ал. Н. Толстой. До сих пор он жил за городом на даче у Абдурахмановых. Я встречался с ним в Ташкенте довольно часто. Он всегда был равнодушен ко мне &мдаш; и хотя мы знакомы с ним 30 лет,&мдаш; плохо знает, что я такое писал, что я люблю, чего хочу. Теперь он словно впервые увидел меня, и впервые отнесся сочувственно. Я к нему все это время относился с большим уважением, хотя и знал его слабости. Самое поразительное в нем то, что он совсем не знает жизни. Он &мдаш; работяга: пишет с утра до вечера, отдаваясь всецело бумагам. Лишь в шесть часов освобождается он от бумаг. Так было всю жизнь. Откуда же черпает он все свои образы? Из себя. Из своей нутряной, подлинно-русской сущности. У него изумительный глаз, великолепный рус. язык, большая выдумка,&мдаш; а видел он непосредственно очень мало. Например, в своих книгах он отлично описал 8 или 9 сражений, а ни одного никогда не видал. Он часто описывает бедных, малоимущих людей, а общается лишь с очень богатыми. Огромна его художественная интуиция. Она-то и вывозит его. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961__3_ (520х392, 43Кб)" хеигхт="279" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864280_4514961__3_.jpg" видтх="370" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О Ф. Сологубе <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;"> <п> &нбсп; <п> <стронг>25 апреля 1922.&нбсп; <а хреф="хттп://nmkravchenko.livejournal.com/181490.html" таргет="_бланк"><стронг>Сологуб в пальто сел у открытого окна и стал буффонить. Очень игриво говорил он о своих плагиатах. &лаqуо;Редько,&мдаш; говорил он,&мдаш; отыскал у меня плагиат из дрянного французского романа и напечатал ен регард. Это только показывает, что он читает плохие французские романы. А между тем у меня чуть ли не на той же странице плагиат из Джордж Элиот, я так и скатал страниц пять,&мдаш; и он не заметил. Это показывает, что серьезной литературы он не знает&раqуо;. <п> <бр /> ***<бр /> Я только что сказал, что Сологуб одно время стал опускаться до плагиата. Критики Редько в &лаqуо;Русском богатстве&раqуо; напечатали статью, где указали на его литературные хищения. Оказалось, что он позаимствовал для своей повести чуть ли не целую главу из какого-то французского романа. Вскоре после этого я встретил Сологуба у Замятиных. Он по обыкновению игриво подрыгивал ножкой (в туфельке с бантиком).<бр /> &мдаш; Видали,&мдаш; спросил он у меня,&мдаш; как в &лаqуо;Русском богатстве&раqуо; осрамились ваши друзья Редьки?<бр /> &мдаш; Осрамились?!<бр /> &мдаш; Еще бы! Уличили меня в том, что я похитил четыре страницы у бульварного французского писателя... А того не заметили, что следующие четыре страницы я списал у Шарлотты Бронте. Не позор ли: знают назубок вульгарного писаку и не имеют понятия о классическом авторе. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_о_классическом_авторе (285х379, 99Кб)" хеигхт="379" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864282_4514961_o_klassicheskom_avtore.jpg" видтх="285" /> <п> &нбсп; <п> <стронг>27 ноября 1923. У него есть учительская манера &мдаш; излагать всякую мысль дольше, чем это нужно собеседнику. Он и видит, что собеседник уловил его мысль, но не остановится, закончит свое предложение.<бр /> &мдаш; Купил Тредьяковского сегодня. Издание Смирдина. Хороший был писатель. Его статьи о правописании, его &лаqуо;Остров любви&раqуо; да и Телемахида...&мдаш; И он с удовольствием произнес:
&мдаш; Чудище обло, стозевно, ...и лаяй.<бр /> &мдаш; Как хорошо это лаяй!&мдаш;сказал я.&мдаш; Жаль, что русское причастие не сохранило этой формы. Окончания на щий ужасны.<бр /> &мдаш; Да, вы правы. У меня в одном рассказе написано: &лаqуо;Пролетела каркая ворона&раqуо;. Не думайте, пожалуйста, что это деепричастие. Это прилагательное.&мдаш; Какой ворон? &мдаш;каркий.&мдаш; Какая ворона? &мдаш; каркая. Есть же слово: палая лошадь. <п> <бр /> <стронг>Апрель 1968. Анастасия Чеботаревская &мдаш; маленькая женщина с огромным честолюбием. Когда она сошлась с Сологубом, она стала внушать ему, что он гениальный поэт и что <стронг>Горький ему в подметки не годится. Началось соревнование с Горьким. Она стала издавать (крошечный) журнальчик &мдаш; специально для возвеличения Сологуба и посрамления Горького. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_посрамления_Горкого (350х274, 19Кб)" хеигхт="274" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864283_4514961_posramleniya_Gorkogo.jpg" видтх="350" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> С Васильевского острова молодожены переехали на Разъезжую. Здесь Чеботаревская создала салон, украсила комнаты с претенциозною пышностью. Помню какие-то несуразные вышивки, развешанные по стенам. Чтобы жить на широкую ногу, Сологуб превратился в графомана-халтурщика. Количество своей литературной продукции он увеличил раз в десять. Чуть ли не во все газеты и журналы он рассылал свои скороспелые рассказы и стихи. Порою доходил до плагиата. Его талант стал проявляться в его произведениях все реже. В салоне бывали <стронг>Блок, Судейкин, Судейкина, Кузмин, Тэффи, Ал. Толстой, Ал. Бенуа и др.&мдаш; Сологуб встречал их гораздо приветливее, чем это было на Васильевском,&мдаш; и вообще стал куда говорливее, чаще улыбался, открыто радуясь, что у него есть подруга. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_радыяс_что_ест_подрыга (517х700, 54Кб)" хеигхт="473" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864284_4514961_radyyas_chto_est_podryga.jpg" видтх="350" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_радыяс_что_ест_подрыга_2 (700х534, 51Кб)" хеигхт="359" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864285_4514961_radyyas_chto_est_podryga_2.jpg" видтх="470" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> На всех вернисажах, премьерах, литературных сборищах он являлся вместе с Анастасией Николаевной &мдаш; иногда даже взявшись за руки. В его лице появилось что-то наивное. Через несколько лет они оба переехали на Петроградскую сторону &мдаш; и вдруг обнаружилась ужасная вещь: Анастасия Николаевна влюбилась в НН и совершенно охладела к Сологубу. В доме начался ад. Любовь Анастасии Николаевны была без взаимности. Несчастная находила острую отраду &мдаш; приходить к знакомым и говорить им о своей безнадежной любви. Наконец не выдержала, выбежала из дому и тут же в двух шагах от квартиры бросилась в реку &мдаш; утонула. У меня в &лаqуо;Чукоккале&раqуо; есть вырезка из газеты &мдаш; объявление Сологуба об ее самоубийстве. <п> &нбсп; ***<бр /> О Чеботаревской он не вспоминал никогда. <п> &нбсп; <п> <имг алт="4514961_не_вспоминал_никогда (320х240, 64Кб)" хеигхт="240" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864286_4514961_ne_vspominal_nikogda.jpg" видтх="320" /> <п> &нбсп; <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О Бунине <п> <бр /> <стронг>6 апреля 1968. Несколько воспоминаний из очень далекого прошлого.<бр /> Огромный зал, наполненный толпою. Человек семьсот, а пожалуй, и больше. Студенты с огневыми глазами и множество наэлектризованных дам.<бр /> Все томятся страстным ожиданием. Наготове тысячи ладоней, чтобы грянуть аплодисментами, чуть только на сцене появится он.<бр /> &лаqуо;Он&раqуо;&мдаш; это Семен Юшкевич, любимый писатель, автор сердцещипательного &лаqуо;Леона Дрея&раqуо; и других столь же бурных творений, которые не то чтобы очень талантливы, но насыщены горячей тематикой. Знаменитым он стал с той поры, как его повести, рассказы и очерки стали печататься в горьковских сборниках &лаqуо;Знание&раqуо;, рядом с Горьким, Куприным и Леонидом Андреевым.<бр /> Сейчас он, постоянный обитатель Одессы, появится здесь, перед киевской публикой и самолично прочтет свой только что написанный рассказ.<бр /> Но почему он запаздывает? Прошло уже десять минут, а сцена, где стоит пунцовое кресло и столик с графином воды, все еще остается пустая.<бр /> Вот и четверть часа, а Юшкевича все еще нет.<бр /> Вместо него на эстраде возникает какой-то растерянный, дрожащий, щеголевато одетый юнец и голосом, похожим на рыдание, сообщает об ужасной катастрофе: любимый писатель прислал телеграмму, что из-за внезапной простуды он не может сегодня порадовать Киев своим драгоценным присутствием.<бр /> В зале раздается общий стон. Вздохи разочарования и скорби.<бр /> Когда они немного затихают, незнакомец торопится утешить толпу:
&мдаш; В этом зале присутствует другой беллетрист, тоже участвующий в сборниках &лаqуо;Знание&раqуо;,&мдаш; Иван Алексеевич Бунин, который любезно согласился выступить здесь перед вами с чтением своих произведений.<бр /> Публика угрюмо молчит. Юноша завершает свою грустную речь неожиданно бодрым басом:
&мдаш; Желающие могут получить свои деньги обратно.<бр /> Желающих оказывается великое множество. Все, молодые и старые, словно в зале случился пожар,&мдаш; давя и толкая друг друга, кидаются безоглядно к дверям. Каждый жаждет получить поскорее свои рубли и копейки, покуда не закроется касса.<бр /> В это время на сцене появляется Бунин с неподвижным, обиженным и гордым лицом. Не подходя к столику, он останавливается у левого края и долго ждет, когда кончится постыдное бегство ошалелой толпы.<бр /> Оставшиеся в зале &мдаш; человек полтораста &мдаш; шумно устремляются к передним местам.<бр /> Бунин продолжает стоять все в той же застывшей позе &мдаш; бледный, худой и надменный.<бр /> Начинает он со своего стихотворения &лаqуо;Пугало&раqуо;. Это единственное его стихотворение на&нбсп; гражданскую тему: прогнившее самодержавие изображается здесь в виде жалкого огородного чучела:

На з&аацуте;дворках за ригами<бр /> Богатых мужиков<бр /> Стоит оно, родимое,<бр /> Одиннадцать веков. <п> <бр /> Но иносказания не понимает никто. &лаqуо;Одиннадцать веков&раqуо;, эта точная дата возникновения абсолютизма в России осталась никем не замеченной. Всем кажется, что Бунин и вправду намерен подробно описать деревенское чучело. Человек семьдесят &мдаш; из тех, что хотели остаться &мдаш; срываются с мест и устремляются, сломя голову, к выходу.<бр /> &мдаш; Ээ! Природа и погода! &мдаш; с презрением резюмирует поэзию Бунина один из пробегающих мимо, тучный, мордастый мужчина, увлекая за собою двух кислолицых девиц. Вот и еще дезертиры, а за ними еще и еще. В зале остается ничтожная кучка. Сгрудившись у самой рампы в двух-трех шагах от оскорбленного Бунина, мы хлопаем неистово в ладоши, чтобы хоть отчасти вознаградить его за то унижение, которое он сейчас испытал.<бр /> Но он смотрит на нас ледяными глазами и читает свои стихи отчужденным, сухим, неприязненным голосом, словно затем, чтобы мы не подумали, будто он придает хоть малейшую цену нашей преувеличенно-пылкой любви.<бр /> Кончилось тем, что какой-то желторотый студент, желая блеснуть своим знанием поэзии Бунина, обратился к нему с громкой просьбой, чтобы он прочитал: &лаqуо;Каменщик, каменщик в фартуке белом&раqуо;, не догадываясь, что это стихотворение Брюсова.<бр /> То было новой обидой для Бунина. Он даже не взглянул на обидчика и горделивою поступью удалился со сцены. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_Бынин_после_текста (439х671, 70Кб)" хеигхт="459" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864287_4514961_Bynin_posle_teksta.jpg" видтх="300" /> <п> &нбсп; <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О Репине <п> &нбсп; <п> <стронг>1908. <стронг>Гинцбург рассказывал о <стронг>Репине: у него надпись над вешалкой &лаqуо;Надевайте пальто сами&раqуо;, в столовой табличка: &лаqуо;Обед в 5 час. вечера&раqуо; и еще одна: &лаqуо;Если вы проголодались, ударьте в гонг&раqуо;. В гонг я ударил,&мдаш; рассказывает Гинцбург,&мдаш; но ничего не вышло, тогда я пошел на кухню и попросил кусок хлеба. <п> <бр /> <стронг>Из комментариев Майи Пешковой: (&лаqуо;<ем>К обеду, в шесть часов вечера, оставались только близкие знакомые (столовая не могла вместить всех, кто приходил к Репину в этот день). Под удары гонга и под звуки органчика все входили в столовую. У маленького стола с хлеборезкой каждый брал себе хлеб. Места за столом определялись по жребию. Номер первый становился председателем, в его обязанности входило снимать крышки с кастрюль с кушаньями. Часть кушаний находилась в &лаqуо;волшебном сундуке&раqуо;.&нбсп; Этот сундук, выписанный Нордман из Дрездена, выполнял функции термоса и стоял у окна в столовой. Сохранились карточки меню вегетарианских обедов с правилами круглого стола. Вкусно приготовленные овощи, фрукты, блюда из различных трав (сена) &мдаш; супы, котлеты. За нарушение правил самопомощи полагалось произнести идейную речь экспромтом с трибуны, расположенной в углу столовой на возвышении, тосты не разрешались. Чем больше нарушений, тем обед получался веселее. Больше всех отличался Чуковский и Евреинов Н. Н&раqуо;). <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_Цхыковскии_сидит_слева_в_стыдии_Или_Репина_Кёккала_ноябр_1910_года__Репин_читает_сообшение_о_смерти_Толстого__На_стене_виден_неоконченнии_портрет_Цхыковского__Фотография_Карла_Былли_ (700х518, 226Кб)" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864503_4514961_Chykovskii_sidit_sleva_v_stydii_Ili_Repina_Kyokkala_noyabr_1910_goda__Repin_chitaet_soobshenie_o_smerti_Tolstogo__Na_stene_viden_neokonchennii_portret_Chykovskogo__Fotografiya_Karla_Bylli_.jpg" стыле="видтх: 546пх; хеигхт: 404пх;" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> <бр /> Чуковский (сидит слева) &нбсп;в студии Ильи Репина, Куоккала, ноябрь 1910 года. <п стыле="техт-алигн: центер;"> Репин читает сообщение о смерти Л. Толстого. На стене виден неоконченный портрет Чуковского. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_портрет_Репина__1910 (400х465, 11Кб)" хеигхт="442" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864504_4514961_portret_Repina__1910.jpg" видтх="380" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> И. Репин. Портрет К. Чуковского. 1910. <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> <бр /> <стронг>20 апр. 1910. Репин в 3 сеанса написал мой портрет. Он рассказывал мне много интересного...<бр /> Рассказывал о <стронг>Мусоргском. Стасов хлопотал, чтобы Мусоргского поместили в Военном Госпитале. Но ведь Мусоргский &мдаш; не военный. Назовите его денщиком. И когда И. Е. пришел в госпиталь писать портрет композитора &мдаш; над ним была табличка: Денщик. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_Портрет_композитора_М_П_Мысоргского_1881 (535х699, 61Кб)" хеигхт="438" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864505_4514961_Portret_kompozitora_M_P_Mysorgskogo_1881.jpg" видтх="335" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> портрет М.П. Мусоргского, 1881 год <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> <бр /> <стронг>22 июля, 1913. Пришел Репин. Я стал демонстрировать творения Крученых. И. Е. сказал ему:
&мдаш; У вас такое симпатичное лицо. Хочу надеяться, что вы скоро сами плюнете на этот идиотизм.<бр /> &мдаш;&нбсп; Значит, теперь я идиот.<бр /> &мдаш; Конечно, если вы верите в этот вздор. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_Репин_в_мастерскои__1_ (527х650, 52Кб)" хеигхт="477" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864506_4514961_Repin_v_masterskoi__1_.jpg" видтх="387" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> И.Е. Репин в мастерской в Пенатах, 1905 год <п> &нбсп; <п> <бр /> <стронг>20 июля 1924. Вспомнил о Репине: как он научился спать зимой на морозе. &лаqуо;Не могу я в комнате, это вредно. Меня научил один молодой человек спать на свежем воздухе &мдаш; для долголетия... Когда этот молодой человек умер, я поставил ему памятник и на памятнике изложил его рецепт &мдаш; во всеобщее сведение&раqуо;.<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; Так этот молодой человек уже умер?<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; Да... в молодых годах.<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп; &мдаш; А как же долголетие? &лт;...&гт; <п> &нбсп; <п> <стронг>7 августа 1925. Вчера приехал ко мне <стронг>Гинцбург, скульптор, привез письмо от Репина, обедал. Рассказывал много о Репине. Гинцбург между прочим рассказал:
&лаqуо;Когда-то Репин написал портрет своего сына &мдаш; Юрия. (С чубом.) Пришел к Репину акад. Тарханов и говорит: великолепный портрет! Я как физиолог скажу Вам, что вы представили здесь клинически-верный тип дегенерата... Ручаюсь вам, что и его родители тоже были дегенераты. Кто этот молодой человек?<бр /> &мдаш; Это мой сын! &мдаш; сказал Репин&раqуо;. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_пертрет_физиолога_Тарханова (477х700, 310Кб)" хеигхт="460" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864507_4514961_pertret_fiziologa_Tarhanova.jpg" видтх="314" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> И. Репин. Портрет физиолога И.Р. Тарханова. 1906. <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_портрет_сина_Урия (239х334, 12Кб)" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864508_4514961_portret_sina_Uriya.jpg" стыле="видтх: 329пх; хеигхт: 460пх;" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> И. Репин. Портрет сына Юрия. 1905. <п> &нбсп; <п> (<ем>Юрий &ндаш; сын Ильи Репина и его первой жены Веры Шевцовой.&нбсп; Талантливый художник, он действительно был человеком со странностями. Вёл аскетический образ жизни, пил, бродяжничал, лежал в психиатрических клиниках. Когда началась война,&нбсп; вместе с другими переселенцами переехал в Хельсинки. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_У__Репин_в_конце_жизни (495х700, 65Кб)" хеигхт="546" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864509_4514961_U__Repin_v_konce_jizni.jpg" видтх="386" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> Юрий Репин в конце жизни <п> &нбсп; <п> <ем>Полубезумный старик зимой и летом бродил по городу в монашеской рясе, в ермолке на голове и сандалиях на босу ногу. Еду добывал среди отбросов на городском рынке, а собственные картины бесплатно раздавал всем желающим. Потом окончательно тронулся рассудком и в 1954 году покончил&нбсп; с собой, выпрыгнув из окна четвертого этажа ночлежки, разбившись насмерть). <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <бр /> <спан стыле="цолор:#800080;">О жене Репина <п> &нбсп; <п> <стронг>28 мая, 1908. Иду я мимо дачи Репина, слышу, кто-то кричит: &мдаш; Дрянь такая, пошла вон! &мдаш; на всю улицу. Это Репина жена м-ме Нордман. Увидела меня, устыдилась. Говорят, она чухонка. Похоже. Дура и с затеями &мдаш; какой-то Манилов в юбке. На почтовой бумаге она печатает:

Настроение

Температура воды <п> <бр /> и пр. отделы, и на каждом письме приписывает: настроение, мол, вялое, температура 7&дег; и т. д. На зеркале, которое разбилось, она заставила Репина нарисовать канареек, чтобы скрыть трещину. Репин и канарейки! Это просто символ ее влияния на Репина. Собачья будка &мдаш; и та разрисована Репиным сантиментально. Когда я сказал об этом Андрееву, он сказал: &лаqуо;Это что! Вы бы посмотрели, какие у них клозеты!&раqуо; У них в столовой баночка с отверстием для монет, и надписано: штраф за тщеславие, скупость, вспыльчивость и т. д. Кто проштрафился, плати 2 к. Я посмотрел в баночку: 6 копеек. Говорю: &лаqуо;Мало же в этом доме тщеславятся, вспыливаются, скупятся&раqуо;,&мдаш; это ей не понравилось. Она вообще в душе цирлих-манирлих, с желанием быть снаружи нараспашку. Это хорошо, когда наоборот. Она консерваторша, насквозь. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961__4_ (273х599, 37Кб)" хеигхт="599" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864891_4514961__4_.jpg" видтх="273" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> Наталья Нордман-Северова, гражданская жена И. Репина <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <бр /> &нбсп;&нбсп;<бр /> <спан стыле="цолор:#800080;">О дочери Репина <п> &нбсп; <п> <стронг>20 марта 1922. Сегодня устраивал в финск. торговой делегации дочь <стронг>Репина Веру Ильиничну. Вера Ильинична &мдаш; &лт;...&гт; тупа умом и сердцем, ежесекундно думает о собственных выгодах, и когда целый день потратишь на беготню по ее делам, не догадается поблагодарить. Продавала здесь картины Репина и покупала себе сережки &мдаш; а самой уже 50 лет, зубы вставные, волосы крашеные, сервильна, труслива, нагла, лжива &мдаш; и никакой души, даже в зародыше. <п> &нбсп; <п> <стронг>21 марта 1922. Да, <стронг>Вера Репина &лт;...&гт; действительно несчастна. У нее ни друзей, ни знакомых, никого. Все шарахаются от ее страшного мещанства. Что удивительнее всего &мдаш; она есть верная и меткая карикатура на своего отца. Все качества, которые есть в ней, есть и в нем. Но у него воображение, жадность к жизни, могучий темперамент &мдаш; и все становится другим. Она же в овечьем оцепенении, в безмыслии, в бесчувствии &мдаш; прожила всю жизнь. Жалкая. <п> (<ем>Мы знаем дочь Репина Веру по знаменитому портрету &лаqуо;Осенний букет&раqуо;. Там ей 20 лет. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <ем><имг алт="4514961_Вера_Илинична_доч_20_лет (388х700, 256Кб)" хеигхт="540" срц="хттп://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864897_4514961_Vera_Ilinichna_doch_20_let.jpg" видтх="300" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> <ем>А вот какой изобразил сестру Веру&нбсп; <стронг>Юрий Репин. Мне кажется, этот портрет ближе к описанию её Чуковского) <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <ем><имг алт="4514961_Урии_Репин__Вера_Репина_сестра_доч_Репина_1_ (525х700, 286Кб)" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864900_4514961_Urii_Repin__Vera_Repina_sestra_doch_Repina_1_.JPG" стыле="видтх: 335пх; хеигхт: 447пх;" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <бр /> <спан стыле="цолор:#800080;">О Шаляпине <п> &нбсп; <п> Жалок был Шаляпин в эту среду. Все на него, как на идола. Он презрительно и тенденциозно молчал. С кем заговорит, тот чувствовал себя осчастливленным. Меня нарисовал карандашом, потом сделал свой автопортрет.<бр /> Рассказал о своей собаке, той самой, которую Репин написал у него на коленях, что она одна в гостиную внесла ночной горшок.&мдаш; И еще хвостом машет победоносно, каналья! <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_Схаляпин_с_собакои_на_коленях_ (640х474, 140Кб)" хеигхт="430" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864904_4514961_Shalyapin_s_sobakoi_na_kolenyah_.jpg" видтх="580" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> И. Репин пишет портрет Ф. Шаляпина с собакой Булькой <п> &нбсп; <п> <ем>(<стронг><ем>В феврале 1914 года<ем>, после отдыха в Финляндии, на Иматре, Шаляпин заехал к Репину и прожил у него несколько дней, позируя для большого портрета. На фотографии виден один из моментов работы Репина над этим полотном. Шаляпин удобно устроился на диване со своей любимой собачкой Булькой. Рядом стоит его слуга Нембо. Удачно начав портрет, Репин продолжал работать над ним уже после отъезда артиста из &лаqуо;Пенатов&раqуо;. Несколько раз по памяти он переписывал лицо и фигуру певца и в итоге, неудовлетворенный своей работой, уничтожил ее, написав на этом холсте в 1917 году этюд обнаженной женщины). <п> <бр /> &хеллип; Говорил монолог из &лаqуо;Наталки Полтавки&раqуо;. Первое действие. Напевал: &лаqуо;и шумить и гудить&раqуо;.&мдаш; Одна артистка спросила меня: Ф. И., что такое ранняя урна &мдаш; в &лаqуо;Евгении Онегине&раqуо;?<бр /> &мдаш; А это та урна, которая всякому нужна по утрам. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;">О творчестве <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <спан стыле="цолор:#800080;"> <п> &нбсп; <п> <стронг>21 окт. 1907. После чтения долго лежал. Думал о своей книге про самоцель. Напишу ли я её &мдаш; эту единственную книгу моей жизни? Я задумал её в 17 лет, и мне казалось, что чуть я её напишу &мдаш; и Дарвин, и Маркс, и Шопенгауэр &мдаш; все будут опровергнуты. Теперь я не верю в свою способность даже Чулкова опровергнуть, и только притворяюсь, что высказываю мнение, а какие у меня мнения? <п> &нбсп; <п> <стронг>17 июня, 1912. Чарская не пишется совсем. Я и так, я и сяк. <п> &нбсп; <п> <стронг>Май, 1919. Пишу главу о технике <стронг>Некрасова &мдаш; и не знаю во всей России ни одного человека, которому она была бы интересна. <п> &нбсп; <п> <стронг>29 марта 1922. У <стронг>Гумилева зубы были проедены на сластях. Он был в отношении сластей &мдаш; гимназист.<бр /> Однажды он доказывал мне, что стихи Блока плохи; в них сказано:

В какие улицы глухие<бр /> Гнать удалого лихача. <п> &лаqуо;<стронг>Блок, очевидно, думает, что лихач это лошадь. А между тем лихач &мдаш; это человек&раqуо;. <п> &нбсп; <п> <стронг>22 марта 1925. Дней пять назад были у меня из Москвы устроители детского балета на тему моего &лаqуо;<стронг>Мойдодыра&раqуо;. Они рассказывают, что на первом представлении к ним явились комсомольцы и запротестовали против строк: &qуот;А нечистым трубочистам &мдаш; Стыд и срам&qуот;, &нбсп; так как трубочисты &мдаш; почетное звание рабочих, и их оскорблять нельзя. Теперь с эстрады читают:

А нечистым, всем нечистым,<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп; т. е. Чертям. <п> (<ем>Сейчас это кажется удивительным, но Все без исключения свои сказки Чуковский пробивал с боем, месяцами и даже годами. Ничего ему не давалось легко. Борьба с глупостью цензоров его страшно изматывала).&нбсп;&нбсп; <п> <бр /> <стронг>1 августа 1925.&нбсп; Оказывается, что в Гублите запретили &лаqуо;<стронг>Муху Цокотуху&раqуо;. &лаqуо;Тараканище&раqуо; висел на волоске &мдаш; отстояли. Но &лаqуо;Муху&раqуо; отстоять не удалось. Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!! Тов. Быстрова, очень приятным голосом, объяснила мне, что комарик &мдаш; переодетый принц, а Муха &мдаш; принцесса. Это рассердило даже меня. Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца! Я спорил с нею целый час &мдаш; но она стояла на своем. Пришел Клячко, он тоже нажал на Быстрову, она не сдвинулась ни на йоту и стала утверждать, что рисунки неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе, и они флиртуют. Как будто найдется ребенок, который до такой степени развратен, что близость мухи к комару вызовет у него фривольные мысли! <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_мыхацекотыха (700х490, 88Кб)" хеигхт="293" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864906_4514961_myhacekotyha.jpg" видтх="418" /> <п> <бр /> <стронг>6 августа, четверг 1925. Вдруг выяснилось, что у меня нет денег. Запрещение &лаqуо;Мухи Цокотухи&раqуо; сделало в моем бюджете изрядную брешь. На днях отправил Острецову такое письмо &мдаш; по поводу &лаqуо;Мухиной Свадьбы&раqуо;: &лаqуо;В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар &мдаш; переодетый принц!! Надеюсь, это было сказано в шутку, т. к. никаких оснований для подобного подозрения нет. Этак можно сказать, что &лаqуо;Крокодил&раqуо; переодетый Чемберлен, а &лаqуо;Мойдодыр&раqуо; &мдаш; переодетый Милюков. Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо! Может быть, это и так (рисунки вообще препротивные!) но, к счастью, трехлетним детям кокетливые улыбки не опасны.<бр /> Возражают против слова свадьба. Это возражение серьезнее. Но уверяю Вас, что Муха венчалась в Загсе. Ведь и при гражданском браке бывает свадьба. А что такое свадьба для ребенка? Это пряники, музыка, танцы. Никакому ребенку фривольных мыслей свадьба не внушает.<бр /> А если вообще вы хотите искать в моей книге переодетых людей, кто же Вам мешает признать паука переодетым буржуем. &лаqуо;Гнусный паук &мдаш; символ нэпа&раqуо;. Это будет столь же произвольно, но я возражать не стану. &лаqуо;Мухина свадьба&раqуо; моя лучшая вещь. Я полагал, что написание этой вещи &мдаш; моя заслуга. Оказывается, это моя вина, за которую меня жестоко наказывают. Внезапно без предупреждения уничтожают мою лучшую книжку, которая лишь полгода назад была тем же Гублитом разрешена и основ советской власти не разрушила.<бр /> Есть произведения халтуры, а есть произведения искусства. К произведениям халтуры будьте суровы и требовательны, но нельзя уничтожать произведение искусства лишь потому, что в нем встретилось слово именины.<бр /> Мне посоветовали переделать &лаqуо;Муху&раqуо;. Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Я писал эту вещь два года, можно ли переделать ее в несколько дней. Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп &мдаш; переодетый Распутин, а пчела &мдаш; переодетая Вырубова?<бр /> Я хотел бы, чтобы на эту книгу смотрели проще: паук злой и жестокий, хотел поработить беззащитную муху и погубил бы ее, если бы не герой комар, который защитил беззащитную. Здесь возбуждается ненависть против злодея и деспота и привлекается сочувствие к угнетенным. Что же здесь вредного &мдаш; даже с точки зрения тех педагогов, которые не понимают поэзии?<бр /> &нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп;&нбсп; К. Чуковский&раqуо; <п> &нбсп; <п> <стронг>1944. Июнь на 28-ое. Ночь &лт;&хеллип;&гт; После ударов, которые мне нанесены из-за моей сказки,&мдаш; на меня посыпались сотни других &мдаш; шесть месяцев считалось, что &лаqуо;Искусство&раqуо; печатает мою книгу о Репине, и вдруг дней пять назад &мдаш; печатать не будем &мдаш; Вы измельчили образ Репина!!! Я перенес эту муку, уверенный, что у меня есть Чехов, которому я могу отдать всю душу. Но оказалось, что рукопись моего Чехова попала в руки к румяному Ермилову, который, фабрикуя о Чехове юбилейную брошюру, обокрал меня, взял у меня все, что я написал о Чехове в 1914 году накануне первой войны и теперь &мдаш; во время Второй,&мдаш; что обдумывал в Ленинской библиотеке уединенно и радостно,&мдаш; и хотя мне пора уже привыкнуть к этим обкрадываниям: обокрадена моя книга о Блоке, обокраден Некрасов, обокрадена статья о Маяковском, Евдокимов обокрал мою статью о Репине, но все же я жестоко страдаю. Если бы я умел пить, то я бы запил. Т. к. пить я не умею, я читаю без разбора, что придется &мдаш; &лаqуо;Еустаце Нецклаце&раqуо; бы Троллопе, &лаqуо;Блацк Тулип&раqуо; бы Ал. Думас, &лаqуо;Барчестер Товерс&раqуо; бы Троллопе, &лаqуо;Пассаге то Индиа&раqуо; бы Форстер*, даже Олдингтона, даже &лаqуо;Невцомес&раqуо;** Тэккерея &мдаш; и меня возмущает, какие крошечные горести, микроскопические &мдаш; по сравнению с моими, с нашими &мдаш; изображал роман ХИХ в.,&мдаш; и раз я даже хватил Троллопом оземь, когда он хотел заставить меня взволноваться тем, что богатая вдова, дочь священника, получила письмо &мдаш; вполне корректное &мдаш; от холостого м-ра Слопе'а &мдаш; и обсуждение этого эпизода отняло у автора 20 страниц,&мдаш; и сотни страниц посвящает он столь же важной проблеме - останется ли некий поп во главе богадельни для престарелых до конца своих дней &мдаш; или у него эту богадельню отнимут? Нам, русским людям, людям 1944 года, такие проблемы кажутся муравьиными, а порою клопиными. Взял я на днях и без всякого интереса прочел &лаqуо;Интернатионал Еписоде&раqуо;*** Генри Джемса и его же &лаqуо;Вашингтон Сqуаре&раqуо;, которые мне когда-то нравились &мдаш; эта регистрация мельчайших чувствованьиц даже не муравьев, а микробов,&мдаш; и почувствовал себя оскорбленным. Пожил бы этот Джемс хоть один день в моей шкуре &мдаш; не писал бы он этих вибрионад. <п> <бр /> <стронг>6 июня 1953.&нбсп; Получил от Веры Степановны Арнольд большое письмо: очень одобряет мои воспоминания о ее брате <стронг>Житкове. Я боялся, что они ей не понравятся. Сестры великих людей так привередливы. В своих воспоминаниях о <стронг>Маяковском я пишу, что был в его жизни период, когда он обедал далеко не ежедневно. Его сестре Людмиле эти строки показались обидными. &лаqуо;Ведь мы в это время жили в Москве &мдаш; и мы, и мама; он всегда мог пообедать у нас&раqуо;. Мог, но не пообедал. Поссорился с ними или вообще был занят, но заходил к Филиппову &мдаш; и вместо обеда съедал пять или шесть пирожков... Но Людмила и слушать не хотела об этом: не бывал он у Филиппова, не ел пирожков. <п> &нбсп; <п стыле="техт-алигн: центер;"> <имг алт="4514961_не_ел_пирожков (338х267, 31Кб)" хеигхт="267" срц="хттп://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/8/125/864/125864908_4514961_ne_el_pirojkov.jpg" видтх="338" /> <п стыле="техт-алигн: центер;"> Людмила Маяковская <п стыле="техт-алигн: центер;"> &нбсп; <п> <стронг>27 июня 1953. Краткая беседа с <стронг>Катаевым. &лаqуо;Как хорошо, что умерли <стронг>Треневы &мдаш; отец и сын. Они были так неимоверно бездарны. У отца в комнате под стеклом висело перо, которым Чехов написал &лаqуо;Вишневый сад&раqуо;, рядом фото: &лаqуо;Тренев и Горький&раqуо;, рядом фото: &лаqуо;Сталин на представлении &бдqуо;Любови Яровой&рдqуо;&раqуо; &мдаш; и это был фундамент всей его славы, всей карьеры!! Отсюда дома, дачи, машины,&мдаш; брр! А сын: &лаqуо;В это майское утро, которое сияло у реки, которая&раqуо;...бррбр&раqуо;.<бр /> Я вступился: &лаqуо;У сына было больше дарования, чем у отца&раqуо;. Он только рукою махнул. <п> &нбсп; <п> <стронг>13 декабря 1955. Готовя это выступление, я прочитал свою старую книжку о Блоке и с грустью увидел, что она вся обокрадена, ощипана, разграблена нынешними блоковедами и раньше всего &мдаш; &лаqуо;Володей Орловым&раqуо;. Когда я писал эту книжку, в ней было ново каждое слово, каждая мысль была моим изобретением. Но т. к. книжку мою запретили, изобретениями моими воспользовались ловкачи, прощелыги &мдаш; и теперь мой приоритет совершенно забыт.<бр /> То же и с книжкой <стронг>&лаqуо;От двух до пяти&раqуо;. Покуда она была под запретом, ее мысли разворовали. <п> &нбсп; <п> <спан стыле="цолор:#ff0000;">Продолжение здесь дневники анали з

Рубрики:

Знаменитости

Метки: Корней Чуковский дневник анализ

литература/книга он лайн
интересные сообщения
история

Из дневника Чуковского. Часть третья.

Четверг, 29 Октября 2015 г. 09:35 + в цитатник
Это цитата сообщения Наталия_Кравченко [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

Начало здесь

Дневники Чуковского — глубоко поучительная книга. Кажется, невозможно быть более тесно, чем она, связанной с историей нашей литературной жизни. Подобные книги в этой истории — не новость: вспомним Ф. Вигеля, Никитенко. Но в сравнении с записками Чуковского, от которых трудно оторваться, это вялые, растянутые, интересные только для историков литературы книги. Дневники Корнея Ивановича одиноко и решительно и открыто направляют русскую мемуарную прозу по новому пути.

В. Каверин

Принято считать, что «лицом к лицу лица не увидать». Однако проницательному Корнею Ивановичу с его талантом мгновенно постигать собеседника это непостижимо удаётся.
В этой части поста вы познакомитесь с его портретами и меткими характеристиками знаменитых поэтов: Блока, Ахматовой, Пастернака, Маяковского, Волошина, И. Бродского — причём не «одномоментно», а на протяжении многих лет.

О Блоке

5 июля 1919. Любопытно: когда мы ели суп, Блок взял мою ложку и стал есть. Я спросил: не противно? Он сказал: «Нисколько. До войны я был брезглив. После войны — ничего». В моем представлении это как-то слилось с «Двенадцатью». Не написал бы «Двенадцати», если бы был брезглив.

4514961_esli_b_bil_brezgliv (384x600, 119Kb)

14 декабря 1919. Сегодня я впервые заметил, что Блок ко мне благоволит. Когда на заседании о картинах я сказал, что пятистопный ямб не годится для трагедии из еврейской жизни — что пятистопный ямб - это эсперанто — он сказал: «Мудрое замечание». Сообщил мне, что в его шуточном послании ко мне строчку о Брюсове сочинила его жена — «лучшую в сущности строчку». В «Двенадцати» у нее тоже есть строка: «Шоколад миньон жрала».
Я спросил, а как же было прежде?— А прежде было худо: «Юбкой улицу мела». А у них ведь юбки короткие.

26 июня 1919. «Вечер Блока». Блок учил свои стихи 2 дня наизусть — ему очень трудно помнить свои стихи. Успех грандиозный — но Блок печален и говорит:
— Все же этого не было! — показывая на грудь.

4514961_pokazivaya_na_gryd (383x550, 35Kb)

22 декабря 1920. Вчера на заседании Правления Союза Писателей кто-то сообщил, что из-за недостатка бумаги около 800 книг остаются в рукописи и не доходят до читателей. Блок (весело, мне): — Вот хорошо! Слава Богу!

1 мая 1921. Поездка в Москву. Блок подъехал в бричке ко мне, я снес вниз чемодан, и мы поехали. Извозчику дали 3 т. рублей и 2 фунта хлеба. Сидели на вокзале час. У Блока подагра. За два часа до отбытия, сегодня утром он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы. В вагоне мы говорили про его стихи.
— Где та, которой посвящены ваши стихи «Через 12 лет».— Я надеюсь, что она уже умерла. Сколько ей было бы лет теперь? Девяносто? Я был тогда гимназист, а она — увядающая женщина.

4514961_Kseniya_Sadovskaya (469x604, 58Kb)

Ксения Садовская, героиня блоковского цикла «Через 12 лет»

Об Ахматовой: «Ее стихи никогда не трогали меня. В ее «Подорожнике» мне понравилось только одно стихотворение: «Когда в тоске самоубийства»,— и он стал читать его наизусть. Об остальных стихах Ахматовой он отзывался презрительно:
— Твои нечисты ночи. -
Это, должно быть, опечатка. Должно быть, она хотела сказать: «Твои нечисты ноги».
С нами были Алянский и еще одна женщина, которая любила слово «бесительно». Ночью было бесительно холодно.

12 августа 1921. Никогда в жизни мне не было так грустно, как когда я ехал из Порхова — с Лидой — на линейке мельничихи — грустно до самоубийства. Мне казалось, что вот в Порхов я поехал молодым и веселым, а обратно еду — старик, выпитый, выжатый — такой же скучный, как то проклятое дерево, которое торчит за версту от Порхова. Серое, сухое — воплощение здешней тоски. Каждый дом в проклятой Слободе, казалось, был сделан из скуки — и все это превратилось в длинную тоску по Алекс. Блоку. Я даже не думал о нем, но я чувствовал боль о нем — и просил Лиду учить вслух англ. слова, чтобы хоть немного не плакать. Каждый дом, кривой, серый, говорил: «А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок». И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в самом деле сожрали его — т. е. не как фраза чувствовалась, а на самом деле: я увидел светлого, загорелого, прекрасного, а его давят домишки, где вши, клопы, огурцы, самогонка и — порховская, самогонная скука. Когда я выехал в поле, я не плакал о Блоке, но просто — все вокруг плакало о нем. И даже не о нем, а обо мне. «Вот едет старик, мертвый, задушенный — без ничего». Я думал о детях — и они показались мне скукой. Думал о литературе — и понял, что в литературе я ничто, фальшивый фигляр — не умеющий по-настоящему и слова сказать. Как будто с Блоком ушло какое-то очарование, какая-то подслащающая ложь — и все скелеты наружу.— Я вспомнил, как он загорал, благодатно, как загорают очень спокойные и прочные люди, какое у него было — при кажущейся окаменелости — восприимчивое и подвижное лицо — вечно было в еле заметном движении, зыблилось, втягивало в себя впечатления. В последнее время он не выносил Горького, Тихонова — и его лицо умирало в их присутствии, но если вдруг в толпе и толчее «Всемирной Литературы» появляется дорогой ему человек — ну хоть Зоргенфрей, хоть Книпович — лицо, почти не меняясь, всеми порами втягивало то, что ему было радостно. За три или четыре шага, прежде чем подать руку, он делал приветливые глаза — прежде чем поздороваться и вместо привета просто констатировал: ваше имя и отчество: «Корней Ив.», «Николай Степ.», произнося это имя как здравствуйте. И по телефону 6 12 00. Бывало, позвонишь, и раздается, как из могилы, печальный и густой голос: «Я вас слушаю» (никогда не иначе. Всегда так). И потом: Корней Иваныч (опять констатирует). Странно, что я вспоминаю не события, а вот такую физиологию. Как он во время чтения своих стихов — (читал он всегда стоя, всегда без бумажки, ровно и печально) — чуть-чуть переступит с ноги на ногу и шагнет полшага назад; — как он однажды, когда Любовь Дм. прочитала «Двенадцать» — и сидела в гостиной Дома Искусств, вошел к ней из залы с любящим и восхищенным лицом. Как лет 15 назад я видел его в игорном доме (был Иорданский и Ценский). Он сидел с женою О. Норвежского Поленькой Сас, играл с нею в лото, был пьян и возбужден, как на Вас. Острове он был на представлении пьесы Дымова «Слушай Израиль» и ушел с Чулковым, как у Вяч. Иванова на Таврической, на крыше, он читал свою «Незнакомку», как он у Сологуба читал «Снежную Маску», как у Острогорского в «Образовании» читал «Над слякотью дороги». И эту обреченную походку — и всегдашнюю невольную величавость — даже когда забегал в «Дом Лит.» перехватить стакан чаю или бутерброд — всю эту непередаваемую словами атмосферу Блока я вспомнил — и мне стало страшно, что этого нет. В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, «его декадентство», «его реализм», его морщины — все это под землей, в земле, земля.
Самое страшное было то, что с Блоком кончилась литература русская. Литература это работа поколений — ни на минуту не прекращающаяся — сложнейшее взаимоотношение всего печатного с неумирающей в течение столетий массой — и... (страница не дописана.— Е. Ч.)
В его жизни не было событий. «Ездил в Bad Nauheim». Он ничего не делал — только пел. Через него непрерывной струей шла какая-то бесконечная песня. Двадцать лет с 98 по 1918. И потом он остановился — и тотчас же стал умирать. Его песня была его жизнью. Кончилась песня, и кончился он.

4514961__5_ (450x339, 68Kb)

(Нигде не встречала таких пронзительных, трогательных, исповедальных, хватающих за сердце строк — как эта панихида по Блоку. По силе чувства личного горя их можно сравнить разве что с цветаевским циклом Блоку).

4 января, 1924. А дома у меня большая неприятность. Розинер, наконец, напечатал мою «Книжку о Блоке», но в такой ужасной обложке, что я обратился в суд. Это просто издевательство над Блоком.

25 декабря 1956. Сейчас перечел «Записные книжки» Блока (Медведев — редактор). Там упомянута Минич — и о ней ссылка: «поэтесса». Я знал ее; это была невысокого роста кругловатая девушка, подруга Веры Германович. Обе они влюбились заочно в Блока и жаждали ему отдаться. Поэтому считались соперницами. Германович написала ему любовное письмо, он возвратил его ей и написал сверху: «Лучше не надо». Или «пожалуйста, не надо».

4514961_lychshe_ne_nado (489x700, 44Kb)

девушка 20-х годов

О жене Блока

3 марта 1925. Видел вчера (2-го в понед.) Любовь Дмитр. Блок. Или она прибедняется, или ей, действительно, очень худо. Потертая шубенка, не вставленный зуб, стоит у дверей в Кубуче — среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русск. поэтов, «Прекрасная Дама», дочь Менделеева! Я попытаюсь устроить ей кое-какой заработок, но думаю, что она переводчица плохая.

7 марта 1926. А третьего дня на лестнице Госиздата встретил «Прекрасную Даму» Любовь Дмитриевну Блок. Служит в Госиздате корректоршей, большая, рыхлая, 45-летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Глаза узкие. На лоб начесана челка. Калякает с другими корректоршами.
      — Любовь Дмитриевна, давно ли вы тут?
      — Очень давно.
      — Кто вас устроил? Белицкий?
— Нет. Рыков. Рыков написал Луначарскому. Луначарский Гехту, и теперь я свободна от всяких хлопот. Летом случалось вырабатывать до 200 р. в месяц, но теперь, когда мы слились с Москвой, заработок уменьшился вдвое. — Того чувства, что она «воспетая», «бессмертная» женщина, у нее не заметно нисколько, да и все окружающее не способствует развитию подобных бессмысленных чувств.

4514961_bessmislennih_chyvstv (195x300, 21Kb)

«Прекрасная дама» - уже, увы, в кавычках

4514961_bessmisl__chyvstv2 (200x295, 79Kb)

4514961_besmislennih_chyvstv_3 (500x330, 29Kb)

О Пастернаке

Пастернак и Чуковский на первом съезде Союза писателей в 1934 году

24 февраля 1932. На следующий день я был у Корнелия Зелинского. Туда пришел Пастернак с новой женой Зинаидой Николаевной. Пришел и поднял температуру на 100°. При Пастернаке невозможны никакие пошлые разговоры, он весь напряженный, радостный, источающий свет. Читал свою поэму «Волны», которая, очевидно, ему самому очень нравится, читая, часто смеялся отдельным удачам, читал с бешеной энергией, как будто штурмом брал каждую строфу, и я испытал такую радость, слушая его, что боялся, как бы он не кончил. Хотелось слушать без конца — это уже не «поверх барьеров», а «сквозь стены». Неужели этот новый прилив творческой энергии дала ему эта миловидная женщина? Очевидно, это так, п. ч. он взглядывает на нее каждые 3—4 минуты и, взглянув, меняется в лице от любви и смеется ей дружески, как бы благодаря ее за то, что она существует.

4514961_za_to_chto_ona_syshestvyet (355x304, 56Kb)

30 марта 1932. У подъезда бывшей квартиры Пастернака вижу женскую длинную фигуру, в новомодном пальто, которое кажется еще таким странным среди всех прошлогодних коротышек. Она окликает меня. Узнаю в ней бывшую жену Пастернака, которую видел лишь однажды. Она тоже идет к Б. Л. и ждет грузина, чтоб пойти вместе. Грузин опоздал. Мы идем вдвоем, и я чувствую, что она бешено волнуется. «Первый раз иду туда,— говорит она просто. — Как обожает вас мой сын. Когда вы были у нас, он сказал: я так хотел, чтобы ты, мама, вышла к Чуковскому, что стал молиться, и молитва помогла». Пришли. Идем через двор. У Пастернака длинный стол, за столом Локс, Пильняк с Ольгой Сергеевной, Зинаида Николаевна — (новая жена Пастернака), А. Габричевский, его жена Наташа (моя родственница по Марине), брат Пастернака, жена брата и проч. Через минуту после того, как вошла Евг. Вл.,— стало ясно, что приходить ей сюда не следовало. З. Н. не сказала ей ни слова. Б. Л. стал очень рассеян, говорил невпопад, явно боясь взглянуть нежно или ласково на Евг. Вл. Пильняки ее явно бойкотировали, и ей осталось одно прибежище: водка. Мы сели с ней рядом, и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осмелела, начала вмешиваться в разговоры, а тут напился Габричевский — и принялся ухаживать за ней — так резво, как ухаживается только за «ничьей женой». З. Н. выражала на своем прекрасном лице полное величие. Разговоры были пошловатые. <…> С Пастернаком у меня никакого контакта не вышло, З. Н. тоже поглядывала на меня враждебно, как будто я «ввел в дом» Евг. Вл. Габричевский заснул. Наташа принялась обливать его холодной водой. Пастернак смертельно устал. Мы ушли: Локс, Евг. Вл. и я. По дороге она рассказала о том, что Пастернак не хочет порывать с нею, что всякий раз, когда ему тяжело, он звонит ей, приходит к ней, ищет у нее утешения («а когда ему хорошо, и не вспоминает обо мне»), но всякий раз обещает вернуться. <…> Локс все время молчал — и скоро ушел. Теперь я понял, почему З. Н. была так недобра к Евг. Вл. Битва еще не кончена. Евг. Вл. — все еще враг.

4514961_vsyo_eshyo_vrag (550x398, 37Kb)

4514961_vsyo_eshyo_vrag_2 (700x493, 126Kb)

10 мая 1955. Гуляя с Ираклием, встретили Пастернака. У него испепеленный вид — после целодневной и многодневной работы. Он закончил вчерне роман — и видно, что роман довел его до изнеможения. Как долго сохранял Пастернак юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок — как бы присыпанный пеплом. «Роман выходит банальный, плохой — да, да,— но надо же кончить» и т. д. Я спросил его о книге стихов. «Вот кончу роман — и примусь за составление своего однотомника. Как хотелось бы всё переделать,— например, в цикле «Сестра моя жизнь» хорошо только заглавие» и т. д. Усталый, но творческое, духовное кипение во всем его облике.

4514961_kipenie_vo_vsyom_oblike (367x436, 54Kb)

9 сентября 1957. У меня с Пастернаком — отношения неловкие: я люблю некоторые его стихотворения, но не люблю иных его переводов и не люблю его романа «Доктор Живаго», который знаю лишь по первой части, читанной давно. Он же говорит со мной так, будто я безусловный поклонник всего его творчества, и я из какой-то глупой вежливости не говорю ему своего отношения. Мне любы (до слез) его «Рождественская звезда», его «Больница», «Август», «Женщинам» и еще несколько; мне мил он сам — поэт с головы до ног — мечущийся, искренний, сложный.

4514961_mechyshiisya_slojnii (374x698, 167Kb)

7 января, среда, 1958. За час до этого был у меня Пастернак. Постарел, виски ввалились — но ничего, бодр. Я сказал ему, что из-за его истории я третий месяц не сплю. Он: «А я сплю превосходно». И с первых же слов: «Я пришел просить у вас денег. 5000 рублей. У меня есть, но я не хочу брать у Зины. И не надо, чтобы она знала».
Очевидно, деньги нужны Ольге Всеволодовне. Я лишь вчера получил 5000 в сберкассе и с удовольствием отдал ему все.
Он разговорился:
— Ольге Всев-не не дают из-за меня переводческой работы в Гослите. Ту, что была у нее, отобрали.
По словам Т. Вл., Пастернак не читает газет, не читал о себе в советской печати ни одной строки — всю информацию дает ему О. В-на.

4514961_vsu_informaciu_dayot_emy_Olga (402x700, 43Kb)

3 февраля 1958. Был у Пастернака. Он лежит изможденный — но бодрый. Перед ним том Henry James. Встретил меня радушно — «читал и слушал вас по радио — о Чехове, ах — о Некрасове и вы так много для меня... так много...» — и вдруг схватил мою руку и поцеловал. А в глазах ужас... «Опять на меня надвигается боль — и я думаю, как бы хорошо умереть... (Он не сказал этого слова). Ведь я уже сделал в жизни все, что хотел. Так бы хорошо».

4514961_tak_bi_horosho (640x411, 89Kb)

Корней Чуковский поздравляет Бориса Пастернака с вручением Нобелевской премии. Октябрь 1958 года.

23 апреля 1959. За это время я раза три виделся с Пастернаком. Он бодр, глаза веселые, побывал с «Зиной» в Тбилиси и вернулся помолоделый, самоуверенный.
Говорит, что встретился на дорожке у дома с Фединым — и пожал ему руку — и что в самом деле! начать разбирать, этак никому руку подавать невозможно!

4514961_nikomy_podavat_nevozmojno (469x699, 43Kb)

27 апреля 1959. Бедный Федин. Вчера ему покрасили забор зеленой краской — неужели ради этого забора, ради звания академика, ради оффициозных постов, которые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги.

4514961_podpisivait_bymagi (491x699, 127Kb)

К. Федин, бывший друг Пастернака

23 мая 1960. Болезнь Пастернака. Был у меня вчера Валентин Фердинандович Асмус; он по три раза в день навещает П-ка, беседует с его докторами, и очень отчетливо доказал мне, что выздоровление П-ка будет величайшим чудом, что есть всего 10% надежды на то, что он встанет с постели. Гемоглобин ужасен, рое — тоже. Применить рентген нельзя.

4514961_primenit_rentgen_nelzya (672x372, 90Kb)

31 мая 1960. Пришла Лида и сказала страшное: «Умер Пастернак». Час с четвертью. Оказывается, мне звонил Асмус.

4514961_zvonil_Asmys (700x572, 73Kb)

Хоронят его в четверг 2-го. Стоит прелестная, невероятная погода — жаркая, ровная,— яблони и вишни в цвету. Кажется, никогда еще не было столько бабочек, птиц, пчел, цветов, песен. Я целые дни на балконе: каждый час — чудо, каждый час что-нибудь новое, и он, певец всех этих облаков, деревьев, тропинок (даже в его «Рождестве» изображено Переделкино) — он лежит сейчас — на дрянной раскладушке глухой и слепой, обокраденный — и мы никогда не услышим его порывистого, взрывчатого баса, не увидим его триумфального... (очень болит голова, не могу писать). Он был создан для триумфов, он расцветал среди восторженных приветствий аудиторий, на эстраде он был счастливейшим человеком, видеть обращенные к нему благодарные горячие глаза молодежи, подхватывающей каждое его слово, было его потребностью — тогда он был добр, находчив, радостен, немного кокетлив — в своей стихии! Когда же его сделали пугалом, изгоем, мрачным преступником — он переродился, стал чуждаться людей — я помню, как уязвило его, что он — первый поэт СССР — неизвестен никому в той больничной палате, куда положили его,—
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь.
(Нет, не могу писать, голова болит.)

4514961_ne_mogy_pisat (699x470, 74Kb)

4514961_ne_mogy_pisat_2 (540x365, 84Kb)

18 марта 1962. Лида рассказывает, что на ее книжке, изданной в «Библиотеке путешествий», была поставлена марка издательства «Б П». Велели марку убрать, так как испугались, как бы кто не прочел — Борис Пастернак.

Об Ахматовой

14 февраля 1922. Был вчера у Ахматовой. Сегодня только я заметил, какая у нее впалая «безгрудая» грудь. Когда она в шали, этого не видно.

4514961__6_ (246x357, 26Kb)

4514961_kogda_v_shali_ne_vidno_2 (580x516, 73Kb)

(Какая удобная вещь однако! В старости помогала спрятать полноту, в молодости - впалую грудь. И какой зоркий, надо заметить, Корней Иванович! До него никто ещё этой детали в Ахматовой не разглядел:)

26 марта 1922. — А рецензии вы читали. Рецензию обо мне. Как ругают!
Я взял книгу и в конце увидел очень почтительную, но не восторженную статью Голлербаха. Бедная Анна Андреевна. Если бы она только знала, какие рецензии ждут ее впереди! — Этот Голлербах,— говорила она,— присылал мне стихи, очень хвалебные. Но вот в книжке о Царском Селе — черт знает что он написал обо мне. Смотрите! — Оказывается, в книжке об Анне Ахматовой Голлербах осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой — Горенко!! — И как он смел! Кто ему позволил! Я уже просила Лернера передать ему, что это черт знает что!
Чувствовалось, что здесь главный пафос ее жизни, что этим, в сущности, она живет больше всего.
— Дурак такой! — говорила она о Голлербахе.— У его отца была булочная, и я гимназисткой покупала в их булочной булки,— отсюда не следует, что он может называть меня... Горенко.
Чтобы проверить свое ощущение, я сказал поэтессе, что у меня в Студии раскол между студистами: одни за Ахматову, другие против.
— И знаете, среди противников есть тонкие и умные люди. Например, одна моя слушательница с неподвижным лицом, без жестов, вдруг, в минувший четверг, прочитала о вас доклад — сокрушительный,— где доказывала, что вы усвоили себе эстетику «Старых Годов», курбатовского «Петербурга», что ваша Флоренция, ваша Венеция — мода, что все ваши позы кажутся ей просто позами.
Это так взволновало Ахматову, что она почувствовала потребность аффектировать равнодушие, стала смотреть в зеркало, поправлять челку, и великосветски сказала:
— Очень, очень интересно! Принесите мне, пожалуйста, почитать этот реферат.
Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе — и еле живет другим.

23 дек. 1922. Она показала мне свою карточку, когда ей был год, и другую, где она на скамейке вывернулась колесом — голова к ногам, в виде акробатки:
— Это в 1915. Когда уже была написана «Белая Стая»,— сказала она.
Бедная женщина, раздавленная славой.

4514961_razdavlennaya_slavoi (276x400, 22Kb)

29 марта 1923. У Ахматовой. Щеголев. Выбираем стихотворения Некрасова. Когда дошли до стихотворения:

В полном разгаре страда деревенская,
Доля ты русская, долюшка женская,
Вряд ли труднее сыскать! —

Ахматова сказала: «Это я всегда говорю о себе». Потом наткнулись на стихи о Добролюбове:

Когда б таких людей
Не посылало небо —
Заглохла б нива жизни.

Щеголев сказал: «Это я всегда говорю о себе». Потом Ахматова сказала: — Одного стихотворения я не понимаю.— Какого? — А вот этого: «На красной подушке первой степени Анна лежит». Много смеялись.

4514961_mnogo_smeyalis (700x448, 37Kb)

14 мая 1923. Я показал ей мои поправки в ее примечаниях к Некрасову. Примечания, по-моему, никуда не годятся. Оказывается, что Анна Ахматова, как и Гумилев, не умеет писать прозой. Гумилев не умел даже переводить прозой, и когда нужно было написать предисловие к книжке Всем. Лит., говорил: я лучше напишу его в стихах. То же и с Ахматовой. Почти каждое ее примечание — сбивчиво и полуграмотно. Напр.: Добролюбов Николай Александрович (1836—1861) современник Некрасова и имел с ним более или менее общие взгляды.
— Клейнмихель главное лицо по постройке...
— Байрон имел сильное влияние как на Пушкина, так и на Лермонтова.
Я уже не говорю о смысловых ошибках. Элегия — «форма лирич. стихотв.» и т. д. В одном месте книги, где у меня сказано: «пьесы ставились», она переделала: «одно время игрались».
Я не скрыл от нее своего мнения о ее работе и сказал, что, должно быть, это писала не она, а какой-то мужчина.
— Почему вы так думаете. Мужчина нужен только чтобы родить ребенка.

14 ноября 1923. Оказалось, что в трамвае у нее не хватает денег на билет (трамвайный билет стоит теперь 50 миллионов, а у Ахматовой всего 15 мил.). «Я думала, что у меня 100 мил., а оказалось десять». Я сказал: «Я в трамвае широкая натура, согласен купить вам билет».— «Вы напоминаете мне,— сказала она,— одного американца в Париже. Дождь, я стою под аркой, жду, когда пройдет, американец тут же нашептывает: «Мамзель, пойдем в кафе, я угощу вас стаканом пива». Я посмотрела на него высокомерно. Он сказал: «Я угощу вас стаканом пива, и знайте, что это вас ни к чему не обязывает».

18 янв. 1924. Замечательно эгоцентрична Ахматова. Кини попросил меня составить совместно с нею и Замятиным список нуждающихся русских писателей. Я был у нее третьего дня: она в постели. Думала, думала и не могла назвать ни одного человека!
Вот список для Кини, который составил я: Виктор Муйжель, Ольга Форш, Федор Сологуб, Ю. Верховский, В. Зоргенфрей, Ник. С. Тихонов, М. В. Ватсон, Иванов-Разумник, Лидия Чарская, Горнфельд, Римма Николаевна Андреева (сестра Леонида Андреева) и Ахматова. <...>

30 июня 1955. Ахматова была как всегда очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма — единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала — говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она — тарабарщина. Ахматова делит весь мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее.

4514961_kto_ponimaet_poemy_i_ne_ponimaet_eyo (382x534, 92Kb)

24 февр. 1962. Сейчас была у меня Ольга Николаевна Высотская; принесла воспоминания о Мейерхольде, с которым она жила в Териоках. Бывшая красавица — сейчас ей не меньше 80 — и все же остались повадки и манеры красавицы. После Мейерхольда она сошлась с Гумилевым и имела от него сына Ореста, который теперь... заведует мебельной фабрикой. Он сводный брат Левы Гумилева, сына Анны Ахматовой О. Н. говорит, растягивая гласные; моталась при большевиках в разных городишках и селах, ставя самодеятельные спектакли, получает 33 рубля ежемесячной пенсии.

4514961_Visotskaya_s_sinom_Orestom (600x545, 87Kb)

Ольга Высотская с сыном Орестом

4514961_posle_Visotskoi (433x700, 54Kb)

6 июня 1963. Давно я не писал дневника. Между тем у меня дважды (две среды подряд) была Ахматова, величавая, медлительная, но с безумными глазами: ее мучает, что Сергей Маковский написал о ее отношениях с Гумилевым какую-то неправду. «Он не знал первого периода нашего брака».

7 декабря 1964. Ахматова в Италии — это фантастика.

У нее

Нет косточки неломаной,
Нет жилочки нетянутой,—

и вдруг в Италии, где ее коронуют.

4514961_Ahm__v_Italii_1 (600x412, 150Kb)

Анна Ахматова в Италии на вручении ей премии Этна Таормина. Декабрь 1964.

4514961_Ahm__v_Italii_2 (600x503, 33Kb)

7 июня 1924. Ахматова говорит обо мне:
— Вы лукавый, но когда вы пишете, я верю, вы не можете соврать, убеждена.—
Она больна, лежит извилисто, а на примусе в кухне кипит чайник.

4514961_lejit_izvilisto (600x418, 122Kb)

(здесь вроде не очень извилисто, но более подходящей фотографии не нашла:)

27 мая 1965 . Звонила вчера Анна Ахматова. Я давал ей по телефону разные довольно глупые советы насчет ее предстоящего коронования. И между прочим рассказывал ей, какой чудесный человек сэр Изайа Берлин, какой он добрый, сердечный и т. д.
И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А. А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде (или в Москве), что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования. А он очень влиятелен и, конечно, устроит ей помпезную встречу.
Какой у нее, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам.

4514961_fotografiya_L__Chykovskoi (443x699, 128Kb)

фотография Ахматовой, подаренная Лидии Чуковской

5 марта 1966. Сегодня 5 марта. Умерла от пятого инфаркта в Домодедове. От Лиды скрывают: Лида только что перенесла припадок аритмии, зверский. Боюсь, как бы она не сорвалась с места и не уехала в Ленинград на похороны. С Ахматовой я был знаком с 1912 г.— стоит передо мною тоненькая, кокетливая, горбоносая девушка, в которую я больше верю, чем в эту рыхлую, распухшую, с болезненным лицом старуху. Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал:
— Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие.

4514961_nastypilo_bessmertie (255x190, 11Kb)

6 октября 1967. Был у меня Семен Липкин — очень умно говорил об Ахматовой. Как-то поздно вечером она позвала его к себе— «по очень важному делу»,— сказала в телефон. Он, встревоженный, поспешил приехать. «Вот» и она показала ему статью во фр. газете. Липкин читает: статья восторженная. Ахматова негодует: «Какая мерзость». Оказывается, в статье сказано, будто Гумилев разошелся с нею.— «Нет, это я кинула Гумилева. А в этой подлой статье...»

О И. Бродском

2 июля 1965. Кома предложил мне подписаться под телеграммой к Микояну о судьбе Бродского. Я с удовольствием подписал — и дал Коме десять рублей на посылку телеграммы. Там сказано, будто Бродский замечательный поэт. Этого я не думаю. Он развязный.

4514961_razvyaznii (700x463, 47Kb)

6 января 1966. Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нем он не поблагодарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный. Говорит очень почтительно об Анне Ахматовой.

4514961__7_ (427x600, 25Kb)

О Волошине

Сентябрь 1923. 22 дня живу я в Коктебеле и начинаю разбираться во всем. Волошинская дача стала для меня пыткой — вечно люди, вечно болтовня. Это утомляет, не сплю. Особенно мучителен сам хозяин. Ему хочется с утра до ночи говорить о себе или читать стихи. О чем бы ни шла речь, он переводит на себя.— Хотите, я расскажу вам о революции в Крыму? — и рассказывает, как он спасал от расстрела генерала Маркса — рассказывает длинно, подробно, напористо — часа три, без пауз. Я Макса люблю и рад слушать его с утра до ночи, но его рассказы утомляют меня,— я чувствую себя разбитым и опустошенным. Замятин избегает Макса хитроумно — прячется по задворкам, стараясь проскользнуть мимо его крыльца — незамеченным. Третьего дня мы лежали на пляже с Замятиным и собирали камушки — голые — возле камня по дороге к Хамелеону. Вдруг лицо у 3амятина исказилось и он, как настигнутый вор, прошептал: «Макс! Все пропало». И действительно, все пропало. По берегу шел добродушный, седой, пузатый, важный — Посейдон (с длинной палкой вместо трезубца) и чуть только лег, стал длинно, сложно рассказывать запутанную историю Черубины де Габриак, которую можно было рассказать в двух словах. Для нас погибли и камушки, и горы, мы не могли ни прервать, ни отклонить рассказа — и мрачно переглядывались. Такова же участь всех жильцов дачи. Особенно страшно, когда хозяин зовет пятый или шестой раз слушать его (действительно хорошие) стихи. Интересно, что соседи и дачники остро ненавидят его. Когда он голый проходит по пляжу, ему кричат вдогонку злые слова и долго возмущаются «этим нахалом».— «Добро бы был хорошо сложен, а то образина!» — кудахтают дамы.

4514961_kydahtaut_dami (460x604, 75Kb)

7 октября 1923. Волошин не разговаривал ни с кем шесть лет, ему естественно хочется поговорить, он ястребом налетает на свежего человека и начинает его терзать. Ему 47 лет, но он по-стариковски рассказывает все одни и те же эпизоды из своей жизни, по нескольку раз, очень округленные, отточенные, рассказывает чрезвычайно литературно, сложными периодами, но без пауз, по три часа подряд. Не знаю почему, меня эти рассказы утомляли, как тяжелые бревна. Самая их округленность вызывала досаду. Видно, что они готовые сберегаются у него в мозгу, без изменения, для любого собеседника, что он наизусть знает каждую свою фразу. С наивным эгоизмом он всякий случайный разговор поворачивает к этим рассказам, в которых главный герой он сам: «Хотите, я расскажу вам о революции в Крыму?» — и рассказывает, как он, Макс, спасал большевистского генерала Маркса от расстрела — ездил в Керчь вместе с его женой — и выхлопотал генералу облегчение участи. Стихи Макса декламационны, внешни, эстрадны — хорошие французские стихи — несмотря на всю свою красивость, тоже утомляли меня. Человек он очень милый, но декоративный, не простой, вечно с каким-то театральным расчетом, без той верхней чуткости, которую я люблю в Чехове, Блоке, в нескольких женщинах. Живет он хозяином, магнатом, и походка у него царственная, и далеко не так бесхозяйствен, как кажется. Он очень практичен — но мил, умен, уютен и талантлив. Как раз в эти годы он мучительно ищет большого стиля— нашел ли он его, не знаю. Его нарочито русские речи в стихах — звучат по-иностранному.
Его жена Мария Степановна, фельдшерица, обожает его и считает гением. Она маленького роста, ходит в панталонах. Человек она незаурядный — с очень определенными симпатиями и антипатиями, была курсисткой, в лице есть что-то русское крестьянское. Я в последние дни пребывания в Коктебеле полюбил ее очень — особенно после того, как она спела мне зарю-заряницу. Она поет стихи на свой лад, речитативом, заунывно, по-русски, как молитву, и выходит очень подлинно. Раз пять я просил ее спеть мне это виртуозное стихотворение, которое я с детства люблю. Она отнеслась ко мне очень тепло, ухаживала за мною — просто, сердечно, по-матерински. Коктебельские гостьи обычно ее ненавидят и говорят про нее всякую гнусь.

4514961_vsyakyu_gnys_1_ (650x495, 151Kb)

Волошин с женой Марией

6 мая 1924. Здесь в Питере Макс Волошин. Он приехал — прочитать свои стихи возможно большему количеству людей. Но успех он имеет только у пожилых, далеких от поэзии. Молодежь фыркает. Тынянов и Эйхенбаум говорят о нем с зевотой. Коля говорит: мертво, фальшиво. Коля Тихонов: «Черт знает что!» Но Кустодиев и проф. Платонов в восторге. Он по-прежнему производит на меня впечатление ловкого человека, себе на уме, который разыгрывает из себя — поэта не от мира сего. Но это выходит у него очень неплохо и никому не мешает. Вид у него очень живописный: синий костюм, желтые длинные с проседью волосы, чистые и свежие молодые глаза — дородность протодиакона. Сажусь писать ему свое откровенное мнение о его поэме «Россия».

4514961_o_poeme_Rossiya_ (406x604, 83Kb)

О Маяковском

5 декабря 1920. Мы пообедали вчетвером: Маяк., Лиля, Шкловский и я. «Кушайте наш белый хлеб! — потчевал Маяковский.— Все равно если вы не съедите, съест Осип Мандельштам». <...> У нас (у членов «Дома Искусств») было заседание — скучное, я сбежал,— а потом началась Ходынка: перла публика на Маяковского. Я пошел к нему опять — мы пили чай — и говорили о Лурье. Я рассказал, как милая талантливая Ольга Афанасьевна Судейкина здесь, одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков сидела и шила свои прелестные куклы, а он там в Москве жил себе по-комиссарски.
— Сволочь,— говорит Маяк.— Тоже... всякое Лурьё лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет! Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем (туда-то), там цыгане, они нам все сыграют, все споют... я ведь комиссар музыкального отдела.
А я говорю: «Это все равно, что с околоточным в публичный дом».

4514961__8_ (550x503, 43Kb)

Маяковский и Чуковский с сыном Борисом в Куоккале.1915г.

Маяковский вышел — очень молодой (на вид 24 года), плечи ненормально широки, развязный, но не слишком. Я сказал ему со своего места: сядьте за стол. Он ответил тихо: вы с ума сошли. Очень не удалась ему вступительная речь: вас собралось так много оттого, что вы думали, что 150 000 000 это рубли. Нет, это не рубли. Я дал в Государств. изд. эту вещь. А потом стал требовать назад: стали говорить: Маяк. требует 150 000 000 и т. д.

8 декабря 1920. Маяковский забавно рассказывал, как он был когда-то давно у Блока. Лиля была именинница, приготовила блины — велела не запаздывать. Он пошел к Блоку, решив вернуться к такому-то часу. Она же велела ему достать у Блока его книги — с автографом.— Я пошел. Сижу. Блок говорит, говорит. Я смотрю на часы и рассчитываю: десять минут на разговор, десять минут на просьбу о книгах и автографах и минуты три на изготовление автографа. Все шло хорошо — Блок сам предложил свои книги и сказал, что хочет сделать надпись. Сел за стол, взял перо — сидит пять минут, десять, пятнадцать. Я в ужасе — хочу крикнуть: скорее! — он сидит и думает. Я говорю вежливо: вы не старайтесь, напишите первое, что придет в голову,— он сидит с пером в руке и думает. Пропали блины! Я мечусь по комнате, как бешеный. Боюсь посмотреть на часы. Наконец Блок кончил. Я захлопнул книгу — немного размазал, благодарю, бегу, читаю: Вл. Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю.

4514961_o_kotorom_mnogo_dymau (522x700, 233Kb)

16 сентября 1928. Потом заговорили о Лиле Брик.— <...> нужна такая умная женщина, как Лиля,— сказал Тихонов.— Я помню, как Маяк., только что вернувшись из Америки, стал читать ей какие-то свои стихи, и вдруг она пошла критиковать их строку за строкой — так умно, так тонко и язвительно, что он заплакал, бросил стихи и уехал на 3 недели в Ленинград.

4514961_yehal_v_Leningrad (338x190, 11Kb)

16 сентября 1946. 16. Были вчера у Веры Инбер. Она рассказала о Маяковском. М. пришел в какое-то кабаре вскоре после того, как Есенин сошелся с Айседорой Дункан. Конферансье — кажется Гаркави — сказал: «Вот еще один знаменитый поэт. Пожелаем и ему найти себе какую-нибудь Айседору».
М. ответил:
«Может быть, и найдется Айседура, но Айседураков больше нет».

14 апреля 1930. 14 апреля вечер. Это страшный год — 30-й. Я хотел с января начать писание дневника, но не хотелось писать о несчастьях, все ждал счастливого дня,— и вот заболела Мура, сначала нога, потом глаз,— и вот моя мука с Колхозией, и вот запрещены мои детские книги, и вот бешеная волокита с Жактом — так и не выбралось счастливой минуты, а сейчас позвонила Тагер: Маяковский застрелился. Вот и дождался счастья. Один в квартире, хожу и плачу и говорю «Милый Владимир Владимирович», и мне вспоминается тот «Маякоỳский», который был мне так близок — на одну секунду, но был,— который был влюблен в дочку Шехтеля (чеховского архитектора), ходил со мною к Полякову; которому я, как дурак, «покровительствовал»; который играл в крокет, как на биллиарде, с влюбленной в него Шурой Богданович; который добивался, чтобы Дорошевич позволил ему написать свой портрет и жил на мансарде высочайшего дома, и мы с ним ходили на крышу. <…> и как он влюбился в Лили, и приехал, привез мое пальто, и лечил зубы у доктора Доброго, и говорил Лили Брик «целую ваше боди и все в этом роде», и ходил на мои лекции в желтой кофте, и шел своим путем, плюя на нас, и вместо «милый Владимир Владимирович» я уже говорю, не замечая: «Берегите, сволочи, писателей».
В последний раз он встретил меня в Столешниковом переулке, обнял за талию, ходил по переулку, как по коридору, позвал к себе — а потом не захотел (очевидно) со мной видеться — видно, под чьим-то влиянием: я позвонил, что не могу быть у него, он обещал назначить другое число и не назначил, и как я любил его стихи, чуя в них, в глубинах, за внешним, и глубины, и лирику, и вообще большую духовную жизнь… Боже мой, не будет мне счастья — не будет передышки на минуту, казалось, что он у меня еще впереди, что вот встретимся, поговорим, «возобновим», и я скажу ему, как он мне свят и почему — и мне кажется, что как писатель он уже все сказал, он был из тех, которые говорят в литературе ОГРОМНОЕ слово, но ОДНО,— и зачем такому великану было жить среди тех мелких «хозяйчиков», которые поперли вслед за ним — я в своих первых статьях о нем всегда чувствовал, что он трагичен, безумный, самоубийца по призванию, но я думал, что это — насквозь литература (как было у Кукольника, у Леонида Андреева) — и вот литература стала правдой: по-другому зазвучат
Скажите сестрам Люде и Оле,
Что ей уже некуда деться.
И вообще все его катастрофические стихи той эпохи — и стихи Есенину — о, перед смертью как ясно он видел все, что сейчас делается у его гроба, всю эту кутерьму, он знал, что будет говорить Ефим Зозуля, как будут покупать ему венки, он видел Лидина, Полонского, Шкловского, Брика — всех.

4514961_Brika_vseh (640x393, 34Kb)

22 апреля 1930. О Маяковском: Зощенко видел его после провала «Бани» в Народном доме. Маяковский был угрюм, растерян, подавлен. «Никогда его таким не видел. Я сказал ему «Вы всегда такой победительный».

Апрель 1968. Маяковский, тоскуя по биллиарду, часто приходил в Куоккале на дачу к Татьяне Александровне Богданович — играть с ее детьми в крокет. Я как сейчас слышу уверенный и веселый стук его молотка по шару. Он почти никогда не проигрывал. Ему было 23 года, гибкий, ловкий, он не давал своим партнерам ни одного шанса выиграть. Татьяна Александровна ждала гостей — Евгения Викторовича Тарле, Редьков. Она приготовила большой пирог с капустой. Разрезала его пополам и одну половину на восемь частей.
Поставила пирог на террасе и сказала:
— В. В., возьмите себе на террасе пирожок.
В. В. вскочил на террасу и взял цельную половину пирога, ту, что была не разрезана.

4514961_Ne_razrezana_sharj_na_Chykovskogo_Mayakovskogo (199x250, 21Kb)

Шарж Маяковского на Чуковского

Продолжение здесь

Рубрики:

Знаменитости

Метки: дНЕВНИК Корнея Чуковского портреты судьбы

Театр/аудиокниги
литература/книга он лайн
проза

Дина Рубина "Медная шкатулка" и другие рассказы.Читает автор. Аудио-книга.

Среда, 10 Февраля 2016 г. 01:30 + в цитатник
Это цитата сообщения Бусильда50 [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

Дина Рубина "Медная шкатулка" и другие рассказы

Медная шкатулка

"...Если что и волнует меня с годами, так это истории человеческих судеб. Рассказанные без особых подробностей, просто, даже отстранённо, – они как монолог попутчика в поезде дальнего следования. И после бессонной ночи всё смешается: имена людей и городов, даты встреч и расставаний. Останутся в памяти жёлтые полосы света от фонарей на полустанках, слуховое окно, мелькнувшее в заброшенном доме, и глуховатый голос, временами зависавший в попытке подобрать слово… Самое дорогое тут: голос рассказчика. Как пресечётся он в неожиданном месте, или вдруг смягчится в улыбке, или замрёт,
будто заново удивившись давно прожитому.
Кстати, многие из этих историй я услышала именно в поезде или в самолете – словом, в пути. Видимо, само ощущение дороги побуждает нас заново осмыслить давние события, вслух размышляя о том,
что изменить уже невозможно..."

Кошки в Иерусалиме

Иерусалим – взгляд изнутри. Смешные и грустные, реальные и невероятные истории о великом городе, в котором автор
живёт уже «третий десяток лет».

Любовь – штука деликатная

Знакомьтесь – Шерлок!

Читает автор

Рубрики:

Метки: Дина Рубина Медная шкатулка другие рассказы читает Дина Рубина произведения последних лет

Комментарии (2)

Юрий Нагибин (Из повести ―Тьма в конце туннеля, М.,1994 ):

Дневник

Пятница, 01 Апреля 2016 г. 21:48 + в цитатник

Once more!!!!

Он хотел назад, в евреи
Знаю, многим известен этот отрывок из книги Юрия Марковича Нагибина, но тем не менее посылаю...С каждым новым прочтением открывается новый слой понимания проблемы. Спасибо Вам, Юрий Маркович! Хоть Вас уже нет на этой земле (Аркадий Красильщиков, кинорежиссер)

Юрий Нагибин (Из повести ―Тьма в конце туннеля, М.,1994 ):

За что так ненавидят евреев?
За казнь Христа? Но ведь большинство ненавидящих — безбожники, им нет дела до Христа, к тому же еврея. Казнив Христа, евреи дали миру новую религию, которая стала и религией русских…
Еврейский нос, картавость, развязность — все это чепуха. В моем широкоскулом, чисто русском лице если и есть подмес, то татарский; и в моем произношении и во всей повадке не было ни следа еврейства, а разве это мне помогло? Есть еще много объяснений, по-моему, иные из них, скрыто хвастливые, придуманы самими евреями: зависть к уму, ловкости, нахрапу, деловой сметке сынов Израиля. Это случается порой, и тогда на свет извлекаются старые штампы: гешефтмахеры, ловкачи, проныры.
Но ведь русские люди куда сильнее завидуют друг другу…
Бездомность евреев — но разве это повод для ненависти?
Скорее уж для сочувствия.
Нечто тайное генетическое, заложенное в неевреях? Опять же нет.
С какой охотой отдают должное музыкантам-евреям, шахматистам-евреям, певцам-евреям, артистам-евреям и евреям — зубным врачам.
Остается одно –беззащитность. Беззащитность — значит, ничтожность. Это дарует сознанием своего дарового преимущества. Любой подонок, любая мразь, ни в чем не преуспевшая, любой обсевок жизни рядом с евреем чувствует себя гордо. Он король, орел, умница и красавец. Он исходит соком превосходства. Последний из последних среди своих, и вдруг без всякого старания, на которое он и не способен, некая подъемная сила возносит его ввысь.
Эта подъемная сила идет от беззащитности евреев, пасынков его законной родины. Нет лучше карты для дурных правителей, чем играть на жидофобии низших слоев населения. А население в своей массе принадлежит к низам, даже те, кому светит семейная люстра, а не трущобная лампочка-сопля. Людей высшего качества ничтожно мало, они не образуют слоя, так, прозрачная пленка.

*****
На Западе существует мнение, что Сталин видел в евреях ― пятую колонну. Он мог им полностью доверять во время войны с Гитлером, для евреев, в отличие от русских, не существовало плена, но не мог испытывать того же доверия, когда главным врагом стала насквозь проевреенная Америка. А на этот грунт накладывалось личное отношение.
Воистину зоологическая ненависть не мешала ему держать в личном приближении омерзительного еврея Кагановича. Он был ему нужен? Наверное, но Сталин легко жертвовал и более нужными и куда более ценными людьми.
Каганович удостоверял в глазах мира его лояльность к евреям. Да, Сталин умел, когда требовалось, наступать на горло собственной песне. А евреям он не доверял в той же мере, что и всем остальным народам советской державы, включая русских, не больше. Он не мог серьезно относиться к еврейской ―пятой колонне, ибо хорошо знал, что все заговоры и злоумышления против советской власти, равно вредительство и шпионаж, рождаются в его собственном воображении на предмет профилактической чистки и утверждения себя единственного…
Ничего существенного дать народу, предназначенному на беспрерывное заклание, Сталин не мог: ни земли, ни жилища, ни еды, ни одежды, ни предметов быта, ни тем паче свободы, да и кому она нужна? Но он мог дать нечто большее, довлеющее самой глубинной сути русского народа, такое желанное и сладимое, что с ним и водка становится крепче, и хлеб вкуснее, и душа горячее, — антисемитизм…
Компания борьбы с космополитизмом была глупа по изначальной формулировке. Но при всей глупости и смехотворности компания эта была предельно, трагически серьѐзна, что тогда мало кто понял, ибо означала решительный поворот к фашизму. Отныне между идеологиями коммунизма и национал-социализма можно было поставить знак равенства.
Как бы потом ни колебалась линия партии, какие бы оттепели и перестройки ни тревожили стоячих вод нашего бытия, лишѐнного действительности, отношение к евреям – лакмусовая бумажка любой политики – не менялось, ибо неизменной оставалась основа – русский шовинизм. И никакой другой эта страна быть не может.

*****
Но никто нас не любит, кроме евреев, которые, даже оказавшись в безопасности, на земле своих предков, продолжают изнывать от неразделѐнной любви к России. Эта преданная, до стона и до бормотания, не то бабья, не то рабья любовь было единственным, что меня раздражало в Израиле.

*****
Есть замечательное высказывание: еврей – тот, кто на это согласен… Есть одно общее свойство, которое превращает население в нечто общее… Это свойство – антисемитизм…
Господи, прости меня и помилуй, не так хотелось бы мне говорить о моей стране и моем народе! Неужели об этом мечтала душа, неужели отсюда звучал мне таинственный и завораживающий зов? И ради этого я столько лет мучился! Мне пришлось выстрадать, выболеть то, что дано от рождения. А сейчас я стыжусь столь желанного наследства. Я хочу назад в евреи: там светлее и человечнее…
Истинная вера не требует доказательств. А что может быть истиннее, чище и незыблемее веры антисемита: все зло от евреев…
Как хочется поверить, что есть выход! Как хочется поверить в свою страну! Трудно быть евреем в России. Но куда труднее быть русским.

*****
И всѐ же есть одно общее свойство, которое превращает население России в некое целое, я не произношу слова - народ, ибо, повторяю, народ без демократии -чернь. Это свойство - антисемитизм.
Только не надо говорить: позвольте, а такой-то?! Это ничего не означает, кроме того, что такой-то по причинам, неведомым ему самому, не антисемит…
Антисемитизму не препятствует ни высокий интеллектуальный, духовный и душевный уровень — антисемитами были Достоевский, Чехов, З. Гиппиус, ни искреннее отвращение к черносотенцам, погромам и слову ―жид, такому же короткому и общеупотребительному, как самое любимое слово русского народа…
С него, как с гуся вода, стекли все ужасы века: кровавая война, печи гитлеровских лагерей, Бабий Яр и варшавское гетто, Колыма и Воркута и… стоп, надоело брызгать слюной, всем и так хорошо известны грязь и кровь гитлеризма и сталинщины.
Но вот разрядилась мгла, ― встала младая с перстами пурпурными Эос, продрал очи народ после тяжелого похмельного сна, потянулся и… начал расчищать поле для строительства другой, разумной, опрятной, достаточной жизни — ничуть не бывало, — потянулся богатырь и кинулся добивать евреев.
А надо бы, перекрестясь, признаться в соучастии в великом преступлении и покаяться перед миром.
Но он же вечно безвинен, мой народ, младенчик-убийца. А виноватые — вот они. На свет извлекается старое, дореволюционное, давно иступившееся, проржавевшее — да иного нету! — оружие: жандармская липа — протоколы сионских мудрецов, мировой жидомасонский заговор, ритуальные убийства…
Всѐ это было, было, но не прошло.
Черносотенец-охотнорядец поднимается во весь свой исполинский рост. Тот, что возник в конце сороковых — начале пятидесятых, был карликом в сравнении с ним. Послеперестроечный антисемитизм взял на вооружение весь тухлый бред из своих затхлых закромов: давно разоблаченные фальшивки, поддельные документы, лжесвидетельства, — ничем не брезгуя, ничего не стесняясь, ибо всѐ это не очень-то и нужно. Истинная вера не требует доказательств. А что может быть истиннее, чище и незыблемее веры антисемита: всѐ зло от евреев.

Комментарий А. Красильщикова:

Удивительная метаморфоза произошла с писателем, рассказанная им в автобиографической повести "Тьма в конце туннеля". Большую часть своей сознательной жизни Юрий Маркович считал себя полукровкой, сыном еврея и русской. И поэтому постоянно, и в детстве, и в зрелые годы, чувствовал себя изгоем среди представителей коренной национальности. И ничего: ни слова матери ―…я предпочитаю евреев, они веселее, умнее и воспитаннее, ни благополучная запись в пятой графе, ни славянская стать, ни манера поведения в стиле удалого Кирибеевича, не говоря уже об успехах на поприще русской литературы и кинематографии – ничего не могло вытравить из Ю.Нагибина комплекса неполноценности. Этому способствовали откровенное проявление антисемитизма и оскорбительные намеки на принадлежность писателя к сынам израилевым.
И неожиданно он узнает, что его биологическим отцом является некий русский дворянин, зверски убитый в первые годы революции (кстати, не еврейскими комиссарами, а наоборот, местными мужиками), а тот, которого Юрий всю жизнь считал отцом, Марк (Мара, как его называли в семье), усыновил его, чуть ли ни при рождении.
Стало быть, конец душевным терзаниям: ты теперь стопроцентный русский, да еще дворянских кровей в придачу! Но это открытие, которое, казалось бы, должно было привести писателя в лагерь самых оголтелых русофилов и потенциальных или активных юдофобов, имело совершенно неожиданные последствия: именно сейчас Юрий Нагибин яростно возненавидел антисемитизм и начал рассматривать свой родной русский народ в качестве носителя этого позорного начала.
"Я хочу назад в евреи". Признание матери выкинуло его из Народа Избранного.

Рубрики:

литература/книга он лайн
история/философия,
проза
интересные сообщения
политика
Знаменитости

Метки: Юрий Нагибин эссе отрывок из книги

литература/книга он лайн
история/Еврейская культура
проза
интересные сообщения
политика
Знаменитости
психология

Навсегда живой Аркадий Стругацкий

Воскресенье, 28 Августа 2016 г. 01:26 + в цитатник
Это цитата сообщения rinarozen [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

28 августа родился Аркадий Натанович Стругацкий. За не один десяток лет творчества в соавторстве со своим братом он покорил сердца многих читателей. Да до такой степени, что 11 сентября 1977 года именем Стругацких была названа малая планета №3054, открытая в Крымской астрофизической обсерватории. Лучшие их произведения были экранизированы, а некоторые из них легли в основу игр. Сценаристу, писателю, классику современной научной и социальной фантастики сегодня исполнилось бы 89 лет.

Самые яркие моменты жизни и цитаты из произведений писателя — в нашей подборке.

28 августа 1925 года в семье искусствоведа и учительницы русского языка и литературы в г. Батуми родился Аркадий Стругацкий. Чуть позже родился и его брат Борис, с которым впоследствии он покорит сердца читателей по всем миру.

ДАЛЕЕ

Рубрики:

Метки: Аркадий Стругацкий творчество судьба произведения

литература/книга он лайн
интересные сообщения

Маленькие прелести жизни. Проза.Из цикла"Самиздат".

Воскресенье, 23 Октября 2016 г. 00:31 + в цитатник
Это цитата сообщения кол-лексус [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

Маленькие прелести жизни

Малинка - копия (338x254, 47Kb)

Утром, еще в бигудях, которые выглядят как змейки на голове, бабушка тихонько подкрадывается к спящей Маруське, чтобы поудивляться спящему чуду, а та вдруг открывает глаза и с подозрением начинает вглядываться в это приближающееся чёртообразное. Бабушка моментально соображает, что может напугать внучку и шепчет умильно "Это бигуди-и-и", а внучке поджав губки и выпучив свои синенькие глазки чисто по женски легонько кивает головой, слегка улыбается и тихонько-же шепчет "А-ааа!", одобряю, мол и понимаю, и снова закрывает глаза

Рубрики:

Метки: рассказ проза творчество ЛиРу

литература/книга он лайн
поэзия
интересные сообщения

Зима нашей любви

Вторник, 14 Февраля 2017 г. 03:13 + в цитатник
Это цитата сообщения Наталия_Кравченко [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

4514961_ (409x318, 57Kb)

***

А та зима особенной была.
Снег вышивал узоры белой гладью.
Земля была нетронута бела,
как мною ненадёванное платье,

подаренное девочке чужой,
уставшее висеть в шкафу нелепо.
Зима кружила шалью кружевной,
как будто в небо вырвалась из склепа.

То было много лет назад тому.
Мы шли и шли сквозь снежные завалы.
«А пирожки горячие кому?» -
звучало на углу и согревало.

И снова снег, бесшумный и большой.
Доверчивый, не ведающий злого...
А вот кому тепло души чужой?
Недорого, за ласковое слово.

4514961_devyshka_y_beryozi (700x544, 217Kb)

***

Во всём такая магия и нега,
что кажется, я в сказке или сне.
Как дерево, укутанное снегом,
стою и тихо помню о весне.

Хранит души невидимая ваза
всё то, что недоступно-высоко
и неподвластно ни дурному глазу,
ни жалу ядовитых языков.

О только б не рассеять капли света,
не расплескать в житейской мельтешне
и уберечь, как за щекой монету,
как птенчика, согретого в кашне.

Вспорхнул под видом птицы тихий ангел,
слетели кружева с берёз и лип,
и мир, который виделся с изнанки,
явил мне свой иконописный лик.

4514961_zima (385x340, 305Kb)

* * *

Как хлопьям снега, радуюсь стихам.
Я их тебе охапками носила.
И мир в ответ задумчиво стихал,
поверив в их бесхитростную силу.

Был каждый день – как новая глава.
Мне нравилось в шагах теряться гулких
и близко к сердцу принимать слова,
что бродят беспризорно в переулках.

Их мёрзлый бред отогревать теплом
единственно нашедшегося слова,
и дальше жить, мешая явь со сном,
во имя драгоценного улова.

4514961_67712275_dozhd_v_dekabre (700x528, 117Kb)

* * *

Эти ступеньки с лохматой зимы,
старые в трещинках рамы.
Как затыкали их весело мы,
чтобы не дуло ни грамма.

Наша халупа довольно нища.
Просто тут всё и неброско.
И далеко нашим старым вещам
до европейского лоска.

Но не люблю безымянных жилищ,
новых обменов, обманов,
пышных дворцов на местах пепелищ,
соревнованья карманов.

Там подлатаю и здесь подновлю,
но не меняю я то, что люблю.

Ближе нам к телу своя конура.
Как мы её наряжали!
Да не коснётся рука маляра
слов на заветных скрижалях.

Стены в зарубках от прошлого дня...
Только лишь смерти белила
скроют всё то, что любило меня,
всё, что сама я любила.

Чужд мне фальшивый гламур и бомонд.
Чур меня, чур переезд и ремонт!

***

Лето оземь ударилось яблоком,
и оно сразу вдребезги — хрясь!
Обернулось нахохленным зябликом,
лица листьев затоптаны в грязь.

То, что с облака сыпалось золотом,
пропадает теперь ни за грош.
Веет холодом, холодом, холодом,
пробирает нездешняя дрожь.

Я живу, не теряя отчаянья,
мои пальцы с твоими слиты.
В мире хаоса, мглы, одичания
мне не выжить без их теплоты.

В неизбежное верить не хочется —
заклинаю: пожалуйста, будь!
Всё плохое когда-нибудь кончится,
уступая хорошему путь.

Если ж край — то тогда — не ругай меня -
я сожгу своей жизни шагрень,
чтоб согреться у этого пламени,
чтобы ужин тебе разогреть.

И когда дед Мороз из-за облачка
спросит - как тебе? — в злую пургу, -
не замёрзла? - отвечу: нисколечко!
И при этом ничуть не солгу.

4514961_1344969842_morozko_3 (580x435, 46Kb)

* * *

Обошла весь город – себя искала,
свою радость прежнюю, юность, дом.
Я их трогала, гладила и ласкала,
а они меня признавали с трудом.

Многолюден город, душа пустынна.
Всё тонуло в каком-то нездешнем сне...
Я скользила в лужах, под ветром стыла
и искала свой прошлогодний снег.

Увязала в улицах и уликах,
и следы находила твои везде...
Годовщину нашей скамейки в Липках
я отметила молча, на ней посидев.

И проведала ту батарею в подъезде,
у которой грелись в морозный день, –
мы тогда ещё даже не были вместе,
но ходила всюду с тобой как тень.

Я нажала – и сразу открылась дверца,
и в душе запели свирель и фагот...
Ибо надо чем-то отапливать сердце,
чтоб оно не замёрзло в холодный год.

4514961_nasha_ylica_snegami_zalegla (483x321, 60Kb)

***

Этой песни колыбельной
я не знаю слов.
Звон венчальный, стон метельный,
лепет сладких снов,

гул за стенкою ремонтный,
тиканье в тиши,–
всё сливается в дремотной
музыке души.

Я прижму тебя, как сына,
стану напевать.
Пусть плывет, как бригантина,
старая кровать.

Пусть текут года, как реки,
ровной чередой.
Спи, сомкнув устало веки,
мальчик мой седой.

4514961_Kai_i_Gerda (489x664, 49Kb)

***

Мой бедный мальчик, сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

Но жизни трепетную треть,
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так, как было.

4514961_snegopad_nochu_shoy (240x320, 89Kb)

***

Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый...
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.

Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.

Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.

Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.

4514961_1310929099_065_www_nevsepic_com_ua (466x700, 221Kb)

***

Снег идёт, такой же как всегда,
и опять до боли незнакомый.
Кружится ажурная звезда,
тайным притяжением влекома.

И её не жалко небесам
отдавать на волю, на удачу...
Узнаю снега по волосам,
по которым мы уже не плачем.

Не с чужого — с близкого плеча -
плечи свои кутаю одеждой,
теплотой домашнею леча
то, что ветхой не спасти надеждой.

Строю свой дворец-универсам,
как бы он ни выглядел убого,
и как в детстве верю чудесам,
что в мешке у ёлочного Бога.

4514961_tiho_lejat_pod_snegom (500x700, 31Kb)

***

Февраль! Чернил уже не надо,
когда есть вилы для воды.
Писать сонеты иль сонаты,
в сердцах растапливая льды.

Бумаге жизнь передоверив,
смотреть, как гаснут фонари,
в чужие не стучаться двери,
познав, что выход — изнутри.

Когда ж сойдёт на нет удача,
побив все карты до одной,
и вековая недостача
преобразится в вечный ноль,

когда все маски и личины
оскал покажут бытия -
и в минусовых величинах
надежда выживет моя.

Но даже там где нет надежды -
моя любовь тебя спасёт.
Где утешенье безутешно,
она одна осилит всё.

4514961_10475 (600x451, 100Kb)

***

Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны.

О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля - холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы - мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

Я вижу, как с тобою вдаль идём мы
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.

4514961_prirodaoboi1024x600418434e3571e (700x409, 77Kb)

Рубрики:

Метки: Наталии Кравченко стихи о зиме

искусство/История искусства,
литература/книга он лайн
история/Еврейская культура
интересные сообщения
Танец
Театр
Знаменитости

Еврейское гнездо

Суббота, 15 Июля 2017 г. 13:15 + в цитатник
Это цитата сообщения ЕЖИЧКА [Прочитать целиком + В свой цитатник или сообщество!]

images_cms-image-000001121 (700x315, 171Kb)
Про семью Мессерер говорили, что они – часть столицы, не такая неизменная, как Кремль, но более постоянная, чем коммунизм. Сначала род прославлял Асаф – и он, и его сестра, и племянница Майя Плисецкая были русским балетом. Потом Борис стал московской живописью, тесно сплетенной с литературой благодаря своей жене, Белле Ахмадулиной. Аксенов, Ерофеев, Окуджава и десятки других «звезд» оттепели воспринимали дом Мессереров как родной.

Рубрики:

Метки: Cемья Месерер книга Бориса Месерера театр искусство