"Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,

            Как это делается".

                   [Януш Корчак. Дневник]

 

Эта поэма посвящена памяти великого польского писателя, врача и педагога Якова Гольдшмидта (Януша Корчака), погибшего вместе со своими воспитанниками из школы-интерната "Дом сирот" в Варшаве в лагере уничтожения Треблинка.

Кадиш — это еврейская поминальная молитва, которую произносит сын в память о покойном отце.

 

                  Александр Галич

 

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги...

А по вечерам все так же,как ни в чем не бывало, играет музыка:

        Сан-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,

        Сан-Луи блюз - захлебывается рожок!

        А вы сидите и слушаете,

        И с меня не сводите глаз,

        Вы платите деньги и слушаете,

        И с меня не сводите глаз,

        Вы жрете, пьете и слушаете,

        И с меня не сводите глаз,

        И поет мой рожок про дерево,

        На котором я вздерну вас! Да-с, да-с...

 

            "Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,

            Как это делается".

                   [Януш Корчак. Дневник]

 

Уходят из Варшавы поезда,

И все пустее гетто, все темней,

Глядит в окно чердачная звезда,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

И я прощаюсь с памятью своей...

 

Цыган был вор, цыган был врун,

Но тем милей вдвойне,

Он трогал семь певучих струн

И улыбался мне,

И говорил:"Учись, сынок,

Учи цыганский счет -

Семь дней в неделе создал Бог,

Семь струн в гитаре - черт,

И он ведется неспроста

Тот хитрый счет, пойми,

Ведь даже радуга, и та,

Из тех же из семи

Цветов..."

 

Осенней медью город опален,

А я - хранитель всех его чудес,

Я неразменным одарен рублем,

Мне ровно дважды семь, и я влюблен

Во всех дурнушек и во всех принцесс!

 

Осени меня своим крылом,

Город детства с тайнами неназванными,

Счастлив я, что и в беде, и в праздновании

Был слугой твоим и королем.

Я старался сделать все, что мог,

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Всё я, Боже, получил сполна,

Где,в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу, спаси от ненависти,

Мне не причитается она.

 

И вот я врач, и вот военный год,

Мне семью пять, а веку семью два,

В обозе госпитальном кровь и пот,

И кто-то, помню, бредит и поет

Печальные и странные слова:

"Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви приветная,

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет..."

 

Ах, какая в тот день приключилась беда,

По дороге затопленной, по лесу,

Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,

Ты прошла пограничную полосу.

И могли ль мы понять в том году роковом,

Что беда обернется пощадою,

Полинявшее знамя пустым рукавом

Над платформой качалось дощатою.

Наступила внезапно чужая зима,

И чужая, и все-таки близкая,

Шла французская фильма в дрянном "синема"

Барахло торговали австрийское,

Понукали извозчики дохлых коняг,

И в кафе, заколоченном наглухо,

Мы с тобою сидели и пили коньяк,

И жевали засохшее яблоко.

И в молчаньи мы знали про нашу беду,

И надеждой не тешились гиблою,

И в молчаньи мы пили за эту звезду,

Что печально горит над могилою:

"Умру ли я, и над могилою

Гори, сияй..."

 

Уходят из Варшавы поезда,

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!

 

Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир опять большим и праздничным,

Когда я снова стану облаком,

Когда я снова стану зябликом,

Когда я снова стану маленьким,

И снег опять запахнет яблоком,

Меня снесут с крылечка, сонного,

И я проснусь от скрипа санного,

Когда я снова стану маленьким,

И мир чудес открою заново.

 

...Звезда в окне и на груди - звезда,

И не поймешь, которая ясней,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

Глядит в окно вечерняя звезда,

А я прощаюсь с памятью моей...

 

 

         А еще жила в "Доме  сирот" девочка  Натя. После

         тяжелой  болезни она  не  могла ходить, но она

         очень хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна

         из них - ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК

 

Я кораблик клеила

Из цветной бумаги,

Из коры и клевера,

С клевером на флаге.

Он зеленый, розовый,

Он в смолистых каплях,

Клеверный, березовый,

Славный мой кораблик,

Славный мой кораблик.

 

А когда забулькают ручейки весенние,

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой.

 

Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик,

Зря я время тратила, -

Сгинул мой кораблик.

Не в грозовом отблеске,

В буре, урагане -

Попросту при обыске

Смяли сапогами...

Смяли сапогами...

 

Но когда забулькают ручейки весенние,

В облаках приветственно протрубит журавль,

К солнечному берегу, к острову Спасения

Чей-то обязательно доплывет корабль!

 

 

        Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена

        героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу

        вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего

        гренадера, инвалида войны, служившего сторожем

        у нас в "Доме сирот" и убитого польскими

        полицаями во дворе осенью 1942 года.

 

 

Он убирал наш бедный двор,

Когда они пришли,

И странен был их разговор,

Как на краю земли,

Как разговор у той черты,

Где только "нет" и "да" -

Они ему сказали:"Ты,

А ну, иди сюда!"

Они спросили:"Ты поляк?"

И он сказал :"Поляк".

Они спросили:"Как же так?"

И он сказал:" Вот так".

"Но ты ж, культяпый, хочешь жить,

Зачем же , черт возьми,

Ты в гетто нянчишься, как жид,

С жидовскими детьми?!

К чему, - сказали, - трам-там-там,

К чему такая спесь?!

Пойми, - сказали, - Польша там!"

А он ответил:"Здесь!

И здесь она и там она,

Она везде одна -

Моя несчастная страна,

Прекрасная страна".

И вновь спросили:"Ты поляк?"

И он сказал:"Поляк".

"Ну, что ж , - сказали,- Значит, так?"

И он ответил:"Так".

"Ну, что ж, - сказали, - Кончен бал!"

Скомандовали:"Пли!"

И прежде, чем он сам упал,

Упали костыли,

И прежде, чем пришли покой

И сон, и тишина,

Он помахать успел рукой

Глядевшим из окна.

...О, дай мне, Бог, конец такой,

Всю боль испив до дна,

В свой смертный миг махнуть рукой

Глядящим из окна!

 

 

           А потом наступил такой день,когда "Дому сирот",

           детям и воспитателям было приказано явиться с

           вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась

           площадь у Гданьского вокзала при немцах).

 

 

Эшелон уходит ровно в полночь,

Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -

Вдоль перрона строем стала сволочь,

Сволочь провожает эшелон.

 

Эшелон уходит ровно в полночь,

Эшелон уходит прямо в рай,

Как мечтает поскорее сволочь

Донести, что Польша - "юденфрай".

 

"Юденфрай" Варшава, Познань, Краков,

Весь протекторат из края в край

В черной чертовне паучьих знаков,

Ныне и вовеки - "юденфрай"!

 

А на Умшлягплаце у вокзала

Гетто ждет устало - чей черед?

И гремит последняя осанна

Лаем полицая - "Дом сирот!"

 

Шевелит губами переводчик,

Глотка пересохла, грудь в тисках,

Но уже поднялся старый Корчак

С девочкою Натей на руках.

 

Знаменосец, козырек заломом,

Чубчик вьется, словно завитой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой.

 

Два горниста поднимают трубы,

Знаменосец выпрямил грифко,

Детские обветренные губы

Запевают грозно и легко:

        "Наш славный поход начинается просто,

        От Старого Мяста до Гданьского моста,

        И дальше, и с песней, построясь по росту,

        К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!

        По Гданьскому мосту!

 

        По улицам Гданьска, по улицам Гданьска

        Шагают девчонки Марыся и Даська,

        А маленький Боля, а рыженький Боля

        Застыл, потрясенный, у края прибоя,

        У края..."

 

Пахнет морем, теплым и соленым,

Вечным морем и людской тщетой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой!

 

Мы проходим по-трое, рядами,

Сквозь кордон эсэсовских ворон...

Дальше начинается преданье,

Дальше мы выходим на перрон.

 

И бежит за мною переводчик,

Робко прикасается к плечу, -

"Вам разрешено остаться, Корчак",-

Если верить сказке, я молчу.

 

К поезду, к чугунному парому,

Я веду детей, как на урок,

Надо вдоль вагонов по перрону,

Вдоль, а мы шагаем поперек.

 

Рваными ботинками бряцая,

Мы идем не вдоль, а поперек,

И берут, смешавшись, полицаи

Кожаной рукой под козырек.

 

И стихает плач в аду вагонном,

И над всей прощальной маятой -

Пламенем на знамени зеленом -

Клевер, клевер, клевер золотой.

 

Может, в жизни было по-другому,

Только эта сказка вам не врет,

К своему последнему вагону,

К своему чистилищу-вагону,

К пахнущему хлоркою вагону

С песнею подходит "Дом сирот":

 

        "По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,

        Шагают ужасно почтенные гости,

        Шагают мальчишки, шагают девчонки,

        И дуют в дуделки, и крутят трещотки...

        И крутят трещотки!

 

        Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,

        В снега Закопани, где синие Татры,

        На белой вершине - зеленое знамя,

        И вся наша медная Польша под нами,

        Вся Польша..."

 

 

           ...И  тут  кто-то, не выдержав, дал сигнал к

           отправлению - и эшелон Варшава - Треблинка задолго

           до назначенного срока, (случай совершенно невероятный)

           тронулся в путь...

 

 

Вот и кончена песня.

Вот и смолкли трещетки.

Вот и скорчено небо

В переплете решетки.

И державе своей

Под вагонную тряску

Сочиняет король

Угомонную сказку...

 

Итак, начнем, благословясь...

Лет сто тому назад

В своем дворце неряха-князь

Развел везде такую грязь,

Что был и сам не рад,

И, как-то, очень рассердясь,

Призвал он маляра.

"А не пора ли, - молвил князь,-

Закрасить краской эту грязь?"

Маляр сказал:"Пора,

Давно пора, вельможный князь,

Давным-давно пора".

И стала грязно-белой грязь,

И стала грязно-желтой грязь,

И стала грязно-синей грязь

Под кистью маляра.

А потому что грязь - есть грязь,

В какой ты цвет ее ни крась.

 

Нет, некстати была эта сказка, некстати,

И молчит моя милая чудо-держава,

А потом неожиданно голосом Нати

Невпопад говорит:"До свиданья, Варшава!"

 

И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,

Застучали сердца колотушкой по шпалам,

Загудели сердца:"Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"

 

По вагонам, подобно лесному пожару,

Из вагона в вагон, от состава к составу,

Как присяга гремит:"Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!

 

Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,

Пусть тела превратятся в горючую лаву,

Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"

 

А мне-то, а мне что делать?

И так мое сердце - в клочьях!

Я в том же трясусь вагоне,

И в том же горю пожаре,

Но из года семидесятого

Я вам кричу:"Пан Корчак!

Не возвращайтесь!

Вам страшно будет в этой Варшаве!

 

Землю отмыли добела,

Нету ни рвов, ни кочек,

Гранитные обелиски

Твердят о бессмертной славе,

Но слезы и кровь забыты,

Поймите это, пан Корчак,

И не возвращайтесь,

Вам стыдно будет в этой Варшаве!

 

Дали зрелищ и хлеба,

Взяли Вислу и Татры,

Землю, море и небо,

Всё, мол, наше, а так ли?!

 

Дня осеннего пряжа

С вещим зовом кукушки

Ваша? Врете, не ваша!

Это осень Костюшки!

 

Небо в пепле и саже

От фабричного дыма

Ваше? Врете, не ваше!

Это небо Тувима!

 

Сосны - гордые стражи

Там, над Балтикой пенной,

Ваши? Врете, не ваши!

Это сосны Шопена!

 

Беды плодятся весело,

Радость в слезах и корчах,

И много ль мы видели радости

На маленьком нашем шаре?!

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак,

Не возвращайтесь,

Вам нечего делать в этой Варшаве!

 

Паясничают гомункулусы,

Геройские рожи корчат,

Рвется к нечистой власти

Орава речистой швали...

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак!

Вы будете чужеземцем

В Вашей родной Варшаве!

 

 

А по вечерам все так же играет музыка.  Музыка,

музыка, как ни в чем не бывало:

        Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,

        Сэн-Луи блюз - захлебывается рожок!

        На пластинках моно и стерео,

        Горячей признанья в любви,

        Поет мой рожок про дерево

        Там, на родине, в Сэн-Луи.

 

        Над землей моей отчей выстрелы

        Пыльной ночью, все бах да бах!

        Но гоните монету, мистеры,

        И за выпивку, и за баб!

 

        А еще, ну, прямо комедия,

        А еще за вами должок -

        Выкладывайте последнее

        За то, что поет рожок!

 

        А вы сидите и слушаете,

        И с меня не сводите глаз,

        Вы платите деньги и слушаете,

        И с меня не сводите глаз,

 

        Вы жрете, пьете и слушаете,

        И с меня не сводите глаз,

        И поет мой рожок про дерево,

        На котором я вздерну вас!

        Да-с! Да-с! Да-с!

 

Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю,

как это делается.

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать, и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

 

1970

.

2.