Мария Михайловна Шкапская (урожд. Андреевская; 3 (15) октября 1891 — 7 сентября 1952) — русская поэтесса и журналистка.
Петербурженка в четвертом поколении, она выросла в условиях, которые ужаснули бы даже бедствующих персонажей Достоевского. Семья мелкого чиновника Михаила Петровича Андреевского (Шкапской Мария Михайловна стала по мужу) не только жила рядом со свалкой городского мусора, но и кормилась с нее. Дети – их было пятеро – тащили со свалки тряпки для продажи старьевщикам и щепки для обогрева. Старшей, Марии, было 11 лет, когда к параличу матери добавилось сумасшествие отца, и девочке пришлось тащить на себе семью из семи человек. В автобиографии Шкапская рассказала об этой своей страде: «Ходила по стиркам, мыла полы, писала на почте прошения и письма, выступала статисткой по рублю за выход в украинской труппе… Кончить гимназию удалось почти чудом, вырывая зубами плату за полугодие».В 1910 году вышла замуж за сокурсника Глеба Орестовича Шкапского /1891 – 1962/




После гимназии она еще поучилась два года медицине: заниматься филологией ей было стыдно, когда люди остаются без врачебной помощи. Отец ее мужа О.А. Шкапский возглавлял промышленно-научную экспедицию по изучению Псково-Чудского водоема. М. Шкапская, чтобы подработать, принимала участие в этой экспедиции.

На Псковщине записывала частушки и песни, слова рыбацкого обихода. Из первой же поездки привезла двести слов, не вошедших в словарь Даля.

После Ленского расстрела вышла на демонстрацию к Казанскому собору, была арестована и две недели просидела в тюрьме. Через год – второй арест, два месяца тюрьмы и распоряжение о высылке в Олонецкую губернию. Однако по ходатайству московского филантропа Шахова высылка на Север была заменена для Шкапской и ее мужа высылкой на Запад. В Тулузе она закончила литературный факультет университета. В Париже прослушала годичный курс китайского языка. В 1916 году вернулась домой.



В 20-м году Шкапская написала такие стихи: «Не читай листков пожелтелых. Твердо помни о них одно: Это только бумажное тело, А душа умерла давно». Но именно благодаря этим пожелтелым листкам, исцарапанным прыгающим, но по-школьному крупным почерком, душа ее сохранилась во всей вопиющей противоречивости девического увлечения библейскими преданиями и одновременно образом романтической террористки Геси Гельфман, которую только беременность спасла от виселицы за участие в убийстве Александра Второго. Тогда терроризм казался своего рода интеллектуальным протестом дубровствующих разночинцев и мятежных курсисток, в чьих головах всё перепуталось.
Кто бы еще из женщин решился с гордой посвященностью выговорить: «Земные правила просты и строги: рожай, потом умри!» Такой могла быть древняя подпись под наскальной живописью!

Все пять поэтических сборников Шкапской вышли в кратком промежутке – с 1921-го по 1925 год. Такой издательской интенсивности могли бы позавидовать и Ахматова, которая была на два года старше, и Цветаева, которая была на год моложе. Разумеется, писать стихи Шкапская начала задолго до первых публикаций – еще в детстве, печатными буквами. В периодике появилась впервые в 1910 году со стихотворением на смерть Льва Толстого. Еще до выхода книги стихов «Mater Dolorosa» (1921), прочитав ее в черновике, комиссия под председательством Блока приняла Шкапскую в Союз поэтов.

Ее прочили в компанию первых поэтов-женщин XX века, в товарки Ахматовой и Цветаевой, на место, которое так и оставалось вакантным вплоть до появления Беллы Ахмадулиной. Но в 1925 году в возрасте 34 лет посреди многообещающего творческого разгона Шкапская неожиданно стихи писать бросила, ушла – это при ее-то библействе! – в самую официозную советскую журналистику: в центральную «Правду», в ленинградскую «Красную газету»…

А вот почему? Сказалось неизлечимое, недовоплощенное народничество русской интеллигентки, еще в гимназии начавшей посещать социалистические кружки. Хотелось быть именно «полезной» народу, а не только «любезной» ему, как легкомысленно, по мнению радикалов, высказался Пушкин.

«…а со стихами все покончила - это всегда как в воду падает - без ответа, без отклика»- из письма задушевной подруге, поэтессе Рахель.

Похоронена поэтесса на Введенском кладбище.







Уходя, попросим на прощанье,

Чтобы не был неприступно строг

К бесконечно маленьким созданьям

Бесконечно милосердный Бог.


* * *
Было тело мое без входа,
и палил его черный дым.
Черный враг человечьего рода
наклонялся хищно над ним.
И ему, позабыв гордыню,
отдала я кровь до конца
за одну надежду о сыне
с дорогими чертами лица.
<1921>

* * *
Да, говорят, что это нужно было…
И был для хищных гарпий страшный корм,
и тело медленно теряло силы,
и укачал, смиряя, хлороформ.
И кровь моя текла, не усыхая –
не радостно, не так, как в прошлый раз,
и после наш смущенный глаз
не радовала колыбель пустая.
Вновь, по-язычески,
за жизнь своих детей
приносим человеческие жертвы.
А Ты, о Господи,
Ты не встаешь из мертвых
на этот хруст младенческих костей!
<1921>

* * *
Не снись мне так часто, крохотка,
мать свою не суди.
Ведь твое молоко нетронутым
осталось в моей груди.
Ведь в жизни – давно узнала я –
мало свободных мест,
твое же местечко малое
в сердце моем как крест.
Что ж ты ручонкой маленькой
ночью трогаешь грудь?
Видно, виновной матери –
не уснуть!
<1921>


* * *
О, эта женская Голгофа! –
всю силу крепкую опять
в дитя отдай, носи в себе,
собой его питай –
ни отдыха тебе, ни вздоха.
Пока, иссохшая, не свалишься в дороге-
хотящие прийти грызут тебя внутри.
Земные правила просты и строги:
рожай, потом умри.
<1922>

* * *
Расчет случаен и неверен –
что обо мне мой предок знал,
когда, почти подобен зверю,
в неолитической пещере
мою праматерь покрывал.
И я сама что знаю дальше
о том, кто снова в свой черед
из недр моих, как семя в пашне,
в тысячелетья прорастет?
<1925>



Боже мой, и присно, и ныне,
В наши кровью полные дни,
Чаще помни о Скорбном Сыне
И каждую мать храни.

Пусть того, кто свой шаг неловкий
К первой к ней направлять привык,
Между двух стольов на веревке
Не увидит ужасный лик.

Пусть того, что в крови родила,
Не увидит в чужой крови.
Если ж надо так, Боже милый,
Ты до срока ее отзови.

***
Петербуржáнке и северянке,
Люб мне ветер с гривой седой,
Тот, что узкое горло Фонтанки
Заливает Невской водой.
Знаю, будут любить мои дети
Невский седобородый вал,
Оттого, что был западный ветер,
Когда ты меня целовал.
1922


Члены Ленинградского отдела
Всероссийского Союза писателей