События, описанные в этом фанфике, является вымыслом автора.

-----------

Все условно, потому что символично. Все символично, потому что условно.

 

Город, стоящий у Солнца

     

 

      Тихонько тикали часы, шуршали и скреблись секунды в часах. Время, времечко, дорогое, не уходи. Без тебя плохо, без тебя будет незнакомо и непонятно, страшно.

      Лучик сентябрьского солнца бесцеремонно отодвинул палевую шторку и скользнул на циферблат. Часы напыжились, недовольно надули циферки. Трык-трык, трык… Каждое мановение стрелки давалось все труднее – луч тормозил секундную. Еще несколько секунд и – тррррык – стрелка споткнулась и умолкла.

      Ио вздрогнул. В голове вылупились какие-то непривычные мысли, мысли, только прикидывающиеся знакомыми. Две ноты, на которых прыгало разлюбезное времечко, отдавались в мозге. Теперь ноты заглохли. Боль продолжала колупаться в мозге, боль заигрывала с ним… Скорлупа кровавая валяется, фу…  

      Перед глазами маячило сияние монитора. Рябил новым сообщением значок аськи. Ио слегка задремал перед компьютером, а теперь налетевшая после ухода стрелок тишина тряхнула его, тормошила и расклеивала ему слипавшиеся глаза. Наглый лучик рванул под ресницы.

      - Что за черт…, - Ио вспомнил вдруг, что никаких часов со стрелками в его комнате не было, были только электронные, вечно безмолвствующие. Он обернулся, глядя в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносилось сквозь дремоту охрипшее тиканье часов. Ничего не было, кроме стайки лучей, кружащихся сквозь перелистываемое ветром дерево во дворе и колеблющуюся шторку.

      Ио совершенно точно знал, как это должно было произойти. На тот случай у него существовала своя собственная, славно прижившаяся в его голове теория. А запасной не было. И он даже не допускал и мысли о том, что могло быть иначе. Приходилось надеяться на то, что было, общаться с этой идеей и пить с ней вечерами чай, чтобы задобрить. Чтобы ночью и на порог сознания не смела ступить…

      Он подошел к окну. Все было, как и прежде. Воздух был очень теплым. Синева раскрывала глаза, мутные от обилия тепла, и смыкала их снова. Какие-то птицы топорщились быстрым полетом в неподвижном синем амфитеатре. Тиканья не было нигде.

      Случайно взгляд Ио упал на жирное пятно бензина на асфальте.

      «А вчера кто-то подумал, что небо вовсе не свернется свитком, а будет залито нефтью», - отметил он про себя чью-то мысль.  

 

1

 

      Ничего такого громкого не произошло, чтобы могло бы претендовать на роль вселенского сигнала. Радио и телевидение несло мешками ту же легковесную труху, что и всегда. Каждый должен был сам в определенный момент почувствовать приближение этого бесконечно оттягиваемого события. Никто не знал, в какой оно явится форме, и, в зависимости от склада щекотливой невесомости своего существа – души, или количества поворотов в извилинах серого вещества, оставленных энным количеством железа и гранита вещества информации, каждый ожидал столкнуться с импульсом, уколом, покалыванием в сердце, тошнотой, прозрением, вдохновением, одышкой, галлюцинацией, призраком в окошке, миражом или мыслью, насыщенной вполне однозначной ассоциацией с Армагеддоном.

      Ио верил в гибель мира от ядерного взрыва и в то, что повестка об этом явится в форме ощущения прибоя крови в сердце. Шум, волнение и соленые брызги – как у моря, только в герметичной оболочке тела.

      Когда импульс разгрызет ядра… когда с ядер свалится скорлупа и шелуха – когда зерна отделятся от плевел… и вырвутся лучики… пространство лопнет, не успев ослепнуть и оглохнуть… я должен находиться в эпицентре…

      Люди могли попытаться найти Брешь в пространстве и уйти сквозь порванную плаценту озона, духов и домыслов в безболезненное и пустынное никуда. Они получали это знание наряду с толчками или видениями о начале  конца. По сути, человек мало выигрывал – тот же уход, но более чистый и красивый из-за Той стороны, маячащей прозрачным баннером… В этом случае у людей оставалась иллюзия возможности повелевать своей судьбой. К тому же, найдя такую брешь раньше Конца, можно было скоротать мучительное ожидание. Да, можно было… Через озоновую дыру можно было перелезть через изгородь райского сада или… И ни один человек не знал, что для этого требуется, что необходимо сделать, чтобы встать в звездную воронку, вытягивающую душу за вихры в льдистый рассыпчатый холод космоса… или синеву с белыми колоннами?..

      Давно приготовив свою драгоценную невесомость к любым полетам, Ио все-таки хотел найти одну из Брешей, которые были разбросаны по всему балдахину токсичных летучих соединений, накрывающем материки.

      «Надо найти их», - думал Ио о своих героях, поглаживая лисицу Лету, лакающую молоко из блюдца. Лета почуяла дым его мыслей и уставилась на него встревоженными глазами. Она была еще совсем маленьким лисенком. Ее мать была убита ночью Ведуном, сторожем и Хароном заброшенного многоэтажного склепа на окраине города, в котором уже не хоронили, а только играли в кости. Лису убили за то, что рыжая. За то, что в темноте в таких местах не положены факелы… Откуда она взялась там, было непонятно. На следующий день Ио, занимаясь сталкингом  в тех местах и исследуя панельные ячейки на предмет бетонных пор, закупоренных внеземными сущностями, нашел мертвую лису в главном оссарии склепа и ее дочь, сидящую рядом.             

      Ио обожал лис. Он с нежностью смотрел на черные кончики ушей Леты, которыми она часто поводила. Лиса… лисичка моя рыжеволосая… ты еще сослужишь мне службу, мой друг коварный…

      Он провел пальцем против шерсти на голове Леты. Из подшерстка, как вши, бросились бежать рыжие искорки. Обугленные кончики ушей стояли торчком с царственной горделивостью. В глазах наросли кристаллы зеленого льда. Ио взял ее за шкирку и поднял к свету. Угольки на кончиках лисьих ушей вспыхнули, кристаллы в глазах заострились.

       - Ну-ну, детеныш… Ну как же с тобой не поцацкаться…, - игриво и заговорщически прошептал Ио, поворачивая пушистый комок с белоконечным хвостом и любуясь оттенками рыжего.

      Они не могли друг на друга насмотреться. Оба с лукавой улыбкой безжалостно сканировали взглядом донца душ друг друга, и, убедившись, что они схожи в главных вещах, исподтишка ухмылялись. В такие моменты картина их единения обретала свою золоченую экспонатную рамку. Ио взял лису на руки и принялся качать, как ребенка.

      - Я не могу пойти на поиски Бреши один… Я должен найти их, и проводить к ней… Возможно, они еще не почувствовали, еще ничего не знают…

      Лета пошевелила носом и, вырвавшись из его рук, уселась в позе сфинкса у дивана, приютив уши между старой бахромой.

      - Знаю, ты думаешь, они меня могут не понять… Но стоит попробовать. Кто знает, как могло измениться их сознание. Возможно, они переключились на режим апокалипсического синдрома, - Ио нервно захихикал, чтобы было ему не свойственно.

      Лета положила мордочку на передние лапы и смотрела на Ио сквозь щелочки глаз. Ио подошел к ней, слегка растянул мохнатые щеки, вновь всматриваясь в поросшие кристаллами пещерки ее глаз.

      Вдруг он побледнел. Кадры лисьей памяти, вываливавшиеся перед его взглядом, ударили его в солнечное сплетение и теперь давили до тошноты на виски. Это не было что-то конкретное, не было обрисовано материальными образами. Это были всего лишь зыбкие очертания, перетянутые абстрактными линиями, но эффект, который они производили на Ио, заставлял подозревать в этом гипнотизирующем шоке вполне осязаемую силу и преступную связь с необъяснимыми, но безошибочными ассоциациями, которыми он долгие годы познавал то, что казалось ему познаваемым.

      Ио подошел к окну и прижался лбом к открытой раме.

      - Я должен их найти, должен, должен, должен… Прийти с ними туда…    

      Внезапно он со всей силой стиснул край подоконника, так, что тот начал обламываться.

      - Они должны быть мне подвластны, хоть немного, совсем немного… Ведь я писал о них…

      В ушах мучительно отдавались застарелые мысли о… о чем – он никогда никому не говорил, да и сам себе мог признаться только в одиночной камере одинокой ночи.

 

2

 

      Тринадцать, тринадцать… номер трррринадцать…

      Жарко… Горячо… Жжет… Всепоглощающая лава…

      Трррринадцать… трр… тррррык. Вздрагивание и пробуждение пришлись на одну секунду. Брайан  споткнулся сознанием об углы внезапно оборвавшегося сна. Жадно захватил в легкие пинту душного пьяного воздуха. Сорвался с кровати. В оцепенении оглядел окружавшую его темноту.

      Тринадцать… тринадцать… Навязчивое воспоминание кололо его мудрую подкорку. С 24 ноября 1991 года, когда по верховному промыслу в дневнике Брайана была проведена черная траурная линия под последней записью, его осаждали следы тех событий. В жизни были толпы людей, которые не знали ничего, и которым надо было знать, во что бы то ни стало. Но узнать было неоткуда, и они придумывали, порой угадывая настоящее, но чаще всего ошибаясь.

      Брайан сидел на краю кровати. На мгновение ему показалось, что это край пропасти. Он медленно потер переносицу, надавливая на нее и морщась. Он как будто пытался додумать одну неприятную, но нужную мысль. В сонном омуте сознания их было множество. И, хотя они лежали по полкам, Брайан никогда не хотел стряхивать с них пыль, чтобы  не напороться на неприятности в отношениях с самим собой.

      Тринадцать. Если одного приговорило Провидение, то мой случай – это приговор сознания. В космосе – там пыль… облака пыли… А в наших песнях был кто-то еще. Какого черта эта дура написала эту книжку? Да еще и положила свой бред на музыку Фредди?

      Да, он часто вспоминал Фредди. И очень редко – эту неправдоподобную книжку о нем, которую написала некая экзальтированная злобная госпожа из далекой страны. Редко, но вспоминал – вдруг просыпаясь среди ночи от игр, которые сны устраивали в голове. Вся эта чушь - несерьезна… но… почти вся… Что-то мешало, застревало и начинало воспаляться. Что-то было правдой, хоть и плохо сказанной.

      Тринадцать. Не было. Не было, не было, не было никакого умысла! Это был конец, а дальше – небеса, которые сделали свое дело – сделали Фредди и его смерть. Название – условно, как правило – говорится номер: трэк номер тринадцать.

      Тринадцать. Лицо Фредди могло проскользнуть перед глазами в окне, за резко распахнутой дверью и в небе, заселенном облаками пыли, которую Брайан растирал в формулах, как в ладонях. Изогнутые стеклышки… в которых можно рассмотреть всю косметику вселенной. Они не отражали ни души. Но иногда… когда облачка пыли сгущались…

      Тринадцать. Не надо было ничего говорить. Вообще не надо было говорить. После него. О Фредди ничего не надо было говорить. Ничего не надо о Фредди было говорить. Говорить ничего о Фредди было не надо. Не надо о Фредди было чего говорить не… Нет… нет… Голова – это не космос, потому что в голове нет порядка. Но если в космосе есть пыль… и в голове на полках… то стало быть…

      Он присел на подоконник и посмотрел в окно на вселенную, которую днем скрадывало солнце. Шестьдесят с лишним. А может, не суждено стать даже облаком пыли… В мире останутся ноты, слова, ноты слов и слова нот. А может… Что-то подкрадывалось к сердцу с другой стороны, откуда Фредди почти не приходил.

      Тринадцать. Часы пробили тринадцать.

3

 

      Ветер гулял на воле. Ветер распинывал импульсы, которые приземлялись на людей то касанием птичьего пера о висок, то ударом кирпича по темени. Сновидения были  - на перине и на тюремной койке. И всем братьям и сестрам – обухом по сновиденью. …А может – если предчувствовать, то не придется чувствовать?

      Ветер посвистывал на воле. Ветер освистывал человеческую дрожь. Он отнесет на руках любое облако, любых веществ, в любую точку нижнего слоя атмосферы. Прикроет собой от духоты. Закроет тебе уши, чтобы ты ничего не слышал. Развеет по вселенной и ее окрестностям частицы Армагеддона. Развеет память о тебе.

      Настороженно понюхав себя, ветерок прыгнул на подоконник открытого окна, о стекла которого импульсы шлепались как-то монотонно и обреченно. Уронил вазу с клобуком ромашек, который веселые фанаты принесли третьего дня на концерт... Потянул слегка забитым с холоду носом вялый стоячий запах комнаты, а через минуту снова изготовился к прыжку и выбросился в окно. Он не решился порвать дымные разводы, накрученные в воздухе кухонного оазиса.

      …Распластанная по столу пепельница, загнувшиеся окурки, почти пустая бутылка водки. Рядом стоял ноутбук. Голубое дрожание на черном дисплее заслоняло теперь страницу ВКонтакте, обладатель которой имел больше шестнадцати тысяч друзей.

      Стрелки часов не были пьяны, они шатались от усталости. Неровно тикали часы, неровно стучало сердце.

      Сергей Маврин не обратил никакого внимания на падение ромашек. Он сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене. Медленно подносил сигарету к губам и так же медленно отводил руку. Усталый, отсутствующий взгляд чаще всего был сосредоточен на кончике сигареты. Он смотрел на пепел сквозь щелочки глаз, и ему было лень отвести от него взгляд.

      Он курил, лениво и царственно растекаясь по табуретке. Придя домой в депрессии, надвинутой на глаза на манер вездесущей кепки, он не почувствовал ни малейшего желания освободиться от покрытого клепками ремня и стянуть с себя две штанины безупречно разодранной  джинсы.     

      Распущенные волосы сочились жирным блеском хны. Он взял в щепотку  обсеченную прядь и начал слегка покусывать  подпушенные кончики… 

      Лиловатое узорочье извивалось по его похудевшему телу, впиваясь в плечи и грудь. Самый верхний заостренный штрих торчал в шее. Письмена и росписи на теле были его страстью, и татуировщики изрядно черкались на нем…

      В пальцах суставы были – не промерзшие, не каменные, а хуже – не его. Безжалостно болела нудная косточка под разлапистым металлическим кольцом.

      В этот день недосочиненные риффы снова убежали от него и злобно посмеивались из угла над медиатором, который Маврик в сердцах отшвырнул за непослушание пальцам.

      В последнее время гитара перестала хотеть его. Почувствовав ее отчужденность, он тоже перестал становиться перед ней на колено и целовать ее руку. Неправдоподобный факт был налицо – они перестали быть любовниками.

      Надо сказать, что леди Джексон никогда не отличалась покладистым характером, а после того, как скалопировали ее гриф, она стала ставить подножки пальцам Сергея дома и на репетициях. Иногда она сама спотыкалась на концертах, увлекшись поддразниванием Маврина. Он подозревал, что она делает это нарочно, поэтому из всех своих гитар чаще всего брал на руки именно ее, когда репетировал свои соло. Джексон млела от них. Маврин знал эту ее слабую струнку…и пытался ублажить ее капризное кокетство тем, что доверял ей самые родные ему гармонии. И если она вела себя, как и подобает истинной леди гитариста, то всего лишь одно соло могло заменить все партии всех возможных инструментов в красивом, уютном мирке мавринских импровизаций. В такие моменты она приседала в благодарном реверансе, слегка запутываясь от смущения в своем синем кринолине.

      В течение многих лет она хранила верность его рукам. Она знала каждую вновь появляющуюся на них морщинку. Каждый день эти руки возвращали ее к жизни из безмолвия,  подобного забвению. А сейчас… Сейчас с ней случилось что-то… ранее не случавшееся… определенно…

      Сергей осторожно коснулся ее изгиба кончиком пальца. Джексон выгнулась еще сильнее и напрягла струны, внезапно став похожей на сердитую кошку. Маврин с удивлением отдернул руку. Он принял этот жест за внезапно проснувшиеся нежные чувства. Последние несколько месяцев любимой гитаре были чужды какие-либо проявления чувственной эмоциональности. Изящно очерченные губы Сергея слегка закрасились подобием улыбки.

      - Что? Что ты сказала, Ли?.. – он приблизил к ней внимательный темный взгляд и попытался приспустить с нее холодную синюю вуаль. Вдруг гитару потряс молниеносный разряд. Она конвульсивно сжалась в болезненном напряжении. Пафосный дурман дремоты окончательно вытряхнул Маврина из своих туманных простыней.      

      - Что с тобой, Ли? – эти слова беззвучно выговорил его сжатый ноющими висками мозг. Он протянул к ней ладони, как к огню, с благоговением и опаской, но не коснулся.

      Джексон слегка шевельнулась, пытаясь перевалиться на бок. Ультрамарин ее тела начал клубиться. Лазурные частицы передвигались беспорядочно, как под напором некой движущей силы, и выстраивались в растекающиеся завитки, которые, закручиваясь, плыли дальше.

      В какой-то момент струны начали тихо гудеть, как колокола. Сергей остолбенел на несколько секунд. Резко размотав последнюю дымчато-лиловую простынь, он начал выпытывать у гитары источник звона.

       С замирающим сердцем, сжав зубы и зажмурившись, он провел влажными от волнения ладонями по частым синим волнам. Колокольное гудение нарастало, как жар, и отдавалось в его пальцах. Ему, оглохшему от беспокойства, сообщались раскаты звучания. Он вспомнил, как втыкал под гитарные струны спички, чтобы  воскресить вечные, вечные колокола… как она выплевывала эти маленькие деревянные щепочки, но потом сдавалась.

      Теперь она сама разродилась звоном. Дон, дон, доннн…

      Своды какого-то храма внезапно надвинулись Сергею на темя, впитывая куполами его сознание, которое синие колокола обволокли медовой поволокой. У внутреннего  собора хорошая акустика, да… Все слышно…

      Ассонанс успокаивающегося стука в левой половинке тела внезапно увел единственную осознаваемую мысль Маврина в свой придел – сердце резонировало в тон с колоколами, взлетая над хорами и целясь каким-то неосознанным порывом в главный купол. Тело было всего лишь картинкой, изображением в ткани воздуха - чтобы не было страшно с непривычки. Разбег… взлет… Сергей не успел испугаться удара о вышнюю точку купола – купол раскрылся сам, как бутон тюльпана.

      Рядом падали звезды. Вдруг прокатился шелест, похожий на бумажный, и звезды на черном застелило синевой. С обветшавшего синего краешка посыпались какие-то картонные фигурки, напоминающие саранчу, лошадей, львов… Потом вывалились какие-то люди в белом, снежно-белые камни, похожие на обломки разрушенной стены, выпорхнул белый голубь с засохшим листком в клюве. Наконец, вылилось немного воды, отдающей застоявшимися микроэлементами, и синий свиток с шумом свернулся. Полуистлевшая веревочка с сургучом, свисавшая с синевы, была оборвана в черных пределах новой падающей звездой.

 

___________________

 

 

      …Потрясенные морщинки на лбу Маврина сочились каплями пота. Дышалось как-то особенно глубоко и горячо, как после обморока. Тише… тише… Колокольчики перестали… купола унеслись вверх… в большом океане начался отлив, со дна встали красные и белые звезды, которые лежали на шельфовой отмели вперемежку с розовыми жемчужинками…

      Взгляд падал на большой темный камень, острым выступом пускающий кровь великому океану. В этот раз вода не успела сглотнуть собственную кровь и чистой унеслась кланяться луне… Красноватая жидкость лохмотьями висела на черных зубцах камня. Взгляд различал наслоившиеся пластинки неизвестной породы, тесно громоздящиеся одна над другой и разноцветные камушки, сдавленные между ними.

      Выше… Покрытые солью водоросли вились по темным клеткам каменного массива, оплетая темные кристалловидные отростки, то и дело выныривающие из темноты и иногда прорывающие незадачливые водоросли насквозь.

      Выше… Кровь воды, свисающая лоскутками и просто нитками, гирляндой вилась вокруг пластин и кристаллов.

      Выше, выше… Темнота, уже почти ничего не различить. Темнота… и на черном – очертания, похожие на каемку шерсти. Выше. Хвост. Взгляд скользит неотрывно… Проступающий костяными изразцами позвоночник… Выше, выше… Короткая щетинка на подбородке, печальная, понимающая улыбка… Выше… Глаза.

      Глаза. Что? Что? Чьи?!

      Это были такие знакомые, самые знакомые, знакомые дальше некуда, добрые, каштановые глаза! Нет!

      Сергей неимоверным усилием реальности схватил за угол голубой морок и сдернул с себя. Скрипя зубами, скомкал в кулаке. Трясущимися руками достал зажигалку, медленно, чтобы точно попасть на кончик пламени, он поднес угол голубой простыни к огню, и сжег ее до последнего волокна.

      Зажег сигарету. Сел на табуретку. Надо завести будильник. Завтра репетиция.

      …Все вокруг искрилось, слезилось, капало… Во вселенной стояла оттепель.

 

4

 

      Ио проснулся от полосок света, гуляющих по лицу. Едва открыв глаза, он по своему обыкновению чуть было не улыбнулся.

      Он всегда улыбался лучам. Улыбался, даже заходя в болотную трясину по самое сердце. Ведь с незапамятных времен самой дорогой вещью на свете была утренняя игра солнца на лице. Она стоила случая, который каждый день выдергивал из рядов потенциальных смертников, выпихивал депрессию загорать на солнышке и следил, как обретенные лучи щекочут нос новоявленного спасшегося.

      Но в то солнечное субботнее утро к мыслям не мог воззвать даже безупречный Мистер Фримен, который вместо галстука повязал себе на шею стереотип, но до сих пор так и не заметил этого. В то утро мыслям полагалось быть суровыми, размашистыми, не наносить макияж и быть одетыми под цвет небольшой тревоги. Мыслям разрешалось поиграть со своим припрятанным заячьим хвостом…

      Внезапно инерция взяла свое – Ио не смог сдержать улыбку, наблюдая за Летой. Она прыгала по полу за солнечным зайчиком, отбрасываемым сияющей на солнце пластинкой, которая свисала со старого фонаря на улице и болталась на ветру. Лиса гоняла зайчика из угла в угол. Когда сверкающий клубок выныривал из-под ее лап, чтобы укатиться, она подскакивала с каким-то вздрагиванием и кубарем неслась за ним.

       Наигравшись со своей иллюзией, Лета устроилась на диване подле ноутбука Ио. Рядом с ним сидела игрушечная кошка со свалявшейся шерстью и огромными, оплывшими глазами. Лиса боялась этой кошки, а Ио любил ее. Лета отвернулась. От этого взгляда на ее лисьей душе скребли хозяин не знает какие кошки…

       Пятнистая штора, бросающаяся на Лету своими светотенями, делала ее похожей на маленького леопарда. Пятнышки кружились по ее спине. Свет приносил тепло, радость и изменение состояния.

      Ио улыбался. Вдруг он вспомнил – дневничок-то идет на убыль, да… А в голове три тысячи мыслей и полторы тысячи идей… А в книжке оборванные на полуслове судьбы. А надо бы дописать… Ведь я их приручил… А они такие доверчивые…

      Он вновь с нежностью подумал о своих героях, которые слонялись по просторам книги в ожидании его – единственного человека, у которого был настоящий, не игрушечный компас. Кроме того, герои знали, что только у Ио были настоящие часы на солнечных батарейках. Эти часы обычно подзаряжались ультрафиолетом, но - Ио не зря двенадцать лет проходил теорию чародейства у великих волшебников всея Вселенной – английской группы Queen. Он мог не только безошибочно определить на глаз количество карат в каждом драгоценном луче, но еще и выжать фотоны для своих часиков из рыжего, пахнущего хной сияния волос Сер…

      - Серьезно? Тсс…

      Ио снова рассматривал глаза Леты. Их кристаллы впивались в зеленый океан виточков Летиного разума.

      - Ну и загнала же ты их!.. Носятся как молекулы… - с усмешкой прокомментировал он беснующиеся картинки.

      - Только не говори никому. У меня самого мысли чуть не оговорились…

      Внезапно он недовольно поморщился.

      Картиночки накрашенные. Как я от вас устал. Вы бы в виде единиц и нолей ну хотя бы только хранились, что ли – запихнул бы я вас в программку, и дело с концом. А то целая галерея картинная. А картины теперь на реставрацию не носят. Некуда. Главный мастер-то вовсе и не мастером оказался, а только ткнул на меня пальцем и ушел…  

      Далеко не все я рисовал сам, кстати говоря. Многое наляпали художники-самозванцы, которые кисточку в руках держать не умеют. А кто-то пальцами рисовал, сволочи… И сбежали же все, сбежали! Когда пришел экскурсовод… Ха-хааа!..

      Воспоминание об экскурсоводе изрядно позабавило Ио. Это маленькое, черно-белое существо, похожее на набросок, прыгало на тонких, кривых ножках и прохаживалось на них по ужасно общим местам, когда читало свои мертвые искусствоведческие лекции. Излишне общим. Отвратительно общим. Просто по-уборному общим. Эти места не имели абсолютно ничего общего с индивидуальностью Ио, которая как и у всех людей была благородно-уникальной, а потому – одинокой. Сейчас экскурсовод топтался на одном месте. Ему было жаль покидать галерею. С другой стороны, он понимал, что сейчас он не нужен больше, чем когда-либо.

      Разыскать их. Вот что бы то ни стало.

      Вдруг на порог ступил вопрос «а что я им скажу?», но сразу осекся. Ведь все условно. Все всегда было условно. А сейчас тем более. И Армагеддон – это тоже всего лишь программа. А единички будут нам крестами. А нолики – нимбами.

      Ио вырвался на улицу, перескакивая через две ступеньки. Споткнулся по пути три раза. «Бог любит Троицу», - промелькнуло в его голове. – «Бог… А Бог – он равен единице… Или?..». Или – были еще ноли…

      Он окунулся в московский сентябрь и поплыл. Хотя почему-то хотелось взлететь.

 

 

 

 

5

 

      Улицы с легкостью вытекали одна из другой. Следствия плавно отталкивались от причин и неслись вперед, и смешивались со следствиями совсем других причин. И с каждым кварталом химическая формула все усложнялась, обрастая новыми молекулами.   

      Прозрачные волны сентябрьских мостовых поспешно расступались перед Ио. В этот день упругие гребни не чинили препятствий, а, наоборот, мягко подталкивали его и тут же передавали следующему валу с рук на руки. Грести самому почти совсем не приходилось. Свобода выходного дня давалась так легко, так естественно плыла раскованным потоком в выспавшемся мозге Ио и – прямо перед ним, рефлексом, следующим параллельно полуденному колыханию отдохнувших мыслей…

      Бррр… Тринадцать, тррринадцать же… Неловкая иррациональность корявого числа полоснула по лбу, вынырнув из какого-то левого проулка, врезанного со стороны сердца в главный поток. Вопреки безотчетной, пьянящей свободе движения, непреложное знание давало о себе знать. За сутки с момента его появления Ио еще не совсем свыкся с ним, хотя давно уже все обдумал.

      Все равно, все равно вариант один. Я только постепенно буду сдирать ценники… Назвав вещи бесценными, мы перестали уметь их ценить. Мы назвали их бесценными, и успокоились на этом. А они тем временем стали терять свое значение. Они просто ушли с молотка за копейки. Люди ловили их растопыренными пальцами и наскоро распихивали по карманам.

      А мы продолжали считать их бесценными. Потому что слишком идеализировали понятие абсолютной ценности, лишив его возможности помериться силами с чем бы то ни было. Все познается в контрасте, или, по крайней мере, в обычном объективном сравнении… Кто сказал, что есть бесценные вещи? Ха. Таких нет. Если бы они были бесценными, кто бы тогда знал, как правильно их ценить?.. Их просто не продать и не купить, но цена у них есть. И это вовсе не деньги… Бесценный – даже если вы не можете найти ему эквивалентов – этот тот, который дороже всего.

      Последним я сдеру ярлычок с игры солнца на лице… Безусловно… А чего стоит она? Единственная вещь, которая стоит только самой себя, пожалуй… Хм… Ну да, ну да…

      Волны бесшумно перекатывались по тротуарам. Только изредка шуршала асфальтовая и булыжная галька. Ио нырнул ближе ко дну. Увидел аморфные ласты черных носатых ботинок и туфель неопределенного цвета на шпильках. Не подпускайте мне шпильки, мадам. С вас ценник был сорван раньше всех…

      Дно отдавало куцей, бесплодной серостью.

      Ага, жемчуг уже весь собрали. А может, свиньи сожрали весь. Разбрасываются тут некоторые.

      …Она бросила в него горстью слез и убегает, убегает восвояси… А он думает «Уф, ну и слава богу», смахивает с воротника жалобные, наивные перлы ее слез. Перлы падают на черные носатые ботинки. Он достает крем для чистки обуви, и перлы моментально зачищены под асфальт… А чье-то рыло сейчас подойдет и сожрет.

      Ио знал этот замороченный, обывательский бред наизусть. Сторонясь перловых плевков, он быстро проплыл пошловатую территорию с изрядно утоптанным дном. Здесь было совсем неглубоко и порядком скучно.

     У какого-то перекрестка Ио вынырнул и дальше шел уже по сухой дорожке. В небе гордо раздавалось сияние только что послеполуденного солнца. Ио поднял голову. В вышине вихрились желтые листья. Тонкие ветки деревьев корнями уходили в синеву. А у их подножий, прямо на земле, отражалось небо.   

     Он не слишком думал о том, куда направляется. Он знал, что сейчас все было уже слишком условно.

     Ио остановился и понюхал воздух. Листья, осень, асфальт, лиса, пепел, гитара. Все в порядке. Условно.

     Он стоял перед тем самым домом на Каширском шоссе.