Памяти моего папы Николая Алексеевича Попова...

Я люблю путешествовать электричками. Мне нравится наблюдать за людьми, смотреть на их лица, представлять их жизнь, угадывать подробности. Самое лучшее ездить ранними поездами – людей не очень много, всегда можно устроиться у окна и думать о чем-то своем. «Зайцы» совершали свои спринтерские забеги от вагона к вагону от контролеров. А я смотрел на однородный пейзаж за окном, сменяющиеся картинки провинциальной жизни, уютные и покосившиеся частные домики, дачные поселки, раздражающие своей однотипностью, свежескошенные поля, испещренные утоптанными тропами, брошенные полустанки – все это отвлекало меня сегодня.

Лето стояло таким же жарким, как и тогда, три года назад. Я пытался вспомнить все подробности, но какой-то стройной и хронологической картины не получалось. В голове мельтешили разрозненные картинки, которые так и норовили обрасти новыми, уже придуманными, подробностями.

Но почему-то очень ярко до сих пор я чувствую лишь одно – боль. Я очень ясно помню, как ощутил пустоту, когда позвонила сестра и сказала, что папа умер. Мы все готовились к этому, но разве можно к такому подготовиться? Для него закончилась боль, для нас она продолжилась. Я ехал в полупустом вагоне и никак не мог понять, что произошло. Как возможно жить без отца. Без его звонков по телефону, низкого голоса, простых, незамысловатых и выученных наизусть шуток. Мне до сих пор так их не хватает. Как не хватает его бритого затылка и запаха дешевого одеколона и табака.

Интервью взял Георгий Зотов

После публикации у меня в блоге интервью с сыном Бормана я получил массу просьб в личку продолжить эту тему. Интервью с единственным сыном Гесса - Вольфом-Рюдигером, я впервые взял в мае 2000-го года (через полтора года он умер, ибо уже был тяжело болен): с него и начался мой тогдашний проект: серия интервью с детьми бывших лидеров Третьего рейха. Объем - здоровенный, мы говорили тогда 6 часов: это интервью опубликовали "Известия". Вольф-Рюдигер, конечно, совсем другой человек, и мнение о своем отце у него другое, нежели у Мартина Бормана-младшего. Но разговор от этого вышел не менее интересным:). 

- Господин Гесс, вы считаетесь поздним ребенком - родились, когда вашему отцу было сорок три года. Почему Рудольф Гесс так не спешил с женитьбой?

- Он был чрезмерно загружен партийной работой в НСДАП - времени на личную жизнь, чтобы пойти с кем-то познакомиться, совершенно не оставалось. Отец даже и не думал ни о каком брачном союзе в будущем - все вышло абсолютно случайно.

- Правда ли, что жену ему лично подбирал Адольф Гитлер?

- Скажем так - Гитлер просто сказал ему в один прекрасный день: "Открой глаза. Почему бы тебе не жениться на этой симпатичной фройляйн Ильзе?"

- У вас сохранились какие-либо детские воспоминания об отце?

- Я помню, но очень мало. Когда он улетел в Англию, мне было всего три с половиной года. Вспоминаю только момент, когда как-то вечером к нам в дом залетела летучая мышь. Я страшно испугался, а отец, успокаивая меня, открыл окно и выпустил ее на улицу.

Интервью, которое взял George Zotov у сына Мартина Бормана

М-да, вот так позвонишь человеку за комментарием, и узнаешь, что его уже 2 года как нет в живых. 10 лет назад я сделал интервью с человеком уникальной судьбы - Мартином Борманом-младшим, сыном рейхсляйтера и заместителя Гитлера по НСДАП Мартина Бормана. Чтобы искупить грехи своего отца, Борман-младший работал священником в Африке. Название для того интервью тогда пришло просто и моментально - "ОТЕЦ БОРМАН".

- Вы, конечно, слышали предположения, что Мартин Борман до сих пор жив? Сбежал в Аргентину, Бразилию, разводит коров в Южной Африке...

- Такие «сенсации» не закончатся никогда. Со слухами в принципе бороться бесполезно — я сначала пытался, а потом забросил это дело. Знакомый адвокат коллекционирует подобные публикации и в общей сложности насчитал 6400 (!) случаев, когда моего отца где-то видели — в Латинской Америке, в Италии, в СССР, даже в Микронезии, где он возглавлял пиратский флот. Пожалуй, единственная страна, где Борман не попался никому на глаза, — это Китай. Я до сих пор получаю письма от «свидетелей», которые видели где-то отца после войны, и кем он только не был: монахом, могильщиком, даже еврейским бизнесменом. Одна женщина из Британии написала моим сестрам, что является законной женой Мартина Бормана, которого после войны в Лондоне укрыла английская разведка… и имеет от него детей. Это еще не самое безобидное письмо!

Памяти моего папы Николая Алексеевича Попова...

Я люблю путешествовать электричками. Мне нравится наблюдать за людьми, смотреть на их лица, представлять их жизнь, угадывать подробности. Самое лучшее ездить ранними поездами – людей не очень много, всегда можно устроиться у окна и думать о чем-то своем. «Зайцы» совершали свои спринтерские забеги от вагона к вагону от контролеров. А я смотрел на однородный пейзаж за окном, сменяющиеся картинки провинциальной жизни, уютные и покосившиеся частные домики, дачные поселки, раздражающие своей однотипностью, свежескошенные поля, испещренные утоптанными тропами, брошенные полустанки – все это отвлекало меня сегодня.

Лето стояло таким же жарким, как и тогда, три года назад. Я пытался вспомнить все подробности, но какой-то стройной и хронологической картины не получалось. В голове мельтешили разрозненные картинки, которые так и норовили обрасти новыми, уже придуманными, подробностями.

Но почему-то очень ярко до сих пор я чувствую лишь одно – боль. Я очень ясно помню, как ощутил пустоту, когда позвонила сестра и сказала, что папа умер. Мы все готовились к этому, но разве можно к такому подготовиться? Для него закончилась боль, для нас она продолжилась. Я ехал в полупустом вагоне и никак не мог понять, что произошло. Как возможно жить без отца. Без его звонков по телефону, низкого голоса, простых, незамысловатых и выученных наизусть шуток. Мне до сих пор так их не хватает. Как не хватает его бритого затылка и запаха дешевого одеколона и табака.

Я долго не мог привыкнуть к пустоте в его комнате, когда приезжал к маме. Уже к маме. Это была наша с ним комната, наше убежище. Две старых деревянных кровати, между ними мы ставили табуретку, на которой умещались тарелки с бутербродами, два стакана с чаем и семечки. Мы включали фильм и ничего больше вокруг не существовало. Иногда к нам заходила мама, задавая риторический вопрос о том, чем мы занимаемся. Папа отвечал коротко: «Кино смотрим». Нам без разницы было, что смотреть, главное мы были вместе. Папа отпускал ехидные замечания, а иногда смеялся. У него был замечательный смех – совсем мужской и низкий, так мог смеяться только отец. Иногда он не дожидался и, положив маленькую подушку на голову, засыпал, буркнув уже откуда-то из полудремы: «Расскажешь, чем все кончилось».

Меня всегда поражало умение других связанно и последовательно писать о своих родителях, словно они описывали литературного героя, а не реальную личность. У меня же никакой системы в том, что я помню об отце, нет. Какие-то обрывки воспоминаний, образы, запахи, его клетчатые рубашки и тельняшки, заношенные до дыр, очки в роговой оправе, инструменты, книги на полке. Словно передо мной смешанная горка миниатюрных частей пазла, из которой я пытаюсь составить одну большую картину, но мне все время чего-то не хватает. Какой-то важной части этой одной картины, и я заново собираю все части этого пазла, пытаюсь понять, что мог упустить и куда этот самый важный кусок жизни отца мог деваться.

А еще это похоже на сцены из полузабытого фильма. Сначала всплывает какая-то деталь, потом она начинает обрастать подробностями, обстоятельствами, эмоциями, и я начинаю отчетливо видеть отца…

Плечо уже почти не болело. Лишь тугая повязка напоминала о недавнем страдании. Я сел на мягкой подстилке, ставшей мне ложем, и размял затекшую ногу. Дождь закончился, вечерняя прохлада пробиралась в мое временное пристанище легким ветерком, стучавшимся в бумажные ширмы. Слегка прихрамывая я добрел до выхода их хижины. Аваи суетился у костра, подкидывая в огонь дрова. В чане весело бурлило какое-то варево, распространяющее соблазнительные запахи на несколько кэн вокруг. Синдзо, завидев меня, весело залаял и, повиливая хвостом, побежал мне навстречу.

- Добрый вечер, Аваи-сан, - приветствовал я монаха.
- О, ты уже сам поднялся, - улыбнулся он и слегка поклонился на мое приветствие. – Садись ближе, сейчас будем есть.

Я с трудом нашел удобное положение и устроился рядом с Аваи. Монах разлил рисовую похлебку в глиняные чашки и протянул мне палочки. Он добродушно улыбался, глядя как я с упоением уплетал вкуснопахнущую кашицу.

- Вот теперь ты точно пошел на поправку, - рассмеялся он и сам принялся за трапезу.

Насытившись, я осмотрелся вокруг. Неказистый, но уютный домик монаха стоял на самом берегу небольшого горного озера. Ясное небо было усыпано мерцающими звездами, которые отражались в темной воде. Здесь было хорошо. Я уж и забыл, что может быть так хорошо! Синдзо сидел рядом, изредка вылавливая блох у себя в шерсти, и с удовольствием почесывал себя за ухом.

- Аваи-сан, - обратился я к монаху. – Я хотел бы принести извинения за недостойное поведение, которое я проявил по отношению к вам.

Старик ничего не ответил. Я чувствовал в нем что-то знакомое, что-то выдавало в нем отнюдь не монаха. Прямая спина, гордая осанка, отточенные, лишенные суеты движения наводили мысли о его высоком, самурайском происхождении. Я решил это проверить и, передавая ему пустую чашку, сделал так, будто не удержал ее в руках. Аваи молниеносно подхватил падающую посуду и улыбнулся.

- Не хитрый трюк, сынок.
- Однако, сноровка у вас, Аваи-сан, не монашеская, - в свою очередь парировал я.
- Тело помнит многое, даже бесполезные и вредные для духа привычки.
- Почему вы стали монахом, Аваи-сан?
- Это уже не важно, сынок, - проговорил он. – Гораздо важнее почему ты стал Ронином.

Мое предплечье заныло, будто напоминало мне о прошлом. Эта боль не давала мне забыть те страшные события. И без излишних предисловий я начал свой рассказ, будто уже много лет ждал возможности излить свою душу…

Грязь… грязь… грязь… Кругом одна грязь и нескончаемый дождь. Я устал, устал так, что, кажется, двигаться уже не могу, но бреду куда-то. Мне надоел мой путь в никуда. Зачем я иду навстречу солнцу и провожаю его на закате? Зачем??? Я не знаю. Мое кимоно отяжелело и порвалось, короткое бо стало скользким и руки то и дело соскальзывали, и я падал в грязь. Падал и подолгу лежал там, потому что у меня нет сил встать, у меня нет сил идти… У меня нет сил! Синдзо, поскуливая, ложился рядом и лизал мне лицо. Ну что ты ко мне лезешь! Уйди от меня, я хочу остаться в этой луже! Я не двинусь дальше, понимаешь?! Не двинусь ни на шаг! Мои раны воспалились и ныли. Особенно болело предплечье – память о мече самурая клана Тараяма. Не залеченная рана вновь и открылась и от сырости воспалилась, по краям ее выступил гной. Иногда мне хотелось отрубить эту руку катаной и выбросить вон, чтобы она больше не доставляла мне такой боли. Синдзо залаял и, уцепившись за край куртки, стал тянуть меня. Он столько раз делал это и я всегда вставал. А теперь не встану. Не могу встать, я хочу заснуть. Сознание покинуло меня, и лишь во время кратковременных вспышек его я чувствовал боль и какие-то странные толчки, будто меня кто-то тащил. Но мне было все равно. Отец говорил, что самые прекрасные танка рождаются на вершине страдания. Папа, может быть, ты не был там, на этой вершине? По крайней мере у меня внутри только боль и отчаяние… только боль и отчаяние…

Сначала я увидел неясный силуэт. Его очертания были зыбки, словно он находился в тумане и все время ускользал от моего взора. Я силился разглядеть его, но у меня ничего не получалось. Силуэт преследовал меня какими-то кратковременными вспышками и исчезал. Я проснулся от того, что отлежал руку. Странно, только вчера я готов был отрезать ее себе от боли в предплечье, а теперь пытался унять неприятное ощущение неподвластности над собственным телом. Рука постепенно отходила и теперь я чувствовал, словно тысячи иголок впилось в нее. Предплечье ныло, но как-то приятно. Я осмотрелся и увидел, что лежу на соломенной подстилке, воспалившаяся рана была плотно перевязана чистой материей, а сам я лежал в темной комнате скудной крестьянской хижины. Впрочем, на крестьянскую она не очень походила. В углу стоял небольшой алтарь, низкий стол и блестящий деревянный пол - вот и все, что составляло ее убранство. И тогда вновь появился силуэт. Это был старик, я разглядел его сразу, так как глаза уже привыкли к вечернему сумраку. Он был невысокого роста, в обветшалой одежде. По старой выцветшей кэсе я понял, что старик монах. Он приблизился ко мне и тогда я смог разглядеть его лицо. Оно было изрезано вдоль и поперек морщинами, обрамлявшими старческое лицо, потрескавшиеся губы прятались за седой бородой и маленькие глазки доброжелательно смотрели на меня. Он нес в руках деревянную миску с вкусно пахнущим отваром.


- Кто вы? – я совсем не узнал своего голоса.
- Можешь звать меня Аваи, свое настоящее имя я уже давно забыл.
- Старик, я Ронин, - устало проговорил я. – Ты зря осквернил свое жилище.
- А я монах, Ронин, - улыбнулся в ответ он. – Выпей этот отвар, он поможет восстановить твои силы.
- Зачем я тебе, старик? Зачем ты подобрал меня, а не оставил подыхать на дороге, как бездомного пса?
- Ты слишком много задаешь вопросов, сын мой, пей отвар и отдыхай, поговорим, когда ты окрепнешь.

Я привстал на локте и по глоточку стал пить чуть горьковатый отвар. Старик поддерживал мою голову и осторожно вливал в меня содержимое чашки. Закончив, он помог мне снова лечь на подстилку, поправил повязку и сидел рядом, что-то бормоча себе под нос. Усы его смешно двигались в такт губам. Я улыбнулся и почувствовал, что сон вновь стал брать надо мной верх…

Дыхание было ровным и спокойным… Вдох-выход, вдох-выдох… Палец левой руки надавил на цубу, отделявшую лезвие от плетенной рукояти, и катана бесшумно выскользнула из ножен. Легким молниеносным движением снизу вверх я рассек воздух и с криком обрушил клинок на противника. Лезвие скользит по рукаву и бесшумно входит обратно в ножны. … Этой секретной технике школы иай-до мастера Хаясидзаки Дзиноскэ обучил меня отец. Часами мы сидели напротив друг друга и оттачивали каждое движение, доводя его до совершенства. Я помню каждое наставление отца и тот день, когда он вручил мне меч.

«Все, что мы делаем в нашей жизни, сынок, зависит от того, каковы мы внутри. Если наши помыслы будут направлены на благое, то и дела наши будут благими. А если сердце твое будет наполнено завистью, гневом и злобой, то чтобы ты не делал – строил дом, возделывал сад, писал танка, все будет носить отпечаток тьмы внутри тебя. Посмотри на этот великолепный клинок. Настоящий мастер с первого взгляда может определить свойства клинка, школу, место его выделки и даже мастера. Это работа великого мастера Отори Синодзокэ. Говорят, что прежде чем приступать к закаливанию мастер несколько дней очищал себя постом и молитвой. Он отличался добрым нравом и честностью, поэтому и мечи его славятся миролюбием. Этот меч так и называется «меч мира». А вот мечи матера Мураси Тодосукэ, наоборот, славятся своей кровожадностью, потому что мастер был человеком злым и гневливым. Говорят, что сами хозяева этих мечей стали жертвами своих клинков. Запомни это сын мой. Вынимай клинок из ножен только тогда, когда кто-то нуждается в твоей защите и помощи. Пусть его острота и твое мастерство служат благу и справедливости, а не алчности и злобе».

Ну а это обещанный сиквел к "Дневнику Ронина". Здесь нет героев книги, но события "Дневника" отражаются в повествовании рассказа. Весьма хаотически возникший рассказ, но он мне, тем не менее, нравится.

Правила существуют для того, чтобы их нарушать. Я не сторонник обобщений или избитых истин, но в данном случае иначе не скажешь. Никогда не любил начинать утро с дешевого кафе. Запах искусственного фаст-фуда, да еще и изрядно пережаренного,  жуткий растворимый кофе, унылые лица в фирменной одежде – это вряд ли может улучшить настроение. Но сегодня все было иначе. Обойдя окрестности, я, наконец, понял, что особого выбора у меня нет. Да и замерз я изрядно, тонкие перчатки уже не спасали руки от утреннего мороза. Поэтому я даже испытал некоторое удовольствие после того,  как толкнул тяжелые стеклянные двери  и нырнул в теплое помещение кафе.

Здесь было довольно людно, как, впрочем, и всегда. Это  кафе пользовалось популярностью благодаря своим ценам и бесплатным доступом в Интернет. Однако, обычных утомительных очередей у касс не было, и я заказал себе чашку горячего шоколада и пирог с лесными ягодами. При этом мне удалось сделать приятное открытие – оказывается девушки за кассой умеют улыбаться. Все это не могло не поднять мне настроение. Да и чашка горячего шоколада оказалась очень кстати.

У меня есть одна привычка, которая помогает мне коротать время в подобных заведениях – люблю наблюдать за людьми. Я это называю «гаданием по лицам». На самом деле многое можно узнать о человеке, понаблюдав за тем, как он себя ведет. В толпе человек расслабляется, перестает контролировать себя. Ведь сейчас ему не нужно создавать о себе благоприятное впечатление или давать понять кому-то, что с ним лучше не связываться. Отпадает нужда в нелепых масках, которые мы ежедневно надеваем на себя. Все-таки в душе каждого человека живет актер. Или, вернее, не так – скорее не живет, а выживает.

Для сезона цую выдалась на удивление ясная и спокойная ночь. Синдзо спал, уютно свернувшись калачиком у догорающего костра, изредка поскуливая. Смешной он все-таки. А я не мог упустить такую возможность потренироваться. Мне нужно быть в форме, мне нужно дисциплинировать себя, не расслабляясь ни на минуту.

Легкий поклон, прямая осанка и правая нога делает небольшой подшаг вперед…

Все-таки странная штука память. Иногда она просто помогает выжить, а иногда из-за нее начинают кровоточить старые раны. В такие редкие минуты мне вспоминается родные места, отцовское поместье в провинции Мусаси. Я просыпался рано утром, потому что первые лучи солнца проникали сквозь ширму и щекотали ресницы. Мама, всегда молчаливая и добрая, и отец – воплощение строгости и мудрости. Наверное, на самом деле они не были такими, но я их такими помню, я их такими люблю, я их такими хочу видеть.

Уход в сторону, левая рука отводит удар противника, а правая контратакует в корпус…

Первая любовь, как цветение сакуры. Я помню как мы всей семьей пошли на ханами (праздник цветения сакуры). Мама положила еду в бенто и, взяв с собой подстилки, мы отправились в сад. Вокруг было много семей, с самого раннего утра занявших места и удобно расположившись около деревьев. Тогда я увидел ее. Она сама была цветущей сакурой. На ней было темное хитоэ (женское шелковое кимоно), подвязанное шелковым поясом оби. Белоснежные руки и лицо сияли среди разноцветья одежд ее родственников. Ее глаза излучали нежность и покорность. Я любовался ею! Она была воплощением ханами, моя цветущая сакура.

Жесткая блокировка удара ноги противника, захват, подсечка и добивание ребром стопы в кадык…

В моем сердце до сих пор слышен отзвук сражения. Крики товарищей, ржание лошадей, стоны раненых и умирающих на поле битвы. Я снова рвусь в самую гущу, работая поочередно катаной и вакидзаси (короткий меч). Я не чувствую боли от нанесенных ран, не вижу ничего вокруг себя, кроме противника, который все время ускользает от меня. У меня отняли все – дом, родителей, Родину, любовь, и я должен отомстить за это.

Стопы становятся в один ряд, короткий выдох и поклон. Все тело расслаблено, по уставшим мышцам стекают струйки пота…

Следующая глава моей книги "Дневник Ронина". С этого дня я завожу, для удобства читателей, новую рубрику в блоге "Дневник Ронина" (эта рубрика будет работать только в моем основном блоге: http://www.liveinternet.ru/users/publizist/). В этой рубрике всегда можно будет почитать главы книги в хронологическом порядке. Буду рад Вашему отклику, друзья!

Гора Суно находится в восточной части провинции Мидзуока. Пасмурный и слякотный сезон цую (сезон дождей) стоял в самом разгаре. На наши головы Небо обильно изливало потоки воды, которым, казалось, не было конца. Даже плетеная накидка не спасала от надоевшего дождя. Синдзо устало семенил рядом со мной, изредка поскальзываясь на вымокшей глиняной тропе. Мы медленно брели к знаменитому храму Ринендзи, который располагался чуть севернее горных озер. Старики говорили, что вода в этих озерах была кристально чистой. Такой чистой и прохладной, что ее можно было зачерпывать ладонью и пить. А еще они говорили, что там можно ловить удивительных зеркальных карпов руками. Сказки, да и только. Но сейчас мне об этом не думалось, я устал и мои мысли были лишь об одном – поскорее дойти до Ворот семи ветров, отделяющий храм от всего остального мира. Последний подъем оказался самым тяжелым, я несколько раз падал в придорожную грязь и, с трудом поднявшись, упрямо брел дальше.

Храмовые ворота возникли перед нами будто по мановению чьей-то руки из ниоткуда. Огромная изогнутая крыша покоилась на двух мощных столбах из темного дерева. Рядом с ними на небольших деревьях устало трепетали намокшие бумажные нуса. Я прислонился к столбу и постучал деревянным посохом, на который опирался весь свой путь, в ворота. Ответа пришлось ждать достаточно долго. Так долго, что я уже собрался стучать снова, но в этот же момент створка отворилась, и в образовавшемся просвете я увидел лицо монаха.

- Что тебе нужно, Путник? – спросил он, внимательно изучая меня.

- Приюта и покоя, почтенный! – прохрипел я.

Створка снова закрылась. Монах пошел за кем-то их старших, наверное, за настоятелем. Я скинул намокшую и отяжелевшую от сырости накидку, поправил мечи на поясе и придвинулся поближе к крыше, чтобы хоть как-то спастись от дождя. Настоятель не торопился. Он пришел не один. С ним вместе вышли четыре крепких монаха, держащих в своих руках бо (короткие шесты). Настоятель было невысокого роста с длинной седой бородой, моложавый, с горделивой осанкой. Его маленькие серые глазки внимательно изучали меня. Я понял, что эти четыре крепких монаха не зря пришли вместе с ним.

Я люблю ночь. В эти минуты я, пожалуй, и бываю по-настоящему счастлив. Ярко-красные языки костра врываются в ночной сумрак, иногда взрываясь волной разноцветных искр. Треск сухих сучьев звучит как музыка, успокаивая мои внутренние бури. Я слушаю звуки ночного леса, и ко мне в сердце приходит покой. Я могу долго смотреть на небо. Здесь, в предгорном местечке Сакудзи, удивительно ясное небо. Когда долго смотришь на бесконечно-черное полотно, усыпанное мерцающими звездами, то думаешь, что все, происходящее с тобой сейчас, неважно. И тогда я невольно начинаю искать самую яркую Звезду. Самую яркую Звезду, которая светит именно для меня. Ее свет согревает в холодной ночи, и я все больше погружаюсь в ночное небо. Его бесконечность не пугает, а завораживает.



Рука, за которую укусила меня собака, ныла, не смотря на лечебный бальзам и тугую повязку. Она напомнила о моем глупом благородстве. Благородство вообще глупое занятие. Кто сказал, что я вообще понимаю, что такое благо? Я готов отдать свою жизнь тому, кто объяснит мне это. Это ведь единственное, что я могу отдать сейчас. А звезда продолжала светить. Казалось, что она – это оторвавшаяся искра от моего костра. И именно поэтому мне было тепло и уютно, тепло и уютно, тепло и уютно…

Я проснулся от того, что почувствовал прикосновение чего-то теплого и влажного к своей руке. Сначала появился лишь смутный силуэт рядом с догорающим костром и две светящиеся точки, приближающиеся ко мне. Моя рука инстинктивно сжала рукоять меча, лежавшего рядом. Темный силуэт дернулся в сторону, но не исчез. Я всмотрелся и увидел собаку. Ту самую, с запекшимися пятнами крови на шерсти, упругой походкой. Только теперь ее глаза не смотрели с ужасом и страхом. Я даже не знаю, как она на меня смотрела. В ее взгляде было все – и надежда, и настороженность и… благодарность. Какое-то время мы смотрели друг на друга, а потом она осторожно приблизилась ко мне и лизнула руку там, где была повязка. Лизнула и посмотрела на меня.

- Ну что ж, приятель, извинения приняты, - усмехнулся я и потрепал ее по загривку.

В ответ собака еще раз лизнула мою руку и уселась рядом. Было странно чувствовать тепло ее тела рядом с собой. Было странно и необычно чувствовать чье-то присутсвие, слушать и чувствовать биение сердца рядом.

- Ну и как мы тебя назовем? – спросил я. – Может Синдзо? А? У меня давно не было приятеля, с которым бы я смог разделять свой Путь. Пожалуй, я назову тебя Синдзо (яп. сердце). Ты не возражаешь?

Синдзо не возражал. Может быть, ему еще больше меня было странно чувствовать теплоту и близость кого-то рядом, странно было чувствовать биение чужого сердца. Мы сидели вместе и смотрели на догорающие краски ночи. Солнце медленно вставало, окрашивая лес своей рукой причудливого художника. Все замерло, будто в ожидании чего-то необычного. Стояла тишина. Такая тишина, какая может быть только на рассвете. На рассвете нового дня.

Следующая глава "Дневника Ронина".

Деревня выглядела опустевшей. Я ступал по пыльной тропе, разделявшей ее на две половины, и не замечал никакой жизни, пока не приблизился к пустырю, заросшему невысокой травой. Сначала мое внимание привлекли громкие крики и улюлюкание. Вокруг пустыря собралась большая толпа крестьян. Они толкали другу друга локтями, смеялись и кидали что-то в центр пустыря и, видимо, получали от этого немалое удовольствие. Когда я подошел поближе, то увидел, что в центре поляны была привязана собака. Грубая конопляная веревка была туго затянута вокруг ее шее, другой ее конец был прикреплен к небольшой палке, наглухо врытой в песчаное дно. Крестьяне бросали в нее камни и от каждого меткого попадания взрывались дружным хохотом и криками. Собака визжала и металась из стороны в сторону, пытаясь вырваться, но веревка прочно держала ее, врезаясь в шею. На шерсти ее были видны запекшиеся раны, она почти задыхалась от узла, туго стягивающего горло и умоляюще смотрела на безумные лица людей. А они наслаждались своей властью и жестокостью.

Я смотрел на их лица и руки сами потянулись к клинку. Нет, они не достойны, чтобы я обнажал свой меч против них. Ярость и гнев переполняли меня. Я схватил руку замахнувшегося крестьянина и, вывернув кисть, резко дернул ее навстречу себе. Мой локоть встретил его еще ничего непонимающее лицо и врезался в переносицу. Ударом ноги я опрокинул на землю следующего крестьянина, который стоял ближе всего ко мне.

- Скоты! – заорал я.

Толпа замолчала и расступилась передо мной. Они с ненавистью и удивлением смотрели на того, кто прекратил их потеху. Они ненавидели меня и боялись меня. Я почти физически чувствовал их страх. Собака вжалась в пожухлую траву и скулила, обреченно глядя на своих мучителей. Я медленно прошел сквозь толпу, направляясь к ней, она метнулась в сторону, но веревка опять не дала ей убежать. Моя рука потянулась к веревке, чтобы ослабить узел, как тут же острые клыки впились в ладонь. В этом мире не от кого ждать добра, ты прав приятель. Я вытащил из ножен короткий кинжал и разрезал веревку. Собака дернулась в сторону и, не удержав равновесия, шлепнулась на землю. Какое-то время она еще лежала так, непонимающе смотря на меня своими слезящимися глазами, а потом бросилась наутек в лес…

Первый камень упал рядом со мной, второй угодил в плечо, третий попал по виску.

- Бешеный Ронин! – услышал я крики из толпы, пытаясь увернуться от града камней.

Я обнажил меч и ринулся вперед, пытаясь отбить камни резкими ударами катаны. Крестьяне ринулись врассыпную, но я поймал одного из них, опрокинул на землю и занес клинок над его шеей… Он скулил и ныл как побитый пес, его глаза, умоляющие о пощаде, смотрели на меня. Они смотрели на Ронина, не знающего пощады. Я убрал ногу с его горла, и крестьянин сначала пополз, а потом, встав на четвереньки, ринулся в сторону деревни. Я смотрел ему вслед и мне стало противно от того, что захотел отомстить ему. Каждый день он был собакой, в которую кто-то бросал камень. Каждый день унижение, страх и бессилие наполняли его жизнь. Кто я такой, чтобы судить его? Кто я такой, чтобы бросать ему обвинения? Кто я такой, чтобы привязывать его к палке и бросать в него камни? Кто я такой???

Раз уж стали меня просить выложить всю книгу, то буду небольшими отрывками ее выкладывать в своем блоге. Книга уже изжила себя, все перегорело и заканчивается все на самом интересном . Но, как говорится, не говорите, что я не предупреждал...

Дневник Ронина, потерявшего свое имя вместе с знатным происхождением в Великой битве, бредущего по пыльным дорогам Мироздания в поисках добра и справедливости.

Из старых свитков: После поражения того или иного военного правителя по округе слонялись уцелевшие в боях, оставшиеся без хозяина и брошенные на произвол судьбы самураи, которых называли ронинами, что буквально означает «человек, гонимый волнами». В 1703 году эти воины снискали себе славу тем, что презрели власть сегуна и обезглавили знатного самурая, повинного в смерти их господина. А потом эти ронины совершили над собой сэппуку, став самыми почитаемыми в Японии мятежниками.

Иногда мне кажется, что я Ронин. Одинокий, отверженный, презренный всеми. У меня нет попутчиков и друзей, я одинок. Я стою на вершине небольшой горы Хаякудзи и смотрю вдаль - туда, где небо сливается с океаном. Закат окрашивает воду в пурпурный цвет, и последние отблески солнца играют на моих плечах. Я одинок и должен пройти свой Путь до конца. Слабость, злость, гнев, бессилие, усталость остались позади. Впрочем, усталость, кажется, осталась, но затаилась где-то внутри. Я принял решение и никто уже не сможет меня остановить! Никто! Я буду сражаться до конца. Сражаться с самим собой - этот бой самый тяжелый. Моя рука поглаживает рукоять меча, все тело напряжено. Пальцы ложатся на плетенную поверхность и до боли в кисти сжимают ее. Сверкающее лезвие вырывается из ножен и катана, описав полукруг на мгновение зависает над моей головой. Все происходит мучительно долго, хотя на самом деле проходят считанные секунды. Я делаю легкий подшаг вперед и с криком, разрывающим мои легкие, обрушиваю свой клинок на пространство впереди меня. Кажется, будто лезвие разрезает окружающий меня сумрак и как из зияющей раны на меня обрушивается северный ветер. Я готов продолжать свой путь. Я - Ронин!

Когда-то я писал книгу. Она так и не была закончена. Но иногда мне приятно и забавно листать некоторые ее страницы. Мне кажется было точное попадание в жанр и форму, и еще эмоции, переживания. А сейчас это лишь интересные обрывки текста...

Первые лучи солнца едва тронули заснеженные склоны гор, а мы с мастером Итосу, который любезно согласился быть моим секундантом на дуэли,  уже шагали к назначенному месту. Я вдыхал сырой утренний воздух и улыбался. Итосу сосредоточенно молчал, не глядя в мою сторону. Мне показалось, что он излишне строго отнесся к роли секунданта. Хотя… в этом был весь его характер. Характер настоящего самурая. А я себя самураем не чувствовал сегодня. Более того – именно сегодня мне хотелось петь и веселиться. Вот ведь какая штука. Через несколько минут я начну смертельный поединок с  давним врагом, который все это время явно не терял даром и передо мной был уже не испуганный молодой воин, а опытный и безжалостный боец. Я же хотел пробежаться до ближайшего холма и окунуться в прозрачную ледяную воду горного озера. А потом лечь на траве и смотреть на облака. Но насладится этим впечатляющим зрелищем мне, видно, сегодня не придется.
 

Дзигойя сидел в позе сейдза, держа перед собой катана. Он был готов к смертельному поединку, это я понял сразу.  Это понял и Итосу, который тревожно взглянул в мою сторону и, увидев идиотскую улыбку на моем лице, которая никак не хотела  с него исчезать, покачал головой. Я принял сейдза, положил перед собой меч и поклонился. Мы встали друг напротив друга и стали осторожно ступать, будто нащупывали брешь в обороне друг друга. Дзигойя внезапно закричал и ринулся в атаку. Я достаточно изучил его школу, чтобы предвидеть подобное начало, и довольно легко парировал первые выпады противника. Весь наш поединок слился в какой-то безумный танец, когда один танцор наносил удары, а другой отступал и наоборот. Казалось, время замедлило свой ход, и я видел с точностью до каждого поворота руки движения своего врага. Он применил несколько «тайных» приемов своей школы, которые я прекрасно знал, но удивил меня другими, которые он взял на вооружение из других школ. Это был хороший противник. Лучший из всех. Мы несколько раз задевали друг друга, не замечая крови и не чувствуя боли. Но главный просчет Дзигойя был в том, что он отчаянно хотел победить. Он так хотел победить. А я был готов к смерти. В этом была разница, а не нашей технике и превосходстве школ. В этом была причина того, почему мой противник стоял на одном колене, левой рукой держась за распоротый бок. Его меч лежал у моих ног.  Всего одно движение и все будет кончено. Этот поединок Дзигойя проиграл. Мне осталось лишь сделать последнее движение мечом. Один взмах и я отомщу за свое унижение и смерть Сегуна. Я больше не буду Ронином, изгоем. Я восстановлю свою честь…
 

- Что ты наделал? – голос Итосу чуть дрожал, выдавая его гнев. – Зачем ты это сделал с ним?
 

Всю обратную дорогу мой секундант молчал, и только когда мы стали подходить к замку, заговорил.
 

- Это позор! – уверенно проворил он.

- Что вы считаете позорным? – спросил я в ответ.

- Ты не убил его. Почему?

- Итосу-сан, вы считаете, что смерть решает все проблемы?

- Она решает проблемы чести!

- Она ничего не решает, сенсей! Она никогда и ничего не решает, поверьте мне.

- Но ты хотя бы кусунгобу (ритуальный кинжал) мог ему оставить! Ведь он даже не сможет это сделать своим мечом! Ты что, хочешь, чтобы он стал…
 

Итосу остановился и посмотрел на меня, будто внезапно почувствовал себя виноватым.

- Что же вы не договорили, - улыбнулся я. – Вы же хотели сказать ронином. Таким как я, да?

- Никто не имеет права лишать самурая возможности спасти свою честь!

- Никто, Итосу-сан, не имеет права решать это за него. Если он решит это сделать, то он найдет способ это сделать. Но это будет ЕГО выбор, понимаете?! Его и ничей больше. Хотя я иногда вообще сомневаюсь, что у нас вообще есть выбор!

После доброй и замечательной дискуссии, произошедшей после публикации первых глав "Дневника Ронина", я решил отдельным постом опубликовать результаты этого размышления. Я не сторонник таких предуведомлений, но в данном случае считаю это уместным опубликовать и обратиться к читателям с некоторой просьбой. Мне будет крайне интересно Ваше мнение об этом моем творческом проекте. Он уже изжил себя и продолжать я его вряд ли буду, но все же прошу вас не стесняться и писать нравится ли вам и что не нравится в "Дневнике Ронина", интересно ли вам прочитать продолжение. Да, и у меня есть "приквел" к "Дневнику Ронина", непосредственно не связанный с событиями, происходящими в книге, но при этом затрагивающий эту тему.  Интересно ли Вам прочитать этот рассказ или нет?

А теперь непосредственно к авторскому предуведомлению. Для чего я писал "Дневник Ронина" и почему взял именно этот образ?

Для начала нужно сразу определиться, что такое литературное произведение и художественный образ. Классические определения я  не буду давать, можно взглянуть в вездесущую Википедию и прочитать там. На самом деле здесь очень важный вопрос целеполагания, когда мы говорим о художественной прозе. Литературное произведение - это созданный писателем мир, это очень важно. Именно созданный, он должен быть реалистичным внутри самого произведения, но он не обязательно должен соответствовать исторической правде или реальности, но внутри произведения он должен быть реалистичным. Художественный образ - это способ, который использует писатель, чтобы создать этот мир и сделать его живым. То есть даже используя исторические реалии, писатель не обязан быть точным хронистом, для него важнее художественная сверхзадача. Это очень важно и в толковании текста любого автора . Кстати, я не верю в исторические романы, это всегда, как мне кажется, альтернативная реальность.

Сам образ ронина стал своеобразным архетипом массовой культуры, далеко отстоящим от своего реального исторического прототипа. Кстати, фильм "Ронин" в Робертом Де Ниро довольно точно трактует сам тип ронина - воин без хозяина, отверженный.  Есть еще один важный фильм по этой теме - "7 самураев" Акиры Куросавы. Фильм "7 самураев" разрушает главный миф о самураях и ронинах - это не загадочные и мистические герои, это обычные люди в самых разных, подчас трагических, обстоятельствах. Главный герой фильма на самом деле не самурай, а ронин, об этом один из самураев узнает позже, и он собирает команду ронинов и самураев, чтобы... защитить крестьян, банально, но факт. И в конце фильма мы видим, что настоящие победители схватки - сами крестьяне, вот кто там герои. Вот в чем смысл: ронин - обычный человек в трагических обстоятельствах потери цели, и он ищет эту цель, как любой человек, то есть он испытывает те же самые метания, эмоции, драмы.

К чему я все это написал? Просто мне, когда я еще писал эту книгу, часто указывали на несостыковки с исторической реальностью и с японской культурой. Но дело в том, что "Дневник Ронина" не имеет прямого отношения к исторической Японии или культуре. Я многое взял оттуда, использовал японскую культуру как миф, чтобы рассказать свою историю. То есть сама история про ронина - это метафора даже для главного героя. Поясню это началом моего текста. "Иногда мне кажется, что я Ронин..." Это ключевая фраза для понимания всего текста. Это не история про реального ронина, это рассказ самого героя книги о своей истории, используя метафору притчи о ронине. Более того, все населенные пункты мною придуманы, нет ни одной географической привязки к реальной Японии, а сам термин нации Ямато я использую лишь как миф для реализации своего замысла.

 

Решил выставить на всеобщее обозрение и комментирование свой старый рассказ, написанный через 15 лет после демобилизации из армии. Рассказ основан на реальном событии, но все события, имена и подробности мною изменены. Буду благодарен всем моим читателям за критику и отзывы.

Ну что ж, начнем...

Принцип последнего листа

- Он умирает, и я ничего с этим поделать не могу, - сказал майор Краснов, в который уже раз перекладывая историю болезни с места на место.
- Но вы сказали, майор…- начал капитан Степанов.
- Да, вы не ослышались, капитан, у него не опасное ранение, - не дав закончить, сказал Краснов, - пуля прошла навылет. Максимум, что ему грозит – будет ныть предплечье в непогоду.
- Но он умирает… Как вы это объясните?
- А вы сами, капитан, все можете объяснить? Я не зря вас спросил об этом бойце. Я хочу знать, что с ним произошло, иначе не смогу помочь.
- В каком смысле? – капитан выжидающе смотрел на майора медицинского службы.
- Капитан, есть вещи, которые мы с вами не в силах объяснить. Хотя… с точки зрения медицины в этом феномене нет ничего необычного. Скажите, капитан, вы материалист?
- Я – православный. Но при чем тут…
- Понимаете, наш организм – это отлаженный механизм. Физику хорошо помните? Когда система наиболее стабильна?
- В момент ее зарождения…
- Вот именно. Так вот. Наш организм – сложнейший механизм, в котором все процессы взаимосвязаны. И подчинены эти процессы высшей нервной деятельности. Проще говоря, психика – это командный пункт нашего организма. Если есть борьба за жизнь и внутренняя мотивация, то человек может выкарабкаться из ситуаций, совершенно безнадежных с точки зрения медицины. А у нашего с вами пациента такой мотивации нет. Он просто не хочет жить.
- Я понял вас, майор…
- Так вот, - проговорил Краснов, - я хочу знать почему. Моя профессия – спасать людей, и сейчас я хочу знать от чего я должен спасти своего пациента.

После долгого творческого молчания я написал первый рассказ. Сюжет для него родился спонтанно и за ним последовали сюжеты для других рассказов, из чего родилась идея сборника рассказов. Не знаю еще, что из этого получится, но первый рассказ написан, выдержал первую редакцию и первые критические отзывы. Я давно не писал прозу один. Обычно  пишу в соавторстве с моим другом Сашей "Shosh" Сауткиным и это, скорее, можно отнести к интеллектуальной фантастике, нежели к тому, что я пишу один. А сейчас я понимаю, что хочу написать и что меня сейчас  интересует в современной прозе. Даже странно возвращаться к тому ощущению, когда начинаешь "болеть" работой над рассказом, смакуешь его детали, постоянно пишешь какие-то куски, записываешь отрывки, делаешь ремарки, прописываешь сюжетные ходы, постоянно работаешь над структурой, меняя ее, отшлифовывая написанное.

Отрывок из моей так и не законченной книги...

Огонек дрожал, увертываясь от резких ударов ветра, прорывавшегося через открытое окно. На рассвете мне предстоял бой. Мой противник превратился из испуганного кутенка, каким он был, когда мы встретились с ним на поле Великой битвы, в матерого волка, не знающего жалости и пощады. Да я, собственно и не искал ни жалости, ни пощады. Для меня важна лишь честь, которую потерял мой противник. Он забыл то, чему призван  следовать настоящий самурай. Странная штука жизнь, напоминать о кодексе Бусидо настоящему самураю будет… бродячий ронин. 
 

    «Тот, кто является самураем, прежде всего, должен держать в уме – днем и ночью, с утра, когда он берет свои палочки, чтобы съесть новогодний завтрак, и до ночи старого года, когда он оплачивает все годовые расходы, - тот факт, что ему предстоит умереть. Если он будет помнить об этом, то сумеет прожить в соответствии с Путями Преданности и Почтительности, избежит множества зол и искривлений,  освободиться от болезней и смущений и, более того, насладиться долгой жизнью».
 

Страх… Это то, что порабощает нас и не дает нам понять и ощутить истинную свободу.  Он не дает нам спокойно жить, проникая в каждую часть существа, диктуя свои условия и формируя характер раба. Истинный воин должен убить в себе раба, чтобы стать настоящим Слугой. Без этого не стать самураем, без этого не стать человеком.  Бесстрашие – это не отсутствие страха, это способность его побеждать. В этом вся суть Пути воина. В этом заключен дух истинного Бусидо. 
 

    «Бусидо требует от самурая правильного поведения во всем,  поскольку если отсутствует различение вещей, то не будет осознание того, что есть правильно, а что нет. Тот же, кто не знает, что верно,  не может быть назван самураем».
 

    Дисциплина и самоконтроль – вот те инструменты, с помощью которых мы, как искусные кузнецы, выковываем драгоценный клинок своего характера. Если самурай не научится видеть плоды своих деяний еще задолго до того, как приступит к их свершению, он не сможет идти по своему Пути и приносить те плоды, которые взрастают лишь на обработанной пашне. Настоящий воин трудолюбивый и искренний человек, ежедневно обрабатывающий свой характер, возделывающий свой дух и почитающий ближних.
 

    «С древнейших времен среди самураев существует обычай становиться отшельниками, и действительно, между ними существует много общего. Посему им необходимо упорно учиться, когда только у них выпадает свободное время».
 

    Только настоящий монах понимает ценность каждого мгновения жизни и ценящий все, что его окружает. Нужно научится быть отшельником, скрывающимся в одинокую хижину своего сердца, чтобы увидеть, как прекрасен цветок сакуры весной,  как необыкновенен звенящий детский голосок, как прохладен первый летний ветерок, доносящий снежных вершин Фудзи. Только обретя внутренний покой возможно достичь совершенства во всем, что ты делаешь: в калиграфии, искусстве боя, сочинения танка. И в этом отражается истинный характер настоящего самурая. 
 

    «Правильное и неправильное – не что иное, как добро и зло, однако поступать правильно и делать добро трудно и считается утомительным, тогда как поступать неправильно и творить зло – легко и увлекательно, поэтому естественно, что многие склоняются к неправильному и злому, недолюбливая правильное и доброе. Но быть неустойчивым и не делать различия между правильным и неправильным противно здравому смыслу, поэтому всякий кто понимает эту разницу и все же творит неверное не есть настоящий самурай». 
 

    Самое сложное – приучить себя к различению добра и зла. Если смотришь  на поступки людей, то можно запутаться в бесчисленности их путей и троп, протекающих то среди равнин, поросших кустарником и сорной травой,  то среди неприступных горных вершин, то среди тихих речных заводей и кристальных озерных вод. Если не проникать в суть вещей и не научится различать добро и зло, то ты никогда не научишься пути милосердия и добра. Это постоянный труд над своей душой. Без этого невозможно постижение и совершенствования самого себя. Это – Путь самурая, это – Бусидо… 

    Старый свиток «Будо сёсин-сю» (Сборник наставлений на воинском пути) сенсэя Дайдодзи Юдзана, данный мне Итосу, мирно почивал рядом со мной. Очень скоро солнце тронет своими первыми лучами верхушки сосен и заискрится бесчисленными бликами на речных волнах. Очень скоро я выйду навстречу своей судьбе…

И еще замечательный фельетон Михаила Куракина. Теперь он посвящен "поэтам" церковным.

Стихи и проза

В это воскресенье богослужение что-то уж очень затянулось. Евгений, который наконец-то согласился посетить церковь, уже начал немного уставать. Его однокурсник Виктор был верующим с самого детства и много рассказывал ему про церковь. Он уже неоднократно приглашал Евгения, но тот вроде бы и был не против, но как-то всё не решался. В этот же раз, Евгений твёрдо решил всё-таки пойти и своё слово сдержал. Он внимательно слушал все проповеди (а их было 3). Что-то было понятно, что-то он не понимал совсем. Но спрашивать у Виктора было как-то неловко, тем более это бы помешало людям, которые сидели рядом.

Церковь была довольно большая, но то ли все прихожане уже знали друг друга, то ли по какой иной причине, но Евгений сразу же заметил, что все без труда сразу же распознали в нём новичка. Это выражалось в том, что все соседи всё время как-то украдкой наблюдали за ним. Особенно это его смутило, когда последний проповедник обратился с призывом ко всем покаяться. Как будто по команде, после этих слов все те, кто сидел рядом с молодыми людьми, повернули головы и уставились на Евгения. Лишь Виктор несколько смущённо отвёл глаза в сторону. Евгений даже немного опешил. «Почему они на меня так смотрят?», подумал он и стал старательно листать Библию, словно пытаясь найти там какое-то определённое место. Когда хор закончил пение, Евгений подумал было, что собрание подошло к концу, но тут ведущий объявил:
- А сейчас сестра послужит нам стихотворением.

Сегодня жанр фельетона почти забыт. Наверное потому, что писать в этом жанре сложно. Нужен несомненный талант, чтобы написать настоящий злободневный, смешной фельетон, который, при этом, будет еще и литературным произведением. На Школе журналистики Михаил Неволин процитировал один из таких фельетонов, написанный замечательным фельетонистом из Мурманска Михаилом Куракиным. Решил опубликовать этот фельетон у себя в блоге. Автор очень ярко высмеял как и некоторых христианских "журналистов", так и многие наши штампы. Умение посмеяться над собой уже многое говорит о нашей зрелости. Наслаждайтесь...

Муки творчества

Илларион Петрович Зюкин считал, что ему не очень повезло с фамилией. Да что там говорить – совсем не повезло! Когда он подписывал свои статьи, он всегда очень переживал по этому поводу. На пишущей машинке или тем более на компьютере он так и не научился печатать и сдавал текст всегда в рукописном виде. Когда очередная статья для церковной газеты была закончена, он с удовольствием красиво выводил имя Илларион. Букву «р» он при этом всегда вырисовывал особенно витиевато, закругляя нижний хвостик буквы кверху. Выведя имя, он обычно делал паузу и не торопился писать фамилию.