Александр Торик

Флавиан

Воцерковление – 2

Ред. Golden-Ship, 2011 www.golden-ship.ru

ГЛАВА 1. ВСТРЕЧА

ГЛАВА 2. КАТЮША

ГЛАВА 3. СЕМЕН

ГЛАВА 4. БОГ

ГЛАВА 5. МАТЬ СЕРАФИМА

ГЛАВА 6. ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ

ГЛАВА 7. ИСПОВЕДЬ

ГЛАВА 8. ИСПОВЕДЬ – ПРОДОЛЖЕНИЕ

ГЛАВА 9. ВСЕНОЩНАЯ

ГЛАВА 10. ВСЕНОЩНАЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

ГЛАВА 11. ВСЕНОЩНАЯ, ОКОНЧАНИЕ

ГЛАВА 12. МОНАХИНЯ ЕЛИЗАВЕТА

ГЛАВА 13. ЛИТУРГИЯ

ГЛАВА 14. ИРИНА

ГЛАВА 15. ЧУДО

ГЛАВА 16. ЭПИЛОГ

«Флавиан»: Сибирская Благозвонница; М.; 2007

Аннотация

Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу… – призывает за каждым богослужением Церковь Христова.

Казалось бы просто, только войди… Но путь у каждого свой. Об этом пути, проходящем иногда через скорби и болезни, всегда – через смиренную гордыню и отброшенную суетность, сопровождаемом многими чудесами, рассказывает книга протоиерея Александра Торика «Флавиан».

Александр Торик

Флавиан

Пастырям добрым,

души свои полагающим за «овцы»,

с любовью посвящается

ГЛАВА 1. ВСТРЕЧА

Из размышлений – взять ли понравившиеся дорогие немецкие туфли или ограничиться, тоже неплохими, но подешевле – итальянскими, меня вывел, показавшийся знакомым, вежливый голос – «простите Христа ради, а ботиночков «прощай молодость» сорок шестого размера у вас нету?»

Обернувшись я увидел слоноподобного, не попа даже, а целого «попищу» в длинной черной одежде, перехваченной широким, особенным каким-то, потёртым кожаным поясом, поверх которой была надета не сходящаяся на необъятном пузе и потому расстёгнутая застиранная джинсовая куртка.

Бархатная островерхая, бывшая когда-то чёрной, затёртая шапочка венчала заросшую полуседыми кудрями крупную голову. Лицо, обрамлённое редкой, почти совсем седой бородой, было одутловатым, с набухшими мешками под улыбающимися, на удивление умными глазами. И эти глаза с нескрываемым интересом, притом абсолютно беззастенчиво разглядывали моё сорокапятилетнее, потрёпанное житейскими бурями, но вполне ещё мужественное чисто выбритое лицо.

– И ты, Алёша, не помолодел, как вижу. Не узнаёшь?

– Господи помилуй! Андрюха? Ты?

– Не Андрюха, а батюшка отец Флавиан! – возмущённо сверкнула глазами, неизвестно откуда вынырнувшая маленькая шустрая старушка тоже в чёрном, монашеском, наверное, одеянии. Взгляд её был недоверчив и строг.

– Он самый, бывший Андрюха, теперь вот, видишь, иеромонах и настоятель сельского прихода в Т-ской области, четыреста вёрст от первопрестольной.

Поражённый, я вглядывался в загорелое одутловатое лицо, постепенно угадывая в нём всё больше знакомых черт, позволявших опознать в их владельце стройного красавца Андрюху, туриста-гитариста, кумира всех факультетских девчонок и любимца большинства преподавателей, ценивших в нём, столь редкие у студентов, аккуратность и обязательность а также быстрый живой ум. Какую карьеру тогда пророчили ему многие, какие престижные невесты мечтали «окольцевать» его! И чтоже – расплывшийся потрёпанный сельский поп, ищущий «прощай молодость» через двадцать лет после получения «красного» диплома с отличием!

– Господи помилуй! – повторил я столь неожиданное для меня словосочетание.

– Да помилует, раз просишь, помилует, не сомневайся – рассмеялся Андрюха-Флавиан – сам-то ты как?

– Да как, как все, нормально, то есть прилично, ну, в общем, всяко конечно бывает, а так… да паршиво как-то, если честно. То есть, работа есть, не по образованию, конечно, в коммерции, но зато при деньгах, нет, не крутых, не подумай, но пару недель в году в Испании отдыхаю, квартирку-двушку в Крылатском купил, а с женой уж третий год как разбежались, хорошо что детей не было, нет, то есть не то хорошо что у нас их не было, а то, что при разводе никто не пострадал.

– Как никто? А вы-то сами? У вас же с Иринкой такая любовь была, чуть не с первого курса?

– Со второго, на первом я за Женькой бегал, она сейчас многодетная мать, кстати, в церковь ходит, её там Ирина ещё за год до развода два раза встречала.

– А сама Иринка-то, что в храме делала?

– Да кто её знает, мы в то время уже и жили, – каждый сам по себе – она дисертацию писала, я на джип зарабатывал.

– И как, заработал?

– Заработал… через три недели угнали, до сих пор ищут. Сейчас на «Ниве» езжу, так спокойней.

– Ну, брат Алексей, любит тебя Господь – вновь засмеялся Флавиан-Андрюха – не даёт до конца погибнуть, лишнее забирает!

– Лишнее не лишнее, а тридцать «штук зелёных» – ку-ку.

– Ого! – посерьёзнел мой бывший однокурсник – тридцать тысяч! Это ж наших детдомовцев года три кормить можно по госрасценкам!

– Каких детдомовцев? – не понял я.

– Да наших подшефных, из Т-ского детдома, туда мои прихожанки помогать ходят. Своего персонала там почти нет, зарплата – копейки, да и выдают «через пень-колода», никто туда работать не идёт. Все норовят правдами и неправдами устроиться на новый пивзавод к «хозяину», там хоть и порядки как в концлагере, зато платят неплохо и без задержек. Зато нам – православным поле деятельности обширнейшее: деток надо и помыть и покормить и приласкать и книжку почитать и помочь уроки сделать. Да наши ещё и вещи для них собирают, книжки там, игрушки, деньги, если кто пожертвует или продукты. Директор на наших «тёток» прямо молится. А потому и разрешает с детьми Закон Божий учить, батюшку, то есть меня, к ним приглашать, водить детей в храм на службу и к Причастию. Ко мне в храм ехать не ближний свет, да и дороги – «фронтовые», так что причащать их в городскую церковь водят, к отцу Василию. А он жалостливый, после службы детей всегда чаем поит с печеньками там, конфетками. Они его сильно любят за доброту. А детей Сам Господь любит, того кто им благотворит Он Своей милостью не оставит.

– Не знаю. Кого, может, и не оставит. А мне вот не дал твой Господь детей, а твоим детдомовцам родителей, ну и где ж тут Его милость?

– Лёш, а если честно, ты сам-то детей хотел иметь?

– Если честно – сперва не хотел, сам понимаешь – денег нет, квартиры нет, Ирка – аспирант, я – «молодой специалист». Да потом и в поход хотелось, и на «юга», и по театрам, ну, какие уж тут дети! Ирка, после четвёртого аборта, когда в пятый раз «залетела», решилась было рожать, да тут тёща наконец-то свои шесть соток получила, восемь лет ждала, участок нам подарила – надо было что-нибудь построить, ну мы опять решили подождать с детьми. А после, уж видно, твой Бог не давал. Да и разбежались вскоре.

– Что уж на Бога клеветать, Лексей, Он вам пять раз детей давал, вы же сами их всех поубивали. А потом перестал и предлагать, потому может, чтоб вашими детьми наш детдом не пополнять.

– Ты уж скажешь, Андрей – поубивали, прямо мы с Иркой монстры какие-то. Да сейчас все аборты делают – не в каменном же веке живём!

– Не все. Та же Женька – многодетная, причём рожать начала сразу после института, тоже ведь со своим Генкой «молодыми специалистами» были, хлебнули бедности, конечно, зато сейчас четыре дочки – красавицы, да наледник – боец восьмилетний, родители не нарадуются. И кстати, ни одного аборта Женя не делала, я знаю. А ты говоришь – каменный век! Да в древности-то люди как раз каждого ребёнка ценили, за Божий дар почитали. Бездетность как Божие проклятие воспринимали. Это сейчас – «безопасный секс», «планирование семьи» и прочая требуха словесная, а за ней, как за фиговым листком, лишь желание грешить безнаказанно.

– Всё вам попам – грех, куда ни плюнь, чтож теперь не жить что ли?

– Да нет, живи, пожалуйста, живи и радуйся, только себя да других не калечь. Этому, собственно, Церковь и учит.

– Интересно с тобой говорить, Андрюша, на всё у тебя ответ есть.

– Не Андрюша, а отец Флавиан! – вновь возмущённо вспыхнула старушка-монашка.

– Мать, не шуми, – успокоил её Андрей-Флавиан, – пусть зовёт как ему привычней. Алёш! Ты на неё не обижайся. Она «ворчунья» страшная, но всё по любви, от полноты сердца.

– Да нет, я не обижаюсь. Прости, не привыкну ещё – ряса, приход, детдом, отец Флавиан. Как из другого мира.

– Да, собственно из другого и есть, ну об этом потом, если Бог даст. Алёш, извини, мне ехать пора, я на своём «козле» до дому и так лишь ночью доеду, а мне ещё в два места заскочить. Вот тебе «из этого мира» – визитка моя, тут адрес, телефон, к сожалению только мобильный – место у нас глухое – не телефонизировано. Ты может в гости когда надумаешь, у нас рыбалка – я помню ты любил – знатная. Баньку деревенскую тебе организую, мне нельзя теперь – сердце. Ну и мало ли, может жизнь так прижмёт, что потянет кому душу излить, так это моя профессия – души-то. В общем, будь здоров, думаю – увидимся.

– Счастливо Анд… отец Флавиан! Ой, подожди! Возьми вот для детдомовцев твоих сотку «баксиков», купи им чего-нибудь за моё здоровье.

– Спаси тя Господь, Алёша! Будем за тебя молиться с детьми.

– Да ладно! Счастливо!

И, глядя как мой бывший однокурсник уносил свои, прикрытые потрёпанной рясой, многие килограммы, опираясь на палочку и слегка прихрамывая, сопровождаемый, что-то ему взволнованно говорящей, чёрной старушонкой, я в третий раз за час произнёс новые для меня слова:

– Гоподи помилуй! Ну, дела!

Туфли я взял итальянские.

* * *

Андрей-Флавиан оказался пророком. Жизнь прижала гораздо раньше чем я мог предполагать. И прижала так, что я чуть не взвыл.

Во первых: вся моя, весьма прилично оплачиваемая, работа оказалась под вопросом. На руководство «наехали» ревизоры, аудиторы, все виды проверок, счета нашей фирмы арестовали – началась какая-то большая закулисная игра вокруг больших денег. Всему нашему отделу было предложено уйти в неоплачиваемй отпуск. Ориентировочно – на месяц. Но большинство моих коллег мигом отправило свои «резюме» в Интернет. Некоторые начали искать новую работу по знакомым.

Я же, будучи измотан внеплановыми командировками и плановым ухаживанием между ними за оператором счётного отдела Леночкой, за последний месяц умотался вконец, и ещё до начала событий хотел просить неделю «за свой счёт». Поэтому, плюнув на неопределённость своего положения, положившись на некоторые сбережения, могущие в самом худшем случае продержать меня на плаву какое-то время, я решил не суетиться с работами и сколько-нибудь отдохнуть.

Во вторых: мои трёхмесячные «интелегентные» ухаживания за Леночкой потерпели сокрушительный крах. Леночка променяла меня на… даже не буду говорить кого, уж очень обидно.

В третьих: какая-то шпана ограбила мою новенькую «Ниву». Вытащили магнитолу, вырвали «с мясом» дорогие немецкие динамики, забрали хороший набор ключей (тоже немецкий), и непонятно зачем порезали сиденья и подпалили дверцу бардачка. Ущерб не смертельный, но… уж очень как-то гадко от всего этого.

В четвёртых: позвонила бывшая жена Ирина и сквозь слёзы сообщила, что у неё нашли какую-то быстро увеличивающуюся миому, нужна срочная платная операция, стоит она больших денег, и не могу ли я эти деньги ей одолжить. Причём без гарантий возврата, так как: «если я умру, то некому тебе будет отдать твои деньги…»

Деньги я дал. В моих сбережениях «на чёрный день» пробита огромная брешь.

В пятых: обострилась непонятная тоска на душе, от которой иногда, даже при всём внешнем благополучии, вдруг хочется залезть в петлю, или, по крайней мере, напиться до потери сознания. Пить много я не могу – организм противится и бунтует. В петлю не хочу – страшно. Тупик.

Всё это произошло в течение двух недель после моей встречи с Андреем-Флавианом, которая, за обвалом вышеупомянутых событий как-то поблекла, стушевалась и отошла в область почти забытого.

На его визитку я наткнулся случайно, когда уронил портмоне, покупая сигареты. Уставившись на неё невидящим взглядом я долго соображал: что это и как оно ко мне попало. Воспоминание пришло вместе с ощущением какой-то неясной надежды, непонятно на что, но, на что-то давно ожидаемое и хорошее.

Решение пришло сразу – на всё плюнуть, в багажник удочки и банное обмундирование, купить карту Т-ской области, и… словом, далее понятно.

Дождавшись вечера звоню:

– Андрей, ты? Алексей. Твоё приглашение в силе? Завтра, рано утром, хочу выехать!

– Ты на своей машине? Тогда за Н-ском на четвёртом перекрёстке поверни налево. Сэкономишь сорок километров плохой дороги. В селе подъезжай к храму. Жду.

На следующий день, солнечное июньское утро застало меня пересекающим Московскую Кольцевую Автомобильную Дорогу. Пришпоривая отзывчивую на педаль газа машину (турецкие чехлы скрыли отвратительные резаные раны сидений, корейская магнитола с китайскими динамиками гремела «Аэросмитом», в багажнике позвякивали, китайские же, ключи) я почему-то ощущал необъяснимую лёгкость, словно что-то липкое и тяжёлое отпустило меня а впереди ждала какая-то радость. Решив не мучить голову самоанализами, я отключил мыслительные способности и только подпевал Стиву Тайлеру: «crazy, crazy…»

К двум часам дня я уже промахнул две трети дороги и подъезжал к Н-ску.

ГЛАВА 2. КАТЮША

Н-ск произвёл на меня просто целительное впечатление. Словно неожиданно в кладовке находишь своего, любимого в детстве, старого плюшевого Мишку – удивление и радость и наплыв трогательных воспоминаний.

Этот древнерусский городок с его одно-двухэтажными улочками, многими, чудом избежавшими большевистского динамита, древними церковками, доброжелательными жителями, чьи лица совершенно лишены каиновой печати московской «крутости» и жесткосердной обречённости, был трогателен и уютен. Мне, родившемуся и большую часть жизни проведшему в Сокольниках, он показался какой-то настоящей родиной, той, которая, очевидно, глубоко живёт в сердце каждого русского человека.

Расслабившись, после сытного, за совершенно смешные для москвича деньги, обеда в местном «Погребке», я позволил себе полчасика погулять по старому центру города и полюбоваться кондовыми купеческими постройками, изукрашенными «навороченной» резьбой карнизов и оконных наличников, прошёлся под длинной колоннадой торговых рядов. Затем посидел в заросшем черёмухой и бузиной полузаброшенном маленьком парке высоко над неширокой и, какой-то кроткой, речушкой, глубоко вдыхая всей грудью неотравленный никакими промышленными монстрами воздух, и вместе с ним – удивительные для меня покой и безмятежность.

Тридцать километров до указанного мне четвёртого перекрёстка я проскочил одним махом.

* * *

Повернув, я увидел голосующую мне полную, опрятного вида, пожилую женщину, рядом с которой стояла стройная, даже пожалуй худенькая (ох уж этот мужской взгляд!) миловидная девушка лет восемнадцати на вид с грустными глазищами, необычной глубины и яркости, пугливо выглядывающими из под надвинутого на самые брови светлого платка.

– Сыночек! Ты не в сторону Покровского едешь?

– В самое Покровское. Подвезти?

– Подвези голубчик, Христа ради. Услышал мои молитвы Никола, Угодничек Господень; послал нам тебя – ангела своего! Два уж часа стоим здесь с Катюшей и ни одной машины в ту сторону. Автобус-то в Покровское только по выходным регулярно ходит, и то благодаря батюшке Флавиану – убедил как-то начальство, чтоб люди на всеночную да к обедне могли добираться. А по будням – беда. То один автобус в день, а то и не одного. Вот попутных и ждём да Николе Угодничку молимся – он путешествующим первый помощник.

– Садитесь, садитесь, заодно и дорогу покажете, я тут впервые.

– Катюшенька, милая садись туда, сзади, да сумочки прими, а я тут, с сыночком рядом устроюсь, спаси его Господь и Пресвятая Богородица!

Продолжая воркотать, женщина пропустила в глубь «Нивы» свою Катюшу, пристроила рядом с ней авоськи с баночками и свёрточками, и взгромоздилась рядом со мной, тут же тщательно пристегнувшись ремнём безопасности.

Тронулись. Попутчица справа оказалась словоохотливой.

– Сыночек, прости любопытную, ты не из Т-ска будешь?

– Из Москвы, матушка.

Мне вдруг почему-то захотелось назвать её этим, каким-то хорошим русским словом – матушка.

– Что ты, сынок! Я не «матушка», я – мирская. И, словно догадавшись о моём недоумении, пояснила:

– Матушками, сынок, в церкви монахинь зовут, вот как мать Серафиму, келейницу батюшки Флавиана, или супругу священника. А я – что, какая я матушка? Так – Клавка грешница.

– Клавдия значит. А по отчеству?

– Ивановна. Иван Сергеичем отца звали.

– Клавдия Ивановна, а вы отца Флавиана давно знаете?

– А ты сам-то, сынок, к нему никак едешь?

– К нему. Мы с ним в институте вместе учились. Отдохнуть пригласил.

– Слава Тебе, Господи! Правильно едешь! У батюшки дорогого Флавиана самое душе отдохновение и утешение. Я его почитай шестой годок знаю, вот как впервой к нему с Катюшенькой приехала, с тех пор и знаю. Сильно замечательный батюшка. Любовь в нём к людям большущая! Бесы его сильно ненавидят.

За моей спиной глухо проворчала собака.

– Клавдия Ивановна, а места там, в Покровском, красивые?

– Сам сыночек увидишь, по мне, так там – рай земной, церковь – чудо замечательная, не закрывалась никогда, иконы старинные намолённые, благодать несказанная, вокруг церкви матушка Серафима с Ниной, женой лесника, цветов насадила – что твоё Дивеево. Да сортов разных, ранних и поздних, цветут почитай от самой Пасхи и аж до после Покрова, красота, аромат стоит – как есть рай земной. Да вон за тем пригорочком уже и видно будет, почти уже и приехали. Слава тебе Господи за всё! Молитвами святых твоих и батюшки отца Флавиана, помилуй и спаси нас!

Собака сзади снова приглушённо зарычала.

И вдруг, одновременно с пронизавшим меня ледяным холодком, в мозгу ясно высветилась мысль: «Откуда в машине взялась собака?»

Во мгновение ока в памяти моей промелькнули все виденные мною фильмы ужасов, в которых красивые девушки превращаются в волков, вампиров и прочую нечисть. Мне «поплохело».

С замиранием сердца я заставил себя посмотреть в зеркало заднего вида, ожидая увидеть вместо миловидной Катюши всё что угодно. Катюша была на месте. Глаза её были опущены вниз, губы слегка шевелились. Прислушавшись сквозь гул мотора, я услышал: «Господи помилуй, Господи помилуй…»

Я скосил глаза на Клавдию Ивановну, безмятежно копающуюся в кошёлочке, и немного успокоился.

Машина взобралась на вершину поросшего разнотравьем пригорка и передо мной открылся очаровательный, типично средне-русский, неброский, но удивительно красивый пейзаж. На берегу довольно большого озера с вытекающей из него узкой вертлявой речушкой, словно грибы на полянке, виднелись, там и тут выглядывающие из яблоневых садов, крытые дранкой крыши некрашенных деревянных домиков отсвечивающих характерным для старого выветренного дерева серебристым оттенком. На первый взгляд, домов было не больше тридцати – сорока.

В центре селения белела небольшая пятиглавая церквушка с шатровой колоколенкой, очевидно семнадцатого, а может и шестнадцатого века (в конце концов не искусствовед же я, хоть и пролистал с десяток альбомов по древнерусской архитектуре), похожая на игрушечную своей нарядной узорчатостью и свежей побелкой.

– Матушка Владычица! Святым Твоим Покровом не остави нас! – вздохнула перекрестившись Клавдия Ивановна – вот оно – Покровское, сейчас сынок через мостик, потом за горочку и налево, мимо колодца, а там и храм и батюшка дорогой.

Следуя указаниям «штурмана» я подкатил к сверкающим на солнце белизной церковным воротам с кованными решётчатыми створками закрытыми на замок, который стал бы гордостью экспозиции любого музея кузнечного искусства.

За воротами я увидел вход в колокольню обрамлённый роскошным цветником, в котором бросались в глаза гигантские мальвы всех самых невообразимых оттенков.

Предоставив Клавдии Ивановне самой выкарабкиваться из, не самой, для неё, удобной дверцы, я молодецки выскочил из-за руля, откинул водительское сиденье и галантно подал руку симпатичной Катюше. Она не отвергла мою любезность и осторожно выбралась наружу вцепившись в моё запястье необычайно холодными, подрагивающими как в ознобе, неожиданно сильными пальцами. Огромные глаза её как-то вдруг потускнели, а зрачки разширились до предела. На хорошеньком лице её застыла гримаса, как бы от зубной боли, что-то похожее на сдавленный стон вырвалось сквозь стиснутые побелевшие губы.

– Приехал! Ну ты брат и быстро! Мы тебя к вечеру ждали. О! Д ты и пассажиров знакомых привёз. Заходите, с миром принимаем! – голос Флавиана-Андрея вывел меня из тревожных размышлений о том, не придётся ли сейчас ехать за врачом, или, ещё хуже, вести заболевшую Катюшу в больницу.

– Здравствуй Ан… отец Флавиан! Сейчас, сумки возьмём. Машину здесь оставить можно?

– Оставляй, можешь не закрывать даже. Кроме кошки никто не залезет – не Москва тут.

Мой бывший однокурсник выглядел гораздо свежее и радостнее, чем в прошлую встречу, видно было, что здесь он прекрасно чувствует себя в привычной, явно благоприятной для него атмосфере. Он подошёл, прихрамывая, и распахнул калитку:

– Добро пожаловать! Катюша, сможешь сама зайти?

– Пошёл ты… гад, гад, гад! Флавиашка мерзкий! Опять жечься будешь?! Жгись, жгись! Мы тебе пожгёмся!!!

Я просто остолбенел от ужаса, услышав этот, вырвавшийся из страшно оскалившегося Катюшиного ротика, исполненный нечеловеческой ненависти, остервенелый, не крик даже, а рёв звериный. Вновь мгновенным холодом прохватило от спины всё моё естество. Я замер в шоке, не понимая – что происходит.

Девушку словно втиснули в решётку воротной створки, её худенькие пальчики вцепившиеся в прутья решётки были совершенно белы от напряжения, тело вздрагивало как будто от сильных ударов, хриплый мужской, явно не её, голос надрывно кричал:

– Катька! Дура! Беги отсюда! В больницу беги, хочу в больницу! Беги, дура! Я уколов, уколов хочу! Флавиашка гад! Ай! Сергий идёт! Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! В огонь вас! Всех в огонь! Ненавижу!

Обернувшись, я увидел отца Флавиана, очевидно уже сходившего куда-то, так как на нём был одет какой-то длинный сдвоенный фартук с крестами и короткие нарукавники, тоже с крестами. В руках он нёс маленький мешочек из золотой парчи и небольшую потёртую книжку. Вид его был деловит и спокоен.

Парализованный происходящим я безмолвно созерцал.

Едва Флавиан подошёл к несчастной, бьющейся о решётку девушке, как с голосом произошла разительная перемена:

– Не надо, Флавиаша, не жгись – голос зазвучал тихо, с ласковыми доверительными нотками – ну зачем ты с нами так! Не трогай нас – здоровым будешь, денег много дадим, епископом станешь!

Флавиан не обращая внимания на эту перемену, быстро положил на голову несчастной девушки свой золотой мешочек и тут же накрыл его концом своего фартука, прижав к Катюшиной голове. Раскрыв, очевидно, заранее заложенную в нужном ему месте книгу, он начал быстро и негромко речитативом:

«Бог богов, Господь господей…» Страшный вопль сотряс напряжённый воздух:

– Не выйду! Ай! Сергий! Ай! Не жгись! Не выйду! Флавиашка, гад! Ай! Сергий! Не выйду! Всех в огонь! Ненавижу!!!

Невзирая на эти леденящие кровь крики, на биение и судороги напрягшегося девичьего тела, отец Флавиан продолжал читать свою молитву, и с каждой фразой крики становились реже, судороги тише, и вдруг – точно из неё внезапно выдернули стержень – Катя охнула и, как подрубленная, рухнула к ногам Флавиана. Он, как ни в чём ни бывало, закрыл свою книжку, сунул её в бездонный карман своей широченной рясы, со вздохом нагнулся, поднял из травы упавший с головы Катюши золотой мешочек, перекрестился, нежно поцеловал его, и с удовлетворением произнёс:

– Благодарю тя, отче преподобне, яко не оставляешь нас еси.

Затем с улыбкой повернулся комне:

– Испугался? В первый раз всегда страшно. Да, в общем-то, и не только в первый.

Я, потрясённый только что виденным, начиная приходить в себя, спросил: – Андрей, это что вообще сейчас было?

– Не Андрей, а Батюшка! Батюшка отец Флавиан! – старая знакомая вновь появилась неизвестно откуда – беса батюшка сейчас прогнал из Катеньки, вот что было! С приездом, молодой человек!

– Не я, мать Серафима, прогнал, сколько раз тебе повторять, а Господь, молитвами преподобного Сергия. Здесь – он показал мне тот парчёвый мешочек – мощевик с частицей мощей преподобного Сергия Радонежского. Он против бесов великий победитель был. Они ещё при земной его жизни, от одного его приближения разбегались. И сейчас его жутко боятся, когда он, по молитве к нему, помочь приходит. А уж мощи его для них – уголь раскалённый. Да, собственно, ты сейчас и сам всё видел.

– Да, уж… батюшка Флавиан… видел. Чуть головой не повредился. А у тебя здесь часто такое?

– Бывает. Да ты не бери в голову. Расслабься. Я тебе потом про всё это объясню. Пойдём с дороги чай пить. Мать Серафима! Поставь самоварчик!

– Уже стоит, батюшка, может гостям борщичка с дороги, поди оголодали?

– Вот это правильно, мать! Давай им борщичка твоего монастырского. И рыбки какой-нибудь. Извини Алёша – мы мяса не едим. Я тебя потом к Семёну леснику на довольствие поставлю, уж он тебя утешит и дичинкой и домашнинкой, в общем обижаться не будешь. А, пока уж, нашего монашеского постного борщичка похлебай для разнообразия.

За разговором все, казалось, забыли о несчастной Катюше, продолжавшей лежать без чувств в траве у ворот. Даже, явно обожающая её, Клавдия Ивановна, не обращая на Катюшу ни малейшего внимания, спокойно разбирала свои, вынутые из «Нивы» авоськи.

Я нагнулся было помочь ей подняться, но её тело абсолютно безжизненно повисало при попытках приподнять её из травы.

Флавиан подошёл:

– Алёша, подожди – и взяв её за руку – Екатерина, встань!

И тотчас же тело девушки выпрямилось, и она прямая, словно оловянный солдатик поднялась на ноги. Глаза её открылись и, наполнившись благодарными слезами, сияя радостным светом устремились на отца Флавиана.

– Батюшка, дорогой! Спаси Вас Господи! Здравствуйте батюшка! Благословите!

– Здравствуй Катюша! – и осеняя её, как-то хитро сложенными пальцами правой руки, крестообразно касаясь лба, сложенных ладошек, правого и левого плечей произнёс: – Благодать Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божией Екатерине! Христос посреди нас!

– И есть, и будет, батюшка!

– К Причащению готовишься?

– Постилась, батюшка. Сегодня каноны начну читать.

– Ну помогай Господь. Готовься. Клавдия! Ты там совсем закопалась! Бери Катюшку, идём трапезничать!

– Идём, батюшка, любимый наш, идём! Сейчас вот только рыжики никак не найду к столу-то, любимые ваши. Ох грешница я окаянныя! Не благословилась ещё! Благослови честный отче и прости меня грешную!

– Благодать Господа нашего… Флавиан повторил своё благословение преподанное Катюше.

– И есть и будет! Вспомнила батюшка, они в пакете, я его ещё из машины не вынула!

И громко чмокнув благословившую руку, она переваливаясь словно утица, побежала к оставленной за воротами машине.

* * *

После неплотного, но какого-то, уж очень вкусного, ужина («борщичок» и караси, жареные матерью Серафимой в сметане, были просто «нечто») мы с отцом Флавианом сели передохнуть в маленькой, очень изящно и со вкусом вырезанной деревянной беседке (золотые у Семёна руки – вздохнул Флавиан) в уютном уголке церковного садика-дворика.

– Слушай… отец Флавиан! Объясни ты мне, Бога ради, что это всё-таки было с Катей, у меня из головы никак не идёт этот крик жуткий, ведь и голос-то, явно не её был. Как такое может быть? Она что, психически больная?

– Одержимая она.

– Что такое одержимая? Переведи на понятный, мне безбожнику, язык.

– Попробую Алёш; вот ты представь себе, что к тебе в квартиру ворвались бандиты, избили тебя, связали. Валяешся ты на полу безпомощный, а они из твоего холодильника продукты едят, твоё вино пьют, по твоему телефону мобильному разговаривают. А ты лежишь связанный с кляпом во рту и ничего сделать не можешь. Вот в этом положении ты и есть одержимый. То есть тот, кого держат в своей власти. Как раба. Так вот «бандиты» эти – бесы. А квартира – тело человека. Ясно?

– Нет. Кто такие бесы? Это что, как в сказке, чёртики такие с рожками и копытцами, что-ли?

– Нет, конечно. Если уж с художественными произведениями сравнивать, то уж лучше с фильмами ужасов, помнишь, как там демонов изображают?

– Помню. Иногда очень даже впечатляюще, аж холодит.

– А, когда Катя кричала, не холодило?

– Ещё как! Был момент, думал меня от ужаса парализует.

– Вот видишь – чувство одно и тоже возникает, а почему?

– Почему?

– Да, потому что те киношные демоны почти что с «натуры» изображены. И многие среди режиссёров и художников голливудских с ними – бесами, личный опыт общения имели – кто через наркоту, кто через занятия оккультизмом. А, некоторые, так сознательно им и служат. Только, самый впечатляющий киношный образ – лишь жалкое подобие того, что бесы в реальности из себя представляют. Примерно как – рисунок и оригинал. Да, собственно, ты это немножко и сам ощутил. Ты ведь видел, как у Кати лицо изменилось?

– Видел.

– А голос был чужой?

– Чужой.

– Ну, а чей же, учитывая все сопутствующие ощущения?

– Наверное, его – демона… Тьфу! Слушай, я сейчас, кажется в бесов поверю… Но, подожди! Вот ты говорил про одержимость на примере квартиры и бандитов. Звучит убедительно. Но… А, если я дверь не открою – никто ко мне и не ворвётся. Дверь у меня, к примеру, стальная и глазок есть. Я же сначала посмотрю в глазок, а потом уж – либо пущу, либо нет. Где же тут сходство?

– Самое прямое. Я недавно в газете читал… что ты так посмотрел? Я газеты некоторые иногда читаю, как пастырь я должен иметь информацию о том мире, в котором моя паства живёт. Прочитал я, что квартирные грабители начали новый трюк применять. Они и раньше, то – почтальонами прикидывались, то сантехниками или электриками. А тут, звонят тебе, например, в дверь. Ты в глазок свой смотришь, а за дверью симпатичная молодая девушка стоит с букетом цветов. Ну, ты подумаешь – этажом ошиблась или подъездом, надо ей помочь, подсказать, а то, может, по холостяцки и в гости пригласить. Открываешь дверь, а с боков – «братки» стриженные, ты и охнуть не успел. Также и в духовной жизни. Бесы, они же тебе хари-то свои страшенные не покажут сразу. Они тебе симпатичненький грешок какой-нибудь, заманчивый предложат, вроде: кольнись героинчиком – удовольствие получишь, а не пронравится, мол, так и не будешь больше. Главное – попробуй, дверь в душу приоткрой, ну хоть щёлочку. А остальное для них – дело техники, опыт у них многовековой.

– Слушай, а как же Катя, она что, тоже сама эту дверь открыла?

– Катя? Катя… сама конечно, бедняжка. Так, чтобы как она – сразу одержимой стать – не часто, слава Богу, бывает. Это надо по крупному «подставиться», чтобы бес сразу вошёл. А она подставилась. Только прошу тебя, тут секрета правда нет, то, что я тебе про неё расскажу, это весь К-ч знает, история громкая была. Ты, главное, при ней вида не подавай, что знаешь, ей и так тяжко людям в глаза смотреть, не считая от беса мучений.

– Я постараюсь.

– Постарайся. Так вот: она в пятнадцать лет сиротой осталась, мать от пьянства умерла, а отца она сроду и не знала, других родных нет, а чиновникам наплевать. И братик у неё был, шести лет. Вот они вдвоём в квартире и жили. Сам понимаешь для наркоманов К-ских их квартирка местечко лакомое.

– Вот и подсадили девчонку на иглу. Как обычно – первая доза бесплатно, потом, как втянулась – квартира притоном стала, каких мерзавцев там только не побывало, за героин и девственность продала. А один раз, во время ломки, братика своего каким-то «чёрным» за «дозу» отпустила.

– Чёрным – это кавказцам, что-ли?

– Этого даже следователи не выяснили. А она и описать не смогла, «чёрные», говорит, были и всё. Вот и понимай как хочешь – то ли негры, то ли кавказцы, то ли ещё кто. Одним словом нашли его через день в парке мёртвого, всего исколотого и обескровленного. Она его когда в морге увидела – сознание потеряла и четыре дня в себя не приходила, мальчишечку умученного так без неё и похоронили. А очнулась уже такая, как сейчас. Одержимая. Бес ведь не просто так входит в человека, чтобы только посидеть. Его задача всё существо человека, и душу и тело, погубить. В вечные муки ввергнуть. Вот и с Катей также. Сейчас уж четвёртый год как полегче стало. А то ведь, поначалу, два раза вены резала, из петли вынимали, под машину кидалась. Для бесов ведь лучше нет, чем человека до самоубийства довести – адские муки обеспечены. Счастье Катюшки, что Господь ей Клаву послал, иначе погибла бы точно.

– А Клавдия Ивановна кто ей будет, родственница?

– Да нет. Просто раба Божья, сестра во Христе. Клавдия после выхода на пенсию санитаркой подрабатывала в «психушке», куда Катю уложили после очередной попытки самоубийства. Она, как Катюшкину историю узнала, очень её пожалела. Так вместе из больницы и ушли – одна выписалась, другая уволилась. У Клавдии и живут вместе с тех пор. Она Катюшку и с Богом познакомила и в Церковь привела. Возит несчастную по святым местам, молится за неё, дай-то Бог, чтобы все за своими родными так ходили, как Клавдия за Катюшей.

– А, скажи, отец Флавиан, что ж Катя теперь всю жизнь так мучиться будет?

– Господь знает. Хотя, когда были они в Почаеве, это монастырь такой на Украине, они туда к старцу ездили, к схиигумену Г-лу, чтобы про Катину беду спросить, встретила их у ворот монастыря юродивая, смотрит на Катю и поёт: «шесть годочков – Мишеньке, шесть годочков – Катеньке». Спела несколько раз, перекрестила Катю и убежала. Братика её, как раз, Мишей звали и было ему шесть лет. Толковать-то слова блаженной можно, конечно, по-разному, но, возможно, что Катюше Господь шесть лет за её грех судил мучимой бесом быть. Однако утверждать это не возьмусь, мне, грешнику, Промысел Божий не открыт. А старец, кстати, их не принял. Передал через келейника, что они уже получили то, зачем приехали. А что он имел в виду: то-ли Благодать Божью от мощей Иова Почаевского, то-ли эти слова блаженной – понимай, как знаешь. Ну, ему видней, отчего он так сказал.

– Слушай, а то, что ей сейчас легче стало, это надолго?

– Как Бог даст. Может на месяц-другой, а может и на недельку. Тут не предскажешь.

– Всё! Батюшка, отец Флавиан! Все контакты в голове уже оплавились. А я-то, свои проблемки за беды считал! Ну, уж если это не «шоковая терапия», то я уже ничего в жизни не понимаю. Всё. Перегруз. Отпусти, как говорят, душу на покаяние. Мне бы сейчас сто грамм и в койку. Я «готов». Вон уж и темнеет.

Флавиан порылся в недрах своего бездонного поповского кармана, извлёк оттуда, какой-то крошечный для его ручищи, телефон, нажал кнопку.

– Семён! Бог благословит. Ты в лесу? Дома? Сейчас к тебе мать Серафима одного раба Божия приведёт, приюти, Христа ради. Скажи Нине, что я благословил ему сто грамм той, которая у неё на зверобое с мятой. И груздочка, да капустки с клюковкой, ну, она сообразит. А спать положи его на чердаке в сенцо, московский дух выветривать. Спаси тя Господь с твоей благоверной Ниночкой.

Так, как я спал в эту ночь, я спал только в далёком детстве.

ГЛАВА 3. СЕМЕН

Пробуждение было похоже на сон. То есть, проснувшись, я подумал что всё ещё сплю и, что таких прекрасных снов я, пожалуй ещё и не видел.

Во первых: я проснулся на ложе из свежего, необыкновенно нежного и душистого сена, благоухающего самыми невообразимыми ароматами недавно скошенных трав и полевых цветов. Я просто утопал в этих ароматах, которые, в сочетании с чистым деревенским воздухом, оказывали на меня воздействие близкое к опьяняющему.

Во вторых: следующее, что мои, пробуждающиеся органы чувств уловили после всепроникающего аромата, была музыка. Ещё не открыв глаза, лёжа и ощущуая, как с каждым вздохом из моих лёгких улетучиваются остатки смрадных миазмов именуемых городской атмосферой, я услышал музыку.

В городе, просыпаясь, я тоже слышал «музыку». Если только можно называть музыкой адскую кокафонию «тяжёлого рока» состоящую из: непрекращающегося даже ночью, рёва-гула машин за окном, лая несчастных из-за неестественной среды обитания, городских собак, которые давно уже стали для большинства своих городских хозяев теми самыми «ближними», которых эти хозяева возлюбили «как самих себя», а временами даже сильнее (но уж точно сильнее чем окружающих людей).

К собачьему лаю, особенно усиленному акустическим эффектом «колодцевого» расположения бльшинства многоэтажек, примешиваются радостная матерная ругань и крики напившейся «Клинского» и других сортов пива «продвинутой» молодёжи, грохот мусоровозов, регулярная дробь отбойного молотка со стороны хронически ремонтирующейся теплотрассы, топот соседей и грохот передвигаемой ими мебели над головой. «Лирическую ноту» вносят вопли психически больной соседки за стеной слева, мерзкое шипение Бори Моисеева про то, что он «не такой как все» из квартиры соседа той же «ориентации» за стеной справа (вот ведь придумали же слово «ориентация», звучит также невинно, как кружок спортивного ориентирования по компасу на пересечённой местности). Плюс завывания лифта и, особо музыкальные звуки мусоропровода, когда по нему летят, разбиваясь, бутылки и прочие звонкие предметы.

Словом, тьфу – городским жителям рассказывать ни к чему – сами знают, а сельским об этом лучше и не знать (или наоборот – знать, чтобы ещё раз подумать, прежде чем рваться в город за комфортом и деньгами).

Так вот, проснувшись на чердаке у лесника Семёна, мой мозг, привычно изготовившийся к отражению шумовой атаки города, вдруг растерялся от отсутствия необходимости влючать какие-то свои защитные механизмы, без которых психика горожанина разрушалась бы со скоростью падающего самолёта.

Звуки, которые обласкали мой слух при пробуждении, были чудной божественной симфонией, в которую вплетались: щебетание и пение разноголосых птиц, тихий шорох ленивого ветерка по крыше над моей головой, поскрипывание колодезного ворота и звон воды, льющейся в подставленное ведёрко.

Далёкий крик петуха вносил свою мажорную нотку в рассыпчатое шуршание берёзовых ветвей, стрекот кузнечиков, приглушённо-солидное гудение пушистого шмеля, ревизующего остатки пыльцы в подсохших васильках над моей головой.

И, сквозь все эти, убаюкиваще-ласкающие звучания, умильно-проникновенной мелодией, подобно робкому ручейку, протекал кроткий голосок Нины, Семёновой жены, напевающий что-то щемяще-церковное: – Царица моя преблага-а-а-ая…

Добавить к запахам и звукам весёлые солнечные лучики, пронизыващие полусвет чердака, лоскуток голубизны утреннего неба в открытом световом окошке, свисающие со стропил букеты сушёных трав и цветов, прабабушкинскую расписную прялку вместо ночного столика, и вы, возможно, поймёте что проснулся я в сказке. Вниз я спустился нехотя.

– Доброго утречка вам, Алексей, как вас по батюшке величать? – загорелое лицо Нины светилось искренним радушием.

– Просто Лёша, Ниночка, Бога ради! Мы ведь с вами небось, одногодки.

– Вряд ли, Алексей, мне через месяц пятьдесят шесть, стукнет, если даст Господь дожить! А вам-то, поди, и пятидесяти нет?

– Сорок пять вот недавно исполнилось. Ниночка! Как же вы умеете так молодо выглядеть? Наверное диету какую-нибудь народную знаете?

– Что вы, Лёша! Пост да молитва – вот вся наша диета. Просто здесь жизнь здоровая, воздух чистый, вода колодезная, пища без химии. Если водку не пить постоянно да не грешить стараться, так и выглядишь лучше и живёшь дольше. Я-то – грешница окаянная, а вот бабушка моя, Софья, Царство ей Небесное, до ста двенадцати годов дожила, а прабабушка Матрона до ста восемнадцати. Та вообще праведница была, молитвенница великая. Она слепенькой родилась, по старым, крестьянским понятиям – не работница. А, раз не работница – значит Богу молись за всю семью, отрабатывай своё прокормление. Она так с детства к храму и привыкла, сперва её туда за ручку водили, потом и сама стала ходить. Очень божественную службу любила, ни одной не пропускала. Её старый псаломщик под своё покровительство взял, обучил молитвам, память у неё страсть какая цепкая была до самой смерти. Книжки ей читал божественые, Жития разные, писания. Крестьянам-то особо читать некогда, труда много, вот Мотя и была в дому вместо книжки. Все кушают, а она какое-нибудь житие пересказывает, или Евангелие праздничное объясняет. Говорят, проповедь священника слово в слово повторяла. А, как выросла, с чужими детьми сидеть стала, помоет их, покормит, а главное к вере приучает, в церковь водит. Вся родня её сильно любила и уважала, так и звали – Боженькина Мотя. А когда ей тридцать стукнуло, жених ей нашёлся, парень хороший, на семь лет моложе её, трудящий и благочестивый. Он её в церкви приметил, и сильно полюбил. И ведь уломал-таки родителей за неё свататься, уговорил. А она в ответ: – молиться за него всю жизнь буду, за то, что честь такую мне, калеке, оказал, а выдти замуж не могу, я Христу обет дала. А какой обет – не сказала – обет и всё. Ну, да её никто не принуждал, конечно, её и в своей семье за молитвы да за детей очень ценили. А парень тот через год женился, и очень удачно, всю жизнь счастливо жил, видно молитва Мотина за него сильная была. И умерла она блаженно. За год до смерти родных предупредила, потом за полгода напомнила и за месяц. А за три дня до смерти – прозрела. Напросила, говорит у Господа, напоследок всех вас посмотреть. За те три дня у неё, почитай, всё село перебывало – прощалась. Каждому наставление какое-нибудь сказала, совет о жизни дала. А, в третий день, сидя в креслице, вон в том, что на верандочке стоит, благословила всех и сказала: «прощайте любимые мои, у Господа свидимся, молитесь за меня, грешницу, за мной пришли уже». Вздохнула и отошла легко и тихо. Как Давид в псалтири поёт: «честна пред Господом смерть преподобных его».

– Нина! Ты что это гостя разговорами кормишь? Веди за стол завтракать. Доброе утро, Алексей!

– Доброе утро Семён!

– Прости Семёнушка! Оплошала! Лёшенька, к столу-то пожалуйте! Простите болтушку окаянную!

Вошедший хозяин дома, безспорно достоин быть описан не таким жалким бумагомаракой, как пишущий эти строки… Тут пожалуй и Лескова с Мельник-Печерским не хватило бы. Ростом Семён, фигурой и статью вышел – что твой Илья Муромец (не путать с уродливыми голливудскими «качками»), силища во всём теле, в его-то шестьдесят с лишком, так и переливается. Бородища из под глаз, зубищи «цыганские» – хоть на рекламу «Блендамеда», грива львиная, пальцы стальные – ох и рукопожатие! И при всём при этом глаза – как у младенца – чистые, ясные, ласковые, так и лучащиеся радостью и добротой.

Словом какой-то он весь – былинный, из детства.

Но в джинсах, и часы японские «родные», с компасом, термометром, барометром и прочими там прибамбасами, я такие у знакомого гонщика с «Кэмел трофи» видел, тоже бывшего однокурсника, серьёзные такие часики – долларов за шестьсот.

– Сынок подарил! Средний. – увидев как я разглядываю его часы засмеялся Семён, он у меня любит всякие подарки из командировок привозить иностранные. Тебе, говорит отец, в лесу без них не обойтись, и везёт: то ружьё итальянское, не скрою – бою хорошего, кучненького, «беретка» называется, то бензопилу шведскую, то снегоход немецкий, то – вот часы эти. Спаси его Господь за заботу! Только я ведь ещё прадедом сызмальства в лесу приучен с одним ножом да коробочком соли по неделе, а то и по две бродяжничать. И заблудиться для нас Прохоровых в лесу стыдней, чем Нине в своём огороде. Было, правда, разок… но то уж – Божьим попущением. «Да бы аз не превозносился»!

– Как это – Божьим попущением? Расскажи, Семён Михалыч!

– Расскажу, попозже. Вот только хозяйку со снедью её уважим, а уж за чайком расскажу.

Если есть Рай, то чтоб меня там так кормили! Бывал я на всяких там фуршетах, бизнес-ланчах, обедах и ужинах, едал кухню японскую, китайскую, итальянскую, греческую, французскую, турецкую и какую-то ещё. Один раз с руководством «Газпрома» сподобился спецзаказанные деликатесы поглощать. Но это же всё – просто харчи из забегаловки привокзальной, рядом с неприхотливым завтраком покровского лесника, ласковыми руками любящей жены приготовленным. Нет. Опять мастер слова не меньше Чехова требуется. «Сирену» помните? Не помните так перечитайте!

Просто перечислю: окорок молодого дикого кабана томлёный с луком и чесноком в русской печи, картошечка молоденькая варёная, со сливочным маслом (домашним, естественно), посыпанная свежим укропом, рыжики жареные прямо со шкворчащей сковороды, груздочки солёные калиброванные «сопливистые», карп заливной с морковью и петрушкой, тертая репка с зелёной редькой со сметанкой (тоже домашней, конечно), кашка пшённая с черносливом, изюмом и дынькой сладкая, капустка квашенная с клюковкой и тмином, редисочка трёх сортов молоденькая, лучок и прочая зеленушка – полное блюдо, морс брусничный, кисель малиновый, клубника и земляника и кувшинчик со сливками – отдельно, что-то ещё, уже не помню. Вот так. Свежести всё неописуемой, аромат с ног валящий.

Вобщем чуть мне конец не пришёл, хотя вроде только попробовал всего понемножку. Да! Ещё квас забыл с хреном, хлеб домашней выпечки и варенья из кружовника и китайских яблочек.

Причём, сам Семён кашки пшённенькой сьел из мисочки (у соседкиного кота в Москве – больше), свежей зелени несколько веточек, кваску кружечку да хлеба ломтик. Вот тебе и завтрак богатыря!

Видя моё помрачённое обжорством, осоловелое состояние, Семён помилосердствовав сказал Нине: – Чайку нам на веранду подай, на свежем воздушке посидим.

Помолившись, вышли на веранду (то есть молились Семён с Ниной, я из вежливости тоже перекрестился, кажется неправильно, но на это внимания не обратили). Мне досталось «мотино» кресло, Семён присел на изящной работы резную табуретку, Нина вынесла нам ароматный чай, благоухающий жасмином, смородиновыми почками и ещё чем-то мне неизвестным. Помолчали. Затем Семён, чуть вздохнув, и откинув назад со лба густую прядь чёрных с обильной проседью, волос начал:

– Я ведь, Алексей, не всегда по божески жить-то старался, было время – ох и чудил! В пятьдесят шестом, как демобилизовался, решил в городе счастья поискать, жизни красивой, «погулять». Ну и погулял пару годочков в Москве, я там на стройке плотником устроился. Работал хорошо, деньги тоже хорошие зарабатывал, да сразу и просаживал: то – ресторан, то в карты, то на бильярде, а уж на подружек – и не сосчитать, красив был по молодости, вешались табунами. Ох нагрешил! Отмолить бы, Господи! Ну, я так во вкус «городской» жизни вошёл, что про родителй да про их святые наставления вовсе позабыл, в деревне вроде как и не жил никогда – Москва от родства быстро отучает, в сплошном дурмане как во хмелю пребывал. Очнулся на нарах.

Открыл глаза, гляжу – я в каталажке, а за решётчатой дверью милиционер сидит на стульчике, пожилой такой, усатый. Я к нему:

– Дядя – говорю – что случилось, где я?

– Не помнишь небось? Буян! В Марьиной роще ты, в отделении. Вот придёт следователь, допрашивать будет. Хотя, что тебя допрашивать – итак всё ясно, свидетелей десятка два наберётся.

– Дядя, дорогой, что ж я натворил-то, ведь ничего не помню!

– Ишь, племяничек нашёлся! Бык рогатый тебе дядя, или медведь в лесу. Выхлебал, дружки вон твои говорят, чуть не ведро «белой», да в том же кабаке и драку учинил, с курсантами, официантку вишь не поделили. Дак ведь ты двоим рёбра поломал, одному руку, а ещё один в «ренимации», с головой пробитой. Коли помрёт – будет тебе, паря, «вышка» – строго теперь с убивцами-то.

Тут я и завыл во весь голос.

– Господи! Что ж я наделал! Жизнь свою погубил, мать с горя помрёт, родных опозорил! А курсантик-то, Господи! Он – то за что? У него, небось, тоже мать есть, ох проклянёт она меня со всей роднёй моей! Господи! Да что же это такое? Господи!

– Поздно ты, паря, Господа вспомнил – пожилой милиционер глядел с жалостью, беззлобно – раньше надо было родителев слушаться, да к попу «на испыт» бегать. Натворил делов – отвечать надо. А то и правда, что окромя Бога тебе теперича помочь не-кому. Молись, что ли, коли умеешь. Молись, давай, может Бог-то и услышит…

Ту меня словно в прорубь окунули. Всё вдруг вспомнил. Церковь нашу, себя маленького, отца, погибшего в день победы в Берлине, как они с дедом меня на Пасху причащать ведут, ковшик вспомнил с крестиком, потёртенький, с запивочкой тёпленькой, и мать нарядную – в платке кулич и яйки крашенные, сияет вся. Батюшку вспомнил старенького, хромого, в очках с толстенными стёклами: «причащается раб Божий младенец Симеон честнаго и пресвятаго Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа…»

Рухнул я тут на нары и зарыдал. Так зарыдал, что аж охранник мой испугался. Дверь открыл, зашёл, хоть и не положено им, присел рядом и утешает.

А я словно в исступление впал – не вижу ничего, не слышу, рыдаю аж с рыком утробным, и кричу сквозь рыданья:

– Господи! Прости меня мерзавца окаянного! Родителей моих ради, спаси мальчишечку, не дай помереть! Матерь Божья! Ради его матери, спаси мной убиенного! Господи! Меня накажи, убей меня – его спаси! Господи! Боже мой! Господи!

Сколько я бился так – не помню. Сказали потом – полутора суток. В забытьё впал. Очнулся – нары перед глазами в крови засохшей, лицо разбито, это я головой об них сильно стучался. Внутри пустота. Всё помню, ничего не чувствую, ничего не хочу, словно я умер уже.

Слышу ключ в решётке клацкнул, вошёл кто-то. Голос охранника моего: – Очнулся бедолага!

Идругой голос, тонкий такой, сипловатый:

– Прохоров! Вставай! На выход с вещами!

Так же, омертвело, встал, пиджак свой порванный подобрал, вышел. По коридору иду за охранником, мысль такая холодная, спокойная в голове: – побежать, что ли? Пристрелили бы уж скорей, без тягомотины, суда бы не было – родным позора. Но удержался.

Ввели в кабинет, обшарпанный какой-то, грязной зеленой краской грубо покрашенный.

Человек в гражданском сидит, видно – следователь. Молодой, чисто выбритый, «Шипром» пахнет, и глаза незлые.

– Садитесь, Прохоров, можете курить (а я курил тогда «Казбек»– дорогие).

– Повезло Вам, Прохоров – дело закрыто. Курсант в больнице очнулся, чувствует себя хорошо, даже врачи удивлены. Сидеть бы Вам за тяжкие телесные, да полковник приезжал, командир училища. Привёз письменные отказы от претензий всех побитых вами курсантов и ходатайство о прекращении дела. Я был против, но наверху дело замяли, видно училищу скандал не нужен. Вы свободны. Можете идти, вот пропуск на выход. Там внизу вас старик какой-то дожидается. Не попадайте к нам больше, Прохоров.

Ничего не понимая, бесчувственный как бревно, словно обухом сзади ошарашенный, спускаюсь вниз в приёмное, навстречу – мой дед. Строгий, высокий, на груди полный «Георгий», в руке плеть держит, рядом охранник мой стоит, пожилой, усатый, видно только что говорили они о чём-то.

Сверкнул на меня дед очами из под бровей кудлатых, да как вытянет кнутом плетёным из бычьей шкуры со всего маху, у меня аж дыханье от боли перехватило.

– Кланяйся, Семён, вот этому человеку, он теперь твой первый благодетель, к Богу тебя оборотил. Да имя его, раба Божия Димитрия в памяти своей ножом вырежи! Во всю остатнюю жизнь за него молиться будешь! Он и телеграмму домой о тебе паршивце прислал.

И вновь кнутом взмахнул. Охранник-то мой, хвать его за руку, не даёт ударить:

– Ты что, Тимофей Васильич, не ровён час самого посадят! Оставь ты его! Вишь – Господь его услышал, чудом дело-то закрыли! Простил его Бог, и ты прости!

– Прощу. Но накажу. Всё, Семён, кончилась твоя Москва! Домой едем. Тебя невеста ждёт.

– Какая невеста?

– Увидишь.

И поклонился до земли охраннику моему:

– Спаси тя Христос, Дмитрий Иванович, век за тебя Бога молить не забуду!

Затем резко повернулся на каблуках и пошёл к выходу.

Дверь родительского дома мне открыла Нина.

– А, ну! Нина Петровна! Расскажи моквичу как тебя по деревенски за меня выдали!

– Оставь, Семёнушка, что тут рассказывать, Алексею такое поди неинтересно!

– Очень интересно, Ниночка, расскажите пожалуйста, я и так уже второй день словно в другой стране и в другом веке живу! Бога ради, расскажите!

– Ну, уж коли хотите… Всё у нас по простому было. Мне тогда семнадцать только исполнилось, к родителям моим пришли Тимофей Васильевич, дедушка Семёна моего, да мама его Анисья Игнатьевна, нарядные и серёзные такие! Меня мамка из дому выставила, да я – к окну, и, грешным делом, всё и подслушала.

– Мои родители Семёновых за стол усадили, чай там, что было в доме – на стол, посидели для порядку. Потом Тимофей Васильевич говорит:

– Пётр Сергеич! Кабы всё по хорошему было, я б тебе счас про купца да товар зачал. А, как купец не в порядке, то я к тебе, почитай, за милостью пришёл. Внучка моего Сёмку ты знаешь, неплохой был мальчишка. А сейчас в Москве в «околотке» сидит. За пьяную драку. Мне добрый человек телеграмму прислал, что судить должны были Сёмку – поувечил он кого – то. Но, Бог милостив – отпустят. Пишет чтоб я забрал его от греха подальше. Спаси Господь того благодетеля во вечные веки! Еду за ним сегодня. Кого привезу – не знаю – почитай пять лет не видел. Вишь вот – как на духу тебе рассказал, ничего не утаил. Теперь, всё зная, ответь мне – отдашь ли за моего шалопая младшенькую свою, Нину?

Помолчал папка, и говорит:

– Пусть Мотю идёт спрашивать. Коли Божья воля есть – отдам. Я ваш Прохоровский род знаю. У вас коли мужик и задурит, то не по злу а от силушки лишней, которой – уж и наградил же вас Господь! Сёмку твоего с детства уважал, ладный был парень, думаю – исправится. Коли Мотя благословит – забирайте Нинку!

Я у окна – не живая не мёртвая. Семёна и не помню хорошенько, он в армию ушёл – мне только двенадцать стукнуло, и вдруг – раз – и «забирайте»! Ужас! Похолодела вся, сердце почти не бъётся! А тут отца голос:

– Нина! Поди в избу!

Я вошла, вся дрожу. Отец встал, перекрестил меня и говорит негромко:

– Дочка! Иди к Мотюшке, скажи – отец спрашивает – есть ли воля Божья идти мне замуж за Семёна Прохорова? Что она тебе скажет – придёшь и нам поведаешь. Иди с миром, голубка моя!

Пошла я к Моте нашей «Боженькиной». Она в сарайчике жила летом в последние годы жизни, там и людей принимала. «Келейкой» свой сарайчик называла. Вхожу к ней в «келейку» – она в креслице вот в этом сидит, в котором вы Алексей сейчас, в сарафанчике тёмненьком, застиранном (шить себе новое по многу лет не позволяла и стирала сама), платочек, как сейчас помню, праздничный на ней одет – «Пасхальный», чёточки в руках затёртые и сияет вся – «Исайя ликуй» – напевает. Я так удивилась, что и про своё дело-то позабыла.

– Мотюшка – спрашиваю – сегодня ж разве праздник какой? Нет ведь в месяцеслове даже «пол-елея»?

– Праздник у меня! Праздник! Крестницу любимую замуж отдаю, Нинушку драгоценную! За добра молодца Симеона Евграфовича! Будет жить с ним счастливо, слушаться его во всём, кра-а-сивых деток растить!

Я так и ахнула:

– Мотюшка! Я ж его и не знаю совсем!

– А под венец пойдёшь – и узнаешь.

– Мотюшка!!!

– Раба Божья девица Нина! Есть воля Божья тебе за Семёна идти, так отцу и скажи! И ещё – собирай вещи да, сейчас же к жениху в дом уходи – так Богу угодно. Подойди, поцелую тебя, радость моя, будь счастлива и Господа всегда благодари! Да благословит тя Господь «во вся дни живота твоего»!

Вернулась я в избу ни жива ни мертва, всё отцу с матерью рассказала, Прохоровы тут же сидят. Тут мамка моя, допреж того ни слова ни проронившая, как закатится причитать: – Ой, дитятко моё малое, как я тебя во чужи люди отпущу?! Как расстанусь с ненаглядной моей?!

Ну и прочее, что матерям положено. Отец глянул на неё, останавливать не стал, перекрестился, повернулся ко мне:

– Клади, Нинка, свой сундучок в синюю тележку, да запрягай в неё Игрунка. Будет он тебе с тележкой в приданое, большего дать нечего. Езжай в новый дом, коли так Мотя сказала, она, видно, знает. На свадьбу придём. Бога бойся, мужа почитай. Тимофей Васильич, ты уж это… присмотри… Прощевайте пока. Пойдём жена, ульи поглядим, они тут без нас разберутся.

И, забрав с собой причитающую мамку вышел из избы.

А то, почему мне Мотя сразу к Семёну в дом велела ехать, я в тот же день и поняла. Едва у них во дворе мой сундучок с тележки сняли, Анисью Игнатьевну, маму Семёнову, удар хватил, инсульт то есть. Парализовало у неё полтела, сына так в постели и встретила. И я, до захода солнца ещё, уже в новом дому хозяйкой стала. Вот так я и сосваталась. Ничего интересного, Алексей.

– Ну уж и ничего! На моё бы место Островского, вот бы счастлив был такую историю услышать!

– В