"Ему трудно было поверить, что он знал когда-то иную жизнь, что он когда-то плескался и барахтался в болоте городской богемы. В одиночестве, лишенный возможности перекинуться с кем-нибудь словом, он много думал, и мысли его были глубоки и просты...
Эта прекрасная, мудрая, суровая Северная Страна существовала всегда, а он ничего о ней не знал. Его удивляло, как это он, созданный для такой жизни, мог не слышать тихого зова северной природы. Она звала его, а он не знал. Но и это пришло в свое время".

Джек Лондон. "Смок Беллью"

Однажды в детстве, когда я еще не умел говорить и не знал ни одного слова, мне приснился сон. Наверное, это был самый первый сон в моей жизни или, во всяком случае, самый первый сон, который мне запомнился и который остался единственным воспоминанием о начале моей жизни.

Мне снилось, будто я сижу в коляске, в кузьминском лесопарке, а мой дед уходит куда-то вдаль. Я тяну руки, но он уходит прочь и даже не оборачивается.

С тех пор прошли годы, десятилетия, уходили вдаль друзья, слова превращались в пепел, любовь в ненависть и дружба рассыпалась как сгоревший дом. Я стал путешествовать и с каждым годом все дальше и дальше уезжал от дома. И чем дальше я уходил от дома, тем сильнее по нему тосковал. Дом, семья, это связь поколений, это твое прошлое, которое как магнит тянет тебя назад, и чем дальше ты уходишь, тем сильнее чувствуешь его притяжение. Наша планета это круг – чем дальше ты уходишь, тем сильнее приближаешься.

Когда я только начинал странствовать я бежал от себя, всего что меня окружало. Спустя годы я понял, что пытаясь убежать от всего – ты на самом деле идешь навстречу, навстречу своему прошлому, навстречу самому себе.

Я словно пытаюсь догнать прошлое, которое начало ускользать от меня еще в самом раннем детстве, и с тех пор я всего лишь иду по его следу. Когда-нибудь, на этом пути, я встречу самого себя, ведь как говорили древние – странники подобны осенним листьям, сколько бы лист не кружился в небе, рано или поздно он спустится на землю, вернется в свой дом, найдет свой край обетованный.

Рано утром в лесу пели птицы, ветер будил спящие деревья и где-то журчала река. В небе не осталось ни единого следа от ночного дождя, упавшие капли слились с родниками и утекли прочь. Только лужи напоминали о прошлом. Всякий раз, когда идет дождь, мне нравится слушать стук капель о подоконник или их шуршание по кленовым листьям. Всякий раз, когда уходит дождь, мне становится грустно. Солнце может снова показаться из-за туч, но невозможно вернуть прошедший ливень, невозможно собрать все капли и вернуть их на небо.

Воспоминания о дожде похожи на воспоминания о севере – когда идешь по тайге или тундре, с промокшими натертыми ногами, когда тебя атакуют полчища мошкары и комарья, когда спина изнывает от тяжести рюкзака – ты думаешь только об одном – как бы не заблудиться среди этих бескрайних гор, лесов и болот. Но потом, спустя время, именно воспоминания о севере согревают твое сердце.
Так и дождь – когда вспоминаешь об ушедшем лете, вспоминаешь об ушедшем дожде, жалеешь о том, что тучи вылили все свои небесные капли и опустели внутри.

А в лесу все также поют птицы, журчит река, светит яркое солнце, по мокрому песку бегают пауки и лишь трава, покрывшись каплями дождя и влаги, хранит память о прошлом…

"Время мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочу поскорей завершить свое дерево… Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что рано или поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которую считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничего подобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себе шестнадцатилетний юнец, «уставший от жизни». Нет, я говорю о смерти мужчины. О смерти всерьез. О жизни, которая прожита…"

Антуан де Сент-Экзюпери

Передо мной – старая черно-белая фотография времен Второй мировой войны. На фотографии турбовинтовой самолет готовится к взлету. Рядом надпись: «Утро 31 июля 1944 года». Это был последний полет майора Антуана де Сент-Экзюпери. В этот день он вылетел с аэродрома Борго на острове Корсика, на разведывательный полет и его самолет навсегда скрылся в южном небе. Никто точно не знает, почему он не вернулся. Говорят, его сбил немецкий истребитель, говорят, он потерпел аварию. Одно знают точно – в этот день его война закончилась. «Мы существуем в наших книгах», написал он когда-то.

Душа человека бессмертна – я знал и верил в это с самого рождения. Хотя и был атеистом лет до двенадцати. Наши книги это наше духовное наследие заблудившимся потомкам. Рано или поздно все мы уйдем в наш последний полет. Важно то, что мы оставим после себя. Важно – сможем ли мы взять наши десять тысяч. Он жил и ушел, чтобы взять свои десять тысяч.

В одном из своих писем Экзюпери писал:

"Драма - это когда болеет ребенок. Драмы бывают только у других. Свое, собственное, никогда, ни за что не бывает драматическим. Полет на десяти тысячах метров. Взрыв, и больше ничего нет. Но в другого-то не влезешь. Другой - это территория, у которой не существует границ. И если замерзает маленькая девочка, это куда страшней, чем когда при 50 мороза отказывает обогрев. Я знаю холод, знаю жажду, знаю незащищенность, но и холод, и жажду, и незащищенность - других.
И потом, не знаю почему, желание все брать на себя. Я брал на себя их 10 000 метров. В этом "моя война". И это вовсе не дурацкие манипуляции тореадора, намеком на которого меня однажды хотели уязвить. Группы 1/33 и 2/33 потеряли, если не ошибаюсь, 11 экипажей из 20 не то 25. Они единственные, кто работал и рисковал. Поэтому иногда мне становится грустно в своей комнатке. Слишком дорого все это обходится. Я не очень понимаю, за что стоит платить такую цену. Во всяком случае, не могу назвать. Но существует, вне всякого сомнения, и противоположная точка зрения, поскольку я верю в нее. Сегодня я оглох на одно ухо, но не из-за обычного шума в ушах (с этим-то как раз налаживается), а потому, что впервые спустился с такой высоты, и теперь до завтрашнего дня ухо у меня будет заложено.
И опять я думаю о непостижимом противоречии. Итак, тело как таковое. Тело, которое любит вечерний отдых у огня, наслаждается им. Которое сворачивается под одеялом, готовясь заснуть. Которое умеет улыбаться. И то же тело, но отличающееся от меня. Служащее всего лишь орудием. Тело, которое гонят на пахоту, словно вола. Которое заставляют примириться со свистом в ушах или согласиться на то, что его сожгут, поджарят. Как позавчера произошло это с его товарищами. Тело, которое всего лишь "послушное орудие". И в нем живут два чувства: уныние перед лицом возможной смерти, как нынче вечером. И грустные размышления о садах, которые затворятся для него. Для этого достаточно молнии с "мессершмитта", от которой ты внезапно вспыхнешь, как дерево. Она сверкнет в чистом, безоблачном небе. А затем безмолвное вертикальное падение".

Почему он стал моим любимым писателем? Ведь когда-то мне нравились Достоевский, Гоголь, Шукшин. Наверное, потому что он был романтиком. С годами романтизм уходит, уступая место прозе, так исчезают весенние цветы, уступая место жаркому лету. Потом ты в тайне завидуешь людям, сохранившим в своем сердце романтику. Древние японские мифы рассказывают, что когда-то в Японии была эра богов, эра поэзии и романтиики – когда каждая травинка, каждое дерево могло говорить с человеком. А потом наступила эра императоров – эра бесконечных войн, крови и политических дрязг. Если из жизни человека выкинуть романтику и любовь останется только серый цвет и человек превратится в робота.

В неотправленном письме генералу Х, Сент-Экзюпери писал:

"Невозможно и дальше жить ради холодильников, политики, игры в белот и кроссвордов! Это невыносимо. Невыносимо жить без поэзии, без красок, без любви. Да стоит только послушать деревенские песни XV века, чтобы измерить глубину нашего падения! Все, что нам осталось, - это голос, которым вещает робот пропаганды (простите на слове!). Два миллиарда ничего не слышат, кроме робота, ничего не понимают, кроме робота. И сами превращаются в роботов…

Век рекламы, системы Бедо, тоталитарных режимов, век армий, отказавшихся от знамен, труб, отпевания мертвых. Я всеми силами ненавижу свою эпоху. В наши дни человек умирает от жажды…

Человек-робот, человек-термит: сначала работа у конвейера по системе Бедо, потом игра в белот. Человек, из которого выхолощена всякая способность к творчеству, который в своей деревенской глуши не в силах создать ни единой песни, ни единого танца. Человек, которого под видом культуры пичкают стандартной продукцией серийного производства, словно вола сеном. Вот это и есть нынешний человек.
А я думаю, что каких-нибудь триста лет назад люди писали “Принцессу Клевскую”, на всю жизнь уходили в монастырь от несчастной любви - так они умели любить. Разумеется, в наше время иные кончают самоубийством, но их страдание сродни невыносимой зубной боли, от которой лезут на стену. С любовью оно ничего общего не имеет".