«Щегол», большой роман американской писательницы Донны Тартт о приключениях многострадального юноши по имени Тео и шедевра Карела Фабрициуса с таким же, как у книги названием, — одно из самых популярных литературных произведений этого года.

Собрав ворох восторженных рецензий, роман получил Пулитцеровскую премию. Месяц назад он вышел и на русском языке.

Уже в самом начале увесистого тома читатель встречает страницы, которые дают понять, что в его руках отличная книга, заставляют увлечься, привязаться к главному герои и — пожалеть, что в книге нет иллюстраций.

Но это Артхив легко исправит!

Завязка приключенческого романа о современном Оливере Твисте такова: подросток Тео едет с мамой в школу — он натворил нечто, за что может быть даже исключен.

Но маму укачало в такси, они вышли прогуляться по Центральному парку, над которым внезапно хлынул дождь, — и вот парочка уже в Метрополитен-музее, надеются за полчаса переждать ливень и познакомиться с выставкой «Портретная живопись и натюрморты: работы северных мастеров Золотого века».

Мама Тео (от его имени и ведется повествование) — умница и красавица, бывшая фотомодель с неоконченным искусствоведческим образованием, которая каждую свободную минуту проводит в музеях.

Она устраивает для сына отличную экскурсию. Ею заслушиваются проходящие мимо посетители. Непременно увлечетесь и вы.

Итак, самые яркие цитаты из лекции о голландской живописи, которую мама читает для сына в романе Донны Тартт «Щегол», и иллюстрации Артхива к ней — чтобы вам не приходилось напрягать память, воображение и Гугл.

Веселый собутыльник
Франс Хальс 66×81 см

— Терпеть не могу смотреть все второпях, — говорила она, когда я нагнал ее на верху лестницы, — но, с другой стороны, это такая выставка, куда нужно приходить раза два или три.

«Урок анатомии» мы с тобой просто обязаны посмотреть, хотя больше всего я хочу увидеть одну крохотную, очень ценную работу художника, который был учителем Вермеера. Великий старый мастер, о котором ты и не слышал.

Ну и картины Франца Хальса, само собой. Хальса ты видел, правда? «Веселого собутыльника»? И регентов богадельни?

— Ну да, — осторожно сказал я.

Из всех упомянутых ей картин я знал только «Урок анатомии». Ее фрагмент был напечатан на плакате с названием выставки: сизая плоть, многочисленные оттенки черного, запойного вида хирурги с налитыми кровью глазами и красными носами.

Групповой портрет регентов приюта для престарелых в Гарлеме
Франс Хальс
1664, 256×172 см

Меня не слишком вдохновляла перспектива разглядывать кучу картин с голландцами в темной одежде, и поэтому, когда мы толкнули стеклянную дверь — из гулкого холла попав в ковролиновую тишину, — я поначалу подумал, что мы ошиблись залом.

От стен исходила теплая матовая дымка роскоши, подлинной спелости старины, но она тотчас же разламывалась на ясность цвета и чистый северный свет, на портреты, интерьеры, натюрморты — от крошечных до исполинских; дамы с мужьями, дамы с болонками, одинокие красавицы в расшитых платьях и отдельные величественные фигуры торговцев в мехах и драгоценностях.

Банкетные столы после пиршеств, заваленные яблочной кожурой и скорлупками грецких орехов, складки тканей и серебро, обманки с ползающими насекомыми и полосатыми цветами.

Лимоны со снятой цедрой, чуть твердеющей на кромке ножа, зеленоватая тень от пятна плесени. Свет, бьющий в ободок наполовину пустого бокала с вином.

Мы можем только предположить, какие именно натюрморты вообразила для своих героев Донна Тартт. Возможно, некоторые из них есть в подборке «мертвой природы» от европейских мастеров.

Вот лишь несколько примеров, демонстрирующих описанные в книге тренды натюрморта Золотого века.

— Этот мне тоже нравится, — прошептала мама, подойдя ко мне — я стоял возле маленького и особенно привязчивого натюрморта: на темном фоне белая бабочка порхает над каким то красным фруктом. Фон — насыщенный шоколадно черный — излучал затейливое тепло, отдававшее набитыми кладовыми и историей, ходом времени.

— Уж они умели дожать эту грань, голландские художники — как спелость переходит в гниль. Фрукт идеален, но это ненадолго, он вот вот испортится.

Особенно здесь, видишь, — сказала она, протянув руку у меня из-за плеча, чтобы прочертить форму в воздухе, — вот этот переход — бабочка. — Подкрылье было таким пыльцеватым, хрупким, что, казалось, коснись она его — и цвет смажется. — Как красиво он это сыграл. Покой с дрожью движения.

Натюрморт с тремя плодами мушмулы и бабочкой
Адриан Коорт (Коорте)
1705, 27×20 см

— Долго он это рисовал?

Мама, которая стояла чуточку слишком близко к картине, отступила назад, чтобы окинуть ее взглядом, совершенно не замечая жующего жвачку охранника, внимание которого она привлекла и который пристально пялился ей в спину.

— Ну, голландцы микроскоп изобрели, — сказала она. — Они были ювелирами, шлифовщиками линз. Они хотели, чтобы все было подробнее некуда, потому что даже самые крошечные вещи что-нибудь да значат.

Когда видишь мух или насекомых в натюрмортах, увядший лепесток, черную точку на яблоке — это означает, что художник передает тебе тайное послание.

Он говорит тебе, что живое длится недолго, что все — временно. Смерть при жизни. Поэтому то их называют natures mortes. За всей красотой и цветением, может, этого и не углядишь поначалу, маленького пятнышка гнили. Но стоит приглядеться — и вот оно.

Я наклонился, чтобы прочесть набранную неброскими буквами табличку на стене, из которой я узнал, что художник — Адриен Коорт, даты рождения и смерти не установлены — при жизни был неизвестен, а его работы получили признание только в 1950 х годах.

Портрет молодого человека с черепом
Франс Хальс
1626, 92×81 см

Я следовал за мамой, пока она зигзагами перемещалась от портрета к портрету, гораздо быстрее, чем обычно на выставках — от цветов к ломберным столам, к фруктам; много картин она просто пропускала (четвертая по счету серебряная кружка или мертвый фазан), к каким-то сворачивала без промедления

(«Так, Хальс. Иногда он деревня деревней, со всеми этими его пьяницами и девками, но если шедевр — так это шедевр. Никакой суеты и выписывания деталей, он мажет по влажному, шлеп-шлеп — и так быстро!

Лица и руки прорисованы четко, он знает, куда в первую очередь упадет взгляд, но взгляни на одежду — небрежная, почти что набросок. Посмотри, как открыто, современно он работает кистью!»)

Какое-то время мы простояли перед картиной Хальса — мальчик, который держит череп

(«Не обижайся, Тео, но, как по-твоему, на кого он похож? На кое-кого, — она дернула меня за волосы, — кому не мешало бы подстричься!»)

— и затем перед двумя огромными портретами пирующих офицеров его же работы, по ее словам, очень-очень известными и оказавшими огромное влияние на Рембрандта.

(«Ван Гог тоже любил Хальса. Он когда-то где-то написал про Хальса: „У Франца Хальса не менее двадцати девяти оттенков черного!“ Или двадцати семи?»)

Банкет офицеров гарлемской стрелковой гильдии св. Георга
Франс Хальс
1616, 324×175 см

И снова мы можем только предположить, какие из групповых банкетных портретов Халса имеются в виду.

Групповой портрет офицеров стрелковой роты св. Георгия
Франс Хальс
1627, 257×179 см


Групповой портрет офицеров стрелковой роты св. Адриана
Франс Хальс
1627, 266×183 см

— Теперь Рембрандт, — сказала мама. — Все всегда говорят, мол, это полотно о разуме и просвещении, рассвет научной мысли и все такое, но у меня мурашки по коже от того, какие они тут все вежливые и официальные, столпились вокруг трупа, как возле шведского стола на коктейльной вечеринке.

Хотя, — показала она, — видишь вон тех двоих удивленных мужиков? Они смотрят не на тело, они смотрят на нас. На нас с тобой. Как будто увидели, что мы стоим перед ними — два человека из будущего. Увидели — и вздрогнули.

«А вы что тут делаете?» Очень натурально. И еще, — она обвела труп, пальцем в воздухе, — если приглядеться, само тело нарисовано не слишком реалистично. От него исходит странное сияние, видишь? Они чуть ли не инопланетянина вскрывают.

Видишь, как подсвечены лица мужчин, которые глядят на него? Как будто у трупа есть собственный источник света. Он рисует его таким радиоактивным, потому что хочет привлечь к нему наши взгляды, хочет, чтобы труп выпрыгивал на нас из картины.

И вот здесь, — она показала на руку со снятой кожей, — видишь, как он обращает на нее наше внимание, сделав ее такой огромной, не пропорциональной всему телу? Он ее даже развернул, чтобы большой палец оказался не с той стороны.

И это сделано намеренно. С руки снята кожа — мы сразу это видим, что-то не так, но, перевернув палец, он делает это зрелище еще более не таким, и даже если мы сами не можем понять, в чем дело, наше подсознание это отмечает, тут что-то совсем неверное, неправильное. Это очень ловкий ход.

Урок анатомии доктора Тульпа
Рембрандт Харменс ван Рейн
1632, 169.5×216.5 см

— Это самая первая картина, в которую я по-настоящему влюбилась, — говорила мама.

— Не поверишь, но она была в книжке, которую я в детстве брала из библиотеки. Я садилась на пол у кровати и часами ее рассматривала, как завороженная — такой кроха!

И в общем-то невероятно, сколько всего можно узнать о картине, если долго-долго смотреть на репродукцию, даже если репродукция не лучшего качества. Сначала я полюбила птицу, ну, как домашнее животное, что-то вроде того, а потом влюбилась в то, как она была написана.

— Она рассмеялась. — «Урок анатомии» был, кстати, в той же книжке, но его я боялась до трясучки. Захлопывала книгу, если вдруг наткнусь на него.

Щегол
Карел Фабрициус
1654, 33.5×22.8 см

Девочка и старик встали рядом с нами. Я смущенно наклонился и взглянул на картину. Она была маленькой, самой маленькой на всей выставке и самой простой: желтый щегол на незатейливом бледном фоне прикован к насесту за веточку-ножку.

— Он был учеником Рембрандта и учителем Вермеера, — сказала мама. — И это крошечное полотно — то самое недостающее звено между ними. Ясный чистый дневной свет — сразу видно, откуда взялся у Вермеера свет такого качества. Конечно, в детстве я ни о чем таком и не подозревала, ни о какой исторической важности. Но она тут.

Я отступил назад, чтобы получше разглядеть картину. Птичка была серьезной, деловитой — никакой сентиментальности, — и то, как ловко, ладно вся она подобралась на жердочке, ее яркость и тревожный, настороженный взгляд напомнили мне детские фотографии моей матери — темноголового щегла с внимательными глазами.

— Знаменитая трагедия в истории Голландии, — говорила мама. — Была разрушена большая часть города.

— Что?
— Взрыв в Дельфте. При котором погиб Фабрициус. Учительница вон там рассказывала про это детям, не слышал?

Вид Делфта после взрыва
Эгберт Ливенс ван дер Пул
1654

Слышал. На выставке было три могильных пейзажа работы Эгберта ван дер Пула, на всех — разные виды одной той же выжженной пустоши: разрушенные обгоревшие дома, ветряные мельницы с продырявленными крыльями, воронье, кружащее в дымном небе.

Официального вида тетенька громко рассказывала группе школьников лет десяти-одиннадцати, что в семнадцатом веке в Дельфте взорвались пороховые склады и что вид полуразрушенного города преследовал художника, стал его навязчивой идеей, и он рисовал его снова и снова.

— Ну вот, Эгберт был соседом Фабрициуса, он, похоже, тронулся умом после порохового взрыва, по крайней мере, мне так кажется, а Фабрициус погиб, и его мастерская была разрушена.

Почти все картины были уничтожены, кроме вот этой. — Возможно, она ожидала, что я что-то скажу, но когда я промолчал, она продолжила. — Он был одним из величайших художников своего времени, в одну из великих эпох живописи.

Он был очень очень знаменит. Печально, потому что сохранилось всего-то пять или шесть его картин. Остальное сгинуло — все-все его работы.

Сохранилось около 20-ти картин ван дер Пула с изображением последствий взрыва в Делфте — какие из них видели герои романа, снова можно только догадываться.

Случившееся стало для художника трагедией еще и потому, что во время взрыва погибла его маленькая дочь. Ван дер Пул больше никогда не вернется к изображению беззаботных сцен: он будет писать последствия взрыва и пожары.

Психологи считают художника изобретателем арт-терапии: его картины со сценами катастроф пользовались популярностью (он писал даже авторские копии) — вероятно, с их помощью пережившие трагедию пытались вернуться к жизни.

Взрыв в Делфте
Эгберт Ливенс ван дер Пул
1654

— Ну, по мне, — продолжала мама, — так это самая замечательная картина на всей выставке. Фабрициус ясно дает понять, что он открыл что-то совсем свое, о чем до него не знал ни один художник в мире, даже Рембрандт.

Очень тихо, так тихо, что я едва расслышал, девочка прошептала:
— Она всю жизнь должна была сидеть вот так?

Щегол
Карел Фабрициус
1654, 33.5×22.8 см

Я думал о том же: прикованная ножка, ужасная цепь; ее дед пробормотал что-то в ответ, но мама, которая, казалось, совсем их не замечала, хотя они стояли к нам вплотную, шагнула назад и сказала:

— Такая загадочная картина, такая простая. И по настоящему нежная — так и манит к себе поближе, правда? Куча мертвых фазанов, а тут — крохотное живое существо.

— Конечно, люди умирают, — продолжала мама. — Но как же до боли мучительно и бездарно мы теряем вещи.

По чистейшей беспечности. Из-за пожаров, войн. Устроить в Парфеноне пороховой склад. Наверное, когда удается спасти хоть что-то от хода истории, это уже само по себе чудо.

Ну, а дальше в романе «Щегол» начинается самое интересное…

Автор: Наталья Кандаурова