Захотелось мне выложить в интернет историю моей мамы, опубликованную год назад в латвийском журнале "Лилит".

 

Она должна была жить в Париже, завтракать круассанами и бегать на занятия по хореографии во дворец Гарние, где будущих балерин парижской Оперы забавно называли крысятами. Она должна была жить обеспеченно – любимая дочка высокооплачиваемого автомобильного инженера. Но судьба решила позабавиться – и зашвырнула маленькую парижанку в СССР сталинского образца: валенки вместо пуантов, сухари взамен фуагра и пензенский барак вместо респектабельной квартиры в Пасси. Всю жизнь Натали Куртэн упорно писала в советских анкетах национальность - «француженка» и верила, что вернется на родину. Эта мечта вот-вот осуществится.  

+

 

А виновата во всем, как обычно, роковая любовь. Влюбилась не Натали, она была еще слишком крохой для таких страстей. Ослепившее рассудок чувство охватило ее маму, Нонну Куртэн, образцовую супругу автомобильного инженера. Да так, что она решилась бросить мужа, похитить собственных детей и тайно бежать с ними в СССР, куда ее позвал любимый человек. 

 

Мама Натали была смешанных, русско-французских кровей. Родившись в России, она России совсем не знала, поскольку еще девочкой была увезена оттуда бабкой-француженкой, быстро сообразившей, кель кошмар несет с собой полыхнувшая на всю страну революция. Даже не представляя, как ей повезло, Нонна росла в приличной обстановке, среди приличных людей и вышла замуж за респектабельного буржуа, инженера автомобильного завода. Судьбы их были схожи: Эдуард Куртэн тоже был французом, родившимся в России, и точно так же был вывезен оттуда родителями, бежавшими при первых признаках грядущей революции.

 

 

Неудивительно, что в семье говорили по-французски и по-русски, общались с белоэмигрантскими дворянскими кругами. Родились дети: дочка Натали и сын Алеша. Летом отдыхали в русском лагере «Соколы», пели «Взвейтесь, соколы, орлами, хватит горе горевать».

 

-- Когда началась Вторая мировая, я была маленькой, брат еще меньше, и мама отвезла нас во французскую глубинку, на хутор, где жили кузины моего отца и православные монашки. Это было имущество русской церкви. Там был православный батюшка, который проводил службы в церквушке, устроенной в подвальном помещении. Хотя детство пришлось на войну, я чувствовала себя совершенно счастливой: лазила по яблоням, дразнила гусей, помогала священнику в саду – мы надевали мешочки на каждую грушу, потому что если пчела прокусит зрелый плод, то весь сок вытечет. Все наши детские капризы удовлетворялись, насколько это было возможно. Например, чтобы я пила молоко, которого терпеть не могла, одна из моих теток доила мне парное прямо в рот. Было щекотно, я смеялась.  

 

Я уже тогда говорила и думала на двух языках – русском и французском. Но русский язык у нас был своеобразный. Например, фуражка по-французски будет «каскет» и мы называли фуражки – каскетками. Мне сделали крохотную, очень милую парту. И тетя учила меня разным предметам. Помню, как она высовывалась из окна и звонила в колокольчик, объявляя об окончании «перемены». 

 

Конечно, война ощущалась. Постоянно летали военные самолеты. Однажды близко от нас в небе шел самолетный бой. Все, кто был на хуторе, побежали прятаться в дом, в том числе, князь Оболенский со своей неизменной камолкой на голове. А я в это время играла в «ля марей». Как это будет по-русски?.. Знаете, когда  чертят мелом квадратики  и толкают какой-то предмет. Ах да – «классики». И вот меня зовут. А я ведь должна доиграть и потому продолжаю прыгать. Вдруг – раз! Прямо к ногам шлепнулся осколок: металлический, горячий еще, с зазубринами. Деталь то ли от самолета, то ли от бомбы. Я его потом долго хранила.

 

Наконец, война кончилась и мы вернулись в Париж. Меня приняли в хореографический класс парижской Оперы, учениц которого уж не знаю почему принято называть крысятами.  Стать балериной было моей мечтой. Но прежняя, благополучная довоенная жизнь навсегда осталась в прошлом: мама рассталась с папой. Почему? Моя мама, Нонна Куртэн,  полюбила другого человека. Его звали Станислав: наполовину русский, наполовину поляк, с французским паспортом, просоветски настроенный, не человек – загадка. С его появлением резко изменилось наше окружение: в доме стали появляться советские офицеры. Их немало задержалось во Франции после войны, я так понимаю, что они должны были вести целенаправленную пропаганду. Они и Станислав хором уговаривали маму, что надо ехать в Советский Союз. Им многих тогда удалось убедить: несколько составов, битком набитых бывшими советскими гражданами, отправились в Россию.  

 

В конце концов мама дрогнула и тоже согласилась ехать. Но как быть со мною и братом Алешей? Ведь официально мама с папой так и не развелась, без его согласия она не имела права вывозить детей за границу. И мама пошла на преступление – подделала документы. Мы начали собирать вещи.  

 

Все это происходило в обстановке глубокой секретности: мама прекрасно понимала, какой скандал поднимут родственники, если прознают про наш отъезд в СССР. Тем не менее об этом каким-то образом узнал тот, от кого мама таилась больше всего – папа. Он был просто в шоке и вызвал меня на встречу, намереваясь забрать, если понадобится, даже силой. Папа  меня обожал, мысль, что он потерял не только жену, но и дочь, сводила его с ума.  

 

Наша встреча получилась драматичной. Мама, сообразив, к чему все идет, позвонила в кафе, расположенное в доме, где мы жили, попросила, чтобы они позвали Станислава. Он быстренько явился и помог маме меня отбить. Папины глаза в тот момент стали одним из самых тяжких воспоминаний в моей жизни, которое я старалась прогнать из головы многие годы.      

 

На вокзале перед отъездом у меня случилась первая и последняя в моей жизни истерика. Брат был слишком крошечный, чтобы понимать ситуацию. А я рыдала так, словно знала обо всем, что ждет нас впереди. Мама смотрела недоуменно: она ехала с новой любовью в новую жизнь к новому счастью. 

 

В отличном поезде со сверкающими вагонами и накрахмаленными простынями мы выехали из Парижа и доехали до немецкого города Добельн, где месяц жили в красивом замке, ожидая оформления каких-то бумаг. Потом нас посадили в поезд похуже, грязноватый, с серым застиранным постельным бельем и дохлыми мухами между оконными рамами – он пересек советскую границу и доставил нас в Белоруссию. Мы вышли из вагона и остолбенели.  

 

Нас привезли в концлагерь. 

 

+

 

Наверное, французская бабушка Нонны Куртэн, некогда увезшая восьмилетнюю девочку от ужасов грядущей революции, в этот момент перевернулась в своем гробу. Спасенная внучка выросла и – вместо благодарных молитв во славу бабушки – добровольно вернулась в варварскую Россию, в самое ее пекло, да еще правнучку с собой притащила. 

 

 

 

 

Их поместили в концлагерь – и это не метафора. Колючая проволока, бараки, нары и часовые на вышках: попробуйте подобрать другой термин. Каждого взрослого вызывали на допросы, составляли личное дело. И – поскольку мадам Куртэн и ее дети не были связаны со Станиславом никакими официальными отношениями, - их разделили. Нонну с детьми отправили в Пензу, а Станислава распределили в Молотов (так тогда называлась Пермь).  

 

В третий раз они сели в поезд. От того состава, в котором семейство Куртэн выехало из Парижа, этот отличался, как ад от рая: утепленные товарные вагоны с нарами. Натали выучила новое русское слово «теплушка». 

 

-- Еды не давали. В нашем вагоне стояла бочка с протухшими огурцами. Я этот запах на всю жизнь запомнила. На каких-то полустанках теплушка останавливалась, двери открывались, прибегала толпа советских – и мы выменивали на продукты свои вещи, одежду. Хорошо, что мама взяла с собой много ниток, их брали так же охотно, как и вещи. Никто из нас не плакал, даже маленький Алеша. Народу в теплушке полно, если один начнет, другой подхватит – это будет ужас... 

 

Мы прожили какое-то время в Пензе. Потом нас нашел Станислав – написал письмо, предложил маме подумать, где бы они могли воссоединиться, чтобы жить вместе. Съезжаться можно было только в каком-нибудь крохотном городке. О Москве или Ленинграде нам, бывшим парижанам, нельзя было и помышлять.  

 

Но зато под Москвой, в небольшом городке Дмитров жил мамин дядя, тоже – бывший гражданин Франции, тоже – один из виновников маминого решения переехать в СССР. Он работал там на заводе. Распродав почти все наши вещи, мы перебрались к нему. Обитали в его крохотной комнатушке, где на наших глазах разворачивалась очередная трагедия. Дядина жена – Тереза – француженка, гражданка Франции, которая вовсе не собиралась жить в Союзе, которая просто приехала в СССР к мужу в гости, оказалась заложницей властей. Ее попросту не выпустили обратно во Францию. Тереза, не принимавшая ничего советского, все дни напролет проводила под стенами французского посольства. Но по периметру здание охраняла советская милиция, и ее даже не пропускали внутрь, толкали, гнали прочь. На нервной почве Терезу частично парализовало, у нее перекосило лицо.

 

 

Моя мама умела относиться к горестям проще. У нее был легкий характер истинной парижанки. Я не помню ее слез. Зато помню, что мама была очень общительной: вокруг нее вечно крутилась масса людей, куча знакомых. 

 

Во Франции, еще до замужества мама была модисткой.  В России под этим словом почему-то подразумевают портниху. А на самом деле модистка – это мастерица по производству шляп. Мама славилась своими шляпками, у нее были потрясающий вкус и талант. И в Россию она тоже взяла на всякий случай шляпные болванки – и для тульи, и для полей. Это пригодилось, в Дмитрове она вспомнила свое ремесло. Каждый день мама возила шляпки в Москву и сдавала в ГУМ. Не представляю, как она в атмосфере тотального дефицита ухитрялась добывать фетр, аксессуары: очевидно, благодаря обширным знакомствам. Зато прекрасно помню здоровенные тюки, которые она везла в Москву и в снег, и в дождь. Шляпки намокали, теряли форму. Мама забегала в гости к столичным знакомым и возвращала своим изделиям форму. Знаю, что в числе маминых клиентов были многие известные москвичи – например, семья Михаила Светлова. 

 

В конце концов Станислав сумел перебраться к нам в Дмитров и мы тут же съехали от дяди, сняли квартиру. Но мамино семейное счастье  оказалось недолгим. Станислав ей изменил, ушел к другой женщине. Опять начались наши скитания. Знаете, я как-то села и из интереса подсчитала, сколько переездов было в моей жизни: двадцать шесть. 

 

Мы переезжали не только с квартиры на квартиру, но и из города в город - теперь уже не припомнить все названия. И везде о маминых шляпках тут же разносилась слава. Помню, как  в одном небольшом городке, расположенном по обе стороны реки, мама изготовила шляпку для жены какого-то тамошнего начальника – и все дамы в городе ринулись заказывать ей ту же модель. Отчего мама, как мастер, очень страдала: ей-то хотелось импровизировать и творить!

 

Да, мама умела изумительно приспособиться к жизненным реалиям – и все же она по-прежнему не понимала, куда приехала. Ничего не боялась, часто восклицала: «Ну нет, в Париже гораздо лучше!» Она все время сравнивала СССР и Францию – всегда в пользу Франции. На каждом углу, на каждом шагу, в разговоре с самыми разными людьми. 

 

В конце концов одна дама, приревновав своего мужа (мама пользовалась успехом у мужчин), воспользовалась этим и написала донос. Свидетелей крамольных маминых речей долго искать не пришлось: их были десятки. В один ужасный день за мамой пришли: «Нонна Куртэн? Собирайте вещи – вы арестованы». 

 

Ей дали десять лет лагерей. 

 

+

 

Ничто на Земле, как известно, не проходит бесследно. В 1997 году журнал «Дружба народов» опубликовал воспоминания художницы Натальи Семпер. Она отбывала свой срок в том же лагере, что и Нонна Куртэн. Только теперь ее дочь, Натали Куртэн, смогла узнать какие-то подробности о том, куда увезли маму.

 

Вот какой увидела репрессированную парижанку русская художница:

 

«Нонна Куртэн подошла к нам ясным летним днем, когда мы отдыхали под березками на Втором поле. Присела рядом, познакомилась, стала расспрашивать, как нам тут живется. Ее только вчера привезли. Предложила спеть что-то Вертинского. Мягкое, глубокое меццо-сопрано, артистичное подражание манере автора. «А хотите Ива Монтана по-французски?» - «Ну, конечно! А кто это?» (мы еще не знали). Она спела нам один романс...  

 

Произношение безупречное. По-русски говорит хорошо, но с неуловимым акцентом и с не нашей интонацией. Французская живость и легкость во всем ее существе... Избалованная и беспечная Нонна понятия не имела о советской действительности. Слово «закон» понимала буквально, в «справедливость» верила наивно... Франки у нее отобрали, выдали рубли, стоимость которых ей была неизвестна. В глухой уральской деревне сняла каморку за перегородкой. Хозяева недоверчиво пялят на нее глаза, не верят, что русская. Работать? Где, как?.. Надвигается зима - ничего теплого нет, надо всем троим купить старые тулупы, шапки и платки. Надо купить валенки - а что это такое? Что такое морозы,  Нонна  тоже не знала. Первое, что она решила сделать, логично: вернуться во Францию и попросить прощения у мужа. Откровенное письмо к нему не дошло, задержала военная цензура; врата СССР плотно захлопнулись за ней, поговорить об этом негде и не с кем... Душа Нонны воспылала ненавистью к прародине, с которой у нее не было ничего общего, кроме генов, которые молчали. Она жаловалась, ругалась, ее вызывали не раз и не два в местную милицию - кончилось арестом; все тот же ассортимент: измена Родине, шпионаж, агитация... 

 

Тем временем господин  Куртэн, заподозрив провокацию, обратился в Сопротивление, где ничего определенного о судьбе жены и детей не узнал. Был он у графа Игнатьева, но и тот не помог. Поиски через полицию ничего не дали, так как  Нонна  выехала из Франции без визы, после войны огромное количество всяких «перемещенных лиц» не поддавалось учету. 

 

 Нонна  стала своей не только в нашей компании, но и в бригаде, и во всем коллективе Третьего сельхоза. Несмотря на перенесенные мытарства, она не пала духом, не утратила своего веселого, общительного нрава. Не отказывается от работы - ходит с граблями, распевая песенки Ива Монтана и Эдит Пиаф, рассказывает нам тысячу мелочей о парижской жизни. Об эмигрантах отзывается как-то извне, по-европейски: «Они варятся в своем соку, жуют свое прошлое. Я говорю о заурядных людях там, в Пасях (так эмигранты называли район Пасси) ведь с такими знаменитостями, как Бунин, Мережковский, Гиппиус, Шаляпин, я не была знакома, но и они тоже... только о себе да о России. Насмотрелась здесь, в деревне, на этот народ... грубые, жадные, недоверчивые люди. Я так люблю французов! С ними сразу нахожу общий язык, а с теми... Эмигранты изолируют себя от Франции, от всей окружающей культуры - нельзя же столько лет жить в такой стране и не замечать ее рядом с собой. Потому и французы относятся к ним как к чужим. Я предпочитала бывать с мужем в парижском обществе, не светском, но очень приятном». 

 

 Нонна Куртэн была воплощением синтеза двух культур. На вопрос, как она относится к нам, советским русским, она, пожав плечами и улыбнувшись, отвечала: «Вы мне кажетесь более современными, но здесь, в лагере, все ненормально. Я не знаю вашего общества, я представляла себе все другим во время войны. Que faire... c'est la vie1. Мечтаю вернуться домой и надеюсь, что ваши когда-нибудь выпустят меня». 

 

Ее действительно выпустили – через несколько лет. Но не потому что разобрались, а потому что умер Сталин.

 

+

 

-- Пока мамы не было, я сдала Алешу в детдом. Это было уже на Северном Кавказе, куда я увезла брата следом за перебравшимся туда дядей. Его жена Тереза к тому времени таки добилась своего – ночевками возле посольства и скандалами заставила советские власти выпустить ее из страны. Дядя жил один – но не мог прокормить двух голодных, свалившихся ему на голову детей. 

 

Только когда мама вернулась – это случилось через несколько лет, она забрала брата из детдома. Свои последние годы мама прожила в небольшом российском городке. Ей так и не довелось больше увидеть любимую Францию. Тюрьма нисколько не поменяла мамин независимый характер, она погибла в автомобильной катастрофе – и у меня есть подозрения, что гибель ее была подстроена. Но даже сейчас не хочу знать правду. Что это изменит? 

 

Все годы в СССР я не теряла связи с папой. Много писем пропадало, но некоторые – доходили. Я писала папе по-французски, мне так приятно было в эти минуты снова ощущать себя француженкой. А папа мне отвечал по-русски: ему тоже было приятно почувствовать таким образом причастность ко мне и к маме, которую он не переставал любить. Папа надеялся вытащить меня из Союза. Собрав многочисленные документы, он прислал вызов – якобы на краткую мою поездку в Париж. Понятно, что оттуда я бы уже ни за что не вернулась. Но советские власти наивную папину хитрость разгадали – мне отказали в поездке к отцу наотрез. 

 

Получив отказ, я вдруг отчетливо поняла, что во Франции мне не жить. Что надо строить свою жизнь здесь и сейчас, иначе я так и проведу ее в бесплодном ожидании. К этому времени я на Северном Кавказе нашла свою любовь. Его звали Георгий, его папа-армянин был известным на весь край травником, мама – казачка. 

 

И я согласилась выйти за своего молодого человека замуж. Чтобы заработать на собственное жилье, мы с мужем завербовались в Сибирь – там платили северную надбавку. Попали в самую тьмутаракань – глухая деревушка в Томской области. Муж лес валил, я дочку вынашивала. Она родилась преждевременно, так что пришлось наш щитовой домик превращать в барокамеру, где было так жарко, что все старались сидеть и лежать ближе к полу.  

 

 

Когда мы из этой глухомани перебрались в Томск – он показался нам мегаполисом и столпом цивилизации. Новосибирска тогда еще не существовало и Томск являлся главным культурным центром Сибири: там было невероятное количество ссыльной интеллигенции. Невзирая на отсутствие высшего образования, мне удалось поступить на работу в пединститут. Профессор ставил меня перед студентами: «Послушайте, как она говорит». И объяснял на основе моей речи тонкости и нюансы французского произношения. 

 

 

Ну а муж закончил мединститут и стал зубным протезистом – лучшим в области. Наконец-то мы зажили хорошо. Наведался с обыском ОБХСС, потому что все думали, что у нас золото мешками по квартире распихано. Но ничего не нашли. Заработанные деньги мы тратили на удовольствия: ездили в круизы, частенько летали в Москву, потому что наступила уже оттепель – шестидесятые годы! - и туда стали прибывать, чтобы повидаться, родственники из Франции. 

 

Только когда я стала сильно кашлять – не по мне оказался сибирский климат – мы с сожалением решили уезжать. Стали думать – куда. Я вспомнила, что отец родился в Риге, и сказала: в Латвию. Муж сел в самолет и поехал покупать дом в Пардаугаве. 

 

Это были уже 80-е годы. Вскоре выяснилось, что муж больше не сможет работать протезистом. Он был очень брезглив, постоянно мыл руки – и пошли волдыри, развилась какая-то редкая болезнь, связанная со слишком большой стерильностью кожи. А тут как раз смутные времена наступили. Муж загорелся желанием организовать свой бизнес. 

 

Первая идея – открыть мотель. Второй этаж нашего дома превратили в четыре меблированные комнаты. Постояльцев муж с дочкой находили в центре города, у вокзала. Кооперативное движение тогда было в диковинку и очень поощрялось. О нашей частной гостинице написала куча газет, вплоть до «Известий». 

 

Потом мы открыли магазин на Бривибас, который торговал всякой всячиной – обувью, бижутерией, аппаратурой. Такие тогда называли - «комок». Помещение для магазина находилось в подвале и было настолько захламлено, что мы там вначале передвигались на четвереньках. Но расчистили, начали торговлю. Это был первый кооперативный магазин в Риге и главы города водили туда иностранцев, чтобы показать, что у нас тоже уже капитализм. 

 

На первых коммерсантов тут же нашлись первые рэкетиры. Уже не припомню сколько раз нас обворовывали. Однажды из соседнего подвала прокопали двухметровый лаз. Грабители пришли и в дом. Мотеля там уже не было, хотя дом был огромным – триста квадратных метров. Мы сами его достраивали и перестраивали, потому что летом всегда приезжали армянские родственники. Однажды я подсчитала, что у нас в доме одновременно гостили 17 человек! 

 

Но в этот раз гостей не было. Позвонили в дверь, мы спустились вниз. До ворот еще метров сто. Я вскрикнула: «Они уже здесь!» - перед стеклянной дверью мелькнули тени. Муж открыл – ему тут же дали камнем по голове и пырнули ножом в живот. Меня толкнули и стукнули по затылку обрезом. Их было пятеро, кто-то в масках, кто-то нет. Мужа втащили в дом и положили возле рояля, придавили ногой, чтоб не трепыхался. Главный сказал: «Снимай цепочку». На мне был папин подарок – бирюзовая капля в золоте, парящая на тончайшей цепочке ручной работы. Я сорвала эту цепочку и швырнула ему в лицо. 

 

Конечно, эти люди пришли по наводке: в доме как раз лежали очень большие деньги, прибыль от магазина. Вместе с деньгами бандиты забрали коллекционные вина, которые мы собирали годами. Там были вина 30-летнего возраста, с которых я специально не стряхивала пыль. Уже потом, когда преступников поймали, следователь спросил, что они сделали с этими раритетами. Оказалось, что они просто упились коллекционным вином в хлам, отмечая удачное ограбление. 

 

Чтобы как-то оклематься после таких серьезных финансовых потерь, мы решили сделать институт красоты. Взяли денег в долг. Но не рассчитали силы – и пришлось продать дом. 

 

Муж все это перенес трудно, начал сильно болеть. Он был полный мужчина, с подорванной сердечно-сосудистой системой. И врачи, и я уговаривали его сесть на диету – бесполезно. Кавказский нрав. Муж любил обильные застолья, много жирной пищи. 

 

Мы с ним во всем были полные противоположности. Я -- закрытая. Он – открытый. Я предпочитала ставить между собой и людьми некоторую дистанцию, он – нет. Но мы отлично уживались. Он очень любил меня. Я даже не замечала, насколько нахожусь за ним, как за каменной стеной. Все знакомые удивлялись: Натали, вы только моргнете, а Георгий уже выполняет. 

 

Десять лет назад он умер. И я неожиданно оказалась перед фактом, что теперь надо полагаться только на себя. 

 

+

 

Сегодня Натали Куртэн не без смущения признает, что за последние десять лет с ней произошел серьезный личностный рост: пошла на йогу, освоила интернет, увлеклась психологией. При этом она виновато поглядывает на портрет любимого мужа. Да, жизнь с ним была изумительной – но как это расслабляло. 

 

Оставшись одна, она стала думать, что может делать. Преподавать французский, конечно! Начала с частных уроков, за ними последовали более серьезные заказы. Как, например, синхронный перевод гипнологов французской психологической школы – они регулярно проводят в Риге семинары. Кроме того, Натали Куртэн переводила фильмы для фестиваля «Балтийская жемчужина» и спектакли, с которыми в Ригу приезжала Анни Жирардо. 

 

-- Ирония судьбы в том, что я уже стольких людей выучила говорить по-французски, а вот родную дочь – нет. Это моя вина. Когда дочка только начинала учить французский и что-то произнесла, я разочарованно сказала: «Да разве же это носовые звуки? У тебя ничего не получается!» Она тут же закомлексовала и больше мой язык учить не захотела. 

 

 

К сожалению, я не родила сына, и у моего брата тоже не было детей, поэтому папина фамилия Куртэн – угасла. Однажды я даже сглупила, согласилась переводить на конференции грузоперевозчиков только потому, что фамилия лектора была Куртэн. Сглупила – по той причине, что вся речь состояла из сплошных профессионализмов. А я даже слово «логистика», обозначающее грузоперевозки, только тогда впервые услышала. 

 

Еще в советское время я узнала, что любой француз, где бы он ни находился, имеет право раз в году, 14 июля – это наш национальный праздник – придти во французское посольство без приглашения. И его обязаны пропустить на праздничный прием. Мы тогда жили в Томске – но я специально поехала в Москву, чтобы это проверить. Все оказалось правдой. Несмотря на советский паспорт, охрана меня пропустила: ведь в графе национальность у меня стояло «француженка». 

 

В саму Францию мне удалось вырваться впервые только, когда умер отец, в 1962 году. Я была потрясена. Все, что по детским впечатлениям помнилось большим, оказалось маленьким – ведь я выросла. Я ходила как зачарованная и понимала, что это страна, в которой я должна жить. Это моя страна! Там живут мои кузины, кузен, моя крестная, которой 99 лет – и это не так много, ее мама до 110 лет дожила. Моя родина для меня святое. Я живу в окружении всевозможных словарей и справочников по Франции. Если я сталкиваюсь с тем, что кто-то знает об этой стране то, чего не знаю я, тут же восполняю этот пробел. 

 

Жить во Франции и быть француженкой всегда было моей мечтой. Пока был жив муж, мне не приходило в голову тащить его в чужое государство, языка которого он не знал. Но теперь ничто не мешает вернуться мне на родину – и я уже собрала все необходимые документы. 

 

-- А вам не страшно? Все же вы выросли в русской культуре, а у французов иной менталитет. Познер рассказывал, что если он к собственной маме-француженке приходил на ужин без приглашения, она не звала его к столу. Дикая вещь для русского человека! 

 

 -- Я это все знаю. Я просто не буду ходить на ужины без приглашения. Меня такие вещи не шокируют, не отталкивают. Я с этим выросла. Для меня Франция – моя любовь и я ее принимаю такой, какая есть. Может замуж там выйду. Почему бы и нет? Тогда у меня будет гид, который поможет лучше узнать родной Париж. А если нет, так я и сама разберусь... 

 

 

 

 

 

 

 

 

Перейти к записи на Имхонет
Мой профиль на Имхонет