Весь день болела голова,
Глазам свет белый видеть больно.
И коль облечь сие в слова,
Мне думается, что довольно,
Себя тщетою истязать,
Дневною, праздною такою.
Отправлюсь-ка я лучше спать.

(Но почитаю перед сном,
Я раб книг есмь.
И нет позора в том.)

© paul_kiss

ВЕРТОЛЁТЧИЦА

автор - paul_kiss
благодарность авторам игры Operation Flashpoint за вдохновение


Сегодня у меня первый боевой вылет. Эскадрилья, куда меня зачислили, называется «Огненные пегасы». В основном в ней боевые офицеры, но после недавно понесённых потерь соединение восполнено выпускниками вертолётной школы Катвице. Всего нас десять человек, зелёных выпускников. К сожалению, я не вижу здесь никого из нашей группы, лишь только знаю двух человек, которых я видел на курсе – Ондрия Васса и Артура Кнопко. Но они из других групп, поэтому мы не очень знакомы. Пока. Но я думаю, мы подружимся.

Я – пилот, а стрелком в моём вертолёте будет… девчонка! Тоже выпускница Катвице. Но она в эскадрилье уже полгода. Кажется, она на два года старше меня. И сидит сейчас передо мной в столовой. Мы все тут сейчас сидим. Часы над входом показывают 06:55, до начала вылета остаётся чуть более часа.

А летать я буду на «Пиранье 4М» – настоящей машине смерти! Счетверённый пулемёт «Аякс-4», десять ракет «Расмунт-1» и две управляемые ракеты «Пилум»! Нам необходимо уничтожить конвой, который будет следовать по дороге Чигляев-Варква. Конвой везёт боеприпасы, медикаменты и солдат к осаждённой нашими войсками Баштанке.

Зовут моего стрелка Кинга Дирит. Я сижу и украдкой любуюсь ею. Просто не могу отвести глаз. Она это замечает и улыбается.

Потом мы все, наша эскадрилья, тридцать два человека, встаём и идём на выход. Офицеры справа от прохода встают и салютуют нам. Мы не оглядываемся – такая примета.

Почти все у нас курят, поэтому я тоже купил себе пачку сигарет. Я стою в курилке, распечатываю пачку и закуриваю, второй раз в жизни. Я кашляю, но продолжаю курить – я хочу быть таким же, как мои товарищи. Рядом стоит она. Мы смотрим друг на друга. Она подходит ко мне.

– Волнуешься, Хорц? – говорит она, улыбаясь. Волнуюсь ли я? Вроде бы, я спокоен. Даже как-то чересчур. Но где-то в глубине присутствует некий холодок, наверное, это и есть волнение.

– Да так, есть немного, – отвечаю я. Она улыбается, и я просто очарован и счастлив, что она рядом со мной, и что мы вот так стоим, курим и разговариваем, и что мы уже подружились.

– У вас кто был на курсе, Лестер? – спрашивает она.

– Нет, Родноф, – отвечаю.

– А, знаю, – говорит Кинга. – Такой, с усами и всё время матерится, да?

– Ага. – говорю я, и мы вместе смеёмся.

Мы докуриваем и идём к нашему вертолёту.


– Сто сорок третий готов! – говорю я в микрофон. Мы сидим в вертолёте: я – за штурвалом и большой приборной панелью, Кинга – впереди внизу, на месте стрелка. На нас шлемы с солнцезащитными забралами. В наушниках другие пилоты докладывают о своей готовности к взлёту.

– Стрелок, как слышишь меня! – говорю я в микрофон.

– Пилот, слышу тебя нормально, – отвечает Кинга. – Боекомплект ОК, готова к бою!

– Затестили внутреннюю связь! – говорю я, улыбаясь.

– Тест пройден! – отвечает она, и по голосу я слышу, что она тоже улыбается.

Мы летим в четвёртом, последнем звене. Впереди я вижу девять «Пираний» – совершенно потрясающее зрелище. Я смотрю вправо и вижу замыкающий вертолёт нашей эскадрильи. Пилот смотрит на меня и салютует. Я салютую в ответ. В наушниках раздаётся голос Борана Клая, командира эскадрильи:

– Ноябрь-один, взлёт!

Первое звено отрывается от земли и сразу уходит вперёд, набирая высоту. За ним следует второе, потом третье и вот – наша очередь. Я смотрю влево. Поднимается машина командира, затем вторая, и вот – я! Земля плавно уходит вниз, я наклоняю нос «Пираньи» и лечу вперёд, одновременно подымаясь выше и выше!

Наша эскадрилья – как стая птиц. Нет – как стая пираний! Ошеломляющее чувство единства со всеми моими товарищами. Я чувствую себя одним организмом с моей машиной. Земля быстро пролетает внизу: мелькают маленькие коробочки ангаров и строений, движутся совсем миниатюрные машины, виднеются люди-муравьи. Внизу проплывает ковёр леса, остаётся позади лента дороги, и мы уже летим над проливом.

– Ну как впечатление, пилот? – спрашивает Кинга.

– Это просто кайф! – кричу я.

Я наслаждаюсь открывающейся передо мной картиной: восход солнца, чернеющая внизу вода, множество птиц-пираний, несущихся навстречу врагу. Меня переполняет восторг. Я готов кричать и петь. Я уверен, что у того несчасного конвоя нет никаких шансов против нас.


– Ноябрь-1, приготовиться! – прерывает полёт моей мысли голос командира эскадрильи. Впереди показалась полоска земли. Там вдоль побережья идёт дорога, по которой едет конвой.

– Звено 1 – голова! Звено 2 – хвост! Звено 3 и 4 – центр! Первый удар – «Расмунт», затем фрирайд!

– Стрелок, «Расмунт»! – отдаю я команду Кинге.

– Есть!

Наше звено ударит в тело конвоя ближе к хвосту. Потом эскадрилья распадётся на звенья, которые будут действовать автономно. До полного уничтожения противника, которое, я уверен, не заставит себя долго ждать.

Вдруг сверху, снизу эскадрильи, между машинами замелькали белые полосы. Ну конечно! – конвой сопровождают «Пилы». Точность у «Пил», правда, оставляет желать лучшего. Тем более, учитывая нашу скорость. И вот я уже вижу конвой – множество грузовиков, перемежающихся несколькими бензовозами и как минимум двумя «Пилами». И танки. Первое звено уходит влево, к голове; второе уходит вправо – к хвосту. Третье звено и мы выстраиваемся в линию и летим на тело конвоя.

И вот, момент истины! – первое и второе звенья окутались огнём. Я не видел головы конвоя, так как она ушла за поворот, но вот хвост… Там взорвались ракеты, образовав в том месте подобие ада…Две «черепахи» утонули во взрывах, дыму и огне.

– Четырнадцать! – прокричал командир звена. – Цель – «Пила»!

«Пила», которая была перед нами, хаотично изрыгала в небо потоки огненных стрел. Я больше не смотрел на работу других звеньев, сосредоточившись на нашем участке.

– Огонь! – кричу я.

– Да! – кричит Кинга. – Наша машина окутывается дымом, вибрирует, от неё отделяются два хвоста и летят к «Пиле». Всего к ней приближаются восемь ракет. Мы пролетаем над конвоем, и на экране хвостовой камеры я вижу, как на месте «Пилы» расцветает красно-чёрный цветок взрыва. Видит это и Кинга:

– Ей конец! – кричит она.

– Да-а-а! – ору я, и чувствую, что у меня наступила эрекция.

– Четырнадцать! – кричит командир звена. – Разворот! Цель – «черепаха»!

Мы разворачиваемся, и у меня нет никакой возможности посмотреть, как там другие звенья. Мы заходим в хвост конвоя. Собственно, конвоя уже нет, там внизу всё горит, вздымаются взрывы, часть грузовиков свернула с дороги, остальные горят, снуют фигурки людей, «Пилы» огрызаются фонтанами огня, им вторят пулемёты «черепах»…

Наша «черепаха» свернула с дороги. Пулемёт на её башне сосредоточенно вращается из стороны в сторону. Командирская машина делает залп. Я направляю свой вертолёт на танк, и Кинга выпускает ещё 2 ракеты. На экране хвостовой камеры в «черепаху» вонзаются восемь ракет, она скрывается в огне взрывов, а дальше я не вижу, так как мы делаем уходим влево, к воде.

– Говорит сто двенадцатый, беру командование на себя, общая команда – фрифлай. Повторяю – всем – фрифлай!

Что же это, командирский вертолёт подбит? Но думать времени нет. Наше звено распадается, я разворачиваюсь и снова вижу остатки конвоя. Замечаю грузовик, неуклюже пытающийся проехать между горящих остовов машин и бронетехники.

– Цель – грузовик, одиннадцать часов! Один «Расмунт»! – командую я.

– Есть! – кричит Кинга.

Я лечу к цели. Направляю вертолёт так, чтобы стрелку было максимально удобно сделать залп. Кинга стреляет, я ухожу вправо, а грузовик разрывает на части прямым попаданием ракеты.

– Круто!! – ору я.

– А ты думал! – отвечает она.

На экране хвостовой камеры я краем глаза замечаю группу солдат. Похоже, они кого-то несут, пытаясь уйти в сторону от конвоя.

– Стрелок, группа на пять часов!

– Я не вижу!

– Группа солдат, убегают, несут кого-то! Давай «Аякс»!

– Поняла, развернись.

Я делаю большой разворот, лечу обратно к дороге и пытаюсь отыскать цель. Вот они!

– Смотри, на один час!

– Вижу!

Я лечу прямо к центру конвоя, куда успели отбежать солдаты. Захожу на траекторию атаки, Кинга стреляет. Из-под носа «Пираньи» выростают языки огня. Но я смотрю на цель – за метров шестьдесят от неё вздымаются фонтаны земли, в считанные секунды они приближаются к солдатам и разрывают их на куски, в буквальном смысле этого слова.

– Е-е-есть! – кричу я.

Вдруг впереди что-то с грохотом разламывается, что-то пропороло нос «Пираньи» снизу, в лицо мне летят осколки стекла, бъёт ветер, и в наушниках раздаётся страшный крик Кинги. На несколько секунд я теряюсь и не знаю, что делать. Меня подбили? Как? Кто? Да какая к чёрту разница кто? Чужим голосом я говорю в микрофон:

– Я сто сорок третий, машина повреждена, выхожу из боя.


Мне в лицо повалил чёрный дым. Я повернул вправо и полетел к заснеженному полю.

— Кинга!

Нет ответа. Бой остался далеко позади. Я завис, снизился и посадил машину. Вертолёт клюнул носом. Я открыл дверь, расстегнул ремни, спрыгнул на землю и утонул в снегу по колено.

— Кинга!

Я проковылял к носу машины. Всё разворочено. Пулемётов нет. Стёкла выбиты. Дверь сорвало. Снизу шёл чёрный дым. Я увидел её. Расстегнул ремни и едва удержал тело — из-за отсутствия переднего шасси машина была наклонена вперёд. Кинга застонала. Я потянул её на себя, и мы оба упали в снег. Я потащил её подальше от вертолёта.

В дыму появились языки пламени. Обливаясь потом, утопая в снегу, я тащил Кингу дальше от машины, оставляя за собой кровавый след. Потом я выбился из сил и упал в метрах шестидесяти от вертолёта. Я сел и положил голову и плечи Кинги себе на колени. Проклятье! — всё ниже груди было в крови. Я снял с неё шлем и увидел её глаза — полные испуга и боли.

— Кинга!

Она снова застонала, всхлипнула и заплакала. Так по-женски. Как будто и не боевой офицер. Я погладил её волосы и вытер со щёк слёзы.

— Кинга, всё будет хорошо, нас скоро заберут…

Она пристально смотрела на меня. Я гладил её волосы.

— Всё будет хорошо, скоро нас заберут…

Я смотрел в её глаза, на её лоб, любовался её лицом, гладил её волосы. А потом… Я закрыл глаза, наклонился и поцеловал её. Её губы напряглись навстречу моим. Мне показалось, что время остановилось. Я тронул языком её губы и почувствовал, что они расслабились. Я открыл глаза и посмотрел на Кингу. Её лицо застыло. Ветер трепал её светлые волосы.

— Кинга, — сказал я. — Не умирай!..

Это всё из-за меня. Не нужно было атаковать ту группу. Тогда бы Кинга не умерла. Я внезапно ощутил, как одиночество поглотило меня – один в снегу, в поле, под восходящим солнцем… И с ней. Да нет же, она не умерла, такого не может быть. Просто заснула. Пусть поспит, отдохнёт. А потом мы вместе вернёмся к своим…

… Тут впереди что то бухнуло – бу-бух! Потом ещё и ещё раз!

– Пушки! – крикнул судовщик.

…

Речка впереди делала поворот, а излучину прикрывали деревья. Но прямо за ними поднялась пальба: ба-бах! ба-бах! бух! К небу кинулись клубы белого дыма.

– Салют? – задумчиво сказал Мудрила. – Может быть, это салют?

– Какой салют? – закричал судовщик. – Должно быть, испанцы напали на Польдерварт! Куда теперь деться?..

– Можно назад, – сказал Караколь.

– Ещё чего! – кричал судовщик. – Мне товар нужно брать в Оверсхи! Что же теперь, с голоду помирать из за этих испанцев!

Самое интересное, что лошади вовсе не испугались. Они всё так же тянули «Улитку», и пока судовщик махал руками и проклинал короля Филиппа, мы обогнули излучину, и перед нами открылась картина сражения.

Над приземистой крепостью лопались и отрывались кверху белые шары дыма. Похоже было, что вырос букет огромных одуванчиков. К стенам бежали цепи солдат. Блестели клинки и шлемы. Взмахивая руками, проносились всадники. Рядом с одним бастионом бой шёл уже на стене. Там просто перекатывалась то в одну, то в другую сторону толпа схватившихся. Прыгали и падали вниз люди. В одном месте полыхнуло на солнце красно жёлтое испанское знамя, но тут же спорхнуло в ров, как птичье перо.

– Матерь божья, – пробормотал судовщик, – что делается… Наших бьют! – вдруг завопил он и бросился в трюм. Оттуда он выкарабкался с какой то железной штукой – то ли с молотом, то ли с палицей.

– Чего смотрите! – орал судовщик. Глаза его выкатились, на лбу вздулись вены. – Хотите, чтоб взяли Польдерварт?! Чтоб горло нам перерезали?!

Но тут же бросил свой молот и стал разводить руками.

– А чего я один могу? Всё я да я. Хоть бы пушка была…

…

Атака откатывалась от стен Польдерварта. Схватка шла уже за рвом.

Конница с яркими перьями, видно испанская, кинулась на выручку, но тут же из за крепости выметнулась другая и врезалась в испанскую.

– Наши! – крикнул судовщик.

В том месте, где сшиблись всадники, прямо таки пыль столбом стояла. Потом вырвалась группа и понеслась в нашу сторону.

– Испанцы удирают! – крикнул судовщик.

Сбившись тесной кучкой, группа ехала всё медленней и медленней. Потом снова помчалась. Теперь мы увидели, что их человек десять, а в середине один всадник держал поперек седла другого.

– Матерь божья… – пробормотал судовщик. – Прямо к нам чешут, разбойники!

И точно, минут через пять лошади танцевали и храпели на берегу перед нашей «Улиткой». Лица у всадников оскаленные, перемазанные. Один с окровавленным лбом, в зелёном камзоле и без шляпы, крикнул разъярённо на ломаном голландском:

– Пронто! Пронто! Собаки! Пускай трап!

Пришлось бросить на берег деревянные сходни. Всадники спешились и внесли на борт раненого испанца. На его бледных щеках, подбородке и синеватой стали нагрудника запеклась кровь. Наверное, офицер. Расшитая серебром портупея держала пустые ножны. За чёрным поясом заткнуты большие пистолеты.

Испанцы загомонили по своему, посмотрели в сторону Польдерварта, где по прежнему шёл бой, трещали выстрелы, звенели клинки. Потом тот, что в зелёном камзоле, показал на раненого и сказал:

– Лейтенант де Орельяна. Ранен сабля. Будем везти Влаардинген.

– Влаардинген! – ужаснулся судовщик. – Но мне нужно в Оверсхи, взять товар, а потом во Фрисландию!

– Собака! – крикнул зелёный камзол и схватил судовщика за грудки. – Везти Влаардинген! Лейтенант де Орельяна!

– Но как же идти во Влаардинген? Надо возвращаться назад и сворачивать по каналу, а там земля мягкая, лошади провалятся.

– Собака, – снова сказал испанец, но уже тихо. Лицо его побледнело, усы топорщились. По лбу вместе с потом катилась каплями кровь. Он вытащил из ножен широкий короткий кинжал и острием приставил к груди судовщика.

– Собака, – прошептал испанец. – Везти Влаардинген…

– Сам ты собака, – вдруг отчётливо сказал судовщик и тоже побледнел.

Он тут же отскочил и схватил с палубы молот.

– Сам ты собака! – крикнул он и швырнул в испанца молот.

Тот судорожно рвал из за пояса пистолет, но не успел. Тяжелый молот ударил в грудь. Зелёный камзол вскрикнул, перевернулся и ничком повалился на палубу.

– Вот тебе Влаардинген! – крикнул судовщик и кинулся к борту.

Но тут его догнала сабля другого испанца. Она вошла наискосок около шеи.

– Ох! – сказал судовщик. По его изумленному лицу пробежала судорога, и он съехал на палубу, привалившись к борту.

Всё это произошло мгновенно. Никто из нас и пошевелиться не успел.

Тот, что ударил саблей, в чёрном плаще и такой же шляпе, сунул клинок в ножны и мрачно спросил:

– Кто такие?

– Бродячие артисты, – дрожащим голосом ответил Караколь.

– Чей фургон?

– Наш.

– На этом фургоне отвезёте лейтенанта де Орельяну и… – Он подошёл к испанцу в зелёном камзоле, перевернул его обмякшее тело, посмотрел в открытые глаза. – Только лейтенанта Орельяну. Отвезёте во Влаардинген. Вместе с солдатами. Девочка будет менять повязки.

Он посмотрел на крепость Польдерварт, на отступающих испанских солдат и пробормотал:

– Проклятая земля, проклятая война…

Под каблуки его сапог текла через палубу кровь.

- К. Сергиенко, «Кеес Адмирал Тюльпанов»

 

 

 

Если судить о языке А с точки зрения языка Б, то выходит ерунда. Например, некто видит, что украинское слово «Україна» похоже на российское «окраина», и начинает отсюда выводить некие третьеримские теории. А вот если взять слово «здесь». Что это за слово? Непонятно. Рассмотрим с точки зрения укр. мовы. Первое, что мы видим, — «десь». Слово «десь» [дэсь] означает «где-то». А «з» означает «из», «с». Соединяем, получается «из где-то». И вот это «из где-то» означает… «тут». Ergo, налицо искусственный характер российского языка, ога.

Духарев Перуна не хулил, но в кровавых оргиях участия не принимал. Не одобрял, но помалкивал. Что делать, если все твои друзья – язычники. Если ни один праздник без крови не обходится. Что говорить о боге воинов Перуне, если даже скотий  бог Волох, которого многие славяне держали в покровителях, тоже человечьими жертвами не брезговал, хотя в последнее время служители его старались приносить ему не девственниц, а девственность.

Однако ж при любых неурядицах те же смерды готовы были отдать собственных дочерей, лишь бы не было неурожая. Духарев одобрить это не мог, но понять – вполне. Жили тут не каждый сам по себе, а родами. Индивидуальность, личность не имела значения. Только как часть целого. И если для выживания целого надо отдать богу часть, дочь или сына, – отдавали. Был бы род жив, а дети новые родятся. Голодная зима больше погубит, чем серп жреца. Голод был реальностью и для пахарей полян, и для охотников кривичей. Каждый третий год был неурожайным. И хорошо, если только третий.

- А. Мазин «Место для битвы»

«Племенное мышление» — вещь очень полезная, она помогает общности выживать и процветать. Но это мощное оружие доступно лишь малым и/или гонимым народам. Большой народ или этнос по определению не может обладать «племенным мышлением». Ибо велик, и вымирание ему пока не грозит. А вот когда угроза станет реальной, для каждого представителя общности, тогда «племенное мышление» возникнет само по себе. А если нет, то «если они глупцы, то пусть умирают».

— Вы что, нацист? Евреев не любите?
— Я интернационалист. Я никого не люблю. ©

Говорили, что в Роттердаме воздух свежей, чем в Дельфте или, допустим, в Лейдене. Даже летом, я слышал, здесь под рубашкой носят фланелевую фуфайку. Вот уж чего не знаю. Такой жарищи, какая встретила нас в Роттердаме, я что то не помню.

(…)

Поближе к Роттердаму, когда сквозь вечернюю дымку проступили шпили соборов, арки мостов и красноватые крыши, хозяин шлюпки забеспокоился:

– Что-то не вижу белых крестов, что-то не вижу! Где же ярмарочные кресты?

(…)

Не было ярмарки в Роттердаме. Промахнулся хозяин селёдки. До этого каждый год в эти дни гнал он свою шлюпку из Брилле на большой праздник Кермис. В Голландии нет праздника веселее. Целую неделю все пьют, гуляют, угощают друг друга. На городских воротах вывешивают белые кресты, объявляют «базарный мир». Нельзя даже драться, не то что убивать друг друга.

Не знаю, как в других городах, а у нас в Лейдене каждый год в летнее время начинался Кермис. И ярмарка была, несмотря на тяжелые времена. Селедочник говорит, что и в Роттердаме в прошлом году всё получилось как надо. Он продал несколько бочек зеландской селёдки и тексельских устриц, а потом прогулял половину всех денег.

Но в этот раз уже по тому, как мало стояло судов в роттердамской гавани, понятно было: селедочник промахнулся. Уж как он ругался! Всех проклинал: католиков, протестантов, испанцев и даже Молчаливого.

(…)

Ярмарки не было, но уже от пристани встречалось много подгулявших людей. Наверное, Кермис брал свое.

Какой-то хмельной горожанин с петушиным пером в берете схватил Караколя за руку и закричал:

– Не знаю, па-анятия не имею, кто такой! Но угощаю! Чёрной смородиной угощаю, как положено!

На поясе у него болтался кузовок, оттуда бил винный запах, и прямо на камзол катился смородинный сок.

– Кто такие? – орал горожанин. – Ни с места! День чёрной смородины, ясно? Стало быть, угощаю! Ян дер Нессе потчует, ни с места!

Мы съели по пригоршне хмельной, вином замоченной смородины. Даже в голову ударило. А Ян дер Нессе пошёл, шатаясь, дальше и горланил песню:

Эх, пропади всё пропадом!
Чёрная смородина, черрная сморродина-а!

Караколь оказал:

– Значит, День чёрной смородины. Лет пять назад я был в Роттердаме на таком же. Что здесь творилось! А сейчас тихо.

(…)

В переулке, совсем недалеко от нужного дома, дорогу нам преградила вереница пляшущих горожан. Схватившись за руки, они прыгали, топали каблуками и в такт кричали:

– Хоссен! Хоссен! Хи-ха! Хоссен! Хоссен! Хи-ха!..

Нас тоже схватили под локти и потащили за собой, совсем не туда. Мы вырвались с трудом, нырнули в переулок и пошли к дому с другой стороны. Но здесь снова нас перехватили. Неровной цепочкой люди прыгали поперек улицы, дышали винным перегаром и цепко хватали каждого, кто попадался навстречу.

– Хоссен! Хоссен! Хи-ха!..

Мы свернули ещё раз, но и тут лавина топочущих, орущих горожан ударила нас и поволокла за собой.



– Нам к принцу надо! – крикнул я и даже попробовал свистнуть жаворонком, как делают гёзы.

Никто не ответил криком петуха, меня даже больно ударили в бок и выругались.

– К какому принцу, крровь господня! День чёрной смородины! Нет теперь принцев!


К. Сергиенко, «Кеес Адмирал Тюльпанов»

А может быть, суржик это не так уж и плохо. Как знак принадлежности к определённой прослойке населения. Чтобы заговорил кто — и сразу видно было, кто перед тобой: селюк, пролетарий, интеллигент etc.

Долгую жизнь прожил Ханала и много удивительного видел. Видел, как истощался мир и лжи становилось все больше.

К концу мир идет, ибо обветшал. Как ткань истлевшая расползается. И незачем в суть вещей вникать, ибо не стало сути. Изолгался мир, к концу стремясь. И люди мелкими стали и убогими. И боги, видно, измельчали.

Когда по широкой реке плывешь, берега медленно движутся. А узкой река делается – и берега назад быстро убегают. Так и мир. Все суетно и ничтожно.

Раньше все неторопливо шло. А ныне? Не упомнишь ничего, столь быстро все меняется. Да и помнить неохота. Нет ныне такого, глядя на что – радуешься.

Александр Мазин «Варвары»

Помню, как в конце 80-х / начале 90-х было столько шума, что вот, в Польше, например, осквернили памятник «воину-освободителю», или в Венгрии, скажем, тоже что-то подобное то ли снесли, то ли разломали. И вообще, мол, дети наши стали забывать о Подвиге дедов. И эстетика нацизма им нравится. И ветераны наши бедствуют, победители. Почему же это?

А ведь всё просто. Нечего было дедам сражаться за Сатану. Нет, конечно, они думали, что сражаются за Родину, за семью и т.п. Кто-то просто мстил немцам за разбомбленные города. Но в итоге защитили деды колхол, ГУЛаг, Мавзолей и тов. Сталина. Сатану защитили. И навели на себя проклятие. А Сатана их попользовал и выбросил. И никому ветераны со своими подвигами уже не нужны. О них уже мало кто помнит, а лет через 50 так вообще забудут. Даже не отрекутся торжественно, а просто тихо перестанут вспоминать. Такова судьба тех, кто связывает себя с Сатаной.

ТРУД — ЭТО ПРОКЛЯТИЕ. «Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей … В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю» (Бытие 3:17,19). Труд — удел рабов. А в наше время рабов больше, чем во времена Рима.

Но совершенно очевидно, что если деятельность приносит моральное удовлетворение, то это не труд, а творчество.

Государство превращает людей в стадо. И лишь немногие становятся пастухами. Это только в маленьких, активных, постоянно воюющих социумах каждый мужчина – воин, а каждая женщина – мать и жена воина. И только в час настоящей беды народ большого Государства может избавиться от «комплекса овцы». А если этого не произойдет, чужие сменят своих, поставят своих пастухов и будут продолжать стричь овец. Может, чуть короче, чем раньше. А может, и наоборот...

- А. Мазин «Цена империи» (заключительная книга трилогии «Варвары»)

Только что прослушал песню композицию Битлз Revolution 9. Полностью. Все 8 мин 20 сек. Чем-то напомнило кат-сцены в Hitman Contracts. Вообще же, эта композиция — звуковая картина того, что творится в разуме сумасшедшего.

Но вместе с тем, интересно, да.

Впервые я услышал Джерри Ли Льюиса где-то в 1993 на радио Европа +. Он пел что-то типа кантри-рок. Потом года 2 спустя я посмотрел фильм "Огненные шары" ("Great Balls Of Fire"). Льюиса играл Деннис Квейд. Там было много музыки. Что я могу сказать, я был просто в шоке. В ахуе... Мощное фортепьяно, уверенный ритм, гипнотизирующий голос... фортепианные соло, которые то висели надо всеми инструментами, то органично падали в фон из ударных, баса и гитары... Я был просто в ауте. Это было супер. Я почти сошёл с ума. Куда там сладкоголосым Битлз...

А потом я услышал вот эти песни из фильма в их оригинальной версии, записи 1950х. И я был глубоко разочарован. Я даже не поверил, что это тот самый Льюис. Слабенький звучок. Невыразительный голос. Примитивные барабаны... Единственное, чем это можно объяснить, — слабая аппаратура в 1950х гг.

Хотя с другой стороны — Blue Suede Shoes в исполнении Элвиса звучало круто, мощно и достойно. Хотя была записана в то же время.

Словом, рок-н-ролл должен базироваться на наследии 1950-х гг, но звук должен быть из 1970-80 как минимум. Как у Stray Cats.

Есть Матвеев, и есть Матвеева. Есть Бочкин, и есть Бочкина. Чёткое разделение. Но, как мы видели, у фамилий типа Малошевич, разделения нет. И нет его также в таких фамилиях, как Сердюк и Геращенко. А ведь и -ук (-юк) и -енко – это только мужской род. Татьяна Геращенко – это, получается, "Татьяна, сын Герасима".

Народная традиция, тем не менее, знает правильные формы женских фамилий, аналогов мужским Сердюк и Геращенко: Сердючка и Геращенчиха. Для нас, понятно, это звучит вульгарно, но именно так оно и должно быть, коль есть Матвеева и Бочкина. В свою очередь, Геращенчиха, например, может означать как "дочку Герасима", так и "жену сына Герасима".

Что же до женского аналога фамилии Малошевич, то таким является, скажем, Малошевна.

Ещё один интересный момент. Такие фамилии, как Павлишин, Иванишин – они даны не по отцу, а по матери. Образованы они от Павлов(н)а и Иванов(н)а. Соответственно, сын Павловны – Павлишин. А не Павлов или Павлюк. "Сын дочери (жены сына) Павла".

Такие фамилии, как Нездолій [нэздолѝй], Тягнибо̀к, Перебейно̀с – сугубо украинское явление, а точнее – это запорожские прозвища. Если с 2-м и 3-м всё понятно, то Нэздолий происходит, по всей вероятности, от "не здол̀ати", т.е. "не одолеть". "Неодолимый". Или наоборот – "тот, кто не может одолеть".

Вообще же, фамилии, оканчивающиеся на -ий, тоже частое явление в Украине. -ий по своей функциональности похоже на английское -er. Например, Палий. Образовано от слова "палити" (здесь - жечь). Т.е. – сжигатель. Вероятно, тот, кто выжигал леса под пашню. И это также только мужская форма. Женская – Палиивна.

Странно видеть женские фамилии, оканчивающиеся на -ич. Например, Мила Йовович. Йовович - это "чей", а не "чья". Поэтому, по логике, должно быть Мила Йововна. Хотя понятно, отчего такая коллизия в европейских языках, — там нет разделения на мужские и женские имена. Увидели, что какой-то иммигрант из восточной Европы имеет фамилию Попович, вот и записали всех Popovitch'ами. По-другому в европейских языках быть не может. Но только почему и в славянских языках есть такие экземпляры, как Елена Позинич, например? Это ведь такая же хрень, как и Людмила Путин.

Если солнечный свет — истина, то искуственный свет — множество философий, придуманных людьми, чтобы как-то разогнать тьму. Все очень разные, все непродолжительные и являются лишь имитациями под солнечный свет.

А что тогда огонь? Огонь это природная мудрость Земли.

Солнце символизирует абсолютную, непостижимую Истину, поскольку на него прямо смотреть нельзя.
Луна символизирует Истину, представленную в приемлемой для восприятия форме, поскольку на солнечный свет, отражаемый ею, смотреть можно.

Когда я слышу славянскую (из "Союза славянских держав") девушку/женщину, говорящую по-английски с ярко выраженным акцентом, то я почему-то сразу уверен, что это очередная наташа из амстердамского или какого еще борделя.

Это все, чем Карфаген завладел за 75 лет. Я сознательно не ставил цели нахапать побольше, убить их всех и т.д. Все это я уже проходил, теперь хочется поэкспериментировать. С островками, дипломатией, ассассинами, развитой торговлей, сильной экономикой и пр.

Я на практике увидел, насколько генералы влияют на исход битвы. На волне интереса к Карфагену я решил поставить скифскую кампанию на паузу и поиграть за Карт Хадашт. Недавно собрал мощную армию и направил ее прямо на Рим. У меня было множество коробок с тяжелыми фалангерами и 12 тяжелейших слонов, которые по идее должны были раскидать сенатскую пехоту как кегли. Однако, когда я отдал приказ слонам обрушиться на пехоту, они, блять, стояли. Сколько я не перемещал их, сколько не отдавал приказ атаковать - они не решались, и - что самое плохое - начали терять боевой дух. В итоге, не они обрушились на пехоту, а пехота на них. Раскидали конечно, кое-кого, но потом они побежали. А битва была проиграна. Всему виной 2 сенатских генерала (один - лидер фракции) с множеством звезд, влиянием и т.п. В то время как карфагенянами командовал молодой генерал.

Битва между египетскими пустынными топороносцами и карфагенской тяжелой пехотой ("sacred band")