На смену книгам, написанными актерами, приходят книги, написанные персонажами. Главный герой сериала Californication - знаменитый писатель Хэнк Муди, не выходящий из творческого кризиса с тех пор, как его роман "Бог ненавидит нас всех" стал бестселлером и был экранизирован под названием "Эта сумасшедшая штучка по имени любовь". У его бывшей подруги Карен осталась от него двенадцатилетняя дочка Бекка, и, пока не воссоединится с ними, он пьет все, что горит, и любит все, что шевелится. А пока он пьет и любит, любит и пьет, роман вышел на русском - и тут же стал бестселлером на OZON.ru.

Биография Хью Лори, выходящая вслед за чередой монетизирующих успех "Доктора Хауса" книг, вызывает естественные подозрения. Подозрения, увы, небеспочвенные: качество и самого текста, и его перевода можно объяснить только стремлением издателей поскорее продать еще что-нибудь фанатам сериала.

При внимательном рассмотрении текст книги распадается на авторские фрагменты, цитаты из интервью Лори и его коллег и, наконец, биографии этих коллег. Авторский текст - довольно нудный пересказ все тех же интервью языком женских журналов ("они прекрасно проводили время вместе" и т.п.). Биографии, в свою очередь, до боли напоминают статьи из "Википедии" ("Роуэн Себастьян Аткинсон родился в 1955 году. Он является одним из ведущих комиков, актеров...").

Продраться сквозь все это помогают многочисленные цитаты - то Эмма Томпсон обзовет Лори "мрачно сексуальным, с отлично подвешенным угрем", то Стивен Фрай сравнит его с пандой и "Опелем-кадетом", то сам Хью расскажет, что нужно делать с теми, кто не считает Дживса лучшим созданием Вудхауза ("любому, кто попытается доказать обратное, следует указать на дверь, миникэб, вокзал и четвертый терминал в Хитроу").

Переводчица, по-видимому, спешила так же, как автор. Сценаристов она упорно именует "писателями", рассказы - "короткими историями", а "Рождественскую песнь" Диккенса "Рождественским гимном". Венцом ее деятельности (возможно, не без помощи самого Банко) становится описание гребной гонки между Оксфордом и Кембриджем, в которой участвовал Лори: на одной странице сказано, что он ее выиграл, на следующей - что проиграл.

Однако, несмотря на все усилия автора и переводчика, из приведенных в книге рассказов Лори, его коллег и друзей складывается живой и убедительный образ человека, просто воплощающего собой "идеального англичанина". Родившегося в Оксфорде, воспитанного в презрении к комфорту, учившегося в Итоне и Кембридже, в молодости занимавшегося спортом и при всех талантах и достижениях не считающего себя достойным не то что мировой славы - лишнего куска сахара к чаю.

Новый год у меня ассоциируется с детством, и книга эта тоже из детства - томик старого собрания сочинений Гоголя, оформленный так, что мог бы стоять дома у Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, кабы у них водились книги. Сам ритм прозы и обстоятельность рассказчика успокаивают и напоминают: все хорошо на этом свете, он прекрасен и устроен самым гармоническим образом.

Любимое в книге это, конечно же, не Вакула со своей Оксаной, а черт, обжигающийся о месяц и подъезжающий к ведьме "мелким бесом", кум, счастливо набредающий в метели на шинок, Пузатый Пацюк с его галушками и варениками, диканьские бабы, спорящие, каким именно образом загубил свою душу кузнец, и все прочие гоголевские гомункулы, сыплющиеся из повествования, как поклонники из мешков Солохи: сорочинский заседатель на тройке, волостной писарь, выходящий из шинка на четвереньках, Зозуля со своим нежинским табаком.

Такую избыточность можно еще увидеть на елке, украшенной детьми, развесившими на ней все игрушки, какие только были. И повесть не просто про Рождество, она сама по-детски радостная и светлая, а ведь именно этого мы ищем каждый год, стараясь почувствовать праздник так же, как когда-то. И вот открываешь и в который раз читаешь:

Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь поступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты...

Родственники, как известно, ужасные люди, считающие себя вправе лезть в вашу жизнь и при этом требующие, чтобы вы их любили. Роман Троппера - довольно забавная иллюстрация этой максимы, растянувшаяся почти на пятьсот страниц.

Отец большого еврейского семейства умирает, успев попросить родных отсидеть по нему шиву (семидневный траур, во время которого члены семьи собираются в доме покойного и принимают визиты соболезнующих). Родные собираются, сидят и - с той же неизбежностью, с какой героям детектива, оказавшимся в отрезанном от мира отеле, приходится искать убийцу, - вынуждены неделю выяснять отношения.

Отношения они выясняют в диапазоне от легких словесных перепалок до мордобития, чему способствуют не только существующие в любой семье давние обиды и тлеющие конфликты, но и подбор персонажей. Среди них мать - автор педагогического бестселлера, имеющий большие проблемы с воспитанием собственных детей. Сестра и трое братьев (путевый, непутевый и шлемазл), а также их мужья, жены, дети, подруги, друзья детства и бывшие возлюбленные.

На зажигательных диалогах, постельных рокировках и прочих более-менее комичных происшествиях роман благополучно прикатывается к финалу, который, впрочем, не радует. Закончить дело хэппи-эндом Тропперу, видимо, не позволила совесть, а оставить все конфликты неразрешенными, как это обычно и бывает, не хватило смелости. В итоге книга заканчивается маловразумительно и даже не остроумно, хотя на последнее вполне можно было бы рассчитывать.

Тексты, вошедшие в посмертный сборник Вайля, можно разделить на три группы. Большую его часть занимают путевые очерки и эссе о путешествиях, до этого публиковавшиеся только в периодике. Кроме них, в сборнике еще три главы из неоконченной книги "Картины Италии" и всякие мелочи вроде отрывков из интервью.

Путевые очерки, собранные вместе, своим географическим разнообразием напоминают воландовский глобус: стоит только приглядеться, и можно в подробностях рассмотреть любую (кажется) точку мира. Причем показывают по этому глобусу обычно вещи приятные - как люди живут, что едят и пьют, что у них есть красивого и просто любопытного. Как и всегда, Вайля равно интересуют музеи и рестораны, архитектура и кухня, литературное прошлое и повседневная жизнь. Такой Вайль всем знаком - обидно только, что журнально-газетные объемы явно не дают ему развернуться.

Еще обиднее становится, когда читаешь главы из книги об итальянских художниках. Каждую из них автор и строит, как картину: тут и несколько героев (сам художник, его заказчики и персонажи), и пейзаж за их спиной (рассказ о городах, в которых художник жил или работал), и разные необязательные, но любопытные детали (беседующие слуги на "Тайной вечере" Лоренцетти или вокзал в Ассизи, на котором почему-то нет часов). Про каждого из своих героев Вайль просто и ясно объясняет: чем он хорош, что в живописи сделал первым, почему может быть интересен нам сейчас. Никуда не делась фирменная эрудиция и умение формулировать: "Джотто остается той незыблемой монументальной печкой, от которой ведутся танцы всего западного изобразительного искусства".

Михаил Гаспаров когда-то писал, что и с глухим можно говорить о музыке, нужно только найти нужные слова. Петр Вайль умел их находить, о чем бы ни рассказывал: литературе, еде, вине или живописи. И теперь ясно, что с его смертью мы потеряли не просто автора и человека. Мы потеряли книгу, которая могла бы стать для русскоязычного читателя тем же, чем стала "Занимательная Греция" - образцовым путеводителем по целому пласту культуры.

Первый роман Аствацатурова оказался удачным и неудачным одновременно. Удачным потому, что стал бестселлером. Неудачным - потому, что люди, знавшие филолога Аствацатурова, ждали от него русского "Улисса", а получили набор литературных анекдотов, представляющий исключительно локальный интерес. Новая книга может оказаться любопытной не только питерским филологам или их бывшим студентам.

"Улисса" не вышло и на этот раз, зато получился довольно изящный парафраз начала "В сторону Свана": детство и дом героя возвращаются к нему вместе запахом пива, которым славилась в 70-е годы площадь Мужества в Ленинграде. Вокруг героя и дома и вьется повествование, расходясь то в пространство (истории о нелегкой жизни университетского преподавателя), то во время (воспоминания о советском детстве), но оставаясь крепко привязано образом, персонажем или просто темой.

Детские впечатления, бывшие самой удачной частью "Людей в голом", в "Скунскамере" становятся основой текста - ход беспроигрышный. Тема эта близка любому, а бодрый идиотизм советских образовательных учреждений дает массу возможностей для того, чтобы рассмешить. В чем Аствацатуров и преуспевает, показывая обычные детсадовские происшествия и школьные шалости сначала глазами ребенка, затем - учителей и воспитателей (воспринимающих любую глупость с клинической серьезностью), а уж напоследок - родителей героя, пытающихся эту серьезность изобразить, но то и дело хихикающих в унисон с читателем.

В оригинале роман называется A Special Providence - особое божественное провидение, которое, как считает героиня Алиса Прентис, сияет над ней и над ее сыном Бобби. Уверенность в своей избранности в целом и своем художественном таланте в частности позволяет Алисе превратить жизнь в череду авантюр - неизменно проваливающихся попыток создать шедевр, прославиться и разбогатеть. В проигрыше остается не столько она, сколько сын: растущий без отца и постоянных друзей (они с матерью постоянно переезжают), регулярно оказывающийся новичком и чужаком, чрезмерно опекаемый Алисой и к восемнадцати начинающий тихо ее ненавидеть.

Восемнадцать Бобби исполняется в 1944-м, он попадает в армию, а затем на Второй фронт. Попадает неготовым к самостоятельной жизни, не имея никакого опыта взрослых отношений, кроме почерпнутого из кино, и в итоге выглядит чем-то средним между воннегутовскими Роландом Вири и Билли Пилигримом. Выглядит, как немытый фламинго, мечтает о подвигах, засыпает на дежурствах, геройствует не там, где надо, становится посмешищем и потихоньку взрослеет.

На поверхностном уровне это расхожая история про детские обиды и родительские грехи, но Йейтс добавляет ей глубины, демонстрируя, насколько мать и сын похожи и как второй обречен повторять ошибки первой. Они оба жаждут признания, зависимы от чужого мнения и регулярно разочаровываются в окружающих - потому что перед этим столь же регулярно принимают свое восприятие другого человека за него самого. Так Бобби находит себе идеал, взрослого и мудрого солдата Квинта, с которым пытается подружиться, которому надоедает и который в итоге оказывается таким же мальчишкой, только чуть постарше.

Йейтс раз за разом проделывает простой фокус - сталкивает Алису или Бобби с кем-то третьим (или друг с другом), показывает, как глупо или эгоистично ведет себя кто-то из них, и в тот момент, когда читатель полностью в этом убедился, переворачивает ситуацию с ног на голову. И оказывается, что при всех обидах мать для Бобби самый близкий человек, а Квинт, например, совершает не меньше глупостей. Выходит совсем по-чеховски: все виноваты, все несчастны и никто не знает настоящей правды.

Название книги вместе с подзаголовком "Музыка и праздники эпохи барокко" очерчивает круг тем, занимающих автора. Насколько занимает автора каждая из них, становится ясно уже во время чтения. На первом месте музыкальная жизнь Венеции XVII-XVIII веков, на втором биография Вивальди, третье делят описания города и праздников того времени.

Хотя все эти темы более или менее специальные, книга не требует от читателя большего, чем просвещенный дилетантизм в области классической музыки. Для того чтобы спокойно браться за "Венецию Вивальди", достаточно отличать арию от речитатива, а кончерто гроссо от оратории. Кроме того, Барбье (при всей научной строгости книги) не употребляет терминов без особой нужды и занят в основном историей повседневности.

Начинает он с описания городской жизни той эпохи, карнавала и нравов венецианцев. А основная часть книги посвящена разным сферам музыкальной жизни Венеции: сиротским приютам, воспитанницы которых получали отличное музыкальное образование, роли музыки в церквях и монастырях, опере и частным представлениям. Глава об опере - самая объемная и любопытная (масса интересных сведений об устройстве венецианских театров, их публике и ее поведении, композиторах, постановщиках и певцах). Излагает Барбье связно, внятно, доступно и местами даже увлекательно.

Завершает каждую главу рассказ о том, как Вивальди был связан с той или иной частью музыкальной жизни: преподавал в приюте, писал и ставил оперы, получал заказы на музыку для религиозных и светских праздников. Из этих фрагментов, а также из биографического очерка в начале книги и эпилога складывается биография Вивальди. И то, что читатель видит ее сквозь призму времени, места и ремесла, помогает лучше понять и судьбу композитора, и его музыку.

Виктор Олегович закончил работу над своей новой книгой "Ананасная вода для прекрасной дамы", сделав тем самым подарок себе, издательству и своим читателям, которым предстоит получить очередную порцию прозрения уже очень скоро. Боги – не те, за кого себя выдают. Имейте это в виду.

P.S. Если кому-то особенно не терпится прозреть, книга уже доступна для предзаказа.

Роман Кизи и его соратника по "Веселым проказникам" описывает события первого чемпионата мира по родео - как признаются сами авторы, описывает весьма вольно и опираясь не столько на факты, сколько на легенды и мифы. Дело было в Орегоне в 1911-м, и за победу боролись трое: индеец Джексон Сандаун, чернокожий Джордж Флетчер и "ковбой-джентльмен" Джонатан Спейн. Соревнования ковбоев, прямо скажем, не та тема, которая может априори заинтересовать, но клюнув на имя Кизи и перевод Голышева, не остаешься внакладе.

Кизи и Баббс не напрасно жертвовали исторической правдой - у них вышел увлекательный приключенческий роман, стартовым раскладом напоминающий "Трех мушкетеров". Повествование ведется от лица самого молодого из трех героев, Спейна. Ему семнадцать, он едет на первое свое соревнование - и даже лошадь при нем имеется, пусть и не столь экзотической масти. По дороге встречает Флетчера и Сандауна, которые много старше и опытнее, давно дружат, но тут же принимают его в компанию. Уже на месте соревнований знакомится со своей Констанцией, а также обнаруживает враждебную партию, война с которой еще больше объединяет его с новыми друзьями. Не успеешь оглянуться, а роман на рельсах любовной истории, спортивного соперничества между героями и борьбы с врагами благополучно подкатывает к финалу.

Помимо собственно сюжета книга интересна описанием жизни провинциального американского городка начала прошлого века. Рассказчику, как и читателю, все в новинку: быт индейцев и китайской общины, жизнь чернокожих и белых (среди которых оказываются разные в смысле отношения к меньшинствам люди), различные виды состязаний и профессиональные хитрости ковбоев, наконец, шоу-бизнес тех времен (в роли кардинала Ришелье выступает Буффало Билл вместе со своим "Диким Западом"). Так что книга, с одной стороны, совершенно необязательная, а с другой, очень любопытная и познавательная.

Прочитал эту книгу, впечатлившись экранизацией, снятой Романом Полански. Сюжет, как выяснилось, в книге и в фильме почти одинаковый: литературному негру, пишущему мемуары за футболистов и отставных рок-звезд, предлагают закончить работу внезапно погибшего человека - отредактировать воспоминания бывшего английского премьер-министра. Стоит герою согласиться, как экс-премьера обвиняют в военных преступлениях, смерть предшественника оказывается очень подозрительной и, разумеется, начинаются игры в кошки-мышки между ним и всеми остальными.

Как фильм Полански интересен не столько сюжетом, сколько создаваемым буквально из ничего напряжением, так и книга любопытна не только историей как таковой. Например, тема терроризма, в фильме довольно-таки декоративная, в романе оказывается одной из основных. Действие начинается в Лондоне во время взрывов в метро - и заканчивается там же во время следующей атаки. Между этими событиями герои дискутируют о методах борьбы с террористами (экс-премьера обвиняют в выдаче США именно их) и наблюдают новую реальность: досмотры в аэропортах, обыски перед входом на публичные мероприятия, "сияющие контуры Манхэттена" с брешью на месте башен-близнецов.

Другая любопытная тема - работа литературного негра, которую герой подробно описывает, и современное состояние издательского бизнеса, о котором тоже сказано немало. К примеру, почтенный главный редактор издательства, с которым работает герой, получает указания "непосредственно от главы по продажам и маркетингу - длинноногой девушки чуть старше шестнадцати лет". Благодаря всему этому книга читается с интересом даже в режиме "найди десять отличий от фильма".

Увы, удовольствие традиционно портит невменяемый перевод. Книге определенно не помешал бы хороший "переводчик-призрак": он бы, вероятно, выкинул из текста примечание, сообщающее изумленным читателям, что Гугл - это "популярная поисковая система в сети Интернет", но указал бы на цитату из "Венецианского купца", которую не каждый может заметить. Он бы точно исправил фразы вроде "крупный проект с мемуарами находится в проблеме" и "глядя на них, мне стало ясно". Наконец, он бы обязательно заметил, что картину "Крик" написал Эдвард Мунк, а не мифический "Эдвард Манч".

Настойчивость, с которой склоняется на обложке книги слово "увлекательный", вызывает первые - и, увы, небеспочвенные - подозрения. Их подтверждает открывающий "Венецию Казановы" очерк истории города, оказывающийся компиляцией из пространных цитат, в промежутках между которыми Нечаев повторяет их содержание, но в каком-то забубенно-бюрократическом стиле. ("Управление в Венеции опиралось на народную поддержку, а репрессивный аппарат был сведен к минимуму".) Когда же автор пытается придать повествованию хоть какую-то живость, выходит конфуз: Казанова, сообщает Нечаев, "чувствовал себя в этой [венецианской то есть] атмосфере как сыр в масле".

Основная часть книги посвящена венецианским периодам жизни Казановы и тем местам в городе, с которыми он был связан: улице, где он родился, церкви, где его крестили, тюрьме, из которой он сбежал, и т.д. Цитат тут становится еще больше, поскольку каждый сообщаемый все тем же бухгалтерским слогом факт Нечаев иллюстрирует отрывком из какой-нибудь книги о Казанове и фрагментом его собственных воспоминаний. Все эти повторы дополняют глубокомысленные замечания автора о моральном облике героя (издание Казановой памфлета в защиту нравственности, к примеру, он комментирует словами "чья бы корова мычала").

Любые огрехи стиля можно простить за оригинальное содержание, но и с этой точки зрения книга небезупречна. Биография Казановы дана отрывочно (Нечаев не удосуживается хотя бы в двух словах рассказать о том, что происходило с героем во время одного из отъездов из города). А о самом любопытном - связанных с Казановой местах и зданиях - автор рассказывает скупо (время постройки, расположение, владельцы) и в довольно туманных выражениях (тут встречается и "могучий интерьер", и "фасад классической формы").

В итоге мы имеем замечательную идею путеводителя-биографии, загубленную небрежным исполнением. Неудобочитаемый текст с бесконечными повторами. Наконец, небезынтересные сведения об истории Венеции, жизни Казановы и местах, с ним связанных. Однако объем этих сведений достаточен для статьи в "Википедии", но не для книги в триста страниц.

Это книга воспоминаний — Кочергин рассказывает, как в 45-м году восьмилетним мальчишкой сбежал из детприемника НКВД около Омска и пытался вернуться в родной Ленинград к матери. Как несколько лет путешествовал по железным дорогам, стараясь к каждой зиме (на которую приходилось сдаваться в очередной приемник) оказаться чуть ближе к дому. Как видел в 45-м возвращение победителей - и как этих победителей жены уносили с вокзалов на руках, потому что не оказывалось у победителей ног и рук. Как попадал в компании воров, промышлявших кражами в поездах, как сбегал от них, от шаек нищих, от милиции. Как случаем спасался от смерти и выживал в исправительной колонии. Как встречал среди всего этого добрых людей и находил первых друзей.

Сюжет этот для годится авантюрного романа (совершенно непредсказуемого, поскольку выдуманного самой жизнью), от книги не оторваться, но по-настоящему впечатляет другое. То, что Кочергин показывает все происходящее глазами себя тогдашнего. Ребенка, для которого феня — нормальный и единственный язык. Не знающего и почти не помнящего другой жизни, но спасающегося верой в ее возможность. И именно с этой верой год за годом бегущего домой.

Еще больше впечатляет сдержанность автора. Он просто регистрирует события детства, иногда отмечая тогдашние свои чувства и совершенно не обнаруживая сегодняшних — и эта бесстрастность дает ощущение безусловной реальности и правдивости. Один из самых запоминающихся эпизодов — про мороженое, которое питомцы детприемника решили сделать себе подарком на Новый год. Что это такое, никто из них толком не помнил, знали только, что оно молочное, холодное, сладкое и сытное. По этим приметам его и изготовили. Из кусочков хлеба, вымоченного в молоке, обсыпанного сахаром и смазанного сливочным маслом; пустили на это свои праздничные пайки. Несколько порций "мороженого" вручили расположенной к детям посудомойке, та разглядела подарок — и заплакала.

«Мы все рождены без таланта к счастью» — Макс Фрай о новой книге и дзенских техниках достижения желаемого.
Пять самых интересных вопросов на видео — Екатерина Вильмонт отвечает на вопросы читателей.

Чего точно не стоит ждать от этой книги, так это строгой и подробной биографии Довлатова, похожей на ту, что написал Лосев о Бродском. Попова по большому счету интересует только две вещи — литературная карьера Довлатова и то, как он перерабатывал свою жизнь в свои же тексты.

Метод построения биографии Попов избирает необычный, но для него, видимо, единственно возможный: он сверяется не с документами, а с собственными воспоминаниями о времени, людях и городах, окружавших Довлатова. Каким Довлатов увидел послевоенный Ленинград, ребенком приехав из эвакуации? Вероятно, таким же, каким тогда же его увидел Попов. Какие шансы были у молодого прозаика напечататься в 60-е? Попов описывает свои походы к тем же редакторам, к которым ходил Довлатов. Однако именно метод подводит Попова всякий раз, когда жизненный опыт героя и биографа не совпадают, и тогда, например, глава о службе в армии оказывается компиляцией из довлатовских писем.

Еще больше подводит Попова небрежность в обращении с источниками. Он много цитирует письма Довлатова, воспоминания и рассказы общих друзей, но не заботится о том, чтобы осмыслить их так же критически, как довлатовские книги. Текст биографии хронически противоречит следующему за ним списку "основных дат жизни и творчества". Кроме того, многие детали жизни Довлатова не освещены вовсе (учеба после возвращения из армии, начало журналистской карьеры в Ленинграде, история появления публикаций на Западе и т.д.).

При всех этих недостатках впечатление от книги самое положительное. Попов не скрывает своей любви к Довлатову и ко всему их поколению, с искренним восхищением пишет о Ленинграде времен своей молодости. Затем это просто очень хорошая проза. То и дело кажется, что автор сбился, отвлекся на ненужные подробности собственной жизни, но отступление неизменно оказывается крепко приколоченным к ходу рассказа. (К чему история из советской жизни про очередь за мебельным гарнитуром, растянувшуюся на двадцать лет? А к тому, что и Довлатова поставили в "литературную очередь" на те же двадцать лет.)

Конечно же, "Довлатов" Попова — не полноценная биография, а портрет героя на фоне эпохи. Еще это панегирик славному ленинградскому поколению 60-х. Отличная мемуарная проза. И наконец, бесценный материал для того, кто когда-нибудь станет для Довлатова тем, кем стал для Бродского Лосев.

Это очень необычный путеводитель по Венеции. Во-первых, он написан человеком, в Венеции родившимся и прожившим всю жизнь. Во-вторых, в нем не найти практически ничего из того, о чем обычно рассказывается в путеводителях.

Из книги Скарпа невозможно узнать ни об истории города, ни об его архитектуре, музеях, магазинах или гостиницах. Скарпа пишет о тех ощущениях, которые рождает в человеке пребывание в Венеции. Каждая из девяти глав книги названа по какой-либо части тела — "Рот", "Нос", "Уши" и т.д. — и описывает то, что с их помощью можно воспринять: венецианскую еду, запахи, звуки. Из этих глав-проекций выстраивается объемный и убедительный образ Венеции — не туристического аттракциона, а живого города.

Скарпа описывает не собственно Венецию, а повседневную жизнь горожан, обычно недоступную даже внимательному путешественнику: детские игры, обычаи уличной любви, правила движения по каналам, способы защиты домов от наводнений. Заодно он дает немало практических советов: как гулять по Венеции (без карты и запланированного маршрута), чего опасаться во время наводнения или дождя, что и где есть и пить. Ну а последняя глава еще раз подчеркивает дионисийскую природу этой книги — в ней Скарпа рассказывает о том, как в Венеции защищаться от избытка прекрасного.

Человек и кукла, кукольник и взбунтовавшаяся кукла, человек как кукла — в руках судьбы, в руках Творца, в подчинении семейной наследственности?

Книга выглядит настоящим подарком человеку, который интересуется серьезной современной литературой: роман, получивший в прошлом году Пулитцеровскую премию, написанный совершенно неизвестным в России автором, прилично изданный. И это при том, что из лауреатов последних лет у нас издавали, кажется, только Кормака Маккарти, да и того благодаря экранизациям, а не Пулитцеру.

У каждой из тринадцати глав книги есть свой законченный сюжет и свои герои. Однако это именно роман - главы, персонажи и их локальные истории объединены не только местом действия (городок в Новой Англии), но и общим сюжетом, темой и, конечно, главной героиней. Хотя каких-то главах Оливия Киттеридж упоминается мимоходом, где-то мы видим ее глазами других людей, каждый эпизод прибавляет что-то значимое к ее портрету, который Страут пишет редкими точными мазками. Оливия - мизантроп, неумело выплескивающий всю свою любовь на единственного сына, добрый к посторонним и невыносимый для близких, способный к хорошим и к дурными поступкам; словом, настоящий живой человек.

Страут мастерски вводит сквозные темы и переплетает их с темами конкретной главы, умело выстраивает сложные метафоры, находит точные детали, помогающие описать характер героев. Она методично фиксирует смену погоды, пейзажа, сезонов, возраста персонажей, подводя читателя к главной теме, рождающейся из столкновения времени и человека: старению. Оливия с мужем и другие появляющиеся в книге семейные пары, старея, начинают понимать, что главное в жизни - близкий человек рядом, и не так уж важно, любимый он или любящий, верный или нет. Что только семья способна если не избавить человека от одиночества, то хотя бы делать его выносимым.

"Оливия Киттеридж" оправдывает ожидания: это действительно серьезная и талантливо написанная книга. Тем обиднее неряшливый перевод, в котором встречаются выражения вроде "подскок температуры", "людное событие" или "это сбивает меня с ног". Более того, все жители городка Кросби, включая женщин и стариков, ездят на грузовиках - слово пикап переводчица, вероятно, считает неприличным. Но и это может испортить впечатление от издания, но не от книги.

Легендарный «Кодекс Братана» (он же — «Бро Код») теперь доступен каждому, причем не только на родном языке Барни Стинсона, но и на русском.

Стефани Майер рассказывает о своей новой книге «Недолгая вторая жизнь Бри Таннер», только что вышедшей на русском, в интервью на OZON.ru.