С.Лукьяненко. Спектр

- А ты сам не веришь в Бога, жизнь после смерти... - осторожно начал Мартин.
- Если я умру, но продолжу существовать как личность, то для меня вопрос
будет решен, - спокойно объяснил Гатти.
- Может быть, тогда стоит верить... - Мартин замялся, подбирая формулировку,
- на всякий случай? Если Бог существует, тогда ты окажешься в более выигрышном
положении!
- Да, эта идея приходила мне в голову, - снисходительно признал Гатти. - Но
беда в том, что существует очень много религий. Даже на вашей планете, правда?
Христианство, ислам, буддизм, гаччер...
- Гаччер - это вера геддаров, - сухо поправил Мартин.
- Ой, опять забыл... - смутился Гатти. - Ну так вот, если религий так много и
каждая утверждает, что она одна - единственно истинная, то встает вопрос о
критериях выбора. Ошибиться было бы куда опаснее, чем вообще не верить в Бога.
Так? Ведь каждая религия куда более агрессивно настроена к еретикам, чем к
людям, не верящим вообще.


И Бог взял из души человека все то, чего тот стыдился. Он вынул память о
предательствах и изменах, трусости и подлости, лжи и клевете, алчности и
лености. Но, забыв о ненависти, человек забыл и о любви, забыв о своих падениях
- забыл о взлетах. Душа стояла перед Богом и была пуста - более пуста, чем в
миг, когда человек появился на свет...
... - Душа стояла перед Богом и была пуста -
более пуста, чем в миг, когда человек появился на свет. Но Бог был милосерден и
вложил в душу обратно все, что ее наполняло. И тогда человек снова спросил: "Что
же мне делать, Господь? Если добро и зло были так слиты во мне, то куда же мне
идти? Неужели - в ад?" "Возвращайся в рай, - ответил Творец, - ибо Я не создал
ничего, кроме рая. Ад ты сам носишь с собой".

- Пряник и кнут, - пробормотал Мартин. - Почему всегда такой скучный выбор? Я
не люблю сладкого.

- Нам лишь кажется, что мы живем непрерывно, - сказал Мартин, опускаясь в
кресло перед ключником. - Фотону, быть может, тоже мнится, что он - частица, но
мы-то знаем - он еще и волна.
- Любопытно, - решил ключник и заерзал. Это был мелкий ключник, то ли
детеныш, то ли низенький от природы.
Живой блеск глаз почему-то заставлял Мартина думать, что ключник молод.
- Тот ли я копался в песочнице, озабоченный строительством куличиков? -
произнес Мартин. - Тот ли я путался в застежках, снимая первый бюстгальтер с
первой женщины, и преждевременно кончил? Тот ли я зубрил ночами, впихивая в
голову знания, никогда не потребовавшиеся в жизни? Тот ли я, что сейчас сидит
перед тобой? Атомы моего тела сменились несколько раз, всё, во что я верил,
оказалось недостойным веры, всё, что я высмеивал, оказалось единственно важным,
я всё забыл и всё вспомнил... так кто же я? Частица или волна? Что во мне от
мальчика с кудрявыми волосами, глядящего исподлобья со старого снимка? Узнает ли
меня школьный друг, вспомнит ли мои губы девчонка из параллельного класса, найду
ли я, о чем говорить со своими учителями? Взять меня пятилетнего - да в нем
больше сходства с любым пятилетним ребенком, чем со мной! Возьми меня
восемнадцатилетнего - он тоже думает гениталиями, как любой восемнадцатилетний
пацан! Возьми меня двадцатипятилетнего - он еще мнит, что жизнь вечна, он еще не
вдыхал воздух чужих миров. Так почему же мы думаем, будто нам дана
одна-единственная непрерывная жизнь? Самая хитрая ловушка жизни - наша
уверенность, что умирать еще не доводилось! Все мы умирали много раз. Мальчик с
невинными глазами, юнец, веселящийся ночами напролет, даже тот, взрослый,
Мартин, нашедший всему в жизни ярлычок и место, - все они мертвы. Все они
похоронены во мне, сожраны и переварены, вышли шлаком забытых иллюзий.
Маленький
мальчик хотел быть сыщиком - но разве его мечты имеют хоть каплю сходства с моей
нынешней жизнью? Юноша хотел любви - но разве он понимал, что хочет лишь секса?
Взрослый распланировал свою жизнь до самой смерти - но разве сбылись его планы?
Я уже другой... я каждый миг становлюсь другим, вереница надгробий тянется за
мной в прошлое - и никаких Библиотек не хватит, чтобы каждый умерший Мартин
получил по своему обелиску. И это правильно, ключник. Это неизбежно. Уныл и
бесплоден был бы мир мудрых старцев, прагматичен и сух мир взрослых, бестолков и
нелеп мир вечных детей. Грусть и виноватость вызывает ребенок, отвергающий
детство, торопящийся жить, вприпрыжку несущийся навстречу взрослости. Грусть и
виноватость... будто наш мир оказался слишком жесток для детства. Смущение и
жалость вызывает взрослый, скачущий наперегонки с детишками или балдеющий в
сорок лет под "металл". Смущение и жалость... будто наш мир оказался недостойным
того, чтобы вырасти. Молодящиеся старички, мудрствующие юнцы - все это упрек
миру. Слишком сложному миру, слишком жестокому миру. Миру, который не знает
смерти. Миру, который хоронит нас каждый миг. Если бы мне дали самую вожделенную
мечту человечества, если бы мне вручили бессмертие, но сказали: "Расплатой будет
неизменность" - что бы я ответил? Если в открывшейся вечности я был бы обречен
оставаться неизменным? Слушать одну и ту же музыку, любить одни и те же книги,
знать одних и тех же женщин, говорить об одном и том же с одними и теми же
друзьями? Думать одни и те же мысли, не менять вкусы и привычки? Я не знаю
своего ответа, ключник. Но мне кажется, это была бы чрезмерная плата. Страшная
плата, с лихвой перекрывающая вечность. Наша беда в том, ключник, что мы как
фотон - дуальны. Мы и частица, и волна... язычок пламени-сознания, что пляшет на
тяжелых нефтяных волнах времени. И ни от одной составляющей мы отказаться не в
силах - как фотон не может остановиться или потерять одну из своих составляющих.
И в этом наша трагедия, наш замкнутый круг. Мы не хотим умирать, но мы не можем
остановиться - остановка будет лишь иной формой смерти. Вера говорит нам о жизни
вечной... но чья жизнь имеется в виду? Меня - малыша, быть может, самого
невинного и чистого, каким я был? Меня - юноши, романтичного и наивного? Меня -
прагматичного и сухого? Меня, разбитого старческим маразмом и болезнью
Альцгеймера? Ведь это тоже буду я... но каким же я воскресну в вечности, неужели
беспомощным слабоумным? А если я буду пребывать в здравом уме и твердой памяти -
то чем провинился обеспамятевший старик? А если воскреснет каждый "я" - то
хватит ли места в раю хотя бы для меня одного?

Внезапно, с каким-то неожиданным холодным равнодушием, Мартин подумал, что
Адам и Ева, вкусив от Древа Познания, вовсе не стали смертными. Они лишь поняли,
что смертны. Поняли - поскольку именно в тот миг обрели разум. Променяли вечное
райское бездумье на быстротечные муки разума.