Борис Акунин
 Зеркало Сен-Жермена
 Святочная история в двух действиях

  Посвящается Ю. М.




 Действующие лица


  Константин Львович Томский,
  Управляющий кредитно-ссудным
  Товариществом “Добрый самарянин”
  Вован,
  Генеральный президент
  Инвестиционно-маркетингового холдинга
  "Конкретика”
  Зизи,
  Жена Томского
  Клавка,
  Секретарша Вована
  Вениамин Анатольевич Солодовников,
  Председатель совета пайщиков
  "Доброго самарянина”
  Колян,
  Первый вице-президент “Конкретики”
  Птеродактор
  Пыпа,
  Председатель правления банка “Евросервис”
  Буревестник
  Хранитель Музея
  Господин в парике
  Телохранители, мастеровые, грузчики, слуги


* * *

  Сцена разделена на две части. Две комнаты, очень похожие одна на другую с лепниной и барельефами. Собственно, это одна и та же комната старинного особняка, разделенная одним столетием.
  Слева – интерьер 1900 года: письменный стол с креслом, секретер. В углу напольные часы XVIII века. На стене картина в золотой раме: некий господин с весьма примечательным лицом, в пудреном парике и с орденом Золотого Руна на шее. В окне, расположенном напротив зала, чернота там зима, ночь.
  Справа современная комната: голые стены, никакой мебели, на полу валяются листки бумаги. На стене покосившийся портрет Ахматовой. В окне сияет подсвеченный сталинский небоскреб. Мигают электронные часы.
  На перегородке, разделяющей сцену, боком к зрителю, видна профилем пышная бронзовая рама зеркала, вернее, двух зеркал, висящих на одном и том месте, но по разные стороны перегородки.
  Действие происходит попеременно то в левой, то в правой половинах сцены, которые, соответственно, освещаются или затемняются.




 ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ



 Репарация и сатисфакция
 (1900 год, т.е. комната слева)

  Доносятся звуки романса “Ямщик, не гони лошадей”, сопровождаемые граммофонным поскрипыванием. Потом, придушенным фоном, “Вечерний звон”. На письменном столе бутылка шампанского и бокал. Томский (щеголь с подкрученными усами а-ля Бисмарк, с набриллиантиненным пробором посреди головы) и Солодовников (пухлый господин купеческой наружности, с бородой веником) стоят перед письменным столом.
 Солодовников: Да-с, Константин Львович! А вы думали, Солодовников шутит? Нет, время шутки шутить кончилось. И если я в канун Нового года (тычет пальцем на часы, стрелки которых недалеки от полуночи), да не какого-нибудь, а особенного, 1901-го, вместо того чтоб пребывать в кругу любящего семейства, нахожусь здесь, на то имеется одна-единственная причина. Чаша моего терпения переполнилась, я жажду отмщения. Вы растратили из кассы “Самарянина” сто тысяч. Сто тысяч! Вот постановление об аресте вашего имущества! (Машет бумагой с печатями.) Не скрою, я намеренно распорядился вывезти из вашего дома мебель именно в этот день и час. Вы отравили мне своим мотовством, своей безответственностью долгие месяцы, а я испорчу вам встречу Нового года! Шампанское приготовили? Дудки-с! Сидючи на полу выпьете! Будь проклят день, когда мне пришло в голову пригласить пустоголового лейб-гусара на должность управляющего ссудно-кредитным товариществом!
 Томский: Будь проклят день, когда я поддался на ваши посулы! Две тысячи жалованья! Выезд четверкой! Служебный особняк! Тьфу, презренная Мамона! Если б не вы, я б уже в полковники вышел, эскадрон получил!
  Входят двое мастеровых, выносят секретер. Возвращаются за креслами.
 Солодовников: И не думайте, сударь мой, что вы отделаетесь от меня этими деревяшками! Я получу с вас все положенные репарации, до последней копейки-с! А нет, так извольте в тюрьму! На каторгу! В Сибири вам усишки-то нафабрят! Воротнички-то накрахмалят! А не хотите извольте репарацию, да-с!
 Томский: Помилуйте, Солодовников, где я вам возьму сто тысяч? Я же вам честно-откровенно, как мужчина мужчине! Вы должны меня понять! Тут вопрос страсти лютой, нерассуждающей, африканской!
 Солодовников: Где возьмете? У супруги вашей, Зинаиды Аркадьевны. Пусть драгоценности свои заложит. Или у папеньки попросит.
 Томский: Никогда! Это бесчестно! Лучше на каторгу!
  Рабочие выносят письменный стол, предварительно сняв с него и поставив на пол бутылку с бокалом. Со стола падает увесистый адрес в кожаном переплете.
 Солодовников: А растрата честно? На денежки пайщиков цыганок в Отрадное возить честно? Так порядочные коммерсанты не поступают. Выбирайте: Сибирь или полная репарация.
 Томский: Ре-па-ра-ция. Словечко-то какое мерзкое. Так и несет двадцатым веком. (Тоже тычет пальцем на часы.) В нашем, девятнадцатом в ходу все больше было слово “сатисфакция”. Ну хорошо: я, Константин Томский, чересчур вольно обошелся с кассой, вы, председатель совета пайщиков ссудно-кредитного общества “Добрый самарянин” почитаете себя оскорбленным и жаждете отмщения. Отлично! Вызовите обидчика на дуэль, как это принято у благородных людей. Так нет же судебным постановлением размахиваете, каторгой грозите! Купчишка, жалкий арифмометр!
  Мастеровые подходят к зеркалу, берутся за раму.
 Томский: Не сметь! (Отталкивает мастеровых.) Хамскими руками! Не позволю! Это зеркало Сен-Жермена! Подарок графа моей прапрабабке Анне Федотовне! Оно волшебное! У нас в роду верят, что, если в Новый год на шестом ударе часов чокнуться с зеркалом бокалом шампанского...
 Солодовников (беря бутылку). Пожалуй, шампанское тоже заберу Ишь, “Клико”, двадцатилетнее. Четвертной за бутылку. Мой, заметьте, четвертной.
 Томский (бросается на него, отбирает бутылку):
 Не сметь! Пока еще мой век! До вашего, двадцатого, (мельком оглядывается на часы), три минуты! Вон отсюда, человек будущего!
  Выталкивает за дверь Солодовникова и мастеровых, запирается.
 Голос Солодовникова (из-за двери): Немедленно откройте! Иначе я спущусь к Зинаиде Аркадьевне и все ей расскажу! Да, все-с. Слышите? И про цыганку Любу, и про Отрадное!
 Томский: Вы злоупотребите моей откровенностью? Негодяй! Бедная Зизи и без того страдает!
 Голос Солодовникова: Так отоприте.
 Томский: Нет!
 Голос Солодовникова: Ну как угодно-с. Вы, двое, ждите здесь.
  Томский наливает в бокал шампанского, подходит к зеркалу, смотрит на себя.
 Томский: Кажется, все. В новом столетии нам с тобой, мон ами, места нет. Там будут распоряжаться их степенства господа Солодовниковы, хозяева жизни. Пусть их распоряжаются. А меня увольте, противно... У благородного человека всегда есть выход. (Достает из кармана револьвер.) Что ж, Кон-стан, в Бога мы с тобой не веруем, адского пламени не страшимся... Последний бокал шампанского, и прости-прощай. (Начинают бить часы. Томский подпевает граммофону.) “Вечерний звон, бом-бом”. Господи, которого нет, я не хочу жить в гнусном, плебейском столетии, что начинается с сей минуты.
  Подносит револьвер к виску. Левой рукой чокается со своим отражением аккурат на шестом ударе часов. Раздается громкий звон, словно хрусталь ударился о хрусталь.
  Свет гаснет.

 Халявная недвижка
 (2000 год, т.е. комната справа)

  Электронные часы показывают 23:50, и цифры постепенно приближаются к полуночи. Пьяные голоса за сценой поют “Как упоительны в России вечера”, потом что-нибудь вроде “Не стреляйте друг в друга, братва” и далее в том же духе из современного эстрадного репертуара.
  Посреди комнаты Вован и Колян (одинаковые чубы, бритые затылки). Первый в красном блейзере с золотыми пуговицами и в зеленом галстуке, второй в широком пальто. Во время последующего разговора грузчики вносят мебель: огромный полированный письменный стол, кожаные кресла, компьютер в коробке и прочее подобное.
 Вован (озираясь): Конкретная хатенка, а, Коляныч? (Показывает на барельефы.) Телок с пацанами сымем, только имидж портят. Потолочек навесной запустим, тут ковролинчик белый, сидалы кожаные, офисный гарнитур, компуську с наворотами адекватный будет кабинетик.
 Колян: Вован, я стремаюсь. Ты просто супер. Такую недвижку на халяву обломил! Классика! Гладко так подкатил к этому козлу старому, типа “дедушка, родненький, сдай закуточек в субаренду по две сотни за квадрат”, а после хрясь! и сделал птеродактора.
 Вован: Кого, блин?
 Колян: Ну, редактора этого (кивает на портрет Ахматовой). Птеродактор это я, Вован, прикололся. Птицы такие были, передохли все. По телеку видел.
 Вован: А-а... Ты вот че, Колян. Про “Вовчика” и “Вована” забыл, ясно? Раз такая маза обломилась, теперь у нас все будет по понтам, интеллигентно. Чисто и год подвалил 2001-й, это ж двадцать первый век, блин. Очко, понял? Шевели мозгами, Колян, не лажайся на прикупе. Я че всю кодлу, в смысле весь коллектив холдинга, привез сюда Новый год гулять? Имидж у нас теперь другой, догоняй. Я те больше не Вован, а Владимир Егорыч, генеральный директор инвестиционно-маркетингового холдинга “Конкретика”. Вован в Раменках остался, въезжаешь?
 Колян: Въезжаю, Вовчик. Сорри Владимир Егорыч.
 Вован: То-то. Че коллектив (кивает в сторону хорового пения), нормально? Культурно оттягивается?
 Колян: А то. Шампусика завезли пять ящиков, французского, по полцентнера баксов пузырь. Во! (Достает из кармана пальто бутылку шампанского, ставит на стол.) Газировка, обыкаешься. Эх, за портвешком бы сгонять пробористым, три семерочки, как раньше. Картошечки с лучком пожарить. Нет больше трех семерочек, ни за какие бабки не добудешь. Какую страну просерили, суки!
 Вован: Ничего, вискарю с омарами похаваете. Привыкай, Колян. Ты это, с Пыпой перетер? Че, крепко его зауродило?
 Колян: А то. Пыпа гноится, как чирей. Типа, нарывается Вовчик и все такое. Такую хату подмял и не делится.
 Вован: Ладно, разведем по-культурному, без заморочек. Он теперь тоже не Пыпа, а Петр Леонидыч, председатель правления банка “Евросервис”. (Грузчикам, которые внесли картину.) Вон туда, заместо этой хренотени (показывает на портрет Ахматовой).
  Грузчики снимают АА и вешают большой портрет Вована, играющего на биллиарде.
  Стук в дверь. Входит Птеродактор – интеллигентный старичок лотмановского вида.
 Птеродактор: Владимир Егорович, извините за позднее вторжение. Я забыл взять... (Видит, как грузчик несет вверх ногами портрет Ахматовой.) Ах, вот он! Позвольте, позвольте я! (Берет портрет, прижимает к груди.)
  Птеродактор стоит и смотрит на Вована, укоризненно качая головой.
 Вован: Ну че встал? Взял свою ляльку и вали.
 Птеродактор: Как же вам не совестно? Из-за вашей нечестности редакция журнала “Родная речь” посреди зимы осталась без крыши над головой. Ведь у нас уникальное издание, призванное оберегать чистоту русского языка. Оставьте нам хотя бы первый этаж! Если вы этого не сделаете...
 Вован: Ну, и че будет?
 Птеродактор: Вам потом будет стыдно.
 Вован и Колян гогочут.
 Вован: Дед, ты меня не кошмарь. Слыхал народную мудрость: “Была у лоха избушка лубяная, да подсел на кидалово”? Запиши, дарю. После в журнале напечатаешь.
  Отворачивается. Птеродактор с ужасом смотрит, как грузчики вешают на кариатиду мишень для дартс.
 Птеродактор: Это лепнина восемнадцатого века! Она представляет собой культурно-историческую ценность!
 Вован (не слушая, встает перед зеркалом): Во, блин, задрипа. В пятнах все, еле хавальник видать. На вокзале в сортире и то лучше вешают. (Грузчикам.) Эй, пацаны, дрыну эту на помойку Птеродактор: Вы с ума сошли! Это зеркало графа Сен-Жермена! С ним связана старинная легенда! Если в новогоднюю ночь чокнуться с ним шампанским ровно на шестом ударе часов, оно исполняет любое желание, самое невероятное! Я каждый год пробовал просил, чтобы наконец закончилась власть большевиков. Только все никак на шестой удар не попадал. То чуть раньше, то чуть позже. Рука дрожала. А на новый, 1991-й год, получилось: чокнулся мгновение в мгновение! Вован: Что ты чокнулся и так видно. Все, дед, надоел. Ноги в руки и топ-топ на выход.
  Птеродактор, опустив голову, идет к выходу. У порога оборачивается.
 Птеродактор: Молодой человек, вы раскаетесь. (Выходит.).
 Вован (грузчикам). Стоп, пацаны. (Щупает раму.) А рамка-то ничего, адекватная. Наждачком пройтись, позолотить... Стекляшку другую вставим. Или Клавке подарить?
  Тем временем один из грузчиков вешает на стену большущий календарь на 2001 год с голой девицей. Вован подходит, одобрительно кивает.
 Вован: Слышь, Колян, Клавку позови. У нас тут с ней бартер на бартер...
 Колян: Понял, Вован... Владим Егорыч.
  Выходит. В комнату входит Клавка. Она в новогоднем наряде: невозможная мини-юбка, прозрачная блузка на одной бретелечке, высоченные каблуки.
 Клавка: Ну?
 Вован: Че “ну”? Я те протокол о намерениях представил? Ты обмусолить обещала? Давай, выкатывай.
 Клавка: Да, Вовик. Я как бы на самом деле обдумала твой проект. В плане поехать к тебе на дачу в Отрадное и все такое. Только учти, Вован, я тебе не давалка десятибаксовая. На фу-фу такие женщины не достаются.
 Вован: Короче.
 Клавка: Ты как бы должен сознавать, что тебе теперь не цыпка по вызову нужна, а классная герлфренд, с которой как бы не стремно потусоваться в престижном обществе. Я ж на самом деле понимаю. Посмотри на себя и на меня. Ты кто? Ватник раменский, только не обижайся, да? А я Иняз закончила. Хочешь тебе по-английски, хочешь по-французски. Соображай, Вовик.
 Вован: Еще короче.
 Клавка: “Бээмвешка”, новая.
 Вован (присвистнув): Ты че, Клавк, упала? Конечно, ты бикса представительная, при всех наворотах, но это ж сорок штук баксов! Тоже Клавдия Шифер нашлась!
 Клавка: Ну это как бы хозяин барин. Гляди, Вован. На самом деле тебе решать.
  Гордо выходит, оставив дверь открытой.
  Вован хочет идти за Клавкой, но тут его взгляд падает на часы, показывающие 23:59.
  Вован: Блин! У меня ж речь!
  Быстро открывает бутылку, достает из кармана листок бумаги.
 Вован (в открытую дверь, откуда доносится песня): Тише вы, козлы! (Дверь захлопывается.)
  Садится за стол. Крутится на кресле, но ему не нравится неторжественный вид коробки с компьютером. Встает перед зеркалом. В правой руке бутылка, в левой листок.
 Вован (торжественно, время от времени заглядывая в листок): Дорогой Владимир Егорович! Поздравляю вас с Новым годом. Чтоб, как говорится, жизненный путь был вам глаже мыла, а всяким козлам острее шила. В этот торжественный момент, знаме... знаменующий наступление нового двадцать первого века, желаю вашему холдингу “Конкретика” процветания, а лично вам сибирского здоровья, ломовой прухи и бабок немеряно. Владимир Егорович, круче вас только Жима... Жима-лунгма! (Электронные часы, на которых 00:00, начинают противно пищать: раз, другой, третий. Из соседнего помещения доносится радостный вопль. Вован прячет листок в карман.) Давай, братан, урой их всех! Ты всех сделаешь! Уау! Век воли не видать!
  Чокается бутылкой с зеркалом как раз на шестом писке часов. Раздается звон хрусталя.
  Театр теней
  Свет гаснет. Посередине сцены мерцающее сиянье видны только силуэты Томского и Вована, стоящих друг напротив друга в зеркальном отражении, потому что у Томского бокал в левой руке. Бокал и бутылка соприкасаются. Дальнейшие движения актеров синхронны: оба одновременно роняют один бокал, другой бутылку, делают полшажка назад, машут друг на друга правой рукой, как бы отгоняя наваждение. У Томского в правой руке револьвер.
 Вован: А, суки! Зеркало дырявое! Ну птеродактор, ну падла! “Раскаетесь”, блин, а я не въехал! Стыдно! В натуре стыдно!
 Томский: Господи! Это Смерть?! Эта лакейская образина?! А, все равно!
  Томский хочет приставить револьвер к виску.
 Вован: Врешь, Чапаев, не возьмешь!
  Хватается за ствол револьвера, дергает на себя и выдергивает Томского на свою сторону, но и сам перелетает на левую половину. Гром выстрела. Мерцание исчезает, слышен лишь бой часов, которому вторит электрический писк: бомм-пии, бомм-пии и т.д. Через несколько секунд зажигается свет в левой половине сцены, куда должен успеть вернуться актер, играющий Томского. Теперь он – Вован.

 Кто-то ответит
 (1901 год)

  Вован оборачивается к зеркалу, в руке у него револьвер Томского.
 Вован: А, ты еще одну волыну припас! Получи, Урод!
  Палит в зеркало. Звон разбитого стекла. Из-за двери доносится пронзительный женский вскрик. Вован тупо смотрит на зеркало.
 Граммофон взвывает “О, где же вы, дни любви?”.
  Вован (мельком оглянувшись): У, совсем ужрались... Але, ты где? Я тя завалил или нет? (Сует голову в раму. Тупой стук. Хватается за лоб.) Не понял! (Оборачивается, смотрит на комнату.) А мебель где? Гарнитурчик, Италия, восемь тонн баксов! (Вертит головой во все стороны. Застывает при виде черного окна, из которого исчезло высотное здание.) Эй-эй, куда елку задевали!
  В дверь стучат.
  Вован хочет вытереть рукой нос и натыкается на подкрученные усы.
 Вован: Что за глюки? Братва прикололась, в шампусик грибца натерла! (Дергает себя за ус.) Ай! (Пятится назад, задевает каблуком валяющуюся на полу папку. Подбирает. Читает.) “Дражайшему Константину Львовичу отъ признательныхъ сослумсивцевъ въ ознаменованье Нового 1901 года!” Какого, блин? Девятьсот первого?! (Бросается к окну.) Это че за Замухранск? Ну, кто-то ответит! (Поворачивается к зеркалу, хлопает себя по лбу.) Е-мое! Чего дед-то полоскал? Чокнуться, желание... В натуре? Без булды?! А че я такого сказал? Сибирского здоровья, прухи ломовой... Чтоб круче всех... (Лезет в карман за бумажкой и только теперь замечает, что одет не в блейзер, а в сюртук и брюки со штрипками.) Мама моя! Я ж когда чокался, ляпнул “Век воли не видать!”. Что же мне теперь, сто лет тут на киче париться? (Кидается к раме, колотится в стену.) Дедушка! Родненький! Выпусти! Пущу тебя на первый этаж! Падла буду пущу! Воще, блин, съеду, только не кошмарь!
  В дверь стучат снова, громко сразу несколько человек.
 Голос Солодовникова: Томский, вы что, стрелялись? Не валяйте дурака! Глупо, право глупо! Зинаида Аркадьевна в обмороке. Я слышал ваш голос, значит, вы живы! Мы выломаем дверь!
  Звук ударов. Вован вжимается в стену. Затравленно озирается по сторонам, щупает свою одежду.
 Вован: Евроремонт, люксовый прикид. Я че тут у них, центровой? А эти чего? Е-мое, в каком там у них году революция была? Типа Великий Октябрь? Щас, щас... (Лихорадочно трет лоб.) Эти на ворота лезут, а там эти сидят, шишаки с олигархами. (Пантомимически изображает картину штурма Зимнего.) Как это... “Бежит матрос, бежит солдат, шмаляют на ходу. Трата-та-та, трата-та-та в каком-то там году”. В каком, блин, не в девятьсот первом? Говорила мать: учись, Вовка, дурнем вырастешь...
 Голос Солодовникова: Ломом ее, ломом! Томский, вы откроете или нет?
 Вован (выставляет вперед руку с револьвером):
 Я не томский, а раменский! Задешево не возьмете, пролетарии штопаные! Замочу!
  Дверь распахивается, в комнату с разбегу влетают двое мастеровых с ломами, за ними Солодовников. Вован уже хочет стрелять, но мастеровые сдергивают картузы и кланяются.
 Первый мастеровой: Извиняйте, барин.
 Второй мастеровой: Нам их степенство велели (показывает на Солодовникова).
 Солодовников: Константин Львович, что за ребячество! Зеркало прострелили, а оно, сами говорили, фамильное. Значит хороших денег стоит. Уберите вы это (презрительно показывает на револьвер). Меня на мелодраму не возьмешь, не из таких-с. Я человек деловой. Извольте вернуть деньги!
 Вован: Так это че, наезд? Во блин, сто лет прошло, ни банана не поменялось. Спокуха, деловой, не мети пургу. Обрисуй толком: сколько?
 Солодовников: Как “сколько”? Будто вы не знаете! Сто тысяч!
 Вован: Костян тебя на сто тыщ зеленки выставил? Круто!
 Солодовников: Какой еще зеленки? Вы что, решили сумасшедшего изобразить? Не выйдет! С вас сто тысяч рублей!
 Вован (опускает револьвер): Рубле-ей? А че ты тогда цунами погнал? Еще деловой! Обижаешь, братан. Чтоб Костька по мелочевке крысятничал? Давай по-людски края разведем. Мы ж не в колхозе за сто кубов деревяшек разборку затевать.
 Солодовников: Господин Томский, не морочьте мне голову. Я последний раз спрашиваю: вы намерены вернуть долг?
 Вован: Какой базар. Если на счетчик ставить не будешь, разойдемся. Недельку отслюнишь? Солодовников (напряженно хмурясь): Вы не шутите? Вы и в самом деле через неделю вернете в кассу все деньги?
 Вован: Не такой человек Костя Томский, чтоб фуфло толкать.
 Солодовников: Дайте слово чести, иначе не поверю.
 Вован (чиркнув себя большим пальцем по горлу):
 Сука буду. Мое слово железняк.
  Вбегает Зизи.
 Зизи: Констан, ты жив? (Замирает на месте. Выражение лица из взволнованного делается презрительным.) Ну разумеется. Как я могла подумать... Подлецы не стреляются. Уйдите, Вениамин Анатольевич. Я заложу бриллианты, возьму в долг у папа. – Вы получите ваши деньги.
 Солодовников: Что ж, неделю, пожалуй, дам. Ну-с (усмехается), не буду мешать семейной сцене. Константин Львович, Зинаида Аркадьевна.
  С поклоном удаляется. Мастеровые тоже уходят.
 Вован (глядя вслед Солодовникову): Лох однозначный. Даже расписки не взял. Поглядим еще, какой ты деловой. (Поворачивается к Зизи.) Ты погоди пока у попа своего башлять. Он, поп этот, какой навар берет? Если больше десяти в месяц, ну его в трынду. Сам разберусь.
 Зизи: Низкий человек! Гнусный развратник! Солодовников все мне рассказал. Я требую объяснений!
  Подходит к Вовану и бьет его по щеке. Под звук смачной пощечины свет слева гаснет и зажигается справа.

 Верую, Господи
 (2001 год)

  Томский стоит спиной к зеркалу и удивленно озирается. Голоса за дверью поют “И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди”.
 Томский: Никогда не думал, что Смерть это Зазеркалье. Так вот о чем писал Льюис Кэррол! Алиса просто умерла! Хм, та же комната, но какая странная. (Оборачивается к зеркалу.) И ты здесь, холуйская морда! Томский и на том свете оскорблений не прощает! (Бьет по зеркалу кулаком.) Черт! (Нянчит ушибленную руку. Потом челюсть у него отвисает. Он начинает жестикулировать перед зеркалом, хватать себя за щеки, за нос.) А-а-а! Кто это? Это я?! Какой ужас! Неужто правы буддисты со своим перерождением душ? За не праведную жизнь меня вернули на предыдущую стадию развития, разжаловали в хамы! Но это нечестно! Я же не буддист! Или им тут все равно, в кого ты верил и верил ли вообще? (Видит небоскреб в окне.) Боже мой, что это? (Подбегает к окну.) Точь-в-точь как в журнале “Созерцатель”
 Город Будущего! Только аэровелосипеды по небу не летают! Я в раю или в аду? В рай мне вроде бы не за что... А если это ад... (Замечает на стене календарь с девицей, подходит, вставляет в глаз монокль, оценивающе склоняет голову.) ...То здесь не так уж скверно. Какая смелость, какая точность деталей! Сколько жизни! Чья это работа? (Ищет подпись художника.) С каким годом? С 2001-м? Я в 2001 году? (Снова оглядывается на окно, потом вдруг падает на колени и воздевает руки к небу.) Господи Всеблагий Всемогущий, прости, что не верил в Тебя и усомнился в Тебе! Ты услышал мое моление и внял ему! Раз я не желал жить в двадцатом веке, ты сразу перенес меня в двадцать первый! Верую, Господи, верую! (Экстатически крестится.) Ты перенес меня в невообразимо прекрасный, изумительный век, где нет ни Солодовниковых, ни репараций! (Снова подбегает к окну.) О, какие дома! Какие авто! Какая иллюминация! А это что? Стихи. “В новом годе и новом веке снова с заботой о человеке. Блок “Отечество Вся Россия”. Что за Блок? Уж не Сашура ли, сынок Сэнди Кублицкой? Мальчик, кажется, пишет стихи. Должно быть, в двадцатом столетии стал знаменитым поэтом, вроде Пушкина, сочинил патриотические стихи. “Отечество вся Россия”, хорошее название. (Умиленно всхлипывает. Смотрит на портрет Вована.) А у меня тут висел “Портрет неизвестного”. (Вздыхает.) По семейному преданию, писан с самого графа Сен-Жермена. Эх, поди, Солодовникову достался...
  Дверь открывается, входит Клавка. Подбоченясь, смотрит на Томского.
 Клавка: Ну, жлоб, надумал?
  Томский смотрит на нее, потрясенный небесной красотой секретарши, а еще более ее мини-юбкой. Закрывает ладонью глаза, словно ослепленный, и свет гаснет.

 Айсберг в океане
 (1901 год)

  Вован и Зизи.
 Вован (держась за щеку): Зинк, ты че? Че сразу по морде-то? Ты с нерва-то съезжай. Перетрем, как люди, обкашляем.
 Зизи: Ты же клялся, что это больше не повторится! Я поверила тебе, простила гнусную интрижку с той развратной актриской! А теперь цыганка! Ты чудовище! Все, довольно! Мы расстаемся! Я уезжаю в Биарриц, а ты... Ты живи, как хочешь.
 Вован: Минуту, киса! Ты че вешаешь? Как это в натуре “уезжаю”? А кто тут гнал про брулики, про башли? У нас не Африка, цыпа.
 У нас за базар отвечают. Отстегивай сто штук и вали на все четыре.
 Зизи: Какая Африка? При чем тут базар? Ты говоришь загадками. В последние месяцы тебя словно подменили! Я перестала тебя понимать! А может быть (всхлипывает), и никогда не понимала...
 Вован: Я тебя за язык не тянул. Ляпнула башляй. Зинуль, ну ты че в натуре, хочешь, чтоб этот козлина меня завалил? Ты видала, какие у него быки? У меня ж тут кроме тебя никого! Давай мани, киска, шурши пенензами (трет большой и указательный палец).
 Зизи: Ты о деньгах? Боже, какое ничтожество! (Выдергивает серьги, снимает с пальцев перстни.) На, заложи это, жалкий человек.
  Порывисто бежит к двери, но на пороге останавливается и рыдает.
 Вован (рассматривая драгоценности): Круто! Пудов на полета зеленки! О'кей, мадам. Малина нас венчала, а зона развела. Мерси и пакеда. Гуд бай, май лав, гуд бай. Куда бы их заныкать? (Делает даме ручкой, а сам смотрит куда бы спрятать добычу.)
  Зизи порывисто оборачивается.
 Зизи: Констан... Ты сказал “my love”? Значит, ты меня еще любишь? А перед этим ты сказал, что у тебя кроме меня никого нет. Ты теперь правда... один?
 Вован: Ну Чисто, как айсберг в океане.
 Зизи: Айсберг в океане! Как красиво! Мне тоже так одиноко... (Протягивает к нему руки.) Вован (глядит на нее с отвисшей челюстью, бормочет себе под нос): Блин блиновский! Ну Костька лох! Такую евроматреху на театр “Ромэн” променял! Какие лекала! А глаза цвета “мокрый асфальт”! И я тоже пень лесной! (Роняет драгоценности на пол.) Зинка, я от тебя тащусь, как вошь по гребешку! Чисто по песне:
 "Любовь как финка в грудь его вошла”. (Они движутся друг другу навстречу, как зачарованные.) Перепихнемся, цыпа?
  Вован хватает ее за бока. Зизи еще крепче обхватывает его за шею.
 Зизи: Сумасшедший... Совсем такой, как прежде...
  Поцелуй.
  Свет деликатно гаснет.

 Милый каприз
 (2001 год)

  Томский и Клавка
 Клавка: Здравствуй, Вова, Новый год. Что глазами хлопаешь? Подарок тебе от Снегурочки. Согласна на “вольвешник”. Но это уж минимум миниморум, или, как ты выражаешься, крайняк.
 Томский (в сторону): Хороша! Немного тоща, но сколько шарма! Сколько милой девичьей беззащитности!
 Клавка: Что ты бормочешь? Нажрался? Один из горла весь огнетушитель выдул, кошон? (Кивает на валяющуюся бутылку шампанского.) Да еще разлил сколько. Вован, ау, проснись! Это я, Клава.
 Томский (в сторону): Вобан? Я что, француз? Ну те-с, попробуем... (Прижимает руку к груди.) Cheri, vous etes ravissante.
 Клавка (фыркает): Тоже Ален Делон выискался. Нахватался по верхам, валенок раме некий. Произношения никакого. На самом деле французское “R” нужно произносить вот так: р-р-р-р! Как бы шарик в горле катаешь: Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р!
 Томский: Это слаще пения Сирены!
 Клавка: Ментовской что ли? Ну у тебя комплименты.
 Томский (в сторону): Говорит непонятно, но это пустяки. Эх, была не была! Гусары, сабли наголо! (Подходит к Клавке, хочет поцеловать ей руку.) Бывали ли вы в Отрадном, мадемуазель? Там отличное катание. Вы любите ездить верхом?
 Клавка (с достоинством, отнимая руку): Я, Вовик, по-всякому люблю. Не бойся, не прогадаешь. Будет тебе и Отрадное, будет и катание такое быстрое, какого ты со своими шалавами в жизни не видал. С сертификатом качества. Но сначала гони тачку.
 Томский: Тачку? (Показывает руками.) Какая очаровательная прихоть! Вы, милая Клавдия э-э-э... виноват, запамятовал отчество...
 Клавка: Прикалываешься? Ну-ну Допустим, Владленовна. Дальше что?
 Томский: Влад-ле-новна. Волшебно! Вы, милая Клавдия Влад-ле-новна, совсем как Наташа Ростова: принеси петуха! С удовольствием выполню ваш милый каприз! Куда прикажете гнать тачку? Где она?
 Клавка (смотрит на него с подозрением): Где-где, в автосалоне. Шутник, блин. Тарапунька и Штепсель.
  Песня за дверью вдруг обрывается. Шум, грохот. Крики: “Стоять, блин!” “Козлы моченые!”.
 Голос Коляна (отчаянно): Вован, шухер! Пыла наехал!
  Дверь резко распахивается. Входит Пыпа в длинном пальто, шляпе, с белым шарфом через плечо. За ним два телохранителя, которые встают по бокам двери.
 Клавка: Ой! (Ныряет за спину Томского.)
  Свет гаснет.

 Маркетинговое исследование
 (1901 год)

  Вован и Зизи лежат на полу. Вокруг разбросана одежда. Зизи положила голову на плечо Вовану, гладит его по груди. Граммофон играет “Не уходи, побудь со мною”.
  Вован пальцем подцепляет с пола фильдекосовый чулок с подвязкой, жалостливо качает головой.
 Вован: Как бомжиха в шкарпетках на ленточке.
 Че тебе, Костька на колготки не набашляет?
 Зизи: Что?
 Вован: У вас че тут, колготок нет?
  Она качает головой.
 Вован: Ну а... Типа... Бубль-гам есть?
 Зизи: Что, милый?
 Вован: Ну бубль-гам, в любом селе есть. (Жует, надувает щеки, шлепает губами.) Чпок!
  Зизи смеется.
 Зизи: Мальчишка, совсем мальчишка! Но таким я тебя и полюбила! (Хочет обнять Вована, но он резко садится.) Вован: Так, Вовчик, стоп. Колготок нет, бубль-гама нет. (Оглядывается на валяющуюся одежду.) Лифчиков тоже нет. Комбинашек нет. Ни хрена моржовича нет, полный голяк! Е-мое! (Ерошит себе волосы, хлопает себя по щекам.) Зизи: Что ты делаешь, Констан?
 Вован: Молчок, Зинуля. Я провожу маркетинговое исследование.
  Ползает на четвереньках, подбирая драгоценности. Зизи наблюдает с радостным изумлением.
 Вован: Какие мазы! Какие мазы! Слушай, Зинк, а жбанка баночная у вас есть? Ну типа там, пиво-фанта-пепси? А факсы есть?
 Зизи (хихикает): Пипифакс? Есть, в ватерклозете.
 Вован: Спокуха. Только спокуха. Блин, где взять бабок на раскрутку? Зинуль, ты про попа базарила. У него в натуре сбашлять можно? Скажи ему, Костик не крысятник, не соскочит.
 Зизи: У папа? Сбашлять?
 Вован: Ну, налом заправиться. Башлять, деньги, врубаешься?
 Зизи: А-а, деньги. У папа сбашлять, конечно, можно. Если я скажу, что нужен начальный капитал вложить в дело, он, конечно, даст. Только папа считает, что делать инвестиции в российскую промышленность неразумно. Папа предпочитает башлять на индустрию Северо-Американских штатов. Он говорит, в империи слишком неспокойно, того и жди революции.
 Вован: Хрен им, а не революция. Тут такие халявы ломятся! Отстегну сколько надо этим, из КПРФ они тоже не лохи, сговоримся. Не пузырься, Зинок. Держись за Костяна. С ним не пропадешь!
 Зизи: С тобой я ничего не пузырюсь. Обожаю тебя безумно!
  Хватает Вована за шею и валит на пол.
  Свет гаснет.

 Честь дамы
 (2001 год)

  Томский, Клавка, Пыпа и два телохранителя.
 Пыпа: Борзеешь, Вован? Пыпу запомоить хочешь? Пыпу еще никто не помоил, а кто пробовал долго плакал.
 Томский (неприязненно): С кем имею честь?
 Пыпа: Ах, ты по понтам? Зря, Вован. Твои пацаны у моих на мухе. Так что давай без геморроя.
 Клавка (выскальзывая из-за Томского): Мальчики, вы тут разбирайтесь, а я пойду, ладно?
 Пыпа: Стой, где стоишь, лярва! И без базара ноги выдерну.
 Томский (делает два шага вперед): Никогда еще при мне так не оскорбляли даму! За такое платят кровью! Я пришлю к вам своих секундантов. Завтра же.
  Отвешивает Пыпе две пощечины.
 Пыпа (пятится, держась за щеку): Ты че беспредельничаешь? Че кошмаришь? Кровью, блин. Мочилов завтра пришлю... Неадекватно себя ведешь, Вова.
 Томский: Не нужно лишних слов. Будем стреляться или нет?
 Пыпа: Из-за паршивой недвижки? Не психуй, Вован. Не первый год бортами тремся.
 Томский: Как угодно. Но вам придется извиниться перед дамой.
 Пыпа (быстро, обращаясь к Клавке): Не бери в падлу, цыпа. Пардон и все такое.
 Томский (поворачивается спиной): А теперь вон отсюда.
  Пыпа поспешно ретируется, а за ним и телохранители.
 Клавка: Круто, Вовик! Кул!
  Томский немедленно подлетает к ней и начинает целовать руку, постепенно продвигаясь все выше.
 Клавка: Вон ты какой! А, пропадай все пропадом. Была я дурой, так дурой и проживу. Зато с кайфом! Хрен с ним, с бартером. Вези, Вовчик, в твое Отрадное! А хочешь ко мне, на улицу Десятилетия Октября? Ближе ехать.
 Томский (мечтательно): Десятилетие октября! Какое поэтичное, декадентское сочетание! Видно, октябрь был какой-нибудь особенно памятный?
 Клавка (ласково): Эх ты, поселок городского типа. Чему тебя только в школе учили. Ничего, я сделаю из тебя человека. Будет тебе и “Декамерон”, и “Пигмалион”, в одном флаконе.
  Треплет Томскому чуб, потом берет за руку и решительно ведет к выходу.
  Свет гаснет.
  Занавес.
  Конец первого действия




 ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ



 Никакой туфты
 (1901 год)

  Кабинет Томского, в который вернулась вся мебель. У стены три огромных щита, завешенных драпировками. Через открытую дверь доносятся трели балалайки, лирически исполняющей что-нибудь из репертуара Газманова или группы “Любэ”.
  Входят Вован и Солодовников.
 Солодовников: Почтеннейший Константин Львович, после ошеломляющего успеха ваших сушеных картофельных чистков я готов поверить во что угодно. Можете рассчитывать на неограниченный кредит.
 Вован: “Чистков”, блин! Чипсов! Тормозной ты какой-то. Веник.
 Солодовников (сухо): Константин Львович, я, кажется, просил называть меня по имени-отчеству. Мне не по душе ваше гусарское амикошонство. Я вам не “Веник”, а Вениамин Анатольевич.
 Вован: Ладно те, Толяныч. Не гноись. Ну, давай, показывай постеры.
  Подходят к задрапированным щитам.
 Солодовников: Вот-с, как вы распорядились. Рекламные панно для новых направлений нашей коммерции.
  Сдергивает драпировку с первого постера. На нем изображены хлыщ в канотье и барышня в шляпке с цветочками, любовно взирающие на булку с колбасой. Кружок колбасы весь в черных точках. Внизу слоган: “НОВОЕ ПОКОЛЕШЕ ВЫБИРАЕТЬ МАКЪ-КОЛБА-СЕРЪ!"
 Вован: А это че за крапчик? Мыша что ли нагадила?
 Солодовников: Это мак. Ведь он же МАК-колбасер.
 Вован (вздыхает): Ты бы еще изюму в свою “собачью радость” насовал. Ладно, схавают. Народ у вас небалованный. Дальше гони.
  Солодовников открывает второй щит. На нем изображен длинноволосый, бородатый мужичонка, восседающий на царском троне. На переднем плане стеклянный цилиндр моментальной лотереи. Слоган:
  «ЧУДО-ЛОХМОТРОНЪ. ПОДХОДИМЪ И ВЫИГРЫВАЕМЫ»
 Солодовников (горделиво): Ну как?
 Вован (чешет загривок): В принципе нормально. Хоть и по наглому Типа “кидаем одних колхозников”. Может, лучше какого-нибудь городского фраера намалевать?
 Солодовников: Уверяю вас, Константин Львович, это именно то, что нужно. Рассудите сами. Сия картина говорит, что любой лохматый при помощи нашего чудо-аппарата может воссесть на трон удачи. Отсюда и название:
 ЛОХМОТРОН. Правда, были трудности с цензурой, которая усмотрела в этой аллегории неуважение к самодержавности, но барашек в бумажке поблеял и ничего-с, разрешилось.
 Вован: С мусорами перетерли?
 Солодовников: С околоточными? А как же-с. По двадцати пяти процентов с каждого лохмотрона. Все цивилизованно.
 Вован: Молоток, Толяныч. А тут чего? (Показывает на третий щит.)
  Солодовников открывает третий щит. На нем танцующая восточная красавица в чадре, шальварах, с обнаженным животом. Слоган: “ПIПЪ – ШОУ. ВСЕГО ПЯТИАЛТЫННЫЙ! МЫ ПОКАЖЕМЪ ВАМЪ ВСЕ!"
 Солодовников: Вот с Зюлейками, Константин Львович, вышла незадача.
 Вован: Че?
 Солодовников: Почти полное фиаско.
 Вован: Че? Толяныч, ты можешь по-русски?
 Солодовников (трет висок, щелкает пальцами):
 Облом вышел с Зюлейками. Консистория ни в какую. Срам, говорят, и неподобие. Две тысячи на храмы божьи пожертвовал вот, разрешили пупки заголять, а дальше ни-ни.
 Вован: Самодержавие, блин. Козлы застойные! Слышь, Толяныч, вот ты бы отстегнул пять алтын, чтоб на бабий пупешник поглазеть?
 Солодовников (сглотнув): О да!
 Вован (скептически): Не. Народ в таких делах лабуды не прощает. Навешают нам с тобой по хавалу, однозначно. (Вздыхает.) Ладно, Веник, ты вали пока. Костян будет мозгами трясти.
  Солодовников на цыпочках удаляется. Вован стоит перед постером в позе мыслителя.
 Вован: Дешевые понты на хрен. (Перечеркивает слово “все”, пишет “кое-што”.) Не, все одно наваляют... О! Вот так! (Исправляет “I” на “У”. Получается: “ПУПЪ-ШОУ. ВСЕГО ПЯТИАЛТЫННЫЙ! МЫ ПОКА-ЖЕМЪ ВАМЪ КОЕ-ШТО!”) И никакой туфты.
  Свет гаснет.

 Все пучком
 (2001 год)

  Томский и Колян. Доносятся звуки увертюры к “Пер-Гюнту” или что-нибудь в этом роде. Обстановка та же, только офисная аппаратура расставлена по местам и вместо портрета Вована висит большая икона Спаса Нерукотворного. Томский не в красном блейзере, как Вован, а в строгой черной тройке консервативного вида, с галстуком-ленточкой и белой гвоздикой в петлице.
 Колян: Владим Егорыч, значит так. С Хрюкой все пучком...
 Томский: Nicolas, я уже говорил вам: “Егорычами” зовут хамов, а мое имя Владимир Георгиевич.
 Колян: Сорри, Владимир Георгиевич. Трудно так, сразу. Ломает. Я когда пацанам, в смысле господам юнкерам, объяснил, что с Нового года у нас в “Конкретике” все будет по понтам, они сначала ржали. Прикалывали друг друга, типа: “Лорнет вам в грызло, сударь”. А теперь ничего, в кайф пошло. Биксы, в смысле барышни, балдеют и бакланов, пардон, деловых партнеров, тоже пробирает. Легче отстегивать стали. Супер, шик!
 Томский: Дело не в шике, Nicolas. Главное, чтобы человек имел понятие о чести и жил в соответствии с ним.
 Колян: Само собой. Жить надо по понятиям, без них беспредел.
 Томский: Простите, я вас перебил. Вы начали говорить о наших конкурентах. О господине Хрюке, если не ошибаюсь? Вы послали ему мой вызов?
 Колян: На стрелку? Послал. Хрюка сразу в портки, экскюзе муа, в панталоны наложил, Проблем нет, отдает и лотки, и палатки.
 Томский: Очень любезно с его стороны.
 Колян: Еще бы! После того, как вы на прошлой стрелке, пардон, на дуэли, Лехе Череповецкому во лбу пять дырок нарисовали...
 Томский: Да, трефового туза. Заметьте, с двадцати пяти шагов и из незнакомого пистолета.
 Колян: Ага. Засадили Череповецкому пять дуль в Череповец. Умора! Юнкера в лежку лежали. Щас вобще с бизнесом хорошо пошло. Все перед “Конкретикой” прогинаются.
 Томский (поворачивается к иконе, истово крестится): Не оставляет Господь. Эх, Nicolas, друг мой, нет пророка в своем отечестве. Как часто современники неспособны оценить талант. В девятнадцатом, то есть я хочу сказать, в двадцатом веке, с коммерцией у меня получалось гораздо хуже, но я всегда знал, что здесь (показывает на лоб) заложена огромная потенция. Всему свое время. Юнкера на молебне были? Колян: Ну. Кто не ходит, я рыло чищу Томский: Если по-отечески, то можно. Вот еще что, mon ami, я просил распорядиться насчет ложи в опере на сегодняшний вечер для меня и Клавдии Владленовны. Что нынче дают? Колян: Этого, блин, “Севильского цирюльника”. Томский: Вы уже были? Как вам постановка? Колян: Да, зашли с господами юнкерами, посидели. Сначала вроде ничего, вот это: “Пора по бабам, пора по бабам”. Томский (подхватывает дальше из увертюры):
 Наа-на-на, наа-на-на, наа-на-на, наа-на-на-на-на-на-на.
  Поют хором дальше.
 Колян: А потом че-то не пошло. Есть пара-тройка хитов, остальное фанера.
 Томский: Да, мне из Россини тоже больше по вкусу “Вильгельм Телль”.
 Колян: Какой базар.
 Томский (вздыхает): Правильнее было бы сказать:
 "Я с вами совершенно согласен, Владимир Георгиевич” или: “Я придерживаюсь того же мнения”.
 Колян (старательно): Я, Вован Георгич, придерживаюсь чисто того же мнения.
  Томский страдальчески хватается за виски.
  Свет гаснет.

 Светлое воскресенье
 (1901 год)

  Та же комната с некоторыми изменениями. На письменном столе появился новый предмет: деревянный лакированный ящик, формой и размером похожий на компьютер. Посередине комнаты пул с разноцветными шарами. Велотренажер, сделанный из старинного трипеда. Рядом две чугунные гири. В углу пианола, выкрашенная в красный цвет и с надписью YAMAHA.
  Томский, Солодовников и Зизи. У Томского исчезли усы и пробор теперь у него прическа с чубом и подбритым затылком, как была у Вована. Одет он в красный сюртук с золотыми пуговицами и зеленую жилетку. Сияет толстая золотая цепь от карманных часов.
  Доносится перезвон пасхальных колоколов. Все поочередно христосуются.
 Солодовников: Костя, душа моя, ты мне стал просто как сын. Честно, без понтов. Вот подарочек тебе к Светлому Воскресенью. Заказал самому Фаберже. Ничего, с таких-то барышей не обеднею. Вот-с, из червонного золота.
  Достает из коробки огромное золотое яйцо, раскрывает его. Механизм играет мелодию “Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо”.
 Вован: Круто! Ну, Веник! Дай чмоку всажу.
  Обнимает и целует Солодовникова.
 Солодовников (целуясь с Военном): Христос воскресе. Вован: В натуре воскресе. Я те тоже сувенир припас. Вот, цепура. (Достает из кармана массивную золотую цепь с “гимнастом”.) Спецзаказ. Тут такую хрен достанешь. (Надевает Солодовникову на шею.) Чисто архимандрит.
  Солодовников вынимает платок, растроганно утирает слезы.
 Вован (показывая на пианолу): Зинок, ну-ка сбацай на синтезаторе “Пасхальную”.
  Зизи берет аккорд.
 Вован (густым голосом): Блиннн, блиннн, блиннн...
 Солодовников (вставая рядом, подтягивает тенорком): По-ол-блина, по-ол-блина...
 Зизи (тоненько, мелодично): Четверть блина, четверть блина...
 Солодовников: Хорошо у вас, истинная идиллия. Ну пойду, не стану вам мешать. Совет да любовь. Дай Бог сему очагу, как говорится, прухи и спокухи.
 Вован: Ага, давай, Веник. Завтра насчет караоке-баров обкатаем. Ну, шарманочных по-вашему. Лады?
 Солодовников: Лады. Ах, голубки...
  Уходит.
 Зизи (наигрывает на пианоле и поет): “Он уехал прочь на ночном дилижансе..."
 Вован (раздраженно): На каком, блин, дилижансе? “На ночной электричке”, сколько повторять!
 Зизи: Электричка это электрическая лампочка. Как на ней уедешь?
 Вован (вздыхая): Все-таки ты у меня, Зинка, на мозги не Хакамада.
 Зизи: Не смей меня сравнивать со своими японскими кокотками! Опять был в “Приюте гейши”, распутник?
 Вован: Да я чисто покушать сашимов там, сушей.
 Зизи: С чего? С ушей? Уж не лапши ли, которую ты мне вешаешь, отморозок? Ах, права maman: ты монстр, неблагодарный хам, бес-предельщик! Ты зачем Николиньку научил этой глупой игре в наперстки? Мальчик обыграл полгимназии, и теперь тебя вызывают к попечителю! C'est incroyable! Intolerable!
 Вован (тоскливо): Е-мое, понеслось мерде по трубам... Пропал выходной.
  Стук в дверь.
 Голос слуги: Константин Львович, к вам господин Буревестник.
 Вован: Давай его сюда! Все, Зинка, закончила базар. Дуй отсюда. У меня с крышей заморочки.
  Зизи, сердито захлопнув крышку пианолы, идет к двери, сталкивается там с Буревестником (обшарпанным господином в темных очках, с бородкой клинышком), который и не думает пропустить даму вперед. Звучит “Аппассионата”.
 Зизи: Не дом, а хитровская ночлежка! (Выходит.) Буревестник: Томский, революции нужно еще две тысячи. Архисрочно.
 Вован: Не борзейте, братва. (Подходит к столу, поворачивает компьютероподобный ящик, и становится видно, что вместо экрана в него вставлены счеты. Щелкает костяшками.) На типографию штуку отстегнул? На общак? На пацанов, что в Бутырках припухают, башлял? Эту, как ее, блин, маевку, авансировал? Не по понятиям выходит!
 Буревестник: Понятия буржуазный предрассудок. Вы хотите, чтоб поднялась мускулистая рука миллионов рабочего люда?
  Вован мотает головой.
 Буревестник: Ну так вносите пожертвование на партийную газету.
 Вован: А нельзя оформить типа как договорчик рекламы? Щас с налом напряженка.
 Буревестник: Безналом пускай у вас ревизионисты берут. И не торгуйтесь. Томский, тут вам не базар. Не то вычеркнем вас к чертовой матери из списка представителей прогрессивной буржуазии.
 Вован (быстро): Какой базар? Базара нет. Когда Костик на прессу жидился?
  Достает из ящика стола пачку кредиток, передает Буревестнику. Тот считает. Одну возвращает назад.
 Буревестник: Замените “катеньку”, склеенная.
  Вован меняет, кладя склеенную купюру на стол. Буревестник прячет пачку за пазуху. Потом цапает и склеенную.
 Буревестник (жмет Вовану руку): Спасибо. Вы настоящий товарищ. До скорого.
  Выходит, подпевая “Аппассионате”. За ним закрывается дверь, музыка стихает.
 Голос слуги: Константин Львович, барыня зовут.
 (Доверительно.) Очень гневны-с.
 Вован: (нервно расхаживая по комнате): На хрена мне все это надо? Там мне башляли, а тут я башляю. Да еще эта.
 Истеричный вопль Зизи: Констан! Ты заставляешь себя ждать!
 Вован (орет): Щас! (Тоже громко, но уже тише.) Эй, мобилу сюда!
  Входят двое слуг. Первый несет огромный телефонный аппарат, второй тянет шнур.
 Вован (покрутив рычажок): Але, цыпа, нумер 34-25... Зеркальная мастерская? Это Томский... Ага, мое благородие. Я осколки посылал. Склеили?.. Глядите у меня, лепилы, чтоб тютька в тютьку было!.. (Кладет трубку.) Блин, это ж сколько еще до Нового года париться!
  Свет гаснет.

 Главный вопрос бытия
 (2001 год)

  Томский сидит за письменным столом и играет на компьютере не видно, в какую именно игру, но это явно какая-то стрелялка: раздаются пальба, взрывы и прочее. Он отрастил усы, как в прежней жизни, разделил волосы на прямой пробор, смазал их бриллиантином.
 Томский (напевает): “Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо...” Merde! Проклятая, хамская песня! (Дальше поет то же по-французски.) “Dis-moi, dis-moi, qu'il te faut, qu'il te faut, et peut-etre je te donne c'que tu veux...” (Громкий взрыв.) Йес! Получил, мизерабль? Знай наших, козлина! (В ужасе хватается за голову.) Что я говорю! Боже, что я говорю! (Вскакивает, поворачивается к зеркалу.) Констан, друг мой, ты превращаешься в хама! Нужно отвлечься...
  Садится, берет пульт, включает телевизор. Экран залу не виден, доносится только звук.
 Голос политика: ...Будем эту дилемму решать в практическом аспекте. По задумке администрации, последние подвижки в вопросе зачистки лиц кавказской национальности однозначно отображают тот негативно окрашенный факт, что наличие прецендентов вокруг так называемого инциндента...
 Томский (страдальчески): О-о-о!
  Переключает на другой канал.
 Голос ведущего телешоу: Есть такая буква! Поаплодируем! Итак, автор поэмы “Светлана”, великий русский поэт. Первая буква “Ж”, окончание “вский”. Наличествуют гипотезы?
 Телеаудитория (скандирует): Слово! Слово! Слово!
 Робкий голос играющего: Жириновский?
  Томский вздрагивает, переключает кнопку.
 Бодрый голос спортивного комментатора: ...Наши одиннадцать парней встали на пути “Реала” буквально двадцатью восемью панфиловцами, приняли на грудь таран испанской боевой колесницы и, перефразируя слова Кутузова, доказали: кто на нас с мячом пойдет, тот от мяча и погибнет.
  Томский выключает телевизор и вздымает руки к Спасу.
 Томский: Это невыносимо! (Тычет в кнопку интеркома, слабым голосом.) Шери, мне опять нехорошо. Скорей...
 Голос Клавки: Иду-иду, Вовик. Щас!
  Вбегает Клавка.
 Клавка: Что, опять от родной речи ломает?
 Томский (истерично): И ты, Брут?
 Клавка (раскрывает старый томик, листает):
 Щас, котик, потерпи. Ширнешься полегчает. Вот: “Отбрось ночную тень, мой добрый Гамлет. Ты знаешь, все живое умирает и переходит в вечность от земли”.
 Томский (блаженно): Хорошо...
 Клавка: “В твоих очах душа сверкает дико; как спящий стан на звук тревоги бранной, встают власы на голове твоей!"
 Томский: Хорошо...
 Клавка: “Мутится разум, мысли цепенеют и как бы меркнет денное светило, не в силах..."
 Томский (вздрагивает): “Как бы”?! “Как бы меркнет?!” Все, довольно! Оставь меня!
 Клавка (захлопывает книгу): Вовчик, ты меня достал своими заморочками! Я с ним, как мать Тереза, нянькаюсь, а он выеживается:
 Клавка сюда, Клавка туда! Тоже Фигару нашел! Если псих лечиться надо!
 Томский (затыкает уши): А-а-а-а!
  Клавка в сердцах выбегает, хлопая дверью.
 Томский (бросается к Спасу, молитвенно воздевает руки): Господи! Нет больше моих сил! Я думал привыкну, но чем дальше, тем невыносимей! Защити, спаси, как уже спас однажды!
 Голос Коляна из интеркома: Владим Георгич, Клавки на месте нету, дернула куда-то, а вас тут этот дожидается, из комиссии “Говорим чисто по-русски”.
 Томский (бросается к столу, в интерком): Не “Говорим чисто по-русски”, а “Говорим по-русски чисто”! Просите! Немедленно!
  Входит Птеродактор. Томский кидается ему навстречу.
 Томский: О, как вы вовремя! Будто небо услышало мою молитву!
 Птеродактор: Вот, Владимир Георгиевич, пришел поблагодарить за помощь в обустройстве. Тесновато, конечно, но, если б не ваше великодушие, редакция вовсе осталась бы на улице.
 Томский: Помилуйте, какие могут быть счеты между благородными людьми. Вы всегда желанный гость в этих стенах. Встречи с вами единственная моя отрада. Душевно, душевно рад вас видеть.
 Птеродактор: Ах, как чудесно вы говорите! Это просто музыка! Такого чистого, правильного русского языка теперь не услышишь. Вы оказываете нам поистине неоценимую помощь своими консультациями. Вот, опять накопились вопросы по “Новому глоссарию живого великорусского языка”.
 Томский: “Накопились вопросы” фи.
 Птеродактор (густо краснея): Ах простите, Бога ради простите! Проклятый советский канцелярит! (Пишет в блокноте.) М-да. Так вот, как бы вы все-таки сказали: “творог” или “творог”? Мнение редколлегии разделилось поровну.
 Томский: Я, знаете ли, вообще не стал бы употреблять это слово. Оно обозначает плебейское кушанье, предназначенное для хамов. Моя жена... м-м-м... прежняя... когда была в положении и ей очень хотелось этого молочного продукта, называла его cottage cheese или farm pudding. По-русски лучше не скажешь.
 Птеродактор (записывает): Очень, очень интересно. А на чьей вы стороне в дискуссии о легитимности выражения “извиняюсь”? Мне кажется, говорить “извиняюсь, я наступил вам на ногу” чудовищный вульгаризм.
 Томский: Напротив. Это весьма аристократическое выражение. Поэтому оно допустимо лишь при обращении к нижестоящему. “Извиняюсь, братец, я наступил тебе на ногу”. С одной стороны, учтиво, с другой дает понять, что вы в извинении хама не нуждаетесь, а извиняете себя за оплошность сами.
 Птеродактор: Блестяще! (Записывает.) Скажите, Владимир Георгиевич, я все хочу вас спросить, да не решаюсь... После Нового года с вами произошла столь разительная перемена, настоящее волшебство.
 Томский (смущенно): В самом деле?
 Птеродактор: А может быть, и в самом деле не обошлось без волшебства? (Показывает на зеркало.) Уж не прислушались ли вы к моим словам о зеркале графа Сен-Жермена? (Проницательно прищуривается.) Скажем, на шестом ударе новогодних часов пожелали самоусовершенствоваться, повысить свой культурный уровень? Не нужно стесняться, это весьма похвальное намере...
 Томский (меняясь в лице и оглядываясь на зеркало):
 Что? Что-о?! Зеркало?!
 Птеродактор (пугается): Простите, извините! Я, кажется, вас...
 Томский (страшным голосом): Сен-Жермен? Шестой удар? Ах, вот оно что!
  Птеродактор пятится к двери и исчезает.
 Томский (глядя на Спаса): Так Ты есть или Тебя нет?
  В гостях хорошо, а дома лучше
  Свет горит на всей сцене. Действие в обеих ее половинах происходит одновременно.
  Комната слева:
  Канун 1902 года. На часах без пяти двенадцать. Вован стоит перед зеркалом и заботливо дышит на него, протирает бархоточкой. На столе саквояж, бутылка шампанского и бокал. Вован открывает саквояж, проверяет, всели на месте. Достает оттуда несколько золотых часов на цепочке, какую-то шкатулку, напоследок золотое яйцо Фаберже. Поднимает со стола некую картину большущую, в золотой раме, любовно рассматривает. Картина повернута к залу задником. Вован открывает бутылку, наливает вино в бокал. Пытается пристроиться так, чтобы держать в руках и бокал, и саквояж, и картину. Это нелегко.
  Когда часы начинают бить, Вован готов.
  Комната справа:
  На электронных часах 23:55. Томский присел на дорожку. У него тоже трофеи сумка “Adidas”. Константин Львович достает оттуда плеер с наушниками, графитовую теннисную ракетку, кроссовки, блок сигарет, блок жевательной резинки. Хватает со стола шариковые ручки, бросает туда же. Оглядывает комнату (она все такая же, только икона исчезла вместо нее новорусский портрет Сен-Жермена: в парике и камзоле, только лицом смахивает на Вована, с золотыми перстнями на растопыренных пальцах). Томский задумчиво смотрит на телевизор брать, не брать. Брезгливо плюет. Наливает в бокал шампанского.
  Когда часы начинают пищать, вешает на плечо сумку, подхватывает со стола монитор с клавиатурой. Ему тоже нелегко все это удерживать.
  Перед шестым ударом оба, стоя друг напротив друга, хором кричат:
 Вован: Хочу попасть на сто лет вперед, только вот с этим! (Поднимает саквояж.) Томский: Хочу попасть на сто лет назад, только вот с этим! (Поднимает монитор.)
  Чокаются бокалами, на шестом ударе.
  Хрустальный звон. Свет гаснет. Почти сразу же вспыхивает мерцающее сияние и повторяется.
  Театр Теней.
  Вован и Томский лезут навстречу друг другу, толкаясь и пыхтя. Происходит заминка: материальные предметы (картина, монитор, сумки) будто рвутся из рук.
 Вован: Куда? Не пущу! Легче, Костян, мишек порвешь!
 Томский: Нет, ты мой! Сударь, вы зацепились за монитор!
 Потом полная темнота. Звук тикающих часов.
 Наконец свет зажигается в правой половине сцены, в левой же по-прежнему темно.

 Шинуазери
 Правая половина сцены

  За время затемнения на стене вовановского кабинета появились большие плакаты: реклама “Новое поколение выбирает Пепси”, реклама сигарет “Ночь твоя добавь огня”, портрет президента Путина, афиша с Киркоровы”. Играет вкрадчивая китайская музыка. В окне вместо сталинского небоскреба подсвеченная многоярусная пагода.
  У двери в кресле сидит Хранитель Музея, но он неподвижен и внимания зала к себе не привлекает.
 Вован (тот актер, который играл Вована первоначально) стоит спиной к зеркалу. У него под мышкой монитор с клавиатурой, через плечо сумка “Адидас”.
 Вован: Полный облом! Ни шиша хреновича не надыбал. Эх, картину жальчей всего! Полета империалов отвалил! Думал, на даче повешу. (Замечает Хранителя Музея. Тот в черной шапочке и черном же шелковом халате до пола, с длинной и узкой седой бородой.) Дед, ты че здесь? Ночным сторожем, что ли? А пацаны где? Я Вован. Слыхал про такого?
  Хранитель встает и молча кланяется. Когда он говорит, то рта не раскрывает, лишь слегка кивает головой. Голос мягкий, неспешный доносится сверху, из динамика.
 Хранитель: Здравствуй, почтенный старец Во-Вань. Я ждал тебя.
 Вован: За “старца” ответишь. Мочалку оторву! Мне токо-токо тридцатник стукнул!
 Хранитель: Тебе не тридцать лет, а сто тридцать, ведь если считать по старому, западному летоисчислению, ты попал в 2102 год.
 Вован: Е-мое! Я че, на сто лет дальше просвистел?
 Хранитель: Да, ты попал на один век вперед как и просил. Ты пожелал перенести в будущее материальные предметы (показывает на монитор). Но они тяжелее души и утянули тебя за собой, на сто лет вперед.
 Беда людей западного мира в том и заключалась, что они слишком крепко держались за материальное.
 Вован: Ну я козел! Надо было сказать: “Хочу попасть в свое время!” Теперь мотай тут у вас двенадцать месяцев до Нового года! (Оглядывается по сторонам.) Слышь, дед, а че тут у вас? Какая власть-то? Ты воще кто, китаец?
 Хранитель: На Земле теперь живут сплошь одни китайцы, подданные великой державы СПП.
 Вован: Эспепе?
 Хранитель: Да, Соединенные Провинции Поднебесной. Повсюду мир и покой. Никто не воюет. Нет голодных и нет сытых. Нет оборванных и нет нарядных. Все трудятся в поте лица, сочиняют стихи в честь времен года и почитают стариков. Будут почитать и тебя, старец Во-Вань.
 Вован: Но я же, блин, не китаец!
 Хранитель: Теперь все люди китайцы, каков бы ни был их цвет кожи и разрез глаз. Поверь мне, почтенный Во-Вань, когда пройдет год, ты не захочешь возвращаться в свое нецивилизованное время. Что ты принес мне? Окуляр от старинного компьютера? Превосходно! А что в суме?
 Вован: Хрен его знает, не я укладывал. (Достает бижутерию, плеер и прочее.) Ну Костька, дурила позорный, нарыл цацек!
 Хранитель: Спасибо тебе, почтенный Во-Вань! Твое имя будет высечено на нефритовой табличке! Ты принес столько бесценных экспонатов для этого зала!
 Вован: Какого, блин, зала?
 Хранитель: Прости и не сердись. Я не успел тебе представиться. Меня зовут старец Те Гуанцзы, я Хранитель Музея Древностей. В этом зале собраны артефакты столетней давности из страны Эр-Фэ. Я прочел в волшебной книге, написанной триста лет назад моим мудрым собратом Сэн-Жэнем, что сегодня, в первый день нового года, сюда прибудешь ты, почтенный старец Во-Вань, гость из прошлого.
 Вован: Да откуда ему было знать, твоему братану, че будет через триста лет?
 Хранитель: Он мудр, а мудрым известно не только прошлое, но и будущее. Ты устал после долгой дороги, тебе нужно поспать. А утром я научу тебя говорить по-китайски, это очень просто.
  Делает рукой волнообразные пассы. Вован покачивается в такт этим движениям. Свет медленно гаснет. Занавес столь же медленно задвигается справа до середины сцены. Снова звучит китайская музыка. В нее начинает вплетаться клавесин сначала незаметно, потом заглушая, и, наконец, звучит уже только он один.

 Как поймать в сети любовь
 Левая половина сцены

  За время затемнения интерьер комнаты изменился, остались только портрет на стене, зеркало и напольные часы. Вместо стола XIX века стол рококо на золоченых ножках. Соответственно изменились и кресла. В одном из них, точь-в-точь в такой же позе, как ранее Те Гуанизы, сидит человек в парике вылитый Неизвестный с портрета. Но в то же время это все тот же старец Те Гуанизы зритель должен это сразу понять (м.б., несмотря на камзол и букли, останется китайская бороденка). Однако за время, пока задвигалась правая половина занавеса, актер должен успеть сбросить китайский халат, снять шапочку, надеть парик и переместиться на левую половину.
 Томский (он держит в руках холст, по-прежнему повернутый к залу задником, и саквояж Вована): Слава Богу! (Оглядывается по сторонам.) Зизи сменила убранство? Мило! Я всегда любил мебель “Луи-Сез”. (Замечает сидящего.) Сударь? Кто вы и почему так странно одеты? (Смотрит на “Портрет неизвестного”, снова на человека в парике.) Не может быть! Вы граф Сен-Жермен?! Monsieur Ie Comte!
 Человек в парике: Говорите по-русски, Константин Львович. Я п