УИЛЬЯМ СОМЕРСЕТ МОЭМ О СТАРОСТИ
Вчера мне исполнилось семьдесят лет. Перешагивая порог очередного десятилетия, естественно, пусть и вопреки здравому смыслу, рассматривать это как значительное событие. Когда мне исполнилось тридцать, брат сказал: «Ты теперь не юнец, а мужчина — веди себя соответственно». Когда мне стукнуло сорок, я сказал себе: «Молодость прошла». В пятьдесят я сказал: «Не надо строить иллюзий — ты теперь пожилой человек, и с этим придется смириться». В шестьдесят я сказал: «Настала пора привести дела в порядок, наступает старость — надо расплатиться с долгами». Я решил оставить театр и написал «Подводя итоги»; в этой книге я попытался обозреть — прежде всего для себя самого — все, что узнал о жизни и литературе, что успел написать и какое удовольствие от этого получил. Но из всех годовщин семидесятая, по-моему, самая значительная. Считается, что такой срок отмерен человеку — «Дней наших семьдесят лет», — и можно сказать, что оставшиеся годы ты исхитрился украсть, когда старуха с косой ненароком отвернулась. В семьдесят ты уже не на пороге старости. Ты старик.
В континентальной Европе существует славный обычай отмечать эту дату в жизни именитого человека. Его друзья, коллеги, ученики (если таковые имеются), объединив усилия, издают книгу эссе, написанных в его честь. В Англии не принято отдавать такую лестную дань нашим знаменитым людям. В лучшем случае в их честь устраивают обед, да и то, если они уж очень знамениты. Я был на одном таком обеде в честь семидесятилетия Герберта Уэллса. На обеде присутствовала не одна сотня гостей. Бернард Шоу, великолепный — высоченный, с белоснежной бородой и шевелюрой, свежим цветом лица и горящими глазами, произнес речь. Он стоял, очень прямой, скрестив руки на груди, и с присущим ему лукавым юмором сумел наговорить много колкостей — как почетному гостю, так и кое-кому из присутствующих. Поздравление получилось в высшей степени занятное, произносил он его зычным голосом, по всем правилам ораторского искусства, и его ирландский акцент одновременно и подчеркивал, и скрадывал ядовитые выпады. Потом Уэллс, чуть не водя носом по бумажке, пискливым голосом прочитал свою речь. Он брюзгливо говорил о своем преклонном возрасте и с присущей ему сварливостью напал на тех присутствующих, кому, возможно, взбрело в голову, будто юбилей и сопровождающий его банкет означают, что он намерен отойти от дел. И заверил их, что он, как всегда, готов направлять человечество на путь истинный.
Мой день рождения прошел вполне буднично. Утром я, как обычно, работал, днем гулял в пустынном леске за домом. Мне так и не удалось разгадать, что придает этому леску его таинственную притягательность. Второго такого я в жизни не видал, такой глубокой тишины я нигде больше не встречал. С густолиственных виргинских дубов причудливыми гирляндами, точно клочья рваного савана, свисал бородатый мох, эвкалипты в эту пору уже оголились, а ягоды на мыльном дереве съежились и пожелтели; там-сям над низкорослыми деревьями высились сосны с их сочной сверкающей на солнце зеленью.
В этом заглохшем безлюдном леске есть нечто странное, и хотя кроме тебя тут никого нет, не покидает жутковатое чувство, что где-то рядом шныряют незримые существа — не люди, но и не звери. Чудится, что какая-то тень, выглянув из-за ствола, безмолвно следит за тобой. Вокруг разлита тревога — кажется, все затаилось и чего-то ждет.
Я вернулся домой, приготовил себе чашку чая и до обеда читал. После обеда снова читал, два-три раза разложил пасьянс, послушал по радио последние известия, в постели перед сном читал детективный роман. Окончив его, я заснул. За исключением двух моих служанок, я за весь день ни с кем не перемолвился ни словом.
Вот как я провел свой семидесятый день рождения, да я и не желал бы провести его иначе. Я размышлял.
Два-три года назад я гулял с Лизой, и она завела речь, уж не помню в связи с чем, о том, каким ужасом преисполняет ее мысль о старости.
— Не забывай, — сказал я ей, — многое из того, что так радует тебя сейчас, в старости тебе будет не нужно. Зато у старости есть свои преимущества.
— Какие? — спросила она.
— Тебе практически не придется делать ничего, чего не хочется. Музыка, искусство и литература будут радовать тебя иначе, чем в молодости, но никак не меньше. Потом очень любопытно наблюдать за событиями, которые больше не касаются тебя непосредственно. И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно.
Я видел, что мои слова не слишком утешили ее, и, еще не закончив свою тираду, осознал, что перспективу нарисовал не слишком вдохновляющую. Позже, предаваясь размышлениям на эту тему, я пришел к выводу, что главное преимущество старости — духовная свобода. Наверное, это не в последнюю очередь объясняется безразличием, с которым в старости относишься ко многому из того, что в расцвете сил представлялось важным. Другое преимущество заключается в том, что старость освобождает от зависти, ненавистничества и злости. Пожалуй, я никому не завидую. Я не зарыл в землю таланты, которыми меня одарила природа, и не завидую тем, кого она одарила щедрее; я знал успех, большой успех, и не завидую чужому успеху. Я вполне готов освободить ту небольшую нишу, которую так долго занимал, и отдать ее другому. Мне теперь безразлично, что думают обо мне. Нравлюсь — хорошо, нет — так нет. Если я нравлюсь людям — мне приятно, если нет — меня это ничуть не трогает. Я давно заметил, что у определенного рода людей я вызываю неприязнь; это в порядке вещей, всем мил не будешь, и их недоброжелательство меня скорее занимает, чем обескураживает. Мне лишь любопытно, чем вызван их антагонизм. Безразлично мне и мнение о моих книгах. В общем и целом, я осуществил все свои замыслы, ну а там будь что будет. Я никогда не жаждал такого шумного успеха, каким пользуются некоторые писатели и который многие из нас в простоте душевной принимают за славу, и не раз жалел, что не взял псевдоним — лишнее внимание только помеха. Вообще-то свой первый роман я намеревался подписать псевдонимом и свое имя поставил лишь после того, как издатель предупредил меня, что на книгу обрушится лавина нападок, и мне не захотелось скрываться под вымышленной фамилией. Я полагаю, многие авторы в глубине души питают надежду, что их не забудут и после смерти, я и сам подчас тешился, взвешивая свои шансы на посмертную известность, пусть и недолговечную.
Читать далее...
Мало кто действительно умеет говорить «нет». Ведь нет – это место, где я больше не готов двигать свою границу. А сосуществование с людьми (в семье, детском саду, классе, лагере, ВУЗе, на работе) предполагает компромиссы, то есть – непрерывные подвижки этой самой границы в неизвестном направлении. Считается, что уступать хорошо. Входить в чужое положение – правильно. На всех языках есть аналог нашему выражению «Войди в мое положение». 
