Светлана Алексиевич: Коллективный Путин

В немецкой газете Frankfurter Allgemeine появилось эссе Светланы Алексиевич - блестящего мастера художественно-документальной прозы, автора таких книг, как "У войны не женское лицо", "Цинковые мальчики", "Чернобыльская молитва", "Время секонд хэнд", лауреата Премии мира Союза немецкой книготорговли. DW публикует это эссе с некоторыми сокращениями.

Этот день позора

          

ПЕРВЫЕ ПЛЕННЫЕ 41-ГО ГОДА. ВСЕГО ИХ БУДЕТ 5,7 МИЛЛИОНА.

ФОТО ИЗ КНИГИ ВАЛЕРИЯ КРАСНОВА «НЕИЗВЕСТНЫЙ ЖУКОВ»

У этой публикации весьма необычная предыстория. Александр Осокин, автор трехтомного исследования «Великая тайна Великой Отечественной», собирая материалы о первом дне войны, обратился и к историку Рою Медведеву. «В тот день творилось невообразимое, —сказал Рой Александрович. — Мне в аппарате ЦК показали сильнейший документальный материал. Кто-то очень умный из ГлавПУРа приказал, чтобы все участники войны, которые еще служат в армии, написали отчет за 22 июня 1941 года — где были, что и как делали — и прислали им. Но когда эту писанину увидели в ЦК, они приказали все засекретить и убрать куда подальше».  Те убранные подальше материалы так и сгинули. Но одну папку «на заданную тему» Рой Медведев отыскал в собственном архиве.  Неизвестный — так и хочется сказать летописец — день за днем методично опрашивал сотни очевидцев. О себе он сообщал следующее:

«Оказавшись с осени 1942 года в армии, я постоянно пытался уяснить для себя, что же произошло 22 июня 1941 года, в чем причина катастрофы. Сталинская формулировка относительно неподготовленности к войне «миролюбивых наций» исключала самую возможность докопаться до сути дела. В 1955–1958 годах я предпринял самостоятельную попытку сбора материалов, исходя из мысли, что Порт-Артуры и Перл-Харборы повторяются. Поскольку допуск к материалам Подольского архива НКО был для меня исключен, я решил предпринять «негласное расследование», избрав метод Дельбрюка и Куля, примененный в книге о катастрофе 8 августа 1918 года, где исследователи устанавливали, что конкретно произошло на всем фронте атаки союзников в пресловутый «черный день» германской армии. Результаты бесед записывались в тот же день, уточнялись и детализировались при последующих встречах. Собранные материалы при всей их фрагментарности расширяют наши представления об июньской катастрофе 1941 года».  Предстояло найти автора записок. Выяснилось, что архивист и историк Моисей Рабинович до ухода в 1978 году на пенсию работал в Государственном историческом музее.  В музее сообщили, что в 1980 году Моисей Давидович умер. Но узнать о нем не так сложно, заверили бывшие коллеги ученого. Потому что сына историка Рабиновича — поэта Игоря ИРТЕНЬЕВА — в нашей стране знают все.

То, что отец собирает воспоминания участников войны о первом ее дне, дома было известно. И когда мне первый раз попалась на глаза тетрадка, исписанная мелким отцовским почерком,— было это, наверное, в середине 1960-х, честно скажу, особого значения, по глупости лет, я этому не придал. К тому же многое из того, что в этой тетрадке содержалось, мне уже было известно. Например, из книжки Александра Некрича «22 июня 1941 года» (с дарственной надписью). Или из повести Григория Бакланова «Июль сорок первого», стоящей рядом на полке. Тема преступных сталинских ошибок при подготовке к войне обсуждалась в то время широко и открыто. А мысль, что отец начал собирать эти свидетельства в годы, когда за подобное занятие можно было запросто схлопотать срок, в мою веселую голову, разумеется, не приходила.

Моя молодость проходила в постоянных идеологических спорах с отцом. Я обвинял его в примиренчестве, нежелании признать очевидные пороки системы. Почему-то мне казалось принципиально важным ткнуть его в это носом. Ему же, убежденному коммунисту, вступившему в партию, как и многие люди его поколения, на фронте, признавать это было мучительно тяжело. Хотя в доме не переводился самиздат, а ближе к ночи отец неизменно усаживался в своем тесном кабинете за трофейным «Телефункеном», чтобы сквозь треск и завывание поймать «Голос Америки» или более ценимое им респектабельное, с претензией на объективность Би-би-си. Когда же я заставал его за этим неблагонадежным занятием, он объяснял, что как пропагандист райкома нуждается в полной информационной картине, чтобы отвечать на провокационные вопросы злопыхателей вроде меня.

Вообще его историческое образование предполагало вовлеченность в идеологическую сферу. Да и не только идеологическую, кстати. С ранних лет отец самозабвенно увлекался историей и после школы поступил в Московский историко-архивный институт, где и познакомился с моей матерью. После аспирантуры в 1940 году его распределили во Фрунзе на должность заведующего архивным отделом Киргизского НКВД. Для талантливого молодого ученого, публиковавшего печатные труды по военной истории еще на студенческой скамье, это означало полный крах научной карьеры, но отказаться от подобного распределения человеку в здравом уме было решительно невозможно. Оперативной работой отец, к счастью, не занимался, но сам факт пребывания в рядах подобной организации мало способствовал душевному комфорту. С самого начала войны он забрасывал начальство рапортами с просьбой об отправке на фронт. Сослуживцы крутили пальцем у виска. В управлении тщательно поддерживалось мнение, что ценные сотрудники нужны именно здесь, отправка же на фронт является свидетельством профнепригодности. В конце концов на очередной рапорт положительный ответ был получен, и после окончания Сталинградского военно-политического училища отец попал в действующую армию.

Вопреки распространенному мнению, политработники на фронте занимались отнюдь не только идеологической накачкой личного состава. На счету гвардии старшего лейтенанта Моисея Рабиновича двенадцать прыжков с парашютом, из них четыре боевых. Он освобождал Крым, воевал на Карельском перешейке в составе 99-й гвардейской дивизии. В марте 1945-го под Секешфехерваром после тяжелого второго ранения война для него закончилась. Домой вернулся в 1946-м. Поступил преподавателем истории в 1-е Московское подготовительное артиллерийское училище, но в разгар борьбы с космополитизмом был уволен. Еще десять лет преподавал историю в школе рабочей молодежи и лишь в 1964 году стараниями друзей стал старшим научным сотрудником Государственного исторического музея. Специальностью отца была военная история. Для него, блестящего, по многочисленным свидетельствам коллег, архивиста, «работа с документами» была не лукавым эвфемизмом, а захватывающим делом всей жизни. Именно в Оренбургском архиве наткнулся он на упоминание о филиале Южного тайного общества, которое легло в основу его докторской диссертации, безжалостно зарубленной монополистом декабристской темы академиком Милицей Нечкиной.

Сегодня о той, без преувеличения, великой войне вспоминают в основном два раза в год. Делается это сугубо ритуально, с казенным пафосом в начале мая и не менее казенной слезой в конце июня. В остальное время года напоминанием о ней служат безликие сорокапятки и тридцатьчетверки, обильно украшающие площади райцентров, да мало отличающиеся от них по степени индивидуальности стелы и гипсовые пехотинцы, опустившиеся на одно колено. Хотя, наверное, и они могут тронуть душу бывшего фронтовика. Привожу по памяти отцовское стихотворение:

Воевал он дерзко и упрямо,

Смерти страх по юности не ведая,

И писал домой: «Вернусь я, мама,

Жди меня, и я вернусь с победою».

Только не пришел

с победой мальчик.

В придорожной сутолоке и тряске

На могиле серый автоматчик

Скорбным взором

смотрит из-под каски.

Боюсь, что оставшиеся еще в живых участники той войны интересны только друг другу. По большому счету они не волнуют ни государство (а когда его волновали люди?), ни, как это ни горько, население, у которого своих-то проблем выше крыши. Даже для меня, родившегося в конце 1940-х, память о ней ушла куда-то на периферию сознания, хотя кадры старой хроники и военные песни по инерции томительно отдаются где-то в левой части груди. Как и лучшие книги, написанные прошедшими через этот ад. Как и лучшие фильмы, снятые ими. Но таково, наверное, защитное свойство памяти. Интересно, многие ли тогда, в начале 1940-х, остро переживали события первой мировой (в нашем случае германской) войны? А ведь и там были огромные жертвы, свои герои, яркие победы и сокрушительные поражения.

Трудно, наверное, найти народ, более равнодушный к человеческим потерям, чем наш. Квинтэссенцией такого отношения служит вычитанная мной изумительная по точности пословица: Умирать— не лапти ковырять. Лег под образа да вытаращил глаза. Миллион туда, миллион сюда— кто считает.

Думаю, что новые факты, относящиеся к предвоенному периоду, как бы сенсационно и шокирующе они ни выглядели, ситуацию не изменят. В моих глазах Сталин, будь он жертвой агрессии или несостоявшимся по каким-то причинам агрессором,— преступник. Людоед и душегуб. В глазах же зрителей моей любимой передачи «Шесть кадров» это обаятельный пожилой кавказец, наделенный инфернальным, но оттого еще более притягательным чувством юмора.

Мне представляется, что подобная передача с симпатичным дедушкой Адольфом на сегодняшнем немецком телевидении вряд ли возможна. Но Запад нам не указ. Похоже, мы проехали какой-то важнейший исторический пункт, на котором еще можно было перевести стрелки. Причем проехали не сегодня, не вчера, а лет эдак четыреста, а то и больше назад. И ничего, вроде еще едем. Счастливого, как говорится, пути.

¹Игорь Иртеньев (25 мая 1947, Москва) — поэт, представитель иронического направления в современной российской поэзии, главный редактор журнала «Магазин». 

Серия сообщений "АВТОРЫ НАШУМЕВШИХ ГРАНОК":

Публикации достойные, но оставшиеся под запретом.

Часть 1 - Перетяжки с цитатами известных людей сняли в центре Москвы без объяснения причин
Часть 2 - ПОЭТ И ГРАЖДАНИН. ПЕЧАЛЬНОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 3 - Браво, СЛАВА!
Часть 4 - АЙ ДА БЫКОВ! Не забронзовел бы сам от похвал
Часть 5 - И снова непредсказуемое прошлое
Часть 6 - Изящество форм искупает банальность содержания
Часть 7 - Как? А зачем?
...
Часть 17 - СОБЧАК - ХОДОРКОВСКИЙ. ДИАЛОГ В ПИСЬМАХ
Часть 18 - СНОБ. snob.ru
Часть 19 - Без заголовка

ВИКТОР АСТАФЬЕВ О ВОЙНЕ

«Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952—2001 годы»

28 декабря 1987 г., Красноярск. 

В. Кондратьеву

Дорогой Вячеслав!

Прочитал в «Неделе» твой отлуп «наследникам». Зря ты их и себя утешаешь — все мы его «наследники», и, если бы не были таковыми, у него и у его сторожевых псов основы не было бы. Мы и жертвы, и претворители его. Я тоже только раз, перед нашей первой артподготовкой, видел на снарядах, приготовленных к заряжению, написанное «За Сталина», а «ура» вообще ни разу не слышал, хотя воевал в более благоприятные времена, на фронте, бестолково наступавшем, но это ничего не решает, Вячеслав. Все мы, все наши гены, косточки, кровь, даже говно наше пропитаны были временем и воздухом, сотворенным Сталиным. Мы и сейчас еще во многом его дети, хотя и стыдно даже себе в этом признаться. Слава богу, что уже не боимся, а лишь стыдимся.

Я совершенно сознательно не вступил на фронте в партию, хотя во время нашего стояния 1944 года политотделы, охваченные бурной деятельностью, махали после боя руками, клацали зубами и болтали своими языками, загоняя всех в партию, даже целые взводы делая коммунистическими. Не миновало это мероприятие и наш взвод, наполовину выбитый, а мы делали работу за целый взвод — война-то никуда не делась. Делали хуже, чем укокошенный взвод, копали уже и неглубоко, разведку вели тяп-ляп, связь была вся в узлах, радиосвязь полевая вообще не работала. Спать-то ведь и нам часок-другой надо было, и есть хоть раз в сутки требовалось. Как я увернулся, одному богу известно!

Но видевший расстрел людей в Игарке, знавший о переселении «кулаков» такое, что и во сне увидеть не дай бог, ведавший о строительстве Норильска и не всё, но достаточно много получивший объяснений о книге «Поднятая целина» в пятнадцать лет от очень «осведомленных» бывших крестьян, с которыми лежал долго в больнице, и там, хихикая от восторга, прочитавший этот штрейкбрехерский роман, особенно вредный и «нужный» в ту пору, сам понимаешь, я, «умудревши», созрел, чтоб не иметь дел с той, которая поименовала себя сама — «умом, совестью и честью эпохи»! Совесть — это, надо полагать, Сталин, ум — это, несомненно, Хрущев, ну а честь — это уж, само собой, красавчик чернобровый Брежнев.

Кстати, его преемник, о котором Миша Дудин так точно написал: «Извозчик выбился в цари и умер с перепугу», не стыдился писать, что в 1944 году учился в высшей партшколе, этак тоже, оказывается, шкуру спасали, и кто-то помогал ее спасать! А мы той порой, мальчишки, съеденные вшами до костей, делали работу один за пятерых, а то и за десятерых. Нам не до Сталина и не до «ура» было — ткнуться, упасть, уснуть. От усталости, недохватов, от куриной слепоты много погибло, выходило из строя бойцов. Не тебе говорить, когда отупеешь и обессилишь до того, что одна-единственная мысль в голове шевелится: «Скорей бы убило. Отмучился бы».

А в это время росли тыловые службы, комиссары имели по три машины: легковушку для выезда на всякого рода руководящие совещания, «виллис» у большинства так и остался новым, у нашего бригадного комиссара даже краска американская, качественная, на нем не сносилась, третья машина — грузовая, «студебеккер». Там стояли только заправленные «простынями» пишущие машинки и всякого рода вдохновляющие тексты и бумаги, и при них секретарши не старше восемнадцати лет, менявшиеся по мере употребления и отправляемые в тыл для «лечения».

Ох, много, много есть чего скрывать «наследникам»! И я «наследник», да еще какой!

Вот ты помянул Сашу Матросова, а ведь у меня где-то (где-то!) в бумагах лежит вся история его страшной жизни, не по его вине страшной, а по жизни всей системы. Он ведь был перед отправкой на фронт не в РУ, а в исправительной колонии, которая до недавнего времени носила его имя, и только потом пришло кому-то в голову, что нехорошо тюремному предприятию носить имя героя. Воистину героя! Грудью на дзот он, конечно, не бросался. А попавши на верх дзота, пытался вырвать руками или наклонить ствол пулемета к земле, но в дзоте-то сидели не те болваны, коих нам показывают в кино, и кормлены они были получше, чем Саша в штрафной роте, и они его за пулемет стащили сверху и в амбразуру, которую, ты знаешь, даже сытой комиссарской жопой не закрыть, изрешетили парнишку. Но и этой заминки хватило пехоте, чтоб сделать бросок и захлестнуть дзот гранатами. И добро, что борзописец тут скумекал, а не будь его, кто бы узнал о Сашином подвиге. Борзописец тот всю жизнь сулился написать о Матросове правду, да не умел он и не хотел жить правдой!

Но, может, я такой прыткий и «правдивый», у которого были и есть все нравственные данные, чтоб рассказать о своем одногодке правду и написать о ней, да так, чтоб ясно было, что не благодаря Сталину, а вопреки его системе и воле, не глядя на всю угрюмую псарню и велеречивых мехлисов, народ и его истинный сын Саша Матросов шел на фронт и воевал на передовой с честью, подлинной храбростью и достоинством, написал о нем?

Сперва мне жрать нечего было, а когда стало чего жрать, потерять уже жратву не хотелось, потом у меня появилась «лирическая струна», потом нахлынули более «важные» экологические дела, потом я стар и болен сделался, тему Сашину мне уже не по силам поднять и одолеть, а последователи наши пишут о «бичах», проститутках, наркоманах и заворовавшихся продавщицах. Это теперь так важно! А вот о Матросове вроде бы еще нельзя. «На святое замахиваетесь! Мало вам Сталина! Так и до Жукова доберетесь!..»

А между прочим, тот, кто «до Жукова доберется», и будет истинным русским писателем, а не «наследником». Ох, какой это выкормыш «отца и учителя»! Какой браконьер русского народа. Он, он и товарищ Сталин сожгли в огне войны русский народ и Россию. Вот с этого тяжелого обвинения надо начинать разговор о войне, тогда и будет правда, но нам до нее не дожить. Сил наших, ума нашего и мужества не хватит говорить о трагедии нашего народа, в том числе о войне, всю правду, а если не всю, то хотя бы главную часть ее.

Черчилль говорит в своей книге публицистики, что победители в войнах непременно оставались побежденными, и ни одна страна, ни один народ не терпел такого поражения в войне, как Россия и русский народ. Ее, России, попросту не стало. Страшно произносить, но страна-победительница исчезла, самоуничтожилась, и этому исчезновению и самоуничтожению и продолжающемуся неумолимому самоистреблению шибко помогли наши блистательные вожди, начиная со Сталина, и однопартийная система, спохватившаяся спасать страну и народ во время уже начавшейся агонии <…>.

1 апреля 1990 г., Красноярск. 
Адресат не установлен

Уважаемый Александр Сергеевич!

Ах, как жалко мне Вас огорчать на старости-то лет, да никуда от жизни не денешься.

Я понимаю и Вас, и всех других генералов наших, хвалящихся, ибо никто больше не похвалит. Не за что… И Вы, и полководцы, Вами руководившие, были очень плохие вояки, да и быть иными не могли, ибо находились и воевали в самой бездарной армии со времен сотворения рода человеческого. Та армия, как и нынешняя, вышла из самого подлейшего общества — это и в доказательствах уже не нуждается. Теперь всем уже известно, кроме Вас, конечно, что потери наши на войне составляют 40—50 миллионов, и я повторял и повторяю Вам и на этот раз: не Вы, не я и не армия победили фашизм, а народ наш многострадальный. Это в его крови утопили фашизм, забросали врага трупами. Первая и единственная пока война из 15 тысяч войн, происшедших на земле, в которой потери в тылу превышают потери на фронте — они равны 26 миллионам, в основном русских женщин и инвалидов, детей и стариков. Только преступники могли так сорить своим народом! Только недруги могли так руководить армией во время боевых действий, только подонки могли держать армию в страхе и подозрении — все особые отделы, смерши, 1-е, 2-е… -надцатые отделы, штабы, напоминающие цыганские таборы. А штрафные роты, а заградотряды? А приказ 227? Да за одно за это надо было всю кремлевскую камарилью разогнать после войны. Боясь этого, боясь прозревшей армии, Ваши собратья, понукаемые Верховным, начали расправу над народом. Спасли мы шкуры ублюдкам — больше не нужны.

Сбивши внука Бисмарка, побивши шестую армию немцев, что ж Вы не похвалитесь, что немцы тут же округлили эту цифру и разбили под Харьковом (заманив в явный мешок) шесть наших армий? Только одних Ваших доблестных сотоварищей-лампасников под Харьковом одновременно было взято в плен 19 штук, потому что они привыкли наступать сзади и отступать спереди, вот и угодили в полосу сомкнутого кольца сами. В 1943 году! Или о таком позоре: любимец Сталина Мехлис взялся командовать тремя армиями в Крыму, забыв, что редактировать «Правду» и подхалимничать перед Сталиным, писать доносы — одно, а воевать — совсем другое. Манштейн «танковым кулаком», из двух танковых корпусов состоявшим, подчинив себе по пути на Керчь несколько полевых дивизий, не побоявшись бросить в тылу осажденный Севастополь, так дал товарищу Мехлису, что от трех наших армий «каблуков не осталось», как пишут мне участники этой позорной и кровавой бойни. Мехлис-то ничего, облизался и жив остался. Удрапал, сука!

Я мог бы Вам рассказать, как целую зиму самый крепкий фронт — 1-й Украинский — уничтожал первую танковую армию противника, и сам товарищ Жуков к весне занялся этим делом. А остатки армии, без техники, без боеприпасов, потерявши большую часть боевого состава, вышли из окружения под Каменец-Подольском, и… в 1944 году первая танковая воскресла, преградила путь нашим войскам в Словакию. С нею, с 1-й армией, воевал 4-й Украинский фронт, состоявший из двух армий, в том числе из доблестной 18-й армии (надо ж так бездарно организоваться, чтоб держать штаб фронта ради двух армий!). Им помогал левый фланг 1-го Украинского и правый фланг 2-го Украинского фронтов, но, положив 160 тысяч советских воинов, лавина эта так и не выполнила своей задачи, двинулась на Сандомирский плацдарм, где снова нас ждала неудача…

Ах, как мне тоже хотелось бы похвалиться и похвалить Вас! Да за что? За то, что, борясь за свою «генеральскую» правду, Вы забыли похоронить павших бойцов, и косточки их по сию пору валяются по русским лесам, полям и болотам (за границей-то все они прибраны, и я видел не в ГДР, а в ФРГ бережно хранимые могилы наших солдат), или хвалить за то, что, жируя в послевоенные годы, наши мудрые старшие товарищи вспомнили о вояках через двадцать лет, когда их большая часть уже отстрадалась и лежала в земле?

Не надо трогать и прижигать наши раны, генерал! А правды Вам уже не спрятать, как не спрятать и того, что сейчас творится в доблестной сов. армии. А ведь пытались и пытаются спрятать изо всех сил и такие вот блюстители «чистоты мундира», как Вы, изо всех оставшихся сил помогают творить преступление. Еще одно. Да и одно ли? В мирные дни наша армия несет потери большие, чем граф Чернышев, возглавлявший русскую армию в блистательном походе на Париж. Во время Семилетней войны они равнялись тогда шести процентам. Ну если учесть, что от недогляда отвратительной бесплатной медицины, плохого, часто вредного питания у нас умирает двести тысяч детей в год, так что уж говорить о солдатишках, которые и всегда-то при советской власти были вроде соломы, годной лишь для того, чтобы гноить ее и бросать в костер. Чувствую, что Вы мало читали и читаете, так вот, был такой князь Раевский, который на Бородино вывел своих сыновей на редут (младшему было 14 лет!), вот я уверен, что князь Раевский, и Багратион, и Милорадович, и даже лихой казак Платов не опустились бы до поношения солдата уличной бранью, а вы?!

Ох-хо-хо-ооо, всё же из грязи в князи — никогда ничего не получалось. Я в День Победы пойду в церковь — молиться за убиенных и погубленных во время войны. И Вам советую сделать то же — уверяю Вас, поубудет в Вас злобства, спеси и не захочется Вам подсчитывать «напрасные обиды», нанесенные нашим генералам. Нет таких слов, нет такой молитвы Божьей, которая бы даровала им прощенье за мерзко прожитые дни (хотя бы брежневские), но если все вы, снявши мундиры, не бренча медалями, вышли б в русское поле, окруженное пустыми деревнями (одна из причин их опустошения — война), если вы встанете на колени и, опустив сивые головы, попросите прощения у Всевышнего, может, он вас и услышит. Это единственный путь к спасению вашей генеральской души, иначе вам смердеть на свете и умереть с темной злобой в сердце. Вразуми Вас Бог!

Кланяюсь. В. Астафьев

Лето 1995 года

Товарищ Куликовский!

Я благодарю Вас за письмо и прежде всего за то, что Вы подписали его, а то ведь эти храбрые коммунисты подписываются словами — «участник ВОВ и труда», боясь за свою шкуру и здесь, в мирной жизни, где писатель, ими отчитываемый или обматерённый, в лучшем случае может наплевать оскорбителю и поучителю в глаза. Благодарю за то, что не унизили звание фронтовика и седины свои каким-нибудь псевдонимом или подписью — «ветераны».<…>

Я пишу книгу о войне, чтобы показать людям, и прежде всего русским, что война — это чудовищное преступление против человека и человеческой морали, пишу для того, чтобы если не обуздать, так хоть немножко утишить в человеке агрессивное начало. А Вам надо, чтобы воспевалась доблесть на войне и многотерпение, забыв при этом, что, чем более наврёшь про войну прошлую, тем скорее приблизишь войну будущую. И те писатели, которых Вы перечислили, продукцию, Вам потребную, поставляли для души Вашей, жаждущей победных радостей, эту радость и преподносили. И… постепенно, победно шествуя, сочинили угодную таким, как Вы, героическую войну. А я и сотоварищи мои, настоящие-то писатели и страдальцы, восприняли войну как отвратительную, подлую, в человеке человеческое убивающую. Список Ваших любимых писателей потрясающ, эти покойнички, за исключением Симонова, ничего уже, кроме вздоха сожаления, часто и насмешки, не вызывают. В Вашем списке нет мной уважаемых писателей, есть беспомощные приспособленцы, елеем мазавшие губы советскому читателю. Константин Воробьёв, покойный мой друг, Александр Твардовский, Виктор Некрасов, Василий Гроссман, Василь Быков, Иван Акулов, Виктор Курочкин, Эммануил Казакевич, Светлана Алексиевич — вот далеко не полный перечень тех, кто пытался и ещё пытается сказать правду о войне и кого за это согнали в ранние могилы такие вот, как Вы, моралисты, присвоившие себе право поучать всех и объяснять «неразумным» правду да выгонять их за границу, как Солженицына иль того же прекрасного писателя — Георгия Владимова. <…>

Есть закон у Вашей любимой партии, согласно которому за войну расстреляно миллион человек на фронте, так необходимых в окопах, да ещё двенадцать миллионов в лагерях медленно умерщвлялись и столько же их охраняло в ту пору, о которой всуе упомянутый Вами писатель Богомолов писал, что «на фронте был катастрофический недокомплект». Так вот есть и у писателя свои законы, согласно которым он и пишет, даже свою пунктуацию сотворяет. Уже с первой повести, наивной, простенькой, ущучили меня дотошные читатели, подобные Вам, что на «казёнке» (сплавном плоту с домиком) бригада бывала до двадцати человек, но не менее одиннадцати, у меня же в повести бригада состоит всего из семи человек. А мне так надо, мне удобнее подробно написать семь человек, а не согласно «правде» соцреализма бегло упомянуть двадцать. И если я написал всего двух медичек на переправе, значит, мне так надо. Если написал, что был иней (а он в ту осень был на самом деле) в конце сентября на Украине, то так оно и должно быть. Вот если я схематично, неубедительно это сделал — другое дело. Тут мне надо «всыпать», я и сам себе «всыплю» как следует, ибо сам себе есть самый беспощадный критик. Кстати, мой командир дивизиона Митрофан Иванович Воробьёв, <…> с которого во многом списан Зарубин, никогда, ни в одном письме не сделал мне ни единого замечания насчёт калибров, расположений и количества орудий, ибо понимал, что такую малость, как 1 + 2 — я знаю и без него, и оттого ещё, что был он читатель и человек огромной культуры. И вообще читатель стоящий, человек воспитанный, а больше — самовоспитанный, не подавляет никого самомнением, и если сделает замечание — не превращает его в обличение, в суд, не сулится послать на Соловки иль расстрелять, четвертовать, «как только мы придём к власти».<…>

Степень нашего одичания столь велика и губительна, что говорить о правомерности того или иного суждения уже и не приходится, и я, говоря «нашего одичания», имею в виду не только своё и соседа моего пьяницы и разгильдяя, но и Ваше тоже. Я свое «одичание» сознавал и сознаю постоянно и стыжусь его. Вам и этого не дано. И тут уж не знаешь: завидовать Вам и Вам подобным или нет. Вы так здорово и правильно прожили жизнь (живя семьдесят лет в бардаке, остались целками, как ехидно заметил один современный поэт), что и каяться-то Вам не в чем. Иисусу Христу было в чём покаяться, а владимирскому обывателю Куликовскому не в чем! Один отставной полковник — графоман, осаждавший редакции, написал в своё время бессмертный стих. Дарю Вам его на прощанье, потому как он наиболее других произведений соответствует Вашей бодрой морали и нравственным критериям:

Наша родина прекрасна 
И цветёт, как маков цвет, 
Акромя явлений счастья, 
Никаких явлений нет!

Ну, а если всерьёз, то запомните слова поэта Виктора Авдеева, бывшего пулемётчика, умершего от ран ещё в сороковые годы: «Победой не окуплены потери. Победой лишь оправданы они». Почаще их вспоминайте, когда упоения от победных маршей и блудословия победного Вас снова посетят. Не знаю, сколь раз ранены Вы, а я трижды, и заключительная книга романа будет называться «Болят старые раны». У Вас, если верить Вашему письму, ничего не болело и не болит — ни раны, ни душа. <…>

Прозреть не желаю, бесполезно — уже не успеете, да и мучительно прозревать у нас, а здоровьишка, хоть относительного, пожелаю, хотя бы для того, чтоб подумать ещё и вокруг ясным взглядом посмотреть.

Кланяюсь. В. Астафьев

Серия сообщений "Свеча горела на столе":

О тех, кто продолжает нести свет полузабытой "свечи Человечности и любви, Веры и Правды"

Часть 1 - Еще одна черная страница в биографии Москвы
Часть 2 - &quot;Люблю&quot; Георгия Виноградова
Часть 3 - Лариса Шепитько в жизни Майи
Часть 4 - Метро Лубянка
Часть 5 - Ко Дню Победы. 1941 - 1945 годы
Часть 6 - Ко Дню Победы. 1941 - 1945 годы
Часть 7 - Без заголовка
...
Часть 13 - Во Львове на Марсовом поле прошла поминальная панахида
Часть 14 - 9 МАЯ. Что значит этот день для каждого из нас
Часть 15 - Рио-рита, рио-рита - Вертится фокстрот.

БУЛАТ ОКУДЖАВА

Воспоминание о Дне победы               

Была пора, что входит в кровь, и помнится, и снится.

Звенел за Сретенкой трамвай, светало на Мясницкой.

Еще пожар не отгудел, да я отвоевал

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Живые бросились к живым, и было правдой это,

любили женщину одну -- она звалась Победа.

Казалось всем, что всяк уже навек отгоревал

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Он нашей собственностью был, и мы клялись Арбатом.

Еще не знали, кто кого объявит виноватым.

Как будто нас девятый вал отныне миновал

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Какие слезы на асфальт из круглых глаз катились,

когда на улицах Москвы в обнимку мы сходились --

и тот, что пули избежал, и тот, что наповал, --

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

1988

Бери шинель, пошли домой

А мы с тобой, брат, из пехоты.

А летом лучше, чем зимой.

С войной покончили мы счеты,

бери шинель, пошли домой.

Война нас гнула и косила,

пришел конец и ей самой.

Четыре года мать без сына,

бери шинель, пошли домой.

К золе и пеплу наших улиц

опять, опять, товарищ мой,

скворцы пропавшие вернулись,

бери шинель, пошли домой.

А ты с закрытыми очами

спишь под фанерною звездой.

Вставай, вставай, однополчанин,

бери шинель, пошли домой.

Что я скажу твоим домашним,

как встану я перед вдовой?

Неужто клясться днем вчерашним?

бери шинель, пошли домой.

Мы все войны шальные дети -- 

и генерал, и рядовой.

Опять весна на белом свете,

бери шинель, пошли домой.

1975

Ах, война, она не год еще протянет —

На то она и война.

Еще много километров портянок 

Выткут из полотна.

Встанет, встанет над землей радуга.

Будет мир тишиною богат.

Но еще многих всяких дураков радует 

Бравое пенье солдат.

И потому, знать, за щедро пролитые

за жизни, за радость живых,

трехлинеечки четырежды проклятые 

бережем как законных своих.

1959

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал. 

А может, это школьник меня нарисовал: 

я ручками размахиваю, я ножками сучу, 

и уцелеть рассчитываю, и победить хочу.

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал. 

А может, просто вечером в кино я побывал? 

И не хватал оружия, чужую жизнь круша, 

и руки мои чистые, и праведна душа?

Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою. 

А может быть, подстреленный, давно живу в раю, 

и кущи там, и рощи там, и кудри по плечам... 

А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.

1987

Блиндажи той войны все травой заросли, 

год за годом затихли бои. 

Не трава, не года эту землю спасли, 

а открытые раны твои.

Припев:

То полдень, то темень, 

то солнце, то вьюга, 

то ласточки, то воронье... 

Две вечных дороги -- 

любовь и разлука -- 

проходят сквозь сердце мое.

Наша память не в силах уйти от потерь, 

все с фонариком бродит в былом. 

Даже в праздничный день чья-то тихая тень 

вместе с нами сидит за столом.

Припев.

Сколько лет, сколько зим, как умолкла война, 

сколько слез утекло, сколько рек. 

Мы однажды с тобой попрощались сполна, 

чтоб уже не прощаться навек.

Припев.

А годы уходят, уходят

В нашем доме война отгремела, 

вновь земля зеленеет, 

злые пули по кровь не летят. 

Женихи, навсегда молодые, 

с фотографий военных глядят. 

А годы уходят, уходят, 

вернуться назад не хотят...

По дорогам, по старым дорогам 

отправляется память 

иногда словно так, невпопад. 

Как из песни не выкинуть слова, 

так из сердца погибших ребят. 

А годы уходят, уходят, 

вернуться назад не хотят...

Твои плечи с бедою знакомы,

твои белые руки 

кровь и пепел смывали с полей. 

И земля никогда не забудет 

боль и слезы твоих дочерей. 

Хоть годы уходят, уходят, 

хоть время торопит — скорей...

Может, время всех ран не излечит, 

но черемухи белой 

невозможные гроздья горят, 

потому что любовь и надежда, 

что ни делай, бессмертны сто крат! 

А годы уходят, уходят, 

вернуться назад не хотят...

1972

Серия сообщений "ТРЕПЕТ СЛОВА":

О поэтах и писателях, сохранивших живой трепет слова.

Часть 1 - Цветаева - дочери!
Часть 2 - Ко Дню Победы. 1941 - 1945 годы
Часть 3 - Умный собеседник - успех гарантирован
Часть 4 - Лето - это маленькая жизнь
...
Часть 10 - ВОЗВРАЩЕННЫЕ ИМЕНА. Часть 3
Часть 11 - ВОЗВРАЩЕННЫЕ ИМЕНА. Часть 2
Часть 12 - ВОЗВРАЩЕННЫЕ ИМЕНА. Часть 1

                                    7 мая 2011

http://www.mn.ru/newspaper_opinions/20110506/301689471.html

Заигрались

Серия сообщений "Что в нашем мире происходит":

Сообщения, свидетельства и мнения о дне сегоднянем, о событиях, происходящих в мире.

Часть 1 - ПРАЗДНИКИ В МИРЕ
Часть 2 - ТАНГО НЕ СПИТ
...
Часть 4 - МАТЕРИ БЕСЛАНА
Часть 5 - Ко Дню Победы. 1941 - 1945 годы
Часть 6 - Ко Дню Победы. 1941 - 1945 годы
Часть 7 - ПРОРОКУ апокалипсиса в июле 90 лет
Часть 8 - Обреченная "Квадрига"
...
Часть 10 - "Я про ненависть вспомнил..."
Часть 11 - Доброта ради доброты!
Часть 12 - НЕ ПУЩАТЬ! ЗАПРЕТИТЬ! МОЛЧАТЬ! Знакомое клише