24 ЯНВАРЯ 2011 год.
Еще одна черная страница в биографии Москвы.
Опять взорвало болью многих, кого коснулась беда, кто способен на сострадание.
Сил и мужества, терпения и веры в лучшее всем пострадавшим, кто оказался на больничной койке, родным и близким тех, кто оказался в тот роковой миг в Домодедово в пасти взрыва. Сострадания и участия к этим несчастным людям нам всем.


А тем, кого не стало в тот черный миг:
Покойтесь с миром... Вечная вам память... Прощайте...



Прочитала стихи Анны Яблонской в сообщении Эльвин. Не могу не поделиться далеко не прозаичной прозой Анны.
Лет пять назад в журнале "Октябрь" было опубликовано ее эссе "Пыль". Приятно удивила мудрость Анны, тогда очень юного создания. С той поры, если видела что-то за ее подписью, не пропускала. Талантливая девочка!

http://petrleschenco.ucoz.ru/forum/19-180-1

Она прилетела в Москву из Одессы 24 января 2011 года в 16.02. Сообщила родным, что долетела…
АННА ЯБЛОНСКАЯ. ЕЙ 29 ЛЕТ. ЖИВЕТ В ОДЕССЕ С МУЖЕМ И ДОЧЕРЬЮ. АННА – АВТОР ПЬЕС, ЭССЕ, РАССКАЗОВ. ПОСЛЕДНЯЯ РАБОТА – ПЬЕСА «ЯЗЫЧНИКИ» В КОНКУРСЕ СЦЕНАРИСТОВ «ЛИЧНОЕ ДЕЛО» ЖУРНАЛА «ИСКУССТВО КИНО» БЫЛА ПРЕДСТАВЛЕНА К НАГРАДЕ.
НАГРАЖДЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ КОНКУРСА БЫЛО НАЗНАЧЕНО
НА 24 ЯНВАРЯ 2011 ГОДА.



Главный редактор журнала «Искусство кино» Даниил Дондурей вынужден задержать вручение наград, так как приглашенная редакцией - победитель Анна Яблонская задерживалась. Было известно, что Анна прилетела, она сама позвонила организаторам конкурса. Пытались связаться с мужем, но и он ничего не знал об Анне. Почему-то перестала отвечать на звонки.
С опозданием на час начинают вручение.
Ведущий объявляет: НАГРАЖДАЕТСЯ АННА ЯБЛОНСКАЯ ЗА ПЬЕСУ «ЯЗЫЧНИКИ»…
В это время в списках погибших в результате теракта в Домодедово появляется ее фамилия по паспорту – Машутина А.Г. 29 лет.

Шесть лет назад Анна в своем эссе «Пыль» писала: «…сегодня я внезапно поняла, что в ту ночь с четверга на пятницу мне приснилось Время. Само. В действии. Жаль, что сон выключился вместе с бешеным механизмом. Я так и не узнала, что происходит, когда время останавливается. Кто-то приходит, снимает крышку, достает мешок с пылью и вытряхивает его обратно в пустоту? Пылинки кружатся в обездвиженном пространстве, оседают на невидимых гранях вселенского Ничто, и снова обретают черты очередной, обреченной на исчезновение цивилизации? Что дальше – представить несложно. Чей-то палец снова жмет на кнопку».
Пройдет немного времени. Утихнет боль, затаится страх. Кто-то лишится своих постов, какую-нибудь банду уничтожат в каких-нибудь горах.
«Что дальше – представить несложно. Чей-то палец снова жмет на кнопку».
КАК ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ЭТО НЕ БЫЛО ПРАВДОЙ!

«Октябрь» 2005, №7
Анна ЯБЛОНСКАЯ
Пыль
Эссе
Процесс вытирания пыли, как и многие другие процессы, начинается с желания что-нибудь уничтожить. Если прав Бродский, утверждающий, что мы для времени – всего лишь пыль, то ее вытирание представляет собой идеальную схему самопоглощения. Карандаш, остро заточенный с одного конца, и стирательная резинка – с другого, рано или поздно растворятся в вечности. Грифель сточится, резинка раскрошится в припадке стирания того, что начертал грифель. Ни слово, ни штрих не укроются от гладкой поверхности ластика (уже серой от изнурительной работы), независимо от того, в чьих руках карандаш. И если временем стираются даже те штрихи и слова, которые нанесены карандашами гениев, не говоря о незначительных пунктирах, авторство которых принадлежит нам (кому? я не помню имен), тогда мы сами суть время, и значит мы – бесконечны.
Вчера целый день я пыталась купить в многоэтажном книжном супермаркете в отделе эзотерической литературы сонник, который объяснил бы мне, что значит сон, когда видишь пылесос. Гигантский пылесос, с голодным рыком всасывающий небо, деревья, человеков, – целый мир, словно зыбкую картинку из щебня и пыли. Но ни один сонник не содержал в списке толкований (среди прочих снов на букву “П”) сон про пылесос.
А сегодня я внезапно поняла, что в ту ночь с четверга на пятницу мне приснилось Время. Само. В действии. Жаль, что сон выключился вместе с бешеным механизмом. Я так и не узнала, что происходит, когда время останавливается. Кто-то приходит, снимает крышку, достает мешок с пылью и вытряхивает его обратно в пустоту? Пылинки кружатся в обездвиженном пространстве, оседают на невидимых гранях вселенского Ничто и снова обретают черты очередной обреченной на исчезновение цивилизации? Что дальше – представить несложно. Чей-то палец снова жмет на кнопку.
Скоро мне исполнится двадцать четыре. И как никогда остро я чувствую, что рано или поздно мне все же придется признать, что метастазы детства не то чтобы уничтожены (так утверждать было совсем по-детски) – в принципе, может произойти все что угодно, кроме одного: я никогда больше не стану маленькой. Я никогда не буду такой же, как в пять лет, – беззубой, лопоухой, в красном клетчатом пальто, уже никогда я не стану измерять взросление попытками дотянуться до верхнего поручня в трамвае, мне не исполнится одиннадцать, когда я впервые заплыла “на глубину” – до серого камня и, сдирая ладони об острые ракушки и срываясь из-за скользких водорослей, похожих на русалочьи волосы, но все же одолев, выдержав – взобралась и – как странно! – запомнила тот едва виднеющийся над водой камень, как едва ли не самую важную вершину в жизни.
Удивительно, что я не помню момента, когда моя рука свободно достала до поручня (возможно, даже с чудовищным запасом), а серый камень в десяти метрах от берега и даже волнорез, так варварски разделивший морское пространство моего города на две неравных части, остались столь далеко позади, что трудно было разглядеть пластилиновые фигурки на битком набитом пляже.
Я не помню, как заболела ветрянкой, и не помню, как выздоровела, и о том, что это было на самом деле, напоминает мне только старая черно-белая фотография, на которой я, как ящерица, – вся в зеленке и улыбаюсь: чему – неизвестно. Но я хорошо помню, как заболела корью накануне собственного двадцатилетия и думала, что умру, лежа в закрытом боксе на огромной территории инфекционной больницы, а за стеклом прыгали бешеные обезьянки – больные краснухой беспризорники, подобранные на рынке…
Нелепая детская болезнь с пятнадцатилетним опозданием свалила меня так внезапно, что в машине я несколько раз чуть не потеряла сознание. Медсестры вгоняли и вгоняли в тонкие, почти невидимые вены (оттого, наверно, и не стала наркоманкой) мутные растворы, и я, двадцатилетняя, вдруг поняла, что вот сейчас – только что – я наделала в кровать, застеленную чистым бельем, уписалась – уже взрослая – с накрашенным ртом, и, онемев от ужаса и от боли, вся в язвах, я глядела в глаза врачу, не зная, как быть, что сказать. Но говорить ничего не пришлось. Лицо доктора разлилось, как бесполезное облако, и слилось с белым халатом, и халат раскрыл свой стерильный рот и, сильно реверсируя, произнес:
– Не бойся. Ты сейчас почувствуешь, как будто уписалась. На самом деле, это просто такой укол, горячий укол – хлористый…
Время сделало мне укол. Взрослые не должны болеть детскими болезнями по одной простой причине: можно сдохнуть. Этому есть не только логическое, но и метафизическое объяснение. Нельзя войти в одну и ту же воду, тем более нельзя, стоя на берегу собственного взросления, вылавливать из прошлого то, чего не случилось с тобой в детстве. Прошлого нет. Нарушение этого правила, по сути, несовместимо с жизнью. Нужно стать спиной к реке, лицом к лесу и начать движение. Нельзя останавливаться, что бы ни случилось, нельзя останавливаться, даже если страшно, если волки, если снегопад, как в том стихотворении у Фроста. Это стихотворение, в общем, о том, что нельзя останавливаться: есть обещание и есть путь – судьба не делает никаких скидок, даже если … нельзя останавливаться.
Я все стояла и смотрела, не в силах отойти от берега.
Корь. Четыре буквы. Странно. Мне так и не поставили точный диагноз. Я словно бы заболела всеми детскими болезнями сразу – так же молниеносно, как и выздоровела. Неизвестно, помог ли мне этот таинственный укол, название которого в тогдашнем полубреду я услышала, как “глория”, что значит “слава”, но все же, думаю, медицина была бессильна. Она не обладала властью помочь или навредить. Мною манипулировало, со мной играло, от меня уходило что-то мистическое, что-то, что не хотело, но должно было уйти, и на следующий день я проснулась здоровой. Бледная, с исколотыми запястьями, слабая, на дрожащих ногах. Но здоровая. Детство оставило меня, взмахнув на прощанье окровавленным шприцем.
Утро своего двадцатилетия я встретила в инфекционной больнице. Я открыла шпилькой запертый снаружи бокс. Ощутив себя в центре идиотского триллера, в белых больничных тапках, задыхаясь, я пересекала пустой двор, сильно смахивающий на футбольное поле, – невидимые зрители гнездились в окнах многоэтажных корпусов (там содержались больные инфекционным гепатитом). Если бы меня заметили, то, вероятно, это была бы потрясающая сцена в лучших традициях американского кино для психопатичных домохозяек: погоня, скуластые санитары, цербероподобные овчарки, укол с корректирующим препаратом (уже не “глория”), рубашка, предусматривающая возможность связать рукава за спиной… Но меня никто не заметил: я выбежала на дорогу, и по чудному стечению обстоятельств тут же остановилась машина.
Я ее – эту машину – помню. Белая “Волга”. Я не знаю, я, правда, не знаю, почему водитель согласился везти меня на другой конец города за “петушок” (все, что у меня было). Может быть, он испугался моего вида – полосатый халат, тапочки, – может, подумал, что я заражу его чем-то ужасным или покусаю? А может, это был не водитель, а мой личный ангел-хранитель (почему он не может быть водителем?), таким образом поздравивший меня с Днем Рождения? Ангелу было за пятьдесят, от него сильно пахло куревом, он был небрит и за всю поездку не проронил ни слова. И еще: если бы он был ангел, он бы не взял денег. Хотя… У денег такое обаяние. Возможно, оно распространяется и на ангелов.
С тех пор прошло почти четыре года. Я больше не болею детскими болезнями, но меня так же мучают простуды и поздние весны, я плохо справляюсь с холодом, мою нейлоновую красную куртку продувает насквозь, и я не знаю, что мне делать с этой холодофобией.
Я сижу за компьютером в одной из комнат двухкомнатной квартиры на пятом этаже пятиэтажного дома, построенного около пятидесяти лет назад в провинциальном городе у моря. Я сижу и понимаю, что, несмотря на подходящую геометрию и географию, у меня не пишется письмо ни к римскому, ни даже к греческому другу… Телек горланит на всю комнату. Час назад умер поляк Карол Войтыла, известный миру как Иоанн Павел Второй. Первый понтифик, извинившийся за грехи инквизиции, первый, переступивший порог синагоги, и первый, выпустивший диск песен собственного сочинения. Я не знаю. Я плохо отношусь к церкви, но мне почему-то кажется, что этот только что усопший Папа был не самым отвратительным как глава той огромной бюрократической машины, которая кутается в красные мантии и белые плащаницы, а внутри укрывает продукты распада – вековую гниль – результат работы механизма, паразитирующего на идее Бога…
Я решила больше никогда не ходить в отдел эзотерической литературы.
Я писала один абзац целые сутки. Сегодня ученые нашли мягкие ткани тиранозавтра, жившего семьдесят миллионов лет назад. Во время раскопок кто-то неосторожно взмахнул киркой – надвое раскололась древняя кость, и там – внутри – оказалась жизнь.
Что сделала сегодня я? Написала четыре бездарных предложения.
Еще я помню, что в детстве довольно дико и очень долго боялась двух вещей: нацистов и Чумной горы. Причем оба эти страха были так реально связаны между собой, что, когда я переставала сопротивляться, в голове происходило слияние и я неделями не спала от кошмаров.
Дело в том, что город, где я родилась и ни за что не хочу умирать, представляет собой нагромождение известняка, кирпича и бетона посреди абсолютно ровной, безнадежно ровной степной поверхности.
“Все хорошо, но дело в том, что степь нагая там кругом; кой-где недавний труд заставил младые ветви в знойный день давать насильственную тень”.
Да, да. Он был прав. Даром, что африканское солнце русской поэзии. Остроумен и на редкость точен. Дает насильственную тень. Именно насильственную. Здесь что-либо оттенять можно только насильственным способом. И вот посреди этой голой, но совершенно асексуальной равнины в центре задымленного бандитского островка, где происходили кулачные бои стенка на стенку, возвышается гора.
Под названием Чумка. Чумная гора. Высотой в трехэтажный дом. Просто мечта альпиниста. И все же не холм, не насыпь, а Гора. Как еще назвать земляной горб – на самом деле, могилу, укрывшую в своей утробе тысячи погибших от чумы? Четыре волны эпидемии, привезенной откуда-нибудь из Гонконга или Бомбея и доставленной в каждый дом курьерами из семейства корабельных крыс.
Четвертую по счету эпидемию доставило из Турции торговое судно, носившее имя “Самсон”.
Четырежды город наполнялся смертью, как резиновый шарик – воздухом. В городе вводили чрезвычайное положение; кого миновала чума – настигала пуля: расстреливали каждого, кто переступал линию карантина. Позже тех, кто стрелял, наградили медалями “за прекращение чумы”. Но не только их. На монетном дворе Санкт-Петербурга отчеканили всего 461 штуку: 344 золотых и 117 серебряных. Золотыми жаловались офицеры; серебряными – канцеляристы, фельдшера и мещане. Город снова выползал на свет, на базар, на улицу. Город пытался жить, и через три дня эпидемия начиналась снова. Источником заразы оказались деньги. Все-таки у денег – смертельное обаяние…
Людей сваливали сотнями в бездонную яму, которую сложно уже было назвать могилой, заливали известью, засыпали землей, снова заливали и каждый раз надеялись, что это последняя партия мертвецов. Но все новые и новые жильцы претендовали на последний приют в этом известковом слоистом аду. Насыпь превратилась в холм, холм – в гору. Чудовищно большая гора для одной, пусть даже братской могилы. Трехэтажный дом.
Позже (сколько человеку нужно времени, чтобы смерть перестала казаться столь пронзительно близкой и реальной, как падающий на ресницы снег?) появился этот миф о золоте, похороненном в сердце горы. Страшные рассказы о мародерах, которые намереваются осквернить могилу, содрать с почерневших костей драгоценности и вместе с сокровищами растолкать дремавшую в извести чуму.
Вот он, мой страх, – откуда. Вот он какой. Он старый. Он старше меня лет на сто – не меньше.. Он – во мне, как память о другом страхе в сердце других и о смерти других, мне незнакомых. На горе выставляли часовых. Недалеко от Чумки на тысячу шагов тянется красная стена, за стеной первое еврейское кладбище, красивое, старое, с такими затейливыми беседками, там есть даже фамильный склеп, где покоится некий романтичный дуэлянт (на его могиле по ночам играют в молчанку готические юноши), а прямо напротив другая длинная стена – серая. Это – колонии. Обычного режима. Но зато – целых две. Женская и мужская. Они совсем недалеко друг от друга. Ну и трубы, дым, музыка огня и железа, танцы грузовиков: империя гари.
Ужасное, спазматическое место. Если в детстве мне доводилось (не по своей воле) проезжать по этой откровенно жуткой дороге, где с одной стороны тюрьма, а с другой – кладбище, и чуть дальше – черное здание с разбитыми окнами, и прямо напротив она, Чумка, я, бывало, просто выла от страха. Меня тошнило, у меня дрожали ноги. Казалось, что именно сейчас, именно в этот момент, когда я смотрю из окна автобуса на выцветшую траву, растущую на Чумке, какие-то безумцы раскапывают гору с другой стороны и вместе с золотой пылью – пылью сокровищ – в окно автобуса устремляется зараза, прямо мне в ноздри и прямо мне в легкие, прямо в меня….
Во время войны снова возродилась идея освобождения чумы. Чудесная идея. Бессмертная. Совсем как кость тиранозавра из телевизора. Мол, нацисты, сделают просто: одна бомба, сброшенная на Чумку, – и не потребуется никакой осады. Мертвецы поднимутся и примутся осаждать живых.
Но они не попали. Не знаю, что там случилось. Не хватило бомб, не сумели прицелиться, но не попали. Не попали в Чумку. И осада была. Семьдесят два дня. Это дольше, чем все завоевание Франции, хотя какое там завоевание – триумфальный парад фашистов по земле Рембо и Бодлера.
После войны на Чумке стояли зенитки.
В том месте, где много лет назад, в начале века, находилась неприметная сторожка. В ней жил человек по имени Челдон. Так вот этот Челдон заманивал к себе “простодушных прохожих” (наивных девушек и нерасторопных юношей) и… что, вы думаете, он делал с ними? Ну что он с ними делал?! Он их ЕЛ!
ЕЛ!
Понимаете? Он их именно ел, а что недоедал – отдавал на рынок – мяснику. Мясник и женщины, помогавшие ему (мясницы?), успешно и довольно торговали человечиной на нашем прославленном на весь мир базаре…
Неизвестно, сколько горожан успело подсесть на изысканный деликатес. Жертв, кажется, было больше пятидесяти. Челдона выследили, как выслеживают только в кино (в общем, и сама история такова, что скорее напоминает фантасмагорический детектив, чем реальный исторический факт). Одна из покупательниц “говядины” оказалась химиком-биологом. Вкус продукта показался ей странным (слишком нежным). Она отнесла мясо к себе в лабораторию и, как писали тогдашние газеты, “ужаснулась”. Бог ее знает, что, на самом деле, почувствовала женщина, когда поняла, что отведала человеческого мяса.
Вроде как доподлинно известно, что когда она (уже под присмотром полицейских) снова явилась на рынок, продавщица узнала пришедшую во второй раз клиентку, спросив ее: “Что опять за мяском вкусненьким пришла?”
Челдона убили во время перестрелки. Очень жаль. Его показания, я полагаю, могли бы тягаться с сериалом о Джеке Потрошителе.
Ну и теперь самое потрясающее. Уже три года подряд каждый день я езжу по этой дороге мимо кладбища и мимо тюрьмы, выхожу на остановке “Чумка”. Я огибаю ее, я захожу в здание, построенное прямо у подножья горы. Я в этом здании работаю. Моя работа обозначается двумя зычными английскими буквами “PR” и заключается в том, чтобы манипулировать сознанием потребителя. Ежедневно я сажусь на край могилы и придумываю еще один способ впарить живым новый сорт колбасы.
Я работаю в эпицентре собственного страха. Дважды в день я иду мимо этой горы и делаю вид, что она, гора, совсем не гора, а просто холм, просто насыпь, просто-просто и что там, внутри, никто не лежит, обглоданный временем и известью, и никого здесь не убивали и не ели, и зенитки не глядели, прищурившись в неостывшее небо, и некогда об этом думать, столько важных и серьезных мыслей, я иду на работу – “разрабатывать стратегию лояльности”… В могилу вкопан рекламный щит с изображением хохочущей девушки и ее белоснежных (как известь) зубов.
Вряд ли где-нибудь еще в мире найдется кладбище, посреди которого стоит big board.
Так.
И мне кажется, что если однажды мне закажут “разработать” – придумать, сделать так, чтобы у горожан повысилась “лояльность” по отношению к человечине, я выполню этот заказ просто – по инерции, не успев остановиться, подумать, “ужаснуться”… А что? Такая работа…
Это уже происходит.
Я сижу у Чумной горы и “пиарю” человечину…Я стараюсь не думать о том, чего боюсь и чего забыла бояться. Но страхи сыплются из меня по ночам, как просо из прорвавшегося холщового мешка. Сны. Сны…
Пылесос засасывает все. Сны, я полагаю, тоже. Рано или поздно.
Чем легче пылинка, тем незаметнее уход.

ВИКТОР АСТАФЬЕВ О ВОЙНЕ

«Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952—2001 годы»

28 декабря 1987 г., Красноярск. 

В. Кондратьеву

Дорогой Вячеслав!

Прочитал в «Неделе» твой отлуп «наследникам». Зря ты их и себя утешаешь — все мы его «наследники», и, если бы не были таковыми, у него и у его сторожевых псов основы не было бы. Мы и жертвы, и претворители его. Я тоже только раз, перед нашей первой артподготовкой, видел на снарядах, приготовленных к заряжению, написанное «За Сталина», а «ура» вообще ни разу не слышал, хотя воевал в более благоприятные времена, на фронте, бестолково наступавшем, но это ничего не решает, Вячеслав. Все мы, все наши гены, косточки, кровь, даже говно наше пропитаны были временем и воздухом, сотворенным Сталиным. Мы и сейчас еще во многом его дети, хотя и стыдно даже себе в этом признаться. Слава богу, что уже не боимся, а лишь стыдимся.

Я совершенно сознательно не вступил на фронте в партию, хотя во время нашего стояния 1944 года политотделы, охваченные бурной деятельностью, махали после боя руками, клацали зубами и болтали своими языками, загоняя всех в партию, даже целые взводы делая коммунистическими. Не миновало это мероприятие и наш взвод, наполовину выбитый, а мы делали работу за целый взвод — война-то никуда не делась. Делали хуже, чем укокошенный взвод, копали уже и неглубоко, разведку вели тяп-ляп, связь была вся в узлах, радиосвязь полевая вообще не работала. Спать-то ведь и нам часок-другой надо было, и есть хоть раз в сутки требовалось. Как я увернулся, одному богу известно!

Но видевший расстрел людей в Игарке, знавший о переселении «кулаков» такое, что и во сне увидеть не дай бог, ведавший о строительстве Норильска и не всё, но достаточно много получивший объяснений о книге «Поднятая целина» в пятнадцать лет от очень «осведомленных» бывших крестьян, с которыми лежал долго в больнице, и там, хихикая от восторга, прочитавший этот штрейкбрехерский роман, особенно вредный и «нужный» в ту пору, сам понимаешь, я, «умудревши», созрел, чтоб не иметь дел с той, которая поименовала себя сама — «умом, совестью и честью эпохи»! Совесть — это, надо полагать, Сталин, ум — это, несомненно, Хрущев, ну а честь — это уж, само собой, красавчик чернобровый Брежнев.

Кстати, его преемник, о котором Миша Дудин так точно написал: «Извозчик выбился в цари и умер с перепугу», не стыдился писать, что в 1944 году учился в высшей партшколе, этак тоже, оказывается, шкуру спасали, и кто-то помогал ее спасать! А мы той порой, мальчишки, съеденные вшами до костей, делали работу один за пятерых, а то и за десятерых. Нам не до Сталина и не до «ура» было — ткнуться, упасть, уснуть. От усталости, недохватов, от куриной слепоты много погибло, выходило из строя бойцов. Не тебе говорить, когда отупеешь и обессилишь до того, что одна-единственная мысль в голове шевелится: «Скорей бы убило. Отмучился бы».

А в это время росли тыловые службы, комиссары имели по три машины: легковушку для выезда на всякого рода руководящие совещания, «виллис» у большинства так и остался новым, у нашего бригадного комиссара даже краска американская, качественная, на нем не сносилась, третья машина — грузовая, «студебеккер». Там стояли только заправленные «простынями» пишущие машинки и всякого рода вдохновляющие тексты и бумаги, и при них секретарши не старше восемнадцати лет, менявшиеся по мере употребления и отправляемые в тыл для «лечения».

Ох, много, много есть чего скрывать «наследникам»! И я «наследник», да еще какой!

Вот ты помянул Сашу Матросова, а ведь у меня где-то (где-то!) в бумагах лежит вся история его страшной жизни, не по его вине страшной, а по жизни всей системы. Он ведь был перед отправкой на фронт не в РУ, а в исправительной колонии, которая до недавнего времени носила его имя, и только потом пришло кому-то в голову, что нехорошо тюремному предприятию носить имя героя. Воистину героя! Грудью на дзот он, конечно, не бросался. А попавши на верх дзота, пытался вырвать руками или наклонить ствол пулемета к земле, но в дзоте-то сидели не те болваны, коих нам показывают в кино, и кормлены они были получше, чем Саша в штрафной роте, и они его за пулемет стащили сверху и в амбразуру, которую, ты знаешь, даже сытой комиссарской жопой не закрыть, изрешетили парнишку. Но и этой заминки хватило пехоте, чтоб сделать бросок и захлестнуть дзот гранатами. И добро, что борзописец тут скумекал, а не будь его, кто бы узнал о Сашином подвиге. Борзописец тот всю жизнь сулился написать о Матросове правду, да не умел он и не хотел жить правдой!

Но, может, я такой прыткий и «правдивый», у которого были и есть все нравственные данные, чтоб рассказать о своем одногодке правду и написать о ней, да так, чтоб ясно было, что не благодаря Сталину, а вопреки его системе и воле, не глядя на всю угрюмую псарню и велеречивых мехлисов, народ и его истинный сын Саша Матросов шел на фронт и воевал на передовой с честью, подлинной храбростью и достоинством, написал о нем?

Сперва мне жрать нечего было, а когда стало чего жрать, потерять уже жратву не хотелось, потом у меня появилась «лирическая струна», потом нахлынули более «важные» экологические дела, потом я стар и болен сделался, тему Сашину мне уже не по силам поднять и одолеть, а последователи наши пишут о «бичах», проститутках, наркоманах и заворовавшихся продавщицах. Это теперь так важно! А вот о Матросове вроде бы еще нельзя. «На святое замахиваетесь! Мало вам Сталина! Так и до Жукова доберетесь!..»

А между прочим, тот, кто «до Жукова доберется», и будет истинным русским писателем, а не «наследником». Ох, какой это выкормыш «отца и учителя»! Какой браконьер русского народа. Он, он и товарищ Сталин сожгли в огне войны русский народ и Россию. Вот с этого тяжелого обвинения надо начинать разговор о войне, тогда и будет правда, но нам до нее не дожить. Сил наших, ума нашего и мужества не хватит говорить о трагедии нашего народа, в том числе о войне, всю правду, а если не всю, то хотя бы главную часть ее.

Черчилль говорит в своей книге публицистики, что победители в войнах непременно оставались побежденными, и ни одна страна, ни один народ не терпел такого поражения в войне, как Россия и русский народ. Ее, России, попросту не стало. Страшно произносить, но страна-победительница исчезла, самоуничтожилась, и этому исчезновению и самоуничтожению и продолжающемуся неумолимому самоистреблению шибко помогли наши блистательные вожди, начиная со Сталина, и однопартийная система, спохватившаяся спасать страну и народ во время уже начавшейся агонии <…>.

1 апреля 1990 г., Красноярск. 
Адресат не установлен

Уважаемый Александр Сергеевич!

Ах, как жалко мне Вас огорчать на старости-то лет, да никуда от жизни не денешься.

Я понимаю и Вас, и всех других генералов наших, хвалящихся, ибо никто больше не похвалит. Не за что… И Вы, и полководцы, Вами руководившие, были очень плохие вояки, да и быть иными не могли, ибо находились и воевали в самой бездарной армии со времен сотворения рода человеческого. Та армия, как и нынешняя, вышла из самого подлейшего общества — это и в доказательствах уже не нуждается. Теперь всем уже известно, кроме Вас, конечно, что потери наши на войне составляют 40—50 миллионов, и я повторял и повторяю Вам и на этот раз: не Вы, не я и не армия победили фашизм, а народ наш многострадальный. Это в его крови утопили фашизм, забросали врага трупами. Первая и единственная пока война из 15 тысяч войн, происшедших на земле, в которой потери в тылу превышают потери на фронте — они равны 26 миллионам, в основном русских женщин и инвалидов, детей и стариков. Только преступники могли так сорить своим народом! Только недруги могли так руководить армией во время боевых действий, только подонки могли держать армию в страхе и подозрении — все особые отделы, смерши, 1-е, 2-е… -надцатые отделы, штабы, напоминающие цыганские таборы. А штрафные роты, а заградотряды? А приказ 227? Да за одно за это надо было всю кремлевскую камарилью разогнать после войны. Боясь этого, боясь прозревшей армии, Ваши собратья, понукаемые Верховным, начали расправу над народом. Спасли мы шкуры ублюдкам — больше не нужны.

Сбивши внука Бисмарка, побивши шестую армию немцев, что ж Вы не похвалитесь, что немцы тут же округлили эту цифру и разбили под Харьковом (заманив в явный мешок) шесть наших армий? Только одних Ваших доблестных сотоварищей-лампасников под Харьковом одновременно было взято в плен 19 штук, потому что они привыкли наступать сзади и отступать спереди, вот и угодили в полосу сомкнутого кольца сами. В 1943 году! Или о таком позоре: любимец Сталина Мехлис взялся командовать тремя армиями в Крыму, забыв, что редактировать «Правду» и подхалимничать перед Сталиным, писать доносы — одно, а воевать — совсем другое. Манштейн «танковым кулаком», из двух танковых корпусов состоявшим, подчинив себе по пути на Керчь несколько полевых дивизий, не побоявшись бросить в тылу осажденный Севастополь, так дал товарищу Мехлису, что от трех наших армий «каблуков не осталось», как пишут мне участники этой позорной и кровавой бойни. Мехлис-то ничего, облизался и жив остался. Удрапал, сука!

Я мог бы Вам рассказать, как целую зиму самый крепкий фронт — 1-й Украинский — уничтожал первую танковую армию противника, и сам товарищ Жуков к весне занялся этим делом. А остатки армии, без техники, без боеприпасов, потерявши большую часть боевого состава, вышли из окружения под Каменец-Подольском, и… в 1944 году первая танковая воскресла, преградила путь нашим войскам в Словакию. С нею, с 1-й армией, воевал 4-й Украинский фронт, состоявший из двух армий, в том числе из доблестной 18-й армии (надо ж так бездарно организоваться, чтоб держать штаб фронта ради двух армий!). Им помогал левый фланг 1-го Украинского и правый фланг 2-го Украинского фронтов, но, положив 160 тысяч советских воинов, лавина эта так и не выполнила своей задачи, двинулась на Сандомирский плацдарм, где снова нас ждала неудача…

Ах, как мне тоже хотелось бы похвалиться и похвалить Вас! Да за что? За то, что, борясь за свою «генеральскую» правду, Вы забыли похоронить павших бойцов, и косточки их по сию пору валяются по русским лесам, полям и болотам (за границей-то все они прибраны, и я видел не в ГДР, а в ФРГ бережно хранимые могилы наших солдат), или хвалить за то, что, жируя в послевоенные годы, наши мудрые старшие товарищи вспомнили о вояках через двадцать лет, когда их большая часть уже отстрадалась и лежала в земле?

Не надо трогать и прижигать наши раны, генерал! А правды Вам уже не спрятать, как не спрятать и того, что сейчас творится в доблестной сов. армии. А ведь пытались и пытаются спрятать изо всех сил и такие вот блюстители «чистоты мундира», как Вы, изо всех оставшихся сил помогают творить преступление. Еще одно. Да и одно ли? В мирные дни наша армия несет потери большие, чем граф Чернышев, возглавлявший русскую армию в блистательном походе на Париж. Во время Семилетней войны они равнялись тогда шести процентам. Ну если учесть, что от недогляда отвратительной бесплатной медицины, плохого, часто вредного питания у нас умирает двести тысяч детей в год, так что уж говорить о солдатишках, которые и всегда-то при советской власти были вроде соломы, годной лишь для того, чтобы гноить ее и бросать в костер. Чувствую, что Вы мало читали и читаете, так вот, был такой князь Раевский, который на Бородино вывел своих сыновей на редут (младшему было 14 лет!), вот я уверен, что князь Раевский, и Багратион, и Милорадович, и даже лихой казак Платов не опустились бы до поношения солдата уличной бранью, а вы?!

Ох-хо-хо-ооо, всё же из грязи в князи — никогда ничего не получалось. Я в День Победы пойду в церковь — молиться за убиенных и погубленных во время войны. И Вам советую сделать то же — уверяю Вас, поубудет в Вас злобства, спеси и не захочется Вам подсчитывать «напрасные обиды», нанесенные нашим генералам. Нет таких слов, нет такой молитвы Божьей, которая бы даровала им прощенье за мерзко прожитые дни (хотя бы брежневские), но если все вы, снявши мундиры, не бренча медалями, вышли б в русское поле, окруженное пустыми деревнями (одна из причин их опустошения — война), если вы встанете на колени и, опустив сивые головы, попросите прощения у Всевышнего, может, он вас и услышит. Это единственный путь к спасению вашей генеральской души, иначе вам смердеть на свете и умереть с темной злобой в сердце. Вразуми Вас Бог!

Кланяюсь. В. Астафьев

Лето 1995 года

Товарищ Куликовский!

Я благодарю Вас за письмо и прежде всего за то, что Вы подписали его, а то ведь эти храбрые коммунисты подписываются словами — «участник ВОВ и труда», боясь за свою шкуру и здесь, в мирной жизни, где писатель, ими отчитываемый или обматерённый, в лучшем случае может наплевать оскорбителю и поучителю в глаза. Благодарю за то, что не унизили звание фронтовика и седины свои каким-нибудь псевдонимом или подписью — «ветераны».<…>

Я пишу книгу о войне, чтобы показать людям, и прежде всего русским, что война — это чудовищное преступление против человека и человеческой морали, пишу для того, чтобы если не обуздать, так хоть немножко утишить в человеке агрессивное начало. А Вам надо, чтобы воспевалась доблесть на войне и многотерпение, забыв при этом, что, чем более наврёшь про войну прошлую, тем скорее приблизишь войну будущую. И те писатели, которых Вы перечислили, продукцию, Вам потребную, поставляли для души Вашей, жаждущей победных радостей, эту радость и преподносили. И… постепенно, победно шествуя, сочинили угодную таким, как Вы, героическую войну. А я и сотоварищи мои, настоящие-то писатели и страдальцы, восприняли войну как отвратительную, подлую, в человеке человеческое убивающую. Список Ваших любимых писателей потрясающ, эти покойнички, за исключением Симонова, ничего уже, кроме вздоха сожаления, часто и насмешки, не вызывают. В Вашем списке нет мной уважаемых писателей, есть беспомощные приспособленцы, елеем мазавшие губы советскому читателю. Константин Воробьёв, покойный мой друг, Александр Твардовский, Виктор Некрасов, Василий Гроссман, Василь Быков, Иван Акулов, Виктор Курочкин, Эммануил Казакевич, Светлана Алексиевич — вот далеко не полный перечень тех, кто пытался и ещё пытается сказать правду о войне и кого за это согнали в ранние могилы такие вот, как Вы, моралисты, присвоившие себе право поучать всех и объяснять «неразумным» правду да выгонять их за границу, как Солженицына иль того же прекрасного писателя — Георгия Владимова. <…>

Есть закон у Вашей любимой партии, согласно которому за войну расстреляно миллион человек на фронте, так необходимых в окопах, да ещё двенадцать миллионов в лагерях медленно умерщвлялись и столько же их охраняло в ту пору, о которой всуе упомянутый Вами писатель Богомолов писал, что «на фронте был катастрофический недокомплект». Так вот есть и у писателя свои законы, согласно которым он и пишет, даже свою пунктуацию сотворяет. Уже с первой повести, наивной, простенькой, ущучили меня дотошные читатели, подобные Вам, что на «казёнке» (сплавном плоту с домиком) бригада бывала до двадцати человек, но не менее одиннадцати, у меня же в повести бригада состоит всего из семи человек. А мне так надо, мне удобнее подробно написать семь человек, а не согласно «правде» соцреализма бегло упомянуть двадцать. И если я написал всего двух медичек на переправе, значит, мне так надо. Если написал, что был иней (а он в ту осень был на самом деле) в конце сентября на Украине, то так оно и должно быть. Вот если я схематично, неубедительно это сделал — другое дело. Тут мне надо «всыпать», я и сам себе «всыплю» как следует, ибо сам себе есть самый беспощадный критик. Кстати, мой командир дивизиона Митрофан Иванович Воробьёв, <…> с которого во многом списан Зарубин, никогда, ни в одном письме не сделал мне ни единого замечания насчёт калибров, расположений и количества орудий, ибо понимал, что такую малость, как 1 + 2 — я знаю и без него, и оттого ещё, что был он читатель и человек огромной культуры. И вообще читатель стоящий, человек воспитанный, а больше — самовоспитанный, не подавляет никого самомнением, и если сделает замечание — не превращает его в обличение, в суд, не сулится послать на Соловки иль расстрелять, четвертовать, «как только мы придём к власти».<…>

Степень нашего одичания столь велика и губительна, что говорить о правомерности того или иного суждения уже и не приходится, и я, говоря «нашего одичания», имею в виду не только своё и соседа моего пьяницы и разгильдяя, но и Ваше тоже. Я свое «одичание» сознавал и сознаю постоянно и стыжусь его. Вам и этого не дано. И тут уж не знаешь: завидовать Вам и Вам подобным или нет. Вы так здорово и правильно прожили жизнь (живя семьдесят лет в бардаке, остались целками, как ехидно заметил один современный поэт), что и каяться-то Вам не в чем. Иисусу Христу было в чём покаяться, а владимирскому обывателю Куликовскому не в чем! Один отставной полковник — графоман, осаждавший редакции, написал в своё время бессмертный стих. Дарю Вам его на прощанье, потому как он наиболее других произведений соответствует Вашей бодрой морали и нравственным критериям:

Наша родина прекрасна 
И цветёт, как маков цвет, 
Акромя явлений счастья, 
Никаких явлений нет!

Ну, а если всерьёз, то запомните слова поэта Виктора Авдеева, бывшего пулемётчика, умершего от ран ещё в сороковые годы: «Победой не окуплены потери. Победой лишь оправданы они». Почаще их вспоминайте, когда упоения от победных маршей и блудословия победного Вас снова посетят. Не знаю, сколь раз ранены Вы, а я трижды, и заключительная книга романа будет называться «Болят старые раны». У Вас, если верить Вашему письму, ничего не болело и не болит — ни раны, ни душа. <…>

Прозреть не желаю, бесполезно — уже не успеете, да и мучительно прозревать у нас, а здоровьишка, хоть относительного, пожелаю, хотя бы для того, чтоб подумать ещё и вокруг ясным взглядом посмотреть.

Кланяюсь. В. Астафьев

Любое напоминание о войне и на память приходят стихи Гудзенко. Я не могу их оценивать, не могу о них говорить. Хочется читать, слушать. И всегда "до мурашек". Вот и сегодня одного взгляда на календарь было достаточно. Завтра 22 июня....     

Я в гарнизонном клубе за Карпатами

     читал об отступлении, читал

     о том, как над убитыми солдатами

     не ангел смерти, а комбат рыдал.

     И слушали меня, как только слушают

     друг друга люди взвода одного.

     И я почувствовал, как между душами

     сверкнула искра слова моего.

     У каждого поэта есть провинция.

     Она ему ошибки и грехи,

     все мелкие обиды и провинности

     прощает за правдивые стихи.

     И у меня есть тоже неизменная,

     на карту не внесенная, одна,

     суровая моя и откровенная,

     далекая провинция - Война...

 Семен Гудзенко. Стихотворения. Москва, "Современник", 1985

       Семён Петрович Гудзенкo

5 марта 1922, Киев — 12 февраля 1953, Москва

     советский поэт-фронтовик.

В 1941 г. добровольцем ушёл на фронт, в 1942 был тяжело ранен. После ранения 

был фронтовым корреспондентом.

Первую книгу стихов выпустил в 1944 г. После

окончания Второй мировой войны работал корреспондентом в военной  газете.

...Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии,

полученной на фронте, медленно убивали его.  

В начале 1970-х годов режиссёр московского Театра на Таганке Юрий Любимов поставил спектакль Павшие и живые. В этом спектакле Владимир Высоцкий, в частности, играл ролиГитлера и Семёна Гудзенко. В дальнейшем на своих выступлениях Высоцкий иногда читал стихи Гудзенко, также он давал достаточно высокие оценки военному творчеству поэта. Два стихотворения Семёна Гудзенко вошли в музыкально-поэтический цикл Высоцкого «Мой Гамлет», 1966-1978

  В 1979 году Одесской киностудией был снят сериал "Цыган". В главных ролях - Клара      Лучко и Михай Волонтир. Музыку к фильму написал Валерий Зубков. В фильме есть сцена, когда Волонтир поет  "Нас не надо жалеть...". Это стихи Семена Гудзенко, написанные в 1945 году. 

В 2009 году в Малом зале санкт-петербургской Филармонии состоялась премьера кантаты на стихи поэтов-фронтовиков композитора Владиславы Малаховской. Кантата озаглавлена строчкой из «Моего поколения» Семёна Гудзенко — «Нас не нужно жалеть!». 2 из 6 номеров кантаты написаны на стихи Гудзенко — «Перед Атакой» и «Моё поколение». 

Стихи Семена Гудзенко            

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -

только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-

у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.

Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,

все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-

пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,

чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,

матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.

Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем -

все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

1945

ПЕРЕД АТАКОЙ

     Когда на смерть идут,- поют,

     а перед этим можно плакать.

     Ведь самый страшный час в бою -

     час ожидания атаки.

     Снег минами изрыт вокруг

     и почернел от пыли минной.

     Разрыв - и умирает друг.

     И, значит, смерть проходит мимо.

     Сейчас настанет мой черед,

     За мной одним идет охота.

     Ракеты просит небосвод

     и вмерзшая в снега пехота.

     Мне кажется, что я магнит,

     что я притягиваю мины.

     Разрыв - и лейтенант хрипит.

     И смерть опять проходит мимо.

     Но мы уже не в силах ждать.

     И нас ведет через траншеи

     окоченевшая вражда,

     штыком дырявящая шеи.

     Бой был коротким.

                     А потом

     глушили водку ледяную,

     и выковыривал ножом

     из-под ногтей я кровь

                     чужую.

     1942  

   ххх

 Я был пехотой в поле чистом,

     в грязи окопной и в огне.

     Я стал армейским журналистом

     в последний год на той войне.

     Но если снова воевать...

     Таков уже закон:

     пускай меня пошлют опять

     в стрелковый батальон.

     Быть под началом у старшин

     хотя бы треть пути,

     потом могу я с тех вершин

     в поэзию сойти.

     Действующая армия, 1943-1944

МОГИЛА ПИЛОТА

     Осколки голубого сплава

     Валяются в сухом песке.

     Здесь все:

                и боевая слава

     И струйка крови на виске...

     Из боя выходила рота,

     Мы шли на отдых, в тишину

     И над могилою пилота

     Почувствовали всю войну.

     Всю.

        От окопов и до тыла,

     Ревущую, как ястребок.

     И отдых сделался постылым

     И неуютным городок.

     Мы умираем очень просто,

     По нас оркестры не звенят.

     Пусть так у взорванного моста

     Найдут товарищи меня.

          x x x

     На снегу белизны госпитальной

     умирал военврач, умирал военврач.

     Ты не плачь о нем, девушка,

                      в городе дальнем,

     о своем ненаглядном, о милом не плачь.

     Наклонились над ним два сапера с бинтами,

     и шершавые руки коснулись плеча.

     Только птицы кричат в тишине за холмами.

     Только двое живых над убитым молчат.

     Это он их лечил в полевом медсанбате,

     по ночам приходил, говорил о тебе,

     о военной судьбе, о соседней палате

     и опять о веселой военной судьбе.

     Ты не плачь о нем,

                      девушка, в городе дальнем,

     о своем ненаглядном, о милом не плачь.

     ..Одного человека не спас военврач -

     он лежит на снегу белизны

                              госпитальной.

     1945, Венгрия

          x x x

     Мы не от старости умрем,-

     от старых ран умрем.

     Так разливай по кружкам ром,

     трофейный рыжий ром!

     В нем горечь, хмель и аромат

     заморской стороны.

     Его принес сюда солдат,

     вернувшийся с войны.

     Он видел столько городов!

     Старинных городов!

     Он рассказать о них готов.

     И даже спеть готов.

     Так почему же он молчит?..

     Четвертый час молчит.

     То пальцем по столу стучит,

     то сапогом стучит.

     А у него желанье есть.

     Оно понятно вам?

     Он хочет знать, что было здесь,

     когда мы были там...

     1946

НЕБЕСА

Такое небо!

        Из окна

посмотришь черными глазами,

и выест их голубизна

и переполнит небесами.

Отвыкнуть можно от небес,

глядеть с проклятьем

                и опаской,

чтоб вовремя укрыться в лес

и не погибнуть под фугаской.

И можно месяц,

           можно два

под визг сирен на землю падать

и слушать,

       как шумит трава

и стонет под свинцовым градом.

Я ко всему привыкнуть смог,

но только не лежать часами.

 ...И у расстрелянных дорог

опять любуюсь небесами.

1942

Борис Вишневский
обозреватель «Новой»

Несколько часов назад появилось сообщение,

что нас покинула Уитни Хьюстон.

Голос редкой красоты, актриса прекрасная

и просто красивая женщина ушла из жизни.

Случилось это в отеле Беверли Хилтон в Лос-Анжелесе.

Что бы ни было, не надо подробностей и сплетен,

ушел от нас красивый и талантливый человек.

СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ!

Уитни, как-то в интервью призналась, что любит полевые цветы...

Бронепоезд, ссылка и надкусанный пирожок

Март 1943 года. Давид только что выписался из госпиталя и вернулся домой к жене – моей бабушке. На всех фотографиях после ранения он старался поворачивать голову так, чтобы не было видно увечий на правой стороне лица. 

Фома и Наталия рассчитывали осенью 1945-го выбраться из казахской ссылки. Дед Фома погиб 1 мая 1945 года, хоронили его и еще сотню человек как раз в День Победы

Дедов своих я знаю исключительно по рассказам. Судя по тому, что говорили родители, у дедушек были совершенно разные характеры и они вряд ли ужились бы в одной семье.
Отец мамы — осетин Давид Черчесов — был убежденным коммунистом, кадровым офицером Красной армии. В 1941, за месяц до начала войны, женился, а потом сразу отправился на фронт. В 1942 был тяжело ранен, остался без правого глаза, был комиссован. О войне он никогда и никому ничего не рассказывал. На 9 мая не надевал наград, не выходил на улицы вместе с другими ветеранами. Нрава был сурового и жесткого. Только месяца два назад я случайно узнал, как он был ранен, где воевал, чем был награжден. Мой друг нашел в сети сайт, на котором собраны наградные документы на тысячи ветеранов Великой Отечественной. Есть там и дед. «Черчесов Давид Николаевич, 1916 года рождения. Лейтенант. Награжден медалью «За отвагу». Оказывается, был он артиллеристом, участвовал в Керченско-Феодосийской десантной операции. Командовал дивизионной разведкой. Для корректировки огня много раз перебирался через линию фронта. А наградили его за последний бой.
В феврале 1942-го, возле крымского села Корпечь (сейчас Птичное) советское наступление блокировал немецкий бронепоезд. Деда с батареей из трех орудий отправили этот бронепоезд раздолбать. В наградных документах сказано, что «Лейтенант Черчесов подготовил позицию в двух километрах от железной дороги и огнем своих трех орудий полностью уничтожил фашистский бронепоезд».

Каким был тот бой, сколько солдат из его батареи осталось в живых, в документах не сказано. Известно только, что с «подготовленной позиции» его отнесли в полевой госпиталь с тяжелыми ранениями головы и лица и страшной контузией. Война на этом для деда закончилась. Из госпиталя его отпустили больше чем через год. Он был комиссован и вернулся домой одноглазым, жестким, строгим, сложным и неулыбчивым человеком. О том, как и где он был ранен, моя мама узнала только от меня. Пока дед был жив, любые разговоры о войне в доме пресекались на корню. Он умер за несколько лет до моего рождения и найденная на сайте выписка из наградной книги для меня практически единственная информация о нем.

Дедушка по папиной линии коммунистом не был, даже наоборот. Родом из далекой деревни в Иркутской губернии, он был сыном «кулака». Прадед держал крепкое хозяйство, а когда началась Гражданская война, сколотил из своих мужиков отряд, который одинаково отстреливал что «красных», что «белых», что «зеленых», пытавшихся чем-нибудь поживиться в деревне. Так уж получилось, что последними от прадедова партизанства пострадали части «белых». Предусмотрительный предок мой взял для себя и своих мужиков справки, что весь отряд – «красные партизаны». Эти клочки бумаги спасали деревню до 1939 года. Потом прадеда все-таки раскулачили и расстреляли, а остатки семьи сослали кого куда.
Деду Фоме тогда как раз исполнилось 28 лет и он давно уже жил в Кемерово и работал на одной из шахт Кузбасса. Там каким-то образом разузнали, что Фома Андреевич Петухов – сын «кулака» и врага народа. Деда вместе с моим трехлетним отцом и бабушкой не посадили, но лишили прав и сослали в Казахстан, где как раз начиналась разработка Карагандинского угольного бассейна. Вот на шахте 20-БИС города Караганды дед и работал, «искупал вину».
Мой отец рассказывал, что дед был самым образованным и опытным в шахте, поэтому его, несмотря на статус ссыльного, сделали замом главного инженера.
Несколько человек, которые его знали, рассказывали, что Фома на 20-БИС стал человеком-легендой. Он отучил шахтеров курить в забое, волочить кирку по рельсам в штольне, где любая искра могла стать причиной взрыва. Качество свай, которые вбивали, чтобы не обвалился свод, он проверял кулаком. Ударит – если свая вылетает, то бригаде так достанется, что земля вздрогнет. Мог и по физиономии приложить, вдалбливая в головы, что те же сваи, то же курение в шахте – это элементарные правила безопасности, это то, отчего зависит жизнь. А еще он никогда не матерился. «В шахтерском поселке матом не ругались отец, мама и собаки», - говорил мой папа.
В середине апреля 1945-го деда вызвали к начальнику шахты и сказали, что через несколько месяцев после конца войны, он сможет вернуться в Европейскую часть СССР, что его восстановят в правах и он сможет жить нормально. «Родители счастливые ходили. Планы строили, как вернутся в Кемерово, как устроят меня в хорошую школу», — вспоминал мой папа.

В ночь с 30 апреля на 1 мая дед вернулся со смены. «Мама как-то нашла муку и где-то достала немного мяса и напекла целую тарелку пирожков. Я тогда впервые их и попробовал, — рассказывал мне папа. — Отец пришел домой, в нашу комнатенку в бараке, около полуночи. Снял куртку, сходил во двор умыться. Вернулся, взял с тарелки поджаристый, румяный пирожок, откусил, улыбнулся… и тут постучали в дверь».

На шахте 20-БИС взорвался метан. Под завалами оказалось больше сотни шахтеров. Дед пошел их вытаскивать. Как потом рассказывали участники этих событий, многие противогазы, которые выдавали спасателям, были полупустыми. Деду как раз такой и достался. Он с тремя помощниками ушел глубоко под землю, почти до самого завала добрался. Там спасатели нашли и подобрали главного инженера шахты, мужика справного, увесистого. На половине обратной дороги воздух в противогазе деда закончился, он потерял сознание. Его спутники решили, что лучше вынести главного инженера, чем ссыльного.

«Я на всю жизнь запомнил этот надкусанный отцом пирожок, который он положил на край тарелки. Похороны погибших, которые совпали с Днем Победы, и те запомнил плохо, а пирожок этот навсегда у меня в памяти», — рассказывал мне папа. Тогда в ночь на 1 мая 1945 года погибли 102 шахтера. Выбраться из Караганды моему отцу удалось только в начале 50-х. А выжить вдове ссыльного и его десятилетнему сыну, которым никакой пенсии не полагалось, помогала семья главного инженера шахты.

Я расспрашивал, ощущалась ли война в Караганде. Он вспоминал десятки сосланных поволжских немцев, которые в нищете умудрялись собирать какую-то мебель, пытались наладить быт. Сосланных русских, пытавшихся выжить. И еще рассказывал о пленных японцах и немцах, которые появились в Караганде в 1946-м. Пленные работали в шахтах. Каждое утро их колонны проходили мимо барака, в котором жили папа с бабушкой. «Немцы и японцы на глазах съеживались, истончались, а сами колонны редели и уменьшались от недели к неделе. Немцы были угрюмыми, а японцы смотрели на нас тоскливыми, испуганными, ничего не понимающими глазами. Они наверное не верили, что когда-нибудь вернутся домой и просто не понимали, где находятся. Такие же глаза были у многих ссыльных и у их детей».
Для меня эти рассказы и стали собирательным образом войны. Чего-то, что ломает человеческие жизни и отнимает последние надежды на счастливый исход. Ужас японских пленных, ужас советских ссыльных, надкусанный пирожок на краю тарелки, смерть деда за месяцы до спасения и реабилитации…

Как Украина отмечает День Победы в разных городах

[url]http://www.mv.org.ua/news/46913-kak_ukraina_otmechaet_den_pobedy_v_raznyh_gorodah.html[/url]

9 Мая 2013 

В день прощания с Петром Тодоровским в метро на Белорусской звучали его музыкальные композиции  "Рио Рита" и вальс из кинофильма "Был месяц май"

Пятница, 24 мая 2013

Валентин Гафт о Петре Тодоровском: "Он был честным человеком и огромным Мастером". Фото: Михаил Садчиков-младший