Есть одна игра, в которую мы играем постоянно, и вам рекомендуем. Заключается она в том, чтобы искать в друг друге, а главное, в себе дурные привычки и через осознание избавляться от них. Замечать в себе какие-либо недостатки сложно, поэтому нужно помощь со стороны, нужно быть открытым к окружающему миру, который всегда готов помогать в развитии, обучать и указывать на наши ошибки. Так, например, сегодня я осознал, что у меня есть глубоко въевшаяся привычка: обращаться к хорошим и добрым людям, возраст физического тела которых больше моего лет на 15-25, на «ВЫ», что вызывает у них неуютные ощущения и, в целом, мешает общению. Вот об этом я и решил добавить статью…

Вроде бы, говоря Вы, мы выражаем своё уважение к человеку - к вышестоящим и незнакомым принято обращаться на Вы. Но почему тогда близким говорим – Ты? Неужели, мы их меньше уважаем, чем тех, чужих?

Не странно ли: к Богу мы обращаемся на ты (… да святится имя Твоё; да будет воля Твоя…), а к всякому мелкому начальнику – на Вы?


Неужели, Творец всего Сущего меньшего уважения достоин, чем любой прохожий, которому мы говорим – Вы?

К святым обращаемся на ты, а к грешным – на Вы? Парадокс…

Может, дело не в уважении… А в чём? Дабы понять это, давайте вернёмся в прошлое.

Откуда и зачем пошло это – выканье?

Ведь во всех древних языках: др.греческом, латинском , др.русском – обращение было только на ты, это и понятно: коли един человек, то и говорить к нему нужно в единственном числе: ты.

Насколько я помню, впервые обращаться к себе как к многим – на Вы – потребовал кто-то из римских императоров. А если императора называют на Вы,- думают придворные его,- то, чем я хуже? давайте и меня – на Вы. И пошла волна гордыни сверху вниз:

каждый такой «пупок земли» стал мнить себя «маленьким императором» и требовать себе тех же «почестей»: «Я тебе не просто я, меня теперь много, я теперь – Мы!» И до того эта мода по Европе дошла, что сейчас в английском языка вообще уже цельного «ты» не осталось, все стали множественными You.

Даже к Богу взывали – Ты. Ивану Грозному говорили ты, и он не обижался, ибо

это естественное, нормальное обращение – на ты,

общепринятое тогда: к одному человеку как к одному и обращаться.

Выканье к нам пришло относительно недавно, в петровские времена, как некая западная мода, новомодное веяние.Тогда Пётр I много западных обычаев приказным порядком в русское сознание внедрял.

И выканье, было одним из них.

Хотя оно могло бы нам и вовсе не привиться – осталось бы некой чужестранной диковиной, но в 1722 г Пётр I ввёл (опять он...) в России «Табель о рангах», по которому ко всем вышестоящим (по рангу) надлежало обращаться на Вы, и называть их каким-нибудь «Вашим благо-высокородием».

А за нарушение этого правила полагался штраф в размере двухмесячного жалования,

причем назначен оный мог как за тыкание вышестоящему, так и за выкание нижестоящему.

А если учесть, что треть этих денег полагалась доносителю, то нарушать его было ... небезопасно.

Таким вот образом в России насильственно, под угрозой штрафа, ввели западное выканье.

Простому человеку, понятно, тыкали все: «он же - мужик, а мы тут с эдаким европейским выпендроном, и уважаем только тех, кто с нами в одну социальную игру играет, и кто выигрывает... в ней... у нас».

И заметьте (это важно): сначала обращение на вы вводилось, чтобы подчеркнуть социальное неравенство: ты к императору на Вы, он к тебе – на ты; к вышестоящим по рангу – на Вы, они к тебе – на ты...

Т.е., выканье выражало социальный статус, положение в социальной структуре, а не уважение к человеку.

Уже потом сознание адаптирует : положение -> уважение к положению -> уважение, затем они сплетаются...

И вот уже естественное желание человека – чувствовать уважение окружающих, слышать к себе уважительное обращение - толкает его к тому, чтобы занимать положение, к этой «гонке по вертикали»...

Конечно, я не предлагаю грубо переходить на ты в общении только потому, что

таковое обращение является и изначальным, и естественным для человека,

не страдающего расщеплением личности.

Окружающие ведь могут не понять и - обидеться.

В обществе, хорошо это или плохо, уже сложился некий этикет, общественный политес, в котором, говоря друг другу «вы», мы словно подчёркиваем своё почтение к общепринятым Правилам Игры и отстранённо-уважительное отношение друг к другу.

Это как бы предохраняет нас от грубости, но и от ...прямых контактов.

Но ведь, доведённое до абсолюта (скажем, в викторианской Англии) это

вы-общение, эта система общественных приличий, превращает живую жизнь людей в какую-то ... шахматную игру, в которой, словно фигуры на доске, они совершают предписанное правилами движения по своим клеткам, важно раскланиваясь и улыбаясь. -Идиллия ... или тюрьма?

Я написал сие лишь для того, чтобы мы помнили, когда и почему на Руси выкать стали, дабы, понимая это, осмысленней могли себе решать: к кому и как нам стоит обращаться.



ТЫ и ВЫ

На наше благословенное Отечество движется атлантистская волна чуждой нам англо-саксонской культуры. Стало модным обращение вы решительно ко всем возрастам. Казалось бы невинная и даже цивилизованная примета последнего времени: полностью заменить местоимение ты на вы. Но у русских ты всегда означало доверительность, выражало чувство братства, общинный, вечевой дух народа. Мы даже к Богу обращаемся “на ты”, что подчёркивает особенную интимность и расположение к единению. Русское вы означает признание почтенных возраста, должности, индивидуальности, тогда как английское универсальное you есть признак индивидуализма, безысходной разобщённости. У англо-саксов вообще отсутствует сокровенное ты. Есть архаическое thou (тау), и то это санскритское (= русское) ты. До середины двадцатого века в России многие совсем незнакомые люди обращались друг к другу “брат(ок)”, “сестр(иц)а”. Теперь же слышишь: “гражданин”, “гражданка”, “мужчина”, “женщина”. Когда Якубович в своей “Стране дураков” обращается к дитяти “на вы”, этот слащавый чуждый нам этикет, как не покажется странным, работает на разрушение наших традиций, нашего менталитета (в чём Запад немало преуспел). Для Запада русское ты — признак варварства и некультурности. В подтверждение того, сколь задушевным является русское ты, исчезнувшее у англо-саксов, хочется напомнить стихотворение Пушкина.

Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила,
И все счастливые мечты
В душе влюблённой возбудила.
Пред ней задумчиво стою;
Свести очей с неё нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
Не стоит расслабляться по поводу западной “культуры” и его елейного вы. Сэры, мэры и пэры не ориентированы на братство ни меж собой, ни, тем более, с простым народом, от которого они ограждены “золотым занавесом”. А между братьями "ты" не есть признак отсутствия культуры, напротив, "вы" является абсурдным.

>Любовь - это годы, прожитые вместе
>>Писатель — человек, согласитесь, необычный. И родитель он необычный. И дети у него необычные.
>>
>>Писательница Дина Рубина живет в Израиле почти 20 лет, а мамой остается очень русской: любвеобильной и готовой ради детей на все. Впрочем, «мысль семейная» - как раз та тема, которую автор романов «На солнечной стороне улицы», «Русская канарейка», «На Верхней Масловке» и др. старательно избегает во всех интервью. Что ж, действительно, супруг Дины Ильиничны художник Борис Карафелов, дочь Ева и сын Дмитрий - это и есть ее личная, частная жизнь. Но Дина Рубина все-таки приоткрыла свои взгляды на воспитание детей и секрет
супружеского тандема.
>>
>>— Дина Ильинична, у вас есть любимое высказывание о детях? Типа «маленькие детки — маленькие бедки...» или еще что-нибудь?
>>
>>— Есть. Цитата из одного еврейского анекдота: «Разве это дети? Это сволочи!»
>>
>>— Ого! А что касается воспитания «сволочей»: вы верите в семейные гены? Например, если у ребенка мама писатель и папа художник, он не должен вырасти оболтусом, вором-карманником или международным террористом?
>>
>>— От воспитания почти ничего не зависит. Ну там, в платок сморкаться, даме пальто подавать — это да. С другой стороны, видала я и чудовищные «цветки», выросшие у благополучных, любящих и замечательных людей. А встречала и уникальных личностей — сильных, целеустремленных, духовных — настоящих, которые всего добились, чтобы доказать себе и окружающим, что папа-алкоголик — это еще не приговор. Давайте поверим в душу, которую еще до рождения мы получаем в дар, — или наказание — от небес. Ничего иного просто не остается. Хотя,
само собой, и наши гены отбросить мы никак не можем.
>>
>>— Как вы заметили, в платок сморкаться тоже научить надо, это тоже не так просто.
>>
>>— Я вам расскажу, как воспитывал своего внука наш друг, писатель Владимир Порудоминский. При помощи двух фраз: «Не скачи по дивану — он новый!» и «Не скачи по дивану — он старый!» В доме у них, понимаете, стояли два дивана. Старый мог развалиться от дуновения губ, а новый, само собой, жалко было... А я все Набокова вспоминаю, помните: «Балуйте детей, господа! Вы не знаете, что предстоит им в жизни».
>>
>>— А как в Израиле с баловством детей дело обстоит?
>>
>>— В Израиле детей любят страстно и балуют до неприличия. У меня есть целое эссе, которое так и начинается: «Израильские дети кошмарны».
>>
>>— Детям писателей, наверное, жутко везет: количеству сказок, для них специально сочиненных, можно только позавидовать. Не так ли?
>>
>>— Боюсь, что могу показаться монстром. Но, видите ли, «беседовать» у прозаика в принципе мало времени. Дети писательские всегда несчастны, судьба у них такая. Писательскому ребенку в детстве говорят: «я возьму тебя с собой, если всю дорогу ты будешь молчать».
>>
>>А у моей подруги, известной поэтессы, — умная, сдержанная и воспитанная дочь. Когда мать спрашивают, как удалось ей воспитать такую замечательную дочь, она отвечает: «Попустительство, попустительство, попустительство...»
>>
>>Я и до сих пор уверена, что самая благодатная почва для свободного развития мысли и воображения — это молчаливое сосредоточение. Кроме того, я себя хорошо помнила. Мне в детстве только одного и было нужно: чтобы эти суматошные надоедливые взрослые закрыли рты, оставили меня в покое и дали помолчать. У меня в те годы — лет в пять-шесть — была интенсивнейшая интеллектуальная жизнь. Такие миры разворачивались в головенке, такие фантастические миры. Честно говоря, обыденная жизнь и мнения о ней взрослых мне совсем не были
интересны.
>>
>>— Вы много писали о том, как обожает ваша дочь жареную картошку. Все осталось по-прежнему?
>>
>>— Да уж, мы гастрономическими привязанностями не бросаемся. Только сейчас ей картошку жарит ее муж — между прочим, бывший танкист.
>>
>>— Кстати, о мужьях. Можно пару слов о том, как вы познакомились с супругом?
>>
>>— О, это целая история. Понимаете, в 24 года меня угораздило стать членом Союза писателей — самым молодым в стране. Это было смешно. Я в то время еще «не изрослась», как говаривала моя бабушка, «из своих идиотских штук». И когда приезжала в официальную и холодную во всех смыслах — в отличие от моего Ташкента — Москву, частенько провоцировала разные забавные и острые ситуации. Например, мне доставляло удовольствие разыгрывать вахтеров ЦДЛ — Центрального дома литераторов. В те годы — не то, что сегодня — это было весьма
солидное заведение, цитадель советских писателей, трубадуров советской идеологии. Войти в особняк — бывший дворец князей Олсуфьевых, с великолепным рестораном в знаменитом дубовом зале, — возможно было только по билету Союза писателей. Так что вахтеры в ЦДЛ были отлично натасканы и с успехом могли служить сторожевыми псами на колымской зоне.
>>
>>А я щуплой была, совсем несерьезной особой, на вид подросткового возраста. И вот с восторженной физиономией провинциала я устремлялась мимо дежурной бабки в фойе...
>>
>>Сразу же — как выстрел в спину — несся вопль:
>>
>>— Сто-о-ой!!! Ку-у-уда?!
>>
>>Я послушно сдавала назад, робко подходила к столу на входе.
>>
>>— Эт куда, интересно знать, ты так резво направилась, а?!
>>
>>— Покушать... — докладывала я доверчиво. Я неплохая актриса. — Тут ведь... э-э-э... есть буфет, мне сказали...
>>
>>— Тут все есть! — отвечала всемогущая бабка с ядовитой улыбочкой. — Только не для тебя.
>>
>>— Э-э-э... почему? — искренне удивлялась я.
>>
>>— Да потому, что билет надо иметь, билет, ясно?
>>
>>— Проездной? — уточняла я кротко.
>>
>>— Ка-а-кой проездной, хосподи?! От, бестолочь, а! Билет! Союза! Писателей! Поняла?! Так... Давай, пошла отсюдова! Давай-давай, времени на тебя нету!
>>
>>— А... так вы, может, имеете в виду... — тут я принималась суетливо и подробно обхлопывать свои
>>
>>карманы.
>>
>>Проходила минута... две... Я доставала и роняла на пол платочек, кошелек, троллейбусные талоны. Когда, как мне казалось, пауза достигала кульминации, я наконец извлекала из заднего кармана джинсов заветный красный билет. Это, знаете, был высокий момент — когда старуха раскрывала красную книжечку в предвкушении аппетитного скандала. И упиралась в мою фотографию. Подлинный катарсис. Шекспир! Шиллер!
>>
>>Я и сейчас никогда не упускаю случая поставить на место хама... Это моя «охота».
>>
>>— Ну вы даете... Теперь я понимаю, почему вы так любите шумные блошиные рынки и умеете поторговаться!
>>
>>— Так вот, единственный раз меня пропустили в ЦДЛ без проверки. Это случилось в день знакомства с моим будущим мужем, Борисом. Я, узнав, что у него день рождения, предложила посидеть в ресторане ЦДЛ. Вот тогда нас пропустили не глядя — дело в том, что у Бориса, с его благородной лысиной и окладистой бородой, уже в то время была внешность классика. Вахтерша ни на мгновение не усомнилась в наличии у него заветного писательского билета. Почтительно так кивнула... Ну а я уж бочком протырилась. Мало ли кого классики могли с собой
привести из женского пола... Между прочим, мы до сих пор вспоминаем, что за 12 рублей наелись в тот день в ресторане знаменитого дубового зала просто от пуза! А вокруг сидели — это был особый урожай — сплошные знаменитости. Я наклонилась через стол и сказала Борису:
>>
>>— Обратите внимание, Боря: за столом направо сидят такой-то, такой-то и такая-то. А за столом налево сразу пять звезд, как на хорошем коньяке: такая-то, такая-то и такой-такой-такой...
>>
>>Художник послушно повертел головой, взглянул на меня своими блестящими карими глазами и сказал с мягким украинским выговором: — А по-моему, мы с вами здесь самые симпатичные люди.
>>
>>И за эти его слова я вышла за него замуж.
>>
>>— Отлично! Дина Ильинична, а насчет... Уж простите, но у кого тогда спрашивать, если не у писателя. Что такое любовь? Особенно в браке...
>>
>>— Тогда я вам расскажу историю. Нам было лет по 15, когда моя подруга, будучи на каникулах в Киеве, безоглядно влюбилась в мальчика. И, вернувшись домой, обрушила на семью всю мощь этой нетерпеливой, сметающей все возражения взрослых любви. Она желала немедленно уехать в Киев насовсем. Семью лихорадило, с утра до вечера девица устраивала скандалы (я, разумеется, сопереживала ее неистовому чувству). И вот, помню, эпизод: очередной скандал между влюбленной девочкой и ее восьмидесятилетним дедом, профессором, знаменитым в городе
хирургом.
>>
>>— Это любовь, любовь! — кричит моя подруга. — Ты ничего не понимаешь!
>>
>>Дед аккуратно намазал повидло на кусочек хлеба и спокойно сказал:
>>
>>— Дура, любовь — это годы, прожитые вместе.
>>
>>Прошло сто лет, а эта сцена перед моим мысленным взором столь прозрачна и ярка, будто произошла минуту назад: залитая солнцем терраса, накрытый к завтраку стол и морщинистые руки старого хирурга, спокойно намазывающие десертным ножиком горку повидла на ломоть хлеба.
>>
>>В ту минуту я возмущенно поддерживала мою подругу всем сердцем. Сейчас иногда смотрю на ее постаревшего мужа (совсем другого мальчика), на взрослую замужнюю дочь... и всем сердцем молча благодарю ее деда за те давние слова, брошенные вскользь на террасе, за завтраком...
>>
>>— Брак, как известно, это компромисс. Поперву тяжело он достигался? А сейчас как?
>>
>>— Мы оба великодушны, в том смысле, что не считаемся забитыми гвоздями и сваренными борщами и слишком заняты каждый своим делом. Это самый лучший рецепт для спокойной семейной жизни. Поначалу, конечно, раздражает, что человек, к которому ты обращаешься, готов тебя выслушать, только если в этот момент не думает о том, как соединить стронциановую желтую в какой-то смеси. С годами учишься разграничивать личную жизнь и творчество, время работать и время приникнуть друг к другу.
>>
>>— С супругом бывают, пардон, ссоры? По каким чаще причинам?
>>
>>— Почему же пардон? Хорошая ссора — двигатель прогресса, двигатель этой старой колымаги под названием «брак». Чем ярче ссора, чем ярче ее сюжет, тем благодарней примирение. Это как морские приливы и отливы. Без этого невозможно и скучно. По каким причинам? Да по любым — у меня характер разнообразный, изобретательный, мы не бедные.
>>
>>— Жена — это звучит гордо? Или для писателя глажка-стирка-штамп в паспорте — спуск на грешную землю?
>>
>>— Смотря на каком инструменте жена звучит. На флейте или, может, на скрипочке она звучит и гордо и изящно... но лично я в семейной жизни звучу исключительно на ударных, причем не духовых, а медных.
>>
>>— Вы клялись когда-нибудь супругу в вечной любви, верности... и еще в чем-то там? Исключая бракосочетальные учреждения.
>>
>>— Во-первых, по Библии, клятва — это грех, во-вторых, клясться я могу только за рулем, и то только в том, что сейчас обгоню этого гада и покажу ему, что с ним надо сделать... Что касается мужа... Слушайте, у нас обоих отменное чувство юмора и работа такого сорта, которая требует целодневного молчания. И если, будучи в браке третий десяток лет, мы предпочитаем ездить повсюду вместе, то это и есть своеобразная... ну, не клятва, но гарантия... ну, не вечной, но прижизненной... ну... любви, да.
>>
>>— Вернемся же к детям. Вы как-то говорили: чтобы дети стали писателями — Боже упаси. Почему же? Что в этом такого?
>>
>>— А мой папа-художник восклицал: «Женщина-скульптор (у меня были хорошие способности, я лепила)?! Через мой труп!» Очевидно, любому мастеровому человеку, прошедшему в своей профессии некий путь, он кажется самым трудным. Детей все же хочется уберечь. Так что сын у меня работает в крупном торговом центре — менеджером по продажам, а дочь учится на археолога.
>>
>>— Кстати, как проходил переходный возраст у ваших дочки и сына?
>>
>>— Нормально, кошмарно — все путем. У сына (ему 33 года) переходный возраст начался в минуту рождения и до сих пор длится. У дочери он проявляется в самые тяжелые (мои) минуты жизни. Для того чтобы я не занималась чепухой (собой, например), а наконец обратила внимание на ребенка.
>>
>>— А что было с чтением в их детстве? Много ли читали или вам приходилось уговаривать, заставлять?
>>
>>— Да, это было бедствие. Я все время должна была поставлять какие-то новые книжки. Сын дислектик (дислексия — нарушение чтения. — Ред.), очень странный: научился читать очень рано, читал много, в детстве демонстрировал великолепный «аппарат говорения»... Но пишет до сих пор с трудом и со страшными ошибками.
>>
>>Дочь читает очень много, но — увы! — не на нашем с вами языке. Недавно у нас дома снимали документальный фильм обо мне, подвернулась Ева — и ее спросили, читает ли она мамины книги. Девушка вежливо улыбнулась и сказала: «Могу... но это очень мучительный процесс». Вся съемочная группа дружно грохнула со смеху.
>>
>>— Ваша дочь, знаю, недавно вышла замуж. Вы хорошая теща?
>>
>>— Лучшая на свете, уверяю вас. Никогда не вламываюсь в жизнь детей, никогда не задаю идиотских и некорректных вопросов. Один только задаю: «Деньги нужны?» И вообще, мой лозунг — возьми все и отстань. Ну разве это не образец тещи?
>>
>>Есть такая замечательная еврейская поговорка: «Детям надо давать теплыми руками». Понимаете? Не в наследство оставлять, а отдавать и отдавать. И я имею в виду не только материальные радости. Вот звонит мне из университета дочь, просит: мам, ты не сможешь забрать меня? И я вскакиваю в машину и мчусь ее забирать. Моя мама ворчит: большая девочка, может добраться на автобусе, ничего, не развалилась бы... Отрывать от работы мать, которая и так за компьютером весь день... А я с удовольствием еду. Руль кручу, напеваю... Мне в радость. И
руки мои теплы.
>>
>>Беседовала - Вера Копылова

Культурные итоги нулевых

Екатерина Барабаш



Во время последнего разговора Владимира Путина с народом все, конечно же, обратили внимание на очередные проявления его излюбленной стилистики. «Сбрить бороденки», «какая-то скотина», «свинья», «сами загнутся», «станут колом в горле». Начав десять лет назад на заре своего президентства с «мочить в сортире», Путин избрал блатную феню и показное хамство опознавательным знаком своего общения с населением. Российский премьер и его консультанты убеждены, что большая часть аудитории адекватно воспринимают такую манеру. Видимо, считают небезосновательно – аудитория охотно глотает уличную лексику премьера не потому, что ей приятны подобные лингвистические выверты, а потому, что никаких вывертов она здесь попросту не видит. Это – язык подавляющего большинства путинской аудитории.

Недавно автору этих строк позвонили с телевидения, на ток-шоу пригласили. Согласилась. На том конце провода спросили: «За вами прислать машиночку?» Оторопело: «Прислать что?» - «Машиночку». – «Нет, пришлите машину». Девушка помолчала, удивленная и даже слегка уязвленная, но явно не понимающая, что это к ней прицепились. И выдавила: «Ну да… машинку… я и говорю». Остановиться было уже трудно: «Нет, машинку тоже не надо. Можно машину?» Кажется, девушка обиделась, но старалась этого не показать и попробовала мужественно принять мои условия: «Хорошо. В 17.00 пришлем за вами… эту… машинку». Переход от «машиночки» к «машинке» стоил ей изрядных усилий. Говорить же без уменьшительно-ласкательных она, похоже, разучилась вовсе.

А скоро, кажется, вся страна разучится. Эта самая «уменьшительная ласкательность» стала настоящим монстром, монополистом на рынке словообразования. В магазине вам сделают скидочку, кондуктор в троллейбусе попросит приобрести билетики, милиционер потребует документики, дядя-доктор спросит, не болит ли глазик, и сделает укольчик... Как рассказывали, недавно экскурсовод Ясной Поляны предложил гостям пройти к могилке Толстого. Подозреваю, что этим экскурсоводом была та девушка, что оказалась не в состоянии мгновенно перейти с «машиночки» на «машину» и от душевного переутомления удалилась в Тульскую губернию.

В «Женитьбе Бальзаминова» по Островскому главный герой, закомплексованный холостяк, запущенный маменькиными амбициями в поиски богатой невесты, оказавшись во владеньях купчихи Дарьи Евстигнеевны, лебезит в ответ на ее грозный вопрос: «Отчего через забор-с?» - «От чувств-с». Невыговариваемое сочетание звуков еще больше высвечивало ту нелепую галантность, которую Владимир Даль называл «лакейской вежливостью». Это была «галантерейность», характерная для приказчиков и холопов. Ее высмеивали все, кто мог – начиная с Островского и кончая Демьяном Бедным. А большой хулиган от поэзии Велимир Хлебников – тот даже умудрился снабдить уменьшительно-ласкательным суффиксом глагол, что уж вовсе оксюморон: «Кому сказатеньки,/Как важно жила барынька?»

Согласно теории Ломоносова о трех штилях, «умалительные» возможно было употреблять лишь в «подлых» жанрах. Тем не менее писатели-сентименталисты начала 19 в. снабжали свои опусы таким количеством «умалительных», что это начало вызывать бурное отторжение у грамотных людей, и в результате весь сонм словесных рюшечек перекочевал в область иронического. Пушкин, например, любил высмеивать эту страсть к измельчению всего сущего:

Ах, сударь, мне сказали –

Вы пишете стишки,

Увидеть их нельзя ль?

Вы в них изображали,

Конечно, ручейки,

Конечно, василечек

Иль тихий ветерочек,

И рощи, и цветки.

Ушел в историю сентиментализм. С ним истлели и залегли на дно русского языка словесные рюшечки, оставшись на поверхности лишь малой своей частью, - в основном лишь там, где предполагается общение с маленькими детьми. «Ручка», «ножка», «зайчик», «носик», «игрушечка», «погремушечка» - весь этот малышовый набор вполне оправдан. В конце концов, нежность, переполняющую мам-пап-бабушек-дедушек, должна находить какой-то выход, ни малейшего вреда от нее нет, а детям нежность никогда не помешает.

И вдруг на рубеже третьего тысячелетия всплывает этот давно забытый пласт языка. «Ножка» теперь может быть принадлежностью шкафоподобного мужика, если с этой ногой он пришел, скажем, в травмопункт. У этого же детины, оказывается, больное «горлышко», которое врач попросит его открыть, чтобы исследовать «ложечкой». В соседнем магазине ему же предложат «костюмчик», «рубашечку» и «ботиночки», невзирая на тот факт, что размер «ботиночек» не меньше 45-го.Интересно, что такого изобилия уменьшительно-ласкательных суффиксов не было ни в СССР, ни еще пять-десять лет назад. Неужели вдруг с такой силой обрушилась на нас всеобщая, глобальная нежность?

Полно, никакой нежности, конечно, нет и в помине. Это таким образом торит себе путь в нашу жизнь обыкновенное хамство. «Умалительные», как называл их Ломоносов, есть не что иное, как обратная сторона хамства. Или глубинного бескультурья. Та самая, по Далю, «лакейская вежливость» царит обычно там, где нет представления об истинной вежливости. Это заменитель, эрзац. Чем шире распространяется это явление в языке, тем о меньшей вежливости можно говорить. Тем, кому культура не чужда, умеет обходиться без «скидочек», «машиночек», «билетиков», «рубашечек» и «телефончиков» - для проявлений истинной вежливости есть масса других, истинных средств. У работников сферы обслуживания любой страны (кроме России – увы) нет нужды в сюсюканьи – они воспитаны в совершенно другом отношении к человеку. Личность – неприкосновенна, всякий человек равен тебе самому, улыбка на лице обязательна, клиент всегда прав, а если и не прав, то узнать об этом должен не от вас, и улыбка обязательна все равно. Это не объясняется ни при приеме на работу, ни в процессе работы – это знают все изначально. Априори. Чем больше человек знает, тем меньше у него потребности об этом кричать. В России не знают, что надо быть вежливыми. Улыбаться умеют только тем, кто нравится, кто приятен. Кто безразличен – на того вовсе не смотрят, кто неприятен – смотрят исподлобья. Это считается исконно русской искренностью. Под вежливостью понимается подать, скажем, даме пальто. Или открыть перед ней дверь. Или сказать «пожалуйста». То есть точечная такая вежливость, а привычки к регулярной культуре общения нет. Это и есть лакейство.

Впрочем, это и не удивительно, учитывая, что история России – это история рабства. Всего через 56 лет после официальной отмены крепостного права по-прежнему феодальная Россия загремела в другое рабство, советское. Попыталась отряхнуться от него в 90-е, да не получилось. Аристократия и интеллигенция, презиравшая лакейское сюсюканье, сразу после переворота 17-го отбыла за границу, кто не отбыл – был изничтожен здесь. У детей кухарок и лакеев, оставшихся в стране, не было и не могло быть органической вежливости. Врожденная несвобода не оставляет места для уважения другого человека, и приходится латать прорехи «скидочками» и «документиками».

Укоренившаяся на уровне генов несвобода диктует языку свои правила. На каждом шагу нам дают понять, что наш дом – тюрьма. Тюрьме в России – раздолье. Она диктует свои правила воле, естественным образом осуществляя стирание границ между волей и неволей. «Здравствуйте. Заходите, присаживайтесь» – это отвратительное «присаживайтесь» вместо нормального «садитесь» теперь уже навеки. Страна, проявившая такую недюжинную, завидно неразрывную спайку политики и криминала, элиты и криминала, телевидения и криминала, жизни и криминала, не может позволить себе говорить «садитесь». От греха подальше. А недавно появившаяся и тоже, вероятно, уже навсегда укоренившаяся манера отгораживаться от живых людей неживым их наречением во множественном числе: «проходим быстренько, не задерживаемся!», «проезд оплачиваем!», «билетики показываем!» – это ведь тоже оттуда, из мест, где нет людей, а есть организованное безликое скопление элементов, к которым «западло» даже обращаться хоть как-то. Быдло и есть быдло. Выйдет с зоны – все равно быдлом останется. Поэтому нас обычно ни о чем не просят – нам запрещают, причем в категорично-императивной форме: «Машины не ставить!», «За ограждения не заходить!», «Не курить!», «По газонам не ходить!» Слово «пожалуйста» - только для личного общения. Каждый в отдельности еще куда ни шло, а все вместе мы никакого «пожалуйста» не заслуживаем.

«Прекратите базар!» – говорит интеллигентная учительница детишкам, не зная, что выражение это совсем свежее в обиходной лексике, только-только из блатняка пришло. Такие обычно-привычные «амба», «брать на понт», «грохнуть», «фуфло», «тащиться», «перетереть», «беспредел», «опустить», «разборка» – все это ничтоже сумняшеся приняли мы в язык с распростертыми объятиями. Страшно заходить в магазины – закрепленная повыше к потолку магнитола гоняет тюремный шансон. И пока ходишь, выбираешь продукты, над головой несется что-нибудь вроде: «Посмотри на это небо/Взглядом, бля, тверезым,/Посмотри на это море –/Видишь это все в последний раз».

Страна, оплакивавшая Япончика так, как не оплакивала ученых и космонавтов, видимо, заслуживает того, чтобы верхом галантности и уважения к личности были «скидочки» да ручки-ножки-горлышки».