Решила всё-таки сюда заглянуть и притащить на хвосте флэшмоб. Ну а вдруг будет отклик.
Правила: вы мне задаёте темы формата „Марго и штотатам”, я пишу по десять пунктов на каждую. Интересно посмотреть, как будут вопросы разниться с дайрями.)
Можно задавать несколько тем. Можно задавать анонимно.
Поехали.
Ответы под катом

Выловил у себя совершенно очаровательного таракана.
При всех моих заявлениях о том, что разницы между полами нет, при всём том, как сильно меня порой могут бесить разговоры о гендерных стереотипах и само их существование в принципе, — где-то очень глубоко в эмоционалке у меня прописана уверенность, что девочки лучше.
То есть, понятно, не абсолютно все девочки лучше абсолютно всех мальчиков. Я общаюсь с юношами, с иными — вполне замечательно, но… вот в целом, в среднем по палате. Красивее, приятнее, вообще — лучше. У меня в период юношеских графоманий абсолютно все главные герои (и почти все второстепенные) были женщины.
Это такое ощущение совершенно не от разума, на уровне эмоций, не подкреплённое ничем.
Но ведь факт — имеется.

Вологда — город, где я как нигде чувствую себя столичным снобом. Город, где я иду по улицам и вижу, что он разваливается, рассыпается, и поверх этих развалин лепят яркие вывески. И где мне постоянно кажется, что всё, что тут считается пафосной новинкой, для меня давно норма жизни. Я помню, как несколько лет назад здесь на весь город была одна точка вайфая, сейчас их уже порядочно, но это мало что меняет по ощущениям.
Я не знаю, видно ли это снаружи, но чувствуется это так, и чувство это очень какое-то глупое, и мне от него странно. И нигде больше оно меня не накрывает — только здесь.
Я не знаю, почему так, но ведь факт.
Домой мне надо. В столицу. В северную.

Вчера показал маме Небесных созданий (Heavenly Creatures, Peter Jackson, 1994).
Мама сказала, что фильм очень страшный, и обвинила во всём Полин. С её точки зрения, это она страшная злая девочка, из-за которой всё и вышло вот так.
— Но у неё же была вполне нормальная семья, и мама её любила, ведь если бы не любила, то…
— Мам, она любила не её. Она любила свои усреднённые представления о дочери, которая должна слушаться и быть рядом.
— Ладно, не будем с тобой спорить.

Вообще, забавно смотреть один и тот же фильм с разными людьми. Влада, увидев сие творение, сказала, что убийства надо планировать умнее и тщательней, и уж всяко не писать о них в дневник. Ну и ещё — что проблема их была в том, что они были ролевики, окружённые цивилами в самом худшем понимании этого слова.
Для меня это — фильм о ксенофобии и об общечеловеческом нежелании понимать кого-то, кроме себя — просто потому что лень и вообще не до того, просто потому, что порой не возникает и мысли о том, что не все вокруг такие, как ты. Трагическая картина о том, как сложно отличаться от остальных — особенно когда тебе четырнадцать, весь мир делится на чёрное и белое без каких-либо полутонов, любая крупная неприятность за недостатком жизненного опыта воспринимается как вселенская трагедия, а хотя бы какого-то понимания ты не встречаешь практически ни в ком. О том, как сложно, когда единственное место, где уютно жить — выдуманный мир, бережно хранимый под крышкой черепной коробки. И о том, как страшно, когда отбирают даже и его.
И я каждый раз слегка вздрагиваю от финальных субтитров — потому что это самое страшное, что вообще можно было с ними сделать. Мама, к слову, восприняла сию меру совершенно спокойно и сказала, что так им и надо.

Это один из фильмов, которые я готов пересматривать ещё очень много раз. И которые я периодически советую всем подряд — за исключением разве что особо слабонервных личностей, не выносящих кровавых сцен.
(Леди Лайя, спасибо, что ты мне когда-то его присоветовала, да.)

Внезапное осознание: насколько же я, оказывается, не идеалист.
Нет, я не циник. Просто — не идеалист, вот никаким боком, никак.
Я не верю в абсолютную истину. Я верю в отдельные вещи, которые будут правдой для отдельных людей в конкретный момент времени — не более.
Я ставлю своё и чужое счастье превыше гордости и принципов, и своё — превыше чужого.
Я верю в то, что на самом деле какое бы то ни было геройство в большинстве случаев никому не нужно. Если, конечно, ваш друг не висит на Тангородрим, прикованный за правое запястье.
Я не верю в вечную любовь. Я видела, как расстаются люди и после восьми, и после пятнадцати лет совместного существования. Более того, я не верю, что в этом мире вообще что бы то ни было может быть вечным. Может быть, где-то — но не в моей жизни.
Я не верю к тому же в то, что любовь подразумевает необходимость быть рядом. Где-нибудь в книжке или на сцене слова „я умру без тебя”, может, и смотрятся красиво, здесь же они означают, что ты огрёб себе эмоциональную зависимость от человека — поздравляю, теперь плохо будет вам обоим. Плавали, знаем.
И ещё я верю, что на самом деле в мире не так много случается того, что пережить невозможно. Всё проходит, заканчивается, рубцуется, и можно жить дальше. Это, конечно, если говорить именно об эмоциях.

И ещё — всё это меня не напрягает. Да, это такой мир, в нём нет ничего вечного и ничего абсолютного.
Но это скорее хорошо, чем плохо.

 

Ну вот.

сколько-сколько времени я уже не писал в лирушечку?..

Пошив костюма проходит под девизом „как хорошо, что ни один эльф этого никогда не увидит!”. (Кроме разве что моих накрышных, конечно, но они не в счёт — они знают, на чьей крыше они живут.) Я кромсаю лён на глаз, нигде ничего не измеряя, и учусь без внутреннего сопротивления вытирать жирные пальцы о рубашку.
Скуривание персонажа проходит под девизом „Барнир, будь человеком!”. Вокруг меня носится орк и вдохновенно рассуждает о способах использования эльфиков, разжижении головы и первом майа. Другая орчанка (психоделичная и эзотерическая) громко заявляет, что „мне даже любовной линии не надо, я и так всех люблю! Режьте давайте!”. Я усилием воли отодвигаю в сторону личный переездец: нет-нет, этот кактус я буду кушать строго на игре, между круговыми чашами, это создание я не пущу на крышу, нечего ему там делать…
Но ох, как я их хочу, эту игру и этот кактус.
Пошёл пришивать обтачку к горловине.

Исключительно удачный стоп. Всё-таки на спальнике фуры замечательно, замечательно спится, а около половины десятого мы уже были в Киеве.
И исключительно психоделичный. Потому что да, приходилось мне переходить границу в ночи. Но чтобы в полной темноте!
Ну то есть нет, над самой таможней свет был. Хотя и там не обошлось без приключений: мне впервые в жизни пришлось самой наехать на пограничников, чтобы меня вообще заметили и оформили. Но когда они это всё-таки сделали, мы вышли в полную темноту. Там где-то было написано, что нейтральная полоса тянется километр, но оттопали мы явно больше. По извилистой неосвещённой дороге, за поворотами которой вообще не было видно украинской таможни. Я уже в самом деле начал было сомневаться, что она там вообще есть.
А ещё психоделичнее был поворот трассы в районе Ковеля. Вот Вадим, например, утверждал, что мы возле этого самого Ковеля будем к рассвету, но мы там были где-то в полтретьего ночи; поворот на Киев нам был подсказан женщиной с заправки и потом ещё дорожным знаком. Мы радостно пошли в указанном направлении и увидели, как наша маленькая отвороточка вливается в трассу более крупную. По которой нам, очевидно, и надо ехать. Вот только в какую сторону — вопрос. Никаких указателей, ничего.
Я в итоге так и бегал через дорогу туда-сюда, махая всем без разбору, благо машин было немного: не увезут, так хоть направление уточнят. Но в итоге первая же фура нас и довезла до Киева.
Радость, в общем.

Люблю прекрасного Асенькиного знакомого, подсказавшего нам адреса вполне дешёвеньких хостелов.
Люблю людей, которые нас туда пустили, когда мы стучались в окошко в двенадцатом часу ночи.
Люблю Рысь, которая няшна и рыжеволоса, а ещё подсказала ночную электричку из Минска в Брест.
Люблю неименного дядечку с брестских улиц, который поил нас кофе и говорил о том, как он любит свой город.
Люблю Маб, которая вот сейчас собирается нас провожать на трассу. И её Вадима, который к тому же сейчас раздаёт мне вайфай, чтобы я могла написать этот постик.
Люблю Морно, который без вопросов согласился вписать и ещё позвал на празднование свадьбы Тальо.
Люблю, наконец, Владу, которая провожала меня на трассу из Питера, а теперь ждёт меня там и в ожидании пишет мне прекрасного в скайп.

Люди — котики и няшечки. Люди — прекрасны. Я почти успел забыть, насколько, а в этой поездке только и делаю, что умираю от любви и умиления.
И уже за этим стоило сюда ехать, да.

Приём-приём, радирую из Витебска.
Мы пришли сюда босиком и почти что пешком, потому что трасса Велиж — Витебск одинока и пустынна.
Мы спали на земле в одном спальнике на двоих, и было тепло, а вот сейчас я кутаюсь в две кофты и дождевик, ибо иначе холодно.
Витебск — забавен. Он какой-то ужасающе старый город, но по нему не видно. По нему кажется, что он, наоборот, ужасающе новый. Центральные улицы состоят из красивых пафосных зданий чуть более, чем полностью, но иные из них красивы и пафосны только с фасадов. А за фасадами — да, вот так сразу — начинаются разной степени деревянности дома с огородиками. В огородиках растут яблоки и сливы, и ещё малина.
И это всё — в центре, а окраины Витебска вполне напоминают окраины любого современного города. Причём скорее большого города, чем маленького. Новостройки там, знаете, и прочая радость.
А я слегка сплю на ходу и собираюсь в Минск.
Правда, в Минске на данный момент опять негде ночевать. И это, знаете ли, печаль.

Работа моя прекрасна и безумна. Я теперь, например, зачем-то знаю, где в Питере находится улица Латышских стрелков. И ещё то, что если улица по карте находится в паре сотен метров от тебя — это не значит, что к ней не придётся добираться на автобусах с пересадками.
Ещё регулярно оказывается, что тебе нужен дом, скажем, 18, идёшь ты это вдоль по улице — а там за шестнадцатым, конечно, следует двадцатый, и ты полчаса, как идиот, плутаешь по дворам, разыскивая восемнадцатый дом. А потом оказывается, что тебе был нужен дом 16 корпус 3.
Но даже это фигня по сравнению с той самой улицей Латышских стрелков, где дом 19 почему-то расположен между домами 25 и 31.
И это я уже молчу про всякие офисы, ныкающиеся где-то в глубинах полуразрушенных советских заводов.
И про улицу, балрог её побери, Швецова, к которой что от Балтийской, что от Нарвской топать минут так двадцать, причём вариантов проехать транспортом нет по определению.

А ещё в этом году как-то неожиданно рано появились осенние ягоды. Вот черёмухи как-то очень мало, зато уже вполне съедобна рябина — это в начале-то августа. А пару дней назад я обнаружил, что и черноплодка тоже уже созрела.
В лес меня.

Всё-таки я не просто законченный эгоист, но эгоист принципиальный. И общаться по возможности предпочитаю с такими же: знали бы вы, как мне иной раз не хватает этого в других.
Эгоисты — прекрасные люди, цените эгоистов.
Конечно, эгоист — это не тот, кто принципиально не замечает ничьих желаний, кроме своих. Это просто тот, кто ставит свои желания выше. Это не тот, кто не способен помочь — просто тот, кто не будет помогать в ущерб себе.
Эгоисты — волшебные люди, которые способны думать о себе сами. Которые способны выражать свои желания вслух и заботиться о соблюдении своих интересов — самостоятельно, знаете, заботиться, не заставляя других угадывать, что им нужно. А ещё, кроме всего прочего, это те люди, по поводу которых ты всегда можешь быть уверен, что они рады тебе и ты ничем их ещё не успел обидеть. Потому что если ты их обидишь — ты узнаешь об этом сразу.
А вот что такое альтруизм, я, честно говоря, не понимаю. То есть у меня есть несколько вариаций, но здравой среди них ни одной.

…у меня тут, знаете, буквально недавно в круге общения появился человек, чьи взгляды на эти тему практически совпадают с моими — по крайней мере, я противоречий ещё ни разу не обнаруживал.
И это — камень с души, честное слово.
Хоть бери и влюбляйся.
Что я и сделал, собственно.

Я отжимаюсь двенадцать раз. От пола. Нет, не с колен, классическим образом.
Не знаю, где здесь подвох — может быть, я недостаточно глубоко отжимаюсь — но неделю назад я была уверена, что и одного раза не сделаю.
Более того, я обнаружила, что если поставить одну ногу на шведскую стенку, то и подтягиваться как-то резко становится не очень сложно — раз пять точно получилось, и это в конце тренировки.
А вот виса на турнике по максимуму получилось двадцать восемь секунд. Влада на пассивах висит больше (такие специальные зацепки, за которые ещё хрен зацепишься), но анекдот не в этом, а в том, что я спрыгиваю гораздо раньше, чем реально начинают отказывать руки. Потому что первым начинает отказывать мозг. Он выдаёт какую-то совершенно необъяснимую панику, вопит, что нет, я же не могу висеть так долго, мне же тяжело, очень тяжело! И приходится ему доказывать, что всё не вполне так. Получается с трудом.
Вообще в спорте, как выяснилось, нехило психологии, а во мне — неверия в собственные силы. То озеро в Хийтоле я спокойно переплыла, когда смогла справиться с параноечкой, например; а вот пока не могла — было гораздо тяжелее, потому что на воде очень важен ритм дыхания, а он-то как раз от страха и сбивается. И в Хийтоле же был тот момент с зависанием на скале — вроде и вижу, куда можно двигаться, а вместо этого вишу, и ни туда, ни сюда. Ни даже вниз.
Но с озером хотя бы понять можно — там нужно сохранить сил ещё и на то, чтобы вернуться обратно. А вот параноечка во время висения абсолютно непонятна и выносит мозг.
И да, это очень интересно — бороться с вот такими необоснованными страхами. Потому что потом чувствуешь себя как-то сильнее. И даже свободнее.

время весенней уборки — и май разламывает затылок,
копается в грудной клетке, укоризненно бормоча:
„зачем тебе эта рухлядь? здесь столько пыли, здесь всё застыло,
зачем тебе эти двери, к которым не подобрать ключа?
давай всё вычистим, пусть
будет воздушно-солнечно-серебристо”
но я не соглашаюсь, судорожно дёргаюсь, мол, не тронь,
открытие каждого шкафа чревато паническим приступом,
из каждого выползет монстр, выворачивающий нутро.
мне очень стыдно оправдываться подобным трусливым вздором,
я знаю, что если бездействовать — не вылечишь ничего.
один из шкафов стоит прямо у входа, посреди коридора,
ужасно мешает ходить и дышать. и вот,
берусь за дверную ручку, долго слушаю всхлипы сердца,
убеждаю себя, что справлюсь, что не случится беды из-за…

опускаюсь на пол, спиной прислонившись к дверце.
закрываю глаза.
Леди Лайя

На тумбочках и шкафчиках висят маленькие аккуратные замочки, на тех шкафах, что покрупнее — и замки стоят более серьёзные. На иных — не по одному. На всё это железо ты угрохала в своё время немало денег, и ещё ты всегда помнишь, где у тебя молоток и гвозди, чтобы в случае чего прибить отвалившуюся от шкафа доску. Порой ты просыпаешься по ночам от шума, доносящегося из какого-нибудь из них, вскакиваешь и несёшься проверять, всё ли хорошо.
А потом однажды приходит он.
Ты сама вводишь его в дом. Ты сама стаскиваешь его за руку с картины на стене или — что ещё вероятнее — вытягиваешь из книжных полок. Стряхиваешь с его лица книжную пыль, будишь и говоришь: поживи тут пока.
И уходишь сама. Сворачиваешься клубочком где-нибудь в углу дивана и в полудрёме иногда поглядываешь на него из-под полуприкрытых ресниц.
А он даже почти не удивляется. Он садится в твоё любимое кресло, как в своё, он хлопает дверью холодильника в кухне, он готовит там что-то такое, что до тебя доносятся странные незнакомые запахи. А потом, осмотревшись вокруг и привыкнув к твоему дому, он лезет на верхние полки и безошибочно выбирает именно ту, на которой ты хранишь ключи. Ты сама не очень-то помнишь это место, точнее, очень стараешься не помнить, но он откуда-то знает.
И, конечно, он совершенно спокойно открывает самый большой и шумный шкаф, откашливается от скопившейся там пыли и выводит оттуда за руку его обитателя. И ты как-то не успеваешь отследить этот момент, ты мирно подрёмываешь в углу, а потом как-то оказывается, что они успели подружиться и мирно прямо на полу гоняют твои же чаи. И им хорошо. И тебе почему-то — тоже: ты даже не очень хорошо понимаешь, что должна была вообще-то испугаться.

А потом время его вписки заканчивается, и ты хочешь смести его обратно в книжную полку, но он помещается туда с огромным трудом и всё время норовит вылезти. Не сразу получается загнать обратно и монстра, выпущенного им — потому что ты помнишь всё, что помнит он, и ты прекрасно помнишь, как хорошо им было вдвоём. Да и монстр помнит это не хуже тебя.
И тогда ты со вздохом идёшь в магазин за новыми замками: теперь придётся запирать ещё и полки, да и на шкаф стоит повесить ещё один. И готовишься к очередным бессонным ночам.
Ну или — выпускаешь его снова, садишься на любимый диван напротив него и спрашиваешь: слушай, как это тебе удалось подружиться с этим созданием? Я, знаешь ли, тоже хочу.

Много буков про много сосен.

Давно пора пропалить второй дневник.
Вдруг кому-то интересны махровые лытдыбры твиттер-стайл и узкофандомные посты, которые фильтруются и в этот дневник не попадают. Или просто кому-то дайря удобнее лирушки.
Я туда ушёл-то, в общем, ради братьев-толкинистов. А потом вдруг обнаружил, что чувствую себя там гораздо свободнее, чем здесь. Я не знаю, как это работает, но сюда мне стыдно постить Всякую Фигню™, а в дайри — почему-то нет. Поэтому сейчас я пишу в основном туда, а сюда уже копирую оттуда — избранные вещи, не вполне попадающие в разряд Всякой Фигни™.
В общем, вот: marie-pierre.diary.ru.

Сначала мне просто было очень лень ехать в Москву.
Потом Питер долго-долго не отпускал меня от себя. Неожиданное для него поведение. Причём не отпускал мягко — я почти сразу поймала машину до Новгорода, и даже водитель в ней был бывший толкинист, и слушали мы Мельницу. Вот только не меньше половины времени мы стояли в пробках. Они попадались чуть не до самого Новгорода, и это при том, что обычно я в них вообще почти не стою.
Нет, я успешно доехал, хотя короткими перебежками по сто-двести километров. Меня даже довезли сразу до Белорусской. Вот только… только как-то очень часто я по пути натыкался взглядом на разнообразные памятники, посвящённые Второй Мировой. Действительно очень. И в город мы въезжали через откровенно сталинские районы. А в довершение всего меня ещё высадили на улице под названием 2-я Брестская.
И меня, знаете, всё это как-то немножко пугает. Может быть, не стоило всё-таки ехать в Москву двадцать второго июня?..

Кажется, я не люблю флафф.
То есть оно, конечно, касается не любого флаффа. Если автор ухитрился прописать мир, в котором ничего по-настоящему плохого с героями не происходит, но при этом их приключения не ограничиваются санта-барбарой — честь ему и хвала. У той же любимой мною Панкеевой, например, всякой печальной фигни происходит немало, но с первых страниц ясно, что вся она будет разрулена, и всё в итоге закончится хорошо.
И это мне не мешает.
А вот что я не люблю, так это флафф неоправданный. Точно так же, как многие (и, наверное, я всё-таки в их числе) не любят неоправданный слэш.
Мне почему-то кажется, что если ты пишешь фанфик/ставишь игру по канону, то in character должны быть не только персонажи, но и вселенная. Иначе — зачем? Проще написать своё.
А изменять канон в сторону флаффа почему-то народ любит сильнее, чем в сторону мрачняка.
Но нет, господа, нет.

Ренфилд не завяжет с нехорошим, даже если выдать ему Люси (не говоря уже о том, что это в принципе маловероятно). Потому что он — Ренфилд, от его психики давно остались одни руины, а ещё — потому что это противоречит логике мира. Он — плоть от плоти своей вселенной, и для того, чтобы таких, как он, не было, нужно исправлять гораздо более глобальные вещи.
Влад не останется с Миной, и хвала богам, что не останется, иначе я даже представлять не хочу, что станет с Валахией. Эсмеральда, если решит вдруг проникнуться чувствами к ней Клода, превратится в подобие Лолиты. Свет над Аманом не будет жить вечно, корабли будут сожжены, Пятая Битва закончится так, как закончилась, Моринготто будет повержен не раньше Войны Гнева, а Дом Феанаро не пойдёт в дориатские леса сажать цветы и петь песни.
Иначе это будет совсем другая книжка.

Здравствуйте, меня зовут Мари-Пьер, и я вообще не понимаю, зачем нужно жалеть персонажей.

Много, много прошло лет с тех пор, как ты последний раз плакал. Не потому даже, что тебе не положено, не потому, что все должны видеть, что ты сильный (кому, как не тебе). А просто потому, что — бесполезно. Слишком много в тебе боли, своей и чужой, слишком глубоко она сидит, и никакие слёзы уже не в состоянии облегчить её.
Левая рука просвечивает насквозь и кажется алой в этом свете, и в ней видны тёмные кости и змеящиеся сосуды. Поверхность зажатого в ней Камня — гладкая и холодная, и если разжать руку, то можно увидеть, что она цела — ни единого следа ожога… но тебе всё равно кажется, что ты сжимаешь горячий уголь. И пускай, ты немало терпел боли в этой жизни, но эта — она какая-то иная, она как будто затрагивает не только роа, но и феа. Ты уже чувствуешь надвигающееся безумие, иногда тебе кажется, что из по пальцам левой руки стекает кровь — и лучше бы это была твоя кровь…
Но ты ещё борешься. Ты крепче прижимаешь левую руку к груди и зачем-то сильнее сдавливаешь перо в пальцах правой.
И — пишешь.

Никогда прежде тебе не приходилось писать так. Ты немало сложил песен за долгую свою жизнь, ты привык подолгу подбирать слова и ноты, вычитывать, дорабатывать, шлифовать. Но сейчас ты знаешь, что времени у тебя мало, его почти нет, и все бессчётные слёзы, которые так и не были выплаканы, льются на пергамент и застывают сразу готовыми строчками. Ты говоришь об эпохах, о воинствах, о народах, о сотнях лет, тысячах эльдар и людей, — но песнь получается очень личной, более личной, может быть, чем первое неуклюжее стихотворение влюблённого юноши. Ты спешишь. Тебе не приходится подбирать слова, наоборот, правая рука не поспевает за твоей мыслью, и почерк твой становится всё более неровным: успеть бы дописать, пока безумие не взяло верх над тобой.
И наконец ты ставишь последнюю точку, опускаешь перо и поднимаешь левую руку к лицу. Она светится и кровоточит.
И тогда ты перестаёшь сопротивляться.
На столе за твоей спиной остаются разбросанные листы и незакрытая чернильница.

…В очередной раз открывая заслезнённые глаза, ты видишь волны, плещущиеся у твоих колен. На море буря, волны сердито ревут и порой окатывают тебя с головой.
Ты уже знаешь, как закончится твоя история, но тебе неинтересно думать об этом. Ты просто слушаешь пение моря и думаешь, что так и не смог сложить ничего, что могло бы сравниться с этой песней.
Впрочем, теперь тебе уже всё равно.

…Утро.
Почти пустой перрон станции Каннельярви. Блёклая трава вокруг, заржавленные рельсы и поручни. Бесцветное небо. Местами в земле — яркие цветные прожилки.
На перроне — два рюкзака (один чёрно-красный, другой чёрно-белый), один узкий чехол (блёкло-серого цвета) и два присовокупленных к ним тела.
Одно — хрупкая дева с русыми волосами и широкими стальными браслетами на руках, очень напоминающими наручники.
Во втором можно было бы узнать лорда Феанаро, не будь тело гладко-серым и полупрозрачным. Только глаза жёлтые (целиком, включая белки, разве что зрачки тёмными точечками), и ещё светятся Камни в венце. Правда, свет от них почему-то идёт слегка изумрудный, с небольшими оттенками пурпура и лазури.
Первый ночер, полёт нормальный.
ДМу — капусты за вредность.

Вообще, у меня тоже постепенно складывается список дрим-ролей. Некоторые из них описываются не именами, а концептами; иногда мне даже непонятно, по какому миру я хочу это играть.
Выложу-ка я это дело вместе с пояснениями, что именно хочется поиграть в каждой роли. Нуавдруг что-нибудь хорошее получится.
Читать далее

Нет, я точно помню, что легли мы около двенадцати.
Это легли, а заснули заметно позже. Не раньше двух, наверное. Нам в ночи что-то такое было очень смешно, уже не помню, что.
А проснулись мы в четыре. Да, в четыре утра, по будильнику, и это я тоже помню точно. Потому что в пять с хвостиком стартовал автобус из забытой богами деревни Новоивановка в сторону Одессы.
Без двадцати десять мы были в Одессе, и Агата, глядя на меня, цитировала: „Если не осталось живых, значит, мёртвые, встать!”. Не могу сказать, что я так себя чувствовал, но по её словам — я так выглядел.
Около двенадцати мы были на трассе.
В полвосьмого вечера мы были в Киеве.
Нет, конечно, мы спали за это время. Но сидя и в машине не особо выспишься, а уж тем более — в автобусе, идущем по таким локациям, где дорог просто нет — есть направления. И Агата, надо сказать, спала заметно больше меня.
Когда мы добирались до дома Морно, я-таки чувствовал себя почти этим „мёртвые, встать”. Но когда мы дотуда добрались и описали оставшиеся Агатины сумки, мы почему-то не пошли спать, а пошли пить с Морно. И я долго сидел с ним наедине в большой комнате, слушал его стихи и зачем-то выдал вслух Облако в штанах. Целиком, да.
А в итоге мы втроём встречали рассвет на кладбище. Домой вернулись около пяти утра. То есть через двадцать пять часов после подъёма.
Вернулись и всё-таки рухнули спать.
А в полдесятого я проснулся. Сам.
Организм, я не знаю, как ты это делаешь, но давай ты всегда так будешь себя вести, ладно?

Вот помню я, знаете, времена, когда я чуть не поругалась с одним прекрасным созданием (не насовсем, но всё же недовольны мы были друг другом) из-за, простихоспаде, Шерлока ВВС. Тогда как раз вышел второй сезон, и мои ленты буквально взорвались этим самым Шерлоком. Казалось, что ни о чём ином народ писать в принципе не способен.
И я по этому поводу раздражался и бурчал, а прекрасное создание бурчало уже на меня и говорило, что нельзя не писать о Шерлоке, потому что Шерлок — это как секс, только Шерлок.
…а потом со мной случился Дракула, крышесносный, невероятный Дракула Брюно Пельтье. И франкофония вообще. И мне пришлось завести второй дневник, а в твиттере от меня иные личности поотписались, кто временно, а кто и насовсем.
И я вдруг понял, что все восхищённые вопли по поводу незнакомых мне персонажей в лентах воспринимаю с умилённой улыбкой: какие же мы, фанаты, на самом деле все похожие.
А ещё мне тогда было очень стыдно своей этой пламенной любви. Я себе тогда схватанул нехилый кусок переживаний по поводу „но как, я же не могу говорить ни о чём другом, от меня же все отпишутся в лирушечке и даже по жизни никто общаться не захочет, потому что это невозможно”.

И поэтому вот теперь я вас спрашиваю. Скажите мне, а как вы относитесь к неумеренным восторгам в лентах? Когда вот вдруг кто-то в своей лирушечке/твиттере/подставить по вкусу перестаёт писать о вещах всем понятных и начинает сыпать каким-то птичьим языком, перемежая незнакомыми вам именами.
Люси, Ренфилд, брюнетки, Садья, Шеф, Поэт.
Десятый, Одиннадцатый, Ривер Сонг.
Кано, Морьо, Финьо, Атаринке, Искажение, Исход, Тангородрим, Ондолинде.
Вот вас это — раздражает? Способны ли отписаться, если шкалит?
И — а с вами случалось, драгоценные?

Это был такой милый СПГСный гон, что его нельзя не записать.
Вот что бывает, если искать глубинный смысл там, где его не покладено.

Вы её помните, господа, эту злую ведьму из Фиолетовой страны? „Триста лет я не умывалась, не чистила зубы, потому что мне была предсказана смерть от воды!”
Человек, как известно, на 70% состоит из воды. Или на какую-то ещё подобную цифру. И не только человек, белковым формам жизни это вообще свойственно.
Следовательно, ведьма, погибшая от вылитого на голову ведра воды, совершенно точно не была человеком. Её жизнедеятельность поддерживалась какими-то совершенно иными способами, скорее всего — чистой магией. Например, её тело может быть на самом деле очень качественно наведённой иллюзией.
Правда, если так, то в теле она, вероятно, не особо нуждается, однако умерла Бастинда по-настоящему. Скорее всего, дело здесь в силе самовнушения: она так привыкла к своему телу, что сама поверила, что без него не выживет. Зло, оно учит всяким гадостям. Самообману в том числе. А тут ещё предсказание, знаете ли.

Вообще говоря, наверное, отчёты с игр обычно интересны в основном тем, кто на этих самых играх был. Не знаю, заинтересует ли нижеследующее кого-то здесь, но… вдруг.

Об Исходе из канона, длинно, местами матерно.

Когда ещё только учишься не заморачиваться чужими проблемами, неизбежно кажешься себе бесчувственной сволочью. Как же так! Как ты смеешь быть таким счастливым, когда человек рядом — страдает!
И ведь вроде бы и знаешь, что ничем человеку не поможет твоё сочувствие, а всё равно стыдишься этого равнодушия.

Но потом ты заявляешь, что ты сильнее, ты борешься с этим непрошеным стыдом, и однажды понимаешь окончательно и очень чётко: только так и можно жить. Да, кому-то хуже, чем тебе. Кто-то испытал в этой жизни такое, что тебе и в кошмарах не снилось (тебе, впрочем, даже и кошмары-то не снятся). По сравнению с кем-то тебе очень повезло, и — это повод для радости, а не для стыда.
Потому что если брать на себя груз сочувствия и честно разделять чужие страдания, то на радость не останется времени. Легче же при этом никому не станет. Легче может стать, если ты реально способен помочь и решить проблему хотя бы частично. Иногда становится легче просто от присутствия. Но сопереживание твоё не нужно никому.

А я всё-таки хочу быть счастливой. И я действительно лучше буду счастливой бесчувственной сволочью, чем печальной сопереживающей размазнёй.

Пост толкинутый, рассчитанный на совместное скуривание и, возможно, дальнейшее использование в качестве личного концепта.
Предупреждаю сразу: глубоким знатоком Канона не являюсь, всё нижеследующее — скорее личные ощущения. И всё-таки, и всё-таки.

Так вот.
Дело в том, что сейчас, отыграв знакомого нам всем персонажа, я внезапно стал совсем иначе воспринимать понятие эстель. И, надо сказать, то, что у меня вышло, — оно местами пугающее даже.
Скажите мне, только в моём восприятии ни у кого из персонажей Сильма изначально нет выбора?
Да, вот то самое — „Канон сильнее Клятвы”. Каждая нота Песни Сотворения, включая арию Мелькора, была задумана Единым изначально, сыновья Феанора не больше виновны во всех тех войнах, чем огонь виновен в гибели деревьев во время лесного пожара, а Мелиан с самого начала знала, что конкретный смертный принесёт гибель её королевству, но ничего не могла изменить.

Кстати о смертном.
"And he passed through the mazes that Melian wove about the kingdom of Thingol, even as she had foretold; for a great doom lay upon him."
Как вам цитата?
То есть вот никто не мог пересечь завесу Мелиан, а Берен мог, потому что над ним тяготел рок. И всё, никаких других объяснений Профессор не даёт. Рока — достаточно. Потому что всё равно всё решает он. И не только для Берена, да. Классический вопрос о судьбе и свободной воле у Профессора однозначно решён в пользу судьбы; зачем Эру было нужно всё это — вопрос другой, но Эру — высшее существо, нам его не понять всё равно. Кстати, именно поэтому я весьма положительно отношусь к жёсткому сюжету в играх по Профессору: потому что, ну, он и для них был не менее жёстким, чем для нас.

Но жить, зная, что мир обречён изначально, и никакие действия ничего не изменят — непросто. И вот именно
это умение верить в то, что есть что-то сильнее рока, в моём понимании и называется эстель. Всем её отмерено в разных количествах, и это соотношение doom и estel очень серьёзно определяет характер персонажа. Настолько, что если мне когда-нибудь придётся заниматься подбором игроков на игры по Профессору, я, вероятно, буду вносить это обязательным вопросом в анкеты персонажей. У моего Атаринке, например, её строго по нулям: nous sommes tous des morts en vacance, от всех нас однажды останется пепел, и нас друзья, убитые горем, со скалы развеют над морем, но это не повод опускать руки. А, например, у какого-нибудь Третьего Дома… ну, все поняли.

Короче, я хочу дальнейшего и более подробного скуривания этого. И в любом случае лично для себя буду пользовать.