“СО СВОИМ МУЖЕМ Я БЫЛА СЧАСТЛИВА КАЖДЫЙ ДЕНЬ!”




— На Северный полюс? Рина, ты меня разыгрываешь! — не поверил муж.

— Какое там разыгрываю! Нет, Котэ, я действительно лечу. Через три дня!

— Но ведь ты только сегодня вернулась с гастролей. Я не видел тебя месяц! Какой еще Северный полюс?!! — с пол оборота заводится темпераментный Котэ.

— Прости меня, мой ангел! Что тут поделаешь? Полярники с дрейфующей льдины прислали запрос на артистов.

— Так… И что, кроме тебя желающих отправиться на Северный полюс не нашлось?

— Ну почему… Нас летит тринадцать человек: конферансье Борис Брунов, пара акробатов, арфистка Вера Дулова…

Рина вдруг осеклась и посмотрела на Котэ. Их глаза встретились, и ссора умерла, так и не родившись — супруги бешено захохотали. Просто обоим вообразилась одна и та же картина: на дрейфующей льдине, среди торосов — арфа, и Вера Дулова перебирает струны, осененная северным сиянием. Рине Зеленой и Константину Топуридзе часто приходили на ум одинаковые мысли, и всегда веселые…

ЦВЕТ СЛОВЕСТНОСТИ

В реальности вышло еще смешнее. Вера Дулова ладно: надела унты, доху, меховой бушлат, и отыграла на своей арфе, что положено — разве что руки заиндевели. Рина Зеленая с ее разговорным жанром и подавно легко отделалась — только немного испугалась, когда из-за торосов показались белые медведи, но их быстро отогнали выстрелами. А вот акробатам пришлось действительно несладко: поди-ка, полетай под бирюзовым полярным небом в одних шелковых трико! Да еще не привыкшие к такому зрелищу лайки отчаянно брешут и норовят ухватить за пятку.

Вернувшись, Рина соорудила из всего этого прелестный рассказ и потчевала им слушателей на всевозможных дружеских застольях. Ведь она была необыкновенной мастерицей рассказывать! Директора Творческих Домов наперебой зазывали ее к себе. Однажды, когда Рине было едва за тридцать, директор Дома актеров ВТО Эскин до слез насмешил ее, заведя такую речь: мол, ВТО для нее — второй дом, и, когда она умрет, лучшего места для панихиды не придумать. Зеленая много раз рассказывала это, как анекдот, пока среди слушателей случайно не оказался директор ЦДРИ (Дом работников искусств) Филиппов и не принялся возмущаться: “Какая бестактность! Что этот Эскин себе позволяет! Разумеется, ты будешь лежать только здесь, в ЦДРИ!”.

Зиновий Гердт, близко друживший с Риной, вспоминал случай на 60-летия Твардовского. Поэт пребывал в тоске — его только-только уволили из главных редакторов журнала “Новый мир” — и праздник получился невеселым. Тут на дачу ворвалась Рина Зеленая — сказала, что ищет Гердта. Незваную гостью усадили за стол, налили водочки. Тут Рина принялась теребить друга Зиновия: “Хочу выступить!”. Гердт в ответ: “Вы что, идиотка? Здесь цвет российской словесности, как же вы можете со своими штучками?”. Но Зеленая настаивала, и Гердт сдался: “Перед вами хочет выступить…” А Рина уже перебивает: “Вы что, идиот? Здесь собрался цвет российской словесности, как же я могу со своими шуточками”... Естественно, ее стали просить, и Рина прочла кое-что — Твардовский от смеха катался по дивану! А потом сказал Гердту: “Зяма! Тронут, что вы позаботились обо мне, и в печальную минуту привезли Рину”...

Ее шуточки мигом разлетались по Москве. К примеру: “Что вы все хлопаете меня по коленке? Не выношу, когда вмешиваются не в свое тело!”. Или: “Обратите внимание! Здесь валяется Рина Зеленая. Она упала” (это было сказано прохожему из колючих и цепких кустов, откуда Рина минуты две не могла выбраться).

Но была одна тема, шутить на которую при Зеленой было рискованно: это была ее внешность. Щуплая, с неправильным и тяжелым лицом, она стерпела, когда про нее сказали: похожа на мальчика, который похож на девочку. Стерпела и “артистку с малыми формами”. А вот на художника Бориса Ефимова, нарисовавшего на нее шарж, обиделась смертельно, и долгие годы отметала все его попытки объясниться. Нет, она не тяготилась собственной невзрачностью. И даже отваживалась брать с собой на романтические свидания свою ближайшую подругу — ослепительнейшую из московских красавиц Ирину Щеголеву (впрочем, велев не красить губ а нос натереть докрасна). Но все же втайне, пожалуй, сожалела, что не родилась красивой...

При этом Рину — к ее великому изумлению — вечно путали с актрисой МХТ Ольгой Пыжовой — тоже славившейся остроумием, но при этом еще и эффектной, фигуристой (Зеленой приходилось строго предупреждать незнакомых людей: “Имейте в виду: я — не Пыжова!”). Просто артистизм, бойкий язычок и независимый нрав превращали Рину в красавицу, не хуже многих. И так было с ранней ее юности.

КАК ЕКАТЕРИНУ УРЕЗАЛИ ДО РИНЫ

“Исчезни, не всякая пустота прозрачна!”, — отбривала любого недруга пигалица-гимназистка с тощими косицами и смешной фамилией Зеленая. В классе ее побаивались и считали злючкой. Она и благодарила не без насмешки: “Тронута, двинута, перевернута, опрокинута”. Даже учителя предпочитали не связываться с язвительной Катей! К примеру, презирала Зеленая занятия рукоделием, и ей позволялось читать девочкам вслух, пока те шили. “Я никогда не прикасалась к наперстку”, — гордилась Екатерина. Между прочим, одевалась она хуже всех, но даже это считалось проявлением гордого высокомерия.

На самом деле причина была в отце Кати — он был до неприличия скуп. Имея хорошее чиновничье жалованье и счет в банке, не гнушался ходить с кухаркой на базар, чтобы купить подешевле. На хозяйство оставлял какие-то невозможные крохи. Деньги на одежду для четверых детей выдавал раз в год, и ничто не могло заставить его раскошелиться во второй раз, хоть бы вся гардеробная сгорела вместе с домом! Мать, выданная замуж шестнадцатилетней и против воли, вела с отцом затяжную домашнюю войну, и главным ее оружием была безрассудная расточительность. Надежда Федоровна могла, например, отдать старьевщику за бесценок совершенно новые детские пальто, и на вырученное купить красок и холстов (не важно, что детям пришлось потом целый год ходить в обносках!). Однажды, когда к ним во двор забрел продавец сладостей со стеклянной витринкой на плече, она купила и своим, и соседским ребятишкам по пирожному — потом выяснилось, что взяла в долг, а чтоб расплатиться, продала материю, купленную мужем на новый мундир. В тот вечер в доме Зеленых разразился один из самых страшных скандалов. А вскоре мать исчезла из дому, и целый месяц посылала домой, в Москву письма с петербургским штемпелем, а отец в ответ отправлял ей деньги и угрожающие телеграммы. Кончилось тем, что Надежда Федоровна вернулась в семью посвежевшая и похорошевшая. И жизнь потекла по-прежнему, вплоть до самой революции.

Отец сориентировался быстро, и в 1918 году уже заведовал организацией вещевых складов у большевиков. Из Москвы его перевели на Украину, и однажды Надежда Федоровна получила от него письмо: отец звал их к себе в Одессу. Старшие дети — сын и дочь — остались в Москве, остальные стали собираться. Взяли много вещей, даже граммофон с любимыми пластинками: песни Вяльцевой, анекдоты Бим-Бома. Не взяли только теплых вещей, потому что ехали на юг. В дороге Катя простудилась, и в Одессу приехала в тифу. А по приезде оказалось, что их никто не ждет — отец завел себе новую жену. Ехать назад не на что, снимать жилье, покупать еду и дрова — тоже. Было с чего прийти в отчаяние! Но Кате отчаяние не по характеру, и она — единственная из всех — сохранила оптимизм. И, едва оклемавшись, стала искать возможность заработать.

И вот она — с еще не отросшим после болезни бобриком — идет по улице и видит объявление о наборе в театральную школу. Изумляется: разве актеров учат?! Но, за неимением других идей, как прокормиться, решила податься туда. И дело пошло! Однажды на афише не уместилось ее полное имя: “Екатерина Зеленая”. Пришлось сократить до “Рины”. В этом новом имени было что-то необычное, праздничное, и даже балаганное! Зеленой это подходило. Она не стремилась играть на сцене Ибсена или Чехова — зато пела, танцевала и пародировала, переодеваясь по пять раз за вечер — то в сарафан на кринолине, то в черные бархатные трусики со страусиными перьями — к пародийному костюму “стриптизерши” прилагался еще и надувной бюст.

Вскоре Рина почувствовала в себе достаточно сил, чтобы ехать покорять Москву. Старшая сестра, все это время остававшаяся в их квартире, приняла Рину довольно сухо, и та предпочла снять шестиметровую комнату у соседей — там помещалась лишь железная кровать и сундук. При этом девушка выписала из Одессы мать и младшую сестру, а те позвали с собой двоих одесских соседей — как все разместились на 6 метрах, и сами не поняли! Кстати, когда отец состарился, он со своей второй женой тоже перебрался в Москву на попечение Рины. Заботилась она и о дочерях старшего брата, погибшего на войне, и даже о детях той самой старшей сестры, что когда-то не пустила ее на порог родного дома.

…Двадцатые годы, НЭП, жизнь в Москве сумасшедшая! Рина то принесет домой в качестве гонорара полбуханки черного хлеба, а то какую-нибудь стерлядь в белом вине под соусом кумберленд. Денежных гонораров в кабаре “Нерыдай”, где Зеленая работала по ночам, не платили. Конферансье объявлял ее выступление так: “Актриса речи, рассказчица, мимистка, танцовщица с иронически лукавой улыбкой и мгновенной реакцией на окружающее. Если вы скажете мне, что это Рина Зеленая, я не буду возражать!”.

ПОКОРМИТЕ ЗЕЛЕНУЮ!

 

А потом в ее жизни случилось кино. Сначала — “Путевка в жизнь”, следом — “Подкидыш”. Сценарий последнего сочиняла сама Зеленая вместе с Агнией Барто. Кстати, это у Барто была тараторка-домработница, с которой Рина скопировала свою героиню (“Хорошенькое дело! Хватились — пианины нету!”, — цитировала вся страна). С тех пор дамы в парикмахерских стали просить подстричь их “Под Зеленую” — это ли не высшее доказательство популярности?

Но даже после такого успеха ее поразительно мало приглашали в кино. Рина все мечтала сняться с Любовью Орловой, просила Александрова, а тот отговаривался: я-то, мол, с удовольствием, да в сценарии подходящих женских ролей нет. “Тогда дайте мужскую!”, — требовала Зеленая. “Мне говорили “Рина, Рина”, а снимали других, — вспоминала она. — Наверное, надо было выйти замуж за кинорежиссера, но мне это не приходило в голову. Да и им, наверное. Никита Михалков перед Домом кино однажды упал на колени: “Рина, ты моя любимая актриса”. Я сказала: “Так дай мне роль, какую-нибудь самую плохую”. Но он только поклялся в вечной любви, поцеловал. И так всю жизнь. А я страдала, как голодный человек”.

Настоящий успех ей принесло радио: “передача о маленьких для больших”. Все началось с необходимости заполнить паузу в концерте — Рина не придумала ничего лучше, чем прочесть детским голосом Мойдодыра. Это имело успех, и родился жанр “детских хохм”. За материалом Рина вечно “охотилась”, подкрадываясь к знакомым и незнакомым детям и вслушиваясь в их лепет. Например, ребенок видит двух новорожденных близнецов в коляске и спрашивает: “Зачем их положили вместе? Они же мешают друг другу плакать!”. Или родители обсуждают, какой подарок отправить папанинцам — ребенок предлагает: “Меня”. Ничего особенного, но в исполнении Зеленой звучало здорово!

Однажды у Рины появился свой автор, да еще какой! В тот день она сражалась на корте (вопреки моде тех лет Зеленая была страстной спортсменкой: теннис, гребля в четверке, гимнастика, коньки, биллиард в компании с Маяковским — ее считали чудачкой!). Второй сет, и без того складывавшийся не в ее пользу, прервал нескладный, длинный молодой человек и, заикаясь, предложил почитать со сцены его стихи. “Ждите, когда я проиграю!”, — рассердилась Зеленая. Он дождался и всучил-таки ей коленкоровую тетрадку. Первое стихотворение начиналось так: “Дело было вечером, делать было нечего”. Рина вспоминала: “На следующий день он позвонил, мы встретились и подружились. Михалков ходил на концерты, репетиции, слушал свои стихи. Отчасти восторгался мною. А друзья шептали: “Опять твой длинный сидит в зале”. Если не было репетиции, мы ездили в пустых трамваях — мой любимый транспорт. Ходили по выставкам или просто помирали от смеха, рассказывая друг другу разные истории. А вечером после спектакля шли в “Жургаз”, где Михалков съедал 6 отбивных — платила я, ведь я получала зарплату, а он еще нет. Мне казалось, что он всегда был голодный”. Когда он женился на Кончаловской, Рина какое-то время снимала им комнату. Потом на свою голову познакомила Михалкова с Игорем Ильинским — и лишилась автора! (Для Ильинского Михалков писал много лет).

Она была слишком отзывчивой и слишком непрактичной. И вечно удивлялась, откуда у коллег берутся деньги. У нее самой карман всегда был пуст — гонорары мгновенно спускались на родных, друзей, на светскую жизнь. Как люди шьют, укладывают чемоданы, готовят еду — все это было Рине неведомо. Она без конца меняла квартиры — лишь бы не затевать ремонт. Если чувствовала голод, жалобно сообщала домашним: “Меня пора кормить”. Когда моталась по фронтам с концертной бригадой, пуговицы ей пришивали бойцы. “Мне жалко себя, что никто никогда не узнает, какой у меня прекрасный вкус, — жаловалась Зеленая. — Мне достается всегда только то, что кому-то мало или велико. Мое первое пальто в 22 году, правда, было сшито на меня. Из серого солдатского одеяла!” Когда из Америки русским актерам в подарок прислали обувь, Зеленая выхватила из кучи красивый ботинок, померила — как раз! Нашла второй, а дома обнаружила, что оба ботинка на одну ногу. Так и ходила. Ведь не в ботинках счастье! Зато жили весело: “У нас у всех были свои дурацкие игры друг с другом. Актер Хенкин, тявкнув, как щенок, хватал актрис за ноги. Шутка. Хенкин клялся мне в любви, а я просила его дать расписку не кусаться. От этого некоторые падали в обморок. С Утесовым, где бы ни встретились, я гладила его по голове, как укротитель и говорила: “Цезарь, успокойся, ты молодец, Цезарь”. А Утесов брал в рот чуть ли не всю мою руку и урчал, очень довольный. И только после этого мы здоровались”.

На именины Рины вечно устраивался костюмированный бал. То “русский” — женщины в сарафанах, мужчины в красных рубахах, в программе цыган с медведем на цепи, скоморох, медовуха, катание с гор и даже дыба. В другой раз “римский бал”: в квартире водрузили шесть колонн, стены разрисовали матронами с амфорами, на дверь ванной повесили табличку “Термы”, сами увенчали головы лавром и под управлением дирижера — Ираклия Андронникова — хором пели гекзаметры, сочиненные Михалковым. Эти хохмы часто придумывала не Рина, и не кто-то из ее коллег-актеров, а муж — Константин Тихонович Топуридзе, человек отнюдь не легкомысленной профессии — архитектор. Остается только удивляться, как у него хватало на это времени!

Он был главным архитектором Ленинского района Москвы (а это в те времена значило: от Кремля до Внуково!), и иной раз Рине приходилось записываться к нему на прием, чтобы обсудить семейные вопросы. Кроме того, Топуридзе был заместителем академика Павлова по охране исторических памятников — это благодаря Котэ, к примеру, сохранились Новодевичьи пруды, которые при Брежневе хотели уничтожить Он работал всегда и везде. “Говоришь ему что-то на улице, а его нет рядом, — удивлялась Рина. — Значит, что-то увидел в арке ворот и ушел смотреть боковой фасад. Он видит дома насквозь. Если идем через площадь, он ее проектирует в уме заново”.

По выходным, когда Котэ работал дома, его светская жена превращалась в этакую Душечку — пробиралась тихонечко в кабинет и смотрела, не отрываясь, как муж сидит за чертежами. И сердцем угадывала его малейшие желания прежде, чем он сам их осознавал, будь то стакан чаю или новый карандаш. Рина гордилась его умом и талантом больше, чем собственной популярность. Хвасталась: “Мне никогда не нужен ни один словарь, Котэ ответит на любой вопрос”. И сердилась на подругу — Фаину Раневскую, когда та слишком часто звонила им домой, чтобы узнать что-нибудь у эрудита Топуридзе: “Фаиночка, вы обнаглели, он мне самой нужен! Я тоже хочу у него все спрашивать, а вы его у меня отнимаете”…

Она звала его К.Т.Т., а еще “Мой ангел”. Обращение это стало таким привычным, что даже домработница совершенно серьезно говорила: “Звонил ваш ангел, предупредил, что у него допоздна заседание”.

АНГЕЛ С ХАРАКТЕРОМ

Рина и Котэ познакомились лет на десять позже, чем могли бы. Это же надо: бывать в одних и тех же домах (у Евгения Шварца, у Ириклия Андронникова, у Алексея Толстого), но ни разу даже в дверях не столкнуться! А, с другой стороны, к чему сталкиваться раньше времени? Сначала Рина была замужем. Юрист Владимир Блюмельфельд был гораздо старше ее. За малый рост и покладистость она звала его Птичкой. Но редкой птичке под силу порхать круглыми сутками, как порхала сама Рина! К тому же первая слава ударила ей в голову, поклонники одолевали, и по части верности первому мужу Зеленой было в чем себя упрекнуть. Дело кончилось разводом, после чего она бросилась в роман с журналистом Михаилом Кольцовым. Он был женат, но Рина открыто сопровождала его на встречи с иностранцами, царила в “Жургазе” — вечернем клубе, учрежденном Кольцовым в ресторане издательства “Журнально-газетное объединение” на Страстном бульваре. Котэ — личность в Москве известная, между прочим, автор фонтана Дружбы народов на ВДНХ — тоже бывал там, и ел раков в компании Пыжовой, Ильинского, Довженко (раки в “Жургазе” были фирменным блюдом). Но с Риной познакомился не на Страстном бульваре, а в Абхазии, в доме отдыха “Синоп”, куда оба отправились залечивать душевные раны: Рина только-только ушла от Кольцова, Котэ развелся с женой. И, пожалуй, никому еще не удалось столь быстро и эффективно излечиться, как этим двоим, влюбившимся друг в друга с первого взгляда и на всю жизнь.

“Так в моей жизни образовалась новая профессия — быть женой архитектора, — вспоминала Зеленая. — Мы с мужем прожили 40 лет, и всегда ходили, как дураки, держась за руки — такой привычки тогда ни у кого не было, все ходили под ручку”. И еще: “Если мужу случалось обижать меня, я могла биться головой о стену, он не повернулся бы посмотреть. А потом просто говорил: “Хорошо, я прощаю тебя”. Когда я уезжала на гастроли, он говорил: “Чтобы каждый день было письмо! Читать я его, может быть, и не буду, но чтобы оно лежало у меня на столе!”. Сам он не писал мне почти никогда. Характер у него был ужасный. Но во всем свете нельзя было найти человека, который был бы мне нужнее. И всю жизнь, каждый день я ощущала счастье!” Им было весело и спокойно друг с другом даже в старости. Даже в войну!

Осенью 1941-го на крыше их дома примостилась зенитная батарея, и немцы все норовили жахнуть по ней бомбой. Налеты приходились на одно и то же время, ближе к ночи, и Рина заранее надевала шапку и боты, чтобы, как начнется, поскорее бежать в бомбоубежище. Котэ, напротив, раздевался и спокойно устраивался под одеялом. “Зачем, ведь все равно через двадцать минут начнут бомбить?”, — удивлялась Рина. “Я не могу так рисковать! Вдруг налета не будет?” Когда наступала его очередь тушить на крыше зажигательные снаряды, Рина шутила: “Хоть кастрюлькой прикройся”. Котэ возражал: “Я дворянин и не могу умирать с кастрюлей на голове!”. Они не позволяли себе бояться, и война их пощадила! Даже сын Котэ вернулся с фронта невредимый.

О собственных детях Рина никогда не мечтала — боялась, что помешают профессии. При этом вечно умудрялась повесить на себя заботы о чужих. Племянники свои и мужа, внучатые племянники и, конечно, пасынки. Она любила их, считая, что у нее с Котэ все общее (кстати, его предыдущую жену она называла не иначе как “наша первая жена” и сумела с той подружиться. Так же, как Топуридзе сумел подружиться с ее бывшим мужем Блюмельфельдом). Младший сын Котэ, Сандро, так и вовсе очень скоро перебрался жить к ним. А старший, Роман, уходя на войну, не кому-нибудь, а мачехе надписал фотографию на память: “Дорогой Рине, снаружи Зеленой, внутри Золотой, от сына, идущего на фронт”.

“ВРИТЕ НА ЗДОРОВЬЕ!”

Однажды в 1969 Котэ проснулся среди ночи от невыносимой боли — это был инфаркт. У Рины от ужаса давление скакнуло за 200, повредилась сетчатка глаз. Через восемь лет у Котэ случился второй инфаркт, которого он не перенес. А Рина от шока ослепла. На похороны мужа она не ходила. Когда по настоянию сыновей устроили поминки, заперлась у себя в комнате.

Пока был жив муж, она своих лет не чувствовала. Теперь же обнаружила, что превратилась в старуху. “Когда мне выдали новый паспорт, я посмотрела и не поверила глазам — там оказалось гораздо больше лет, чем я думала. Вообще неприятно жить в конце века. Едешь на дачу в электричке рядом с молодыми, слушаешь их и хочется закричать: “Возьмите меня с собой”. Но я знаю, что мое место здесь, в 20 веке, где все мне дорого, где все мои друзья. У нас было много хорошего”.

“Никто не знал, что с Риной происходит, какие гадости или болезни, — говорил Гердт. — О них знала только она сама и не отвлекала человечество на свои проблемы”. Поразительно легкий характер! Она даже находила в себе силы по-прежнему шутить. “Если у вас бессонница, считаете до четырех. Можно до половины пятого”. “Мне пора называться не Риной, а Руиной Васильевной”.

Теперь она много болела, а однажды дело дошло даже до комы. Из-за болезни костей Рина стала заметно ниже ростом, и страшно стеснялась этого. И все же снялась еще в трех фильмах. В том числе в знаменитой своей роли Тортиллы (“Человеческих ролей не дают, буду играть черепаху!”, — записала она в дневнике), и миссис Хатсон в “Приключениях Шерлока Холмса”. По поводу последней серии, снимавшейся в 1986 году, Зеленая шутила, что в первый раз сподобилась сыграть мебель…

Одним из последних ее появлений на публике был творческий вечер Марии Мироновой. Хозяйка вечера, стоя у микрофона, хвасталась былыми любовными победами, а Рина — дряхлая, безучастная — сидела рядом на стуле и дремала. Только однажды, когда подруга пустилась в какие-то совсем уж неправдоподобные воспоминания, приговаривая: “Вот Рина не даст соврать”, Зеленая встрепенулась: “Ну почему же… Врите на здоровье!”.

Последние полтора года Рина Васильевна прожила в Матвеевском, в Доме творчества киноактеров. После ее смерти писали, будто она закончила свои дни в доме престарелых, потому что была одинокой. Это не так — до последнего дня Зеленая была окружена любящей и благодарной родней. Просто в Москве она задыхалась, да и обременять никого не хотела. “Единственное, что я теперь могу для них сделать — это не быть дома”.

Ей отчего-то очень долго не давали звания народной артистки СССР. Рина Васильевна шутила: “Если и дадут, то за пять минут до смерти”. Так и получилось. Утром 1 апреля 1991 года соответствующий указ был подписан, а в три часа дня народной артистки СССР Рины Зеленой не стало. По разным подсчетам ей было тогда то ли восемьдесят девять, то ли девяносто, то ли девяносто шесть лет. Просто в разное время она называла разные даты своего рождения. На вопросы отмахивалась: “Я вообще люблю приврать! Уже и сама забыла, что в моей биографии правда, а что придумано ради красного словца”. Как бы там ни было, кое в чем она точно не привирала: свою долгую жизнь она прожила на зависть счастливо.