22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

Казалось, было холодно цветам, и от росы они слегка поблекли.
Зарю, что шла по травам и цветам, обшарили немецкие бинокли.
Цветок, в росинках весь, к цветку приник, и пограничник протянул к ним руки.
А немцы, кончив кофе пить, в тот миг влезали в танки, закрывали люки.
Такою все дышало тишиной, что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной всего каких-то пять минут осталось!
Я о другом не пел бы ни о чем, а славил бы всю жизнь свою дорогу,
когда б армейским скромным трубачом я эти пять минут трубил тревогу.

Степан Щипачев

ВТОРОЙ ЭШЕЛОН

Ушли мужики, опустела деревня
Детишки да бабы, да три старика
Ушли мужики и с неделю, наверно
Приписаны были к резерву полка.
Конечно, война... Но кого ни послушай -
Леса да болота, и фронт отдален
И грешной надеждою тешили души
Резервные силы, второй эшелон.
А ночью, в конце этой горькой недели
Дорогу и к ним отыскала война
Надвинули шапки, шинели надели
И сорок штыков насчитал старшина...
И был-то всего этот бой однодневным,
По тем-то масштабам обычный заслон
Лежат мужики возле самой деревни
Резервные силы. Второй эшелон.

Исай Тобольский

МУЗЫКА

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.
Какая музыка во всем,
Всем и для всех - не по ранжиру.
Ах, не до жиру - быть бы живу...
Солдатам голову кружа,
Трехрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
И через всю страну струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.
Стенали яростно, навзрыд,
Одной-единой страсти ради.
На полустанке инвалид
И Шостакович - в Ленинграде.

Александр Межиров

ВЫСОТА

Комбату приказали в этот день
Взять высоту и к сопкам пристреляться.
Он может умереть на высоте,
Но раньше должен на нее подняться.
И высота была взята,
И знают уцелевшие солдаты -
У каждого есть в жизни высота,
Которую он должен взять когда-то.
А если по дороге мы умрем,
Своею смертью разрывая доты,
То пусть нас похоронят на высотах,
Которые мы все-таки берем.

Михаил Львов

БАЛЛАДА О ЗЕНИТЧИЦАХ

Как разглядеть за днями
след нечеткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след...
На батарее
были сплошь -
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая чёлка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне...
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые
С крестами на броне.

И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
- Батарея-а-а!
(Ой, мамочка!..
Ой, родная!..)
Огонь! -
И -
залп!
И тут они заголосили
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо -
Снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему -
протяжному -
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
- Ой, мамочка!..
- Ой, страшно мне!..
- Ой, мама!..
И снова:
- Батарея-а-а! -
И уже
пред ними
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдопобно жарко
четыре чёрных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал...
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!)
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
"Ты моя - навеки!.."
Несказанное:
"Я тебя ждала..."
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
"Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!"
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины...
...Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришёл
с войны.

Роберт Рождественский