Чиновники, гимназисты, провинциальные барышни. Декорации начала прошлого века Каким бы сюжетом оказалось все это связано? Любовным? Почему - нет?

Стальное перо, сохранившее отдаленное родство с кисточкой китайского каллиграфиста, не столь, конечно, универсальное в плане передачи информации, как нельзя более лучше подходит для переложения резких движений души на бумагу.  Обопрись на него посильней, и оно раздвоится, как змеиное жало, забрызгивая фиолетовым или черным поверхность листа и порррвет его, сломавшись на самом патетическом месте, придавая  прощальным письмам брошенных любовников и предсмертным запискам самоубийц дополнительную выразительность.

Высыхая, чернила оставляют на сломанном пере радужную пленку, на которой можно сфокусировать взгляд, когда уже не хочется ни на что смотреть. Вероятно это происходит из-за особенностей строения сетчатки глаза.

Но рассказ никогда не будет написан...

Воронка чернильницы, исчезающая в собственной тени, остается единственной реальностью между вымыслом и небытием. Пустота, извергаемая ею, подобно вулканической лаве погребает в себе все - скрещенные молоточки, ранцы из телячьей кожи, мансарды, комплекты Нивы. Все образы, которыми растренированная, погрузневшая память отзывается на имя Чехова и никто, кроме него, не способен оживить эти смутные, застывшие фигуры, за каждой из которых - не рожденных, чудится присутствие его - мертвого.

Сад камней, спроецированный в сослагательное наклонение, приобретает сходство с музеем восковых фигур, экспонатами которого предстоит нам стать, без особой, впрочем, надежды на внимание посетителей - слишком хорошо мы будем забыты.

Никаких чернильниц.

Через сто лет вряд ли что-либо из принадлежащего материальному миру сумеет о нас напомнить. Порукой тому, возрастающая в геометрической прогрессии, скорость его обновления, скорость исчезновения окружающих нас вещей, в каждую из которых мы вкладываем часть себя. И чем больше эта часть, тем острее чувство того, что ничего тебе не принадлежит, кроме леса дремучего, да семейства на телеге, колеса которой по ступицу увязли в раскисшей глине малоезженного проселка, да руки на топорище.

Как известно, мистические настроения характерны для эпохи смены общественных формаций. Хотя может быть именно события политической истории России окажутся единственным весомым свидетельством того, что наше поколение все-таки было. И о его облике будут судить по лицам нынешних деятелей политики, в которой, к сожалению фэйс-контроль не практикуется.

А настоящий образ поколения, скорее всего, пребудет недоступным воображению потомков, в силу отсутствия вещественных доказательств его существования.

Годы шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, девяностые, слипшиеся в бесформенный ком, проваливаются в зазор между смертью Сталина и технотронной революцией, не оставляя по себе ни словесного, ни какого иного, портрета.

С этой точке зрения пращуры, веками жившие в несменяемых интерьерах, отложившихся в подкорке, оказываются в лучшем положении.

Люди, скажем, более динамичного девятнадцатого века запечатлены классической литературой.

А нам утешением в этой неприятности может послужить интуитивное понимание того, что потомки наши как-нибудь выкрутятся.

.

текст