Готовы ли вы разбить розовые очки ради общего счастья, чтобы, наконец, увидеть, что женщина – это стройная субстанция, которая живет жалостью к другим, не требует для себя ничего, кроме любви, и кормится поцелуями, но как только они заканчиваются, начинает капризничать?

Ринат Валиуллин

Она всегда была актрисой. По крайней мере, именно так я думал раньше. Иногда ее лицо казалось мне самым родным и близким, я любовался его внутренним свечением, в котором мешались доброта и нежность, и любил ее больше всего на свете.
  

А потом резко, без каких-либо значительных перемен, оно вдруг становилась холодным, далеким, и рядом со мной оказывался чужой, незнакомый человек, словно никогда не было всех этих дней, проведенных вместе, за которые я успел пристально изучить каждую ее черту. 

А порой в ней появлялось что-то, что заставляло меня ожесточенно ненавидеть этот смех, начинавший звучать издевкой, эти руки, становящиеся старыми и некрасивыми.  И тогда кольцо, которое я подарил ей, больше не казалось символом нашего союза, наоборот, оно лишь сильнее подчеркивало эту потаенную уродливость.

Однажды мы полетели в Берлин. Тогда она то ли посмотрела какой-то фильм, то ли прочла книгу, но в целом это был каприз, ей просто захотелось увидеть небо Берлина. Пока мы летели в самолете, как дети пихаясь локтями и глазея в окошко иллюминатора на облака, похожие на сказочных зверей, она была той самой девочкой, полной внутреннего света, которую мне хотелось беспрерывно целовать и прятать в руках от неумолимого мира, крадущегося тяжелым временем в хрупкие человеческие жизни. Но когда мы долетели… 

 Небо Берлина оказалось затянутым пеленой низких туч и падало на нас холодной неприятной моросью, заползая ознобом мурашек за пазуху. Оно было точно таким же, каким было дома, где остались неоконченные дела, брошенные ради этого нелепого путешествия: серым, ватным и безрадостным. А она радовалась, она подставляла лицо этой нелепой пародии на дождь и улыбалась. Но было в этом столько фальши, столько наигранности, что во мне волной начало подниматься раздражение к этому городу, к этому небу, к ней — такой лживой маске на фоне пасмурного Берлина.

А иногда бывало и наоборот. Один раз мы с ней сильно поссорились, я уже не помню в чем была причина, обычно я очень быстро забываю поводы обид, видимо, чтобы не забыть саму обиду, лелея и вынашивая ее до скандала, беременея ожесточением, злобой и собственными неудовлетворенными амбициями, как женщина беременеет плодом. Мы кричали друг на друга, она хватала какую-то посуду и пыталась ее бить, но под руку ей постоянно попадалась только небьющаяся.

  И снова в ней что-то неуловимо изменилось, и я неожиданно увидел, как идут ей растрепанные волосы, как красив огонь негодования во взгляде, и как смешны эти кастрюльки, пластмассовые чашечки и ложки, разбросанные по полу. Я засмеялся. Она посмотрела на меня удивленно, растерянно, а потом ее плечи опустились, она оглядела беспорядок, устроенный нами, и тоже улыбнулась. В этой улыбке было все: и ребенок, всегда живший в ее душе, и та легкость, с которой она впитывала жизнь, и наша любовь, прожившая столько лет.

Сейчас ее уже нет рядом со мной. Не буду врать, чтобы добавить этим словам флер трагичности, она не умерла, мы просто расстались, даже почти друзьями. И я начал смотреть на все, что было с нами, со стороны. Людям в целом свойственно взвешивать и обдумывать события уже постфактум, все мы сильны задним умом, но катастрофически наивны в настоящем времени, пока мы еще участники, а не отстраненные зрители. И сейчас я понимаю то, чего не понимал тогда. Она была актрисой? Она так часто менялась? Нет, нет, нет, менялась не она, менялся я.

 И тогда, в Берлине, это именно мне поперек горла встало серое небо, а она просто смотрела наверх и ловила губами подаренную ей судьбой мечту, и тогда, во время ссоры, именно я увидел весь абсурдный гротеск скандала, что заставило меня изменить свое отношение… к ней. И именно то, что происходило во мне — определяло какой она будет сегодня, какой я, в слепоте своей, в своем эгоизме, увижу ее.

Теперь я осторожнее отношусь к людям, я чаще заглядываю в себя и уже не так легко поддаюсь сиюминутным сменам настроения, с такой страшной легкостью меняющим любовь на ненависть, одобрение на раздражение, близость на равнодушие. Но на совести тяжело ворочаются камни раскаяния, ведь когда мы расставались, я обвинил ее во всем, а она, глупая, наивная девчонка, поверила мне. 

И каждый день, выходя из дома, я ищу в толпе ее лицо, чтобы объяснить, что не она, но я — тот лживый паяц, сломавший своим непостоянством все, что пытались мы создать вместе. Я ищу, уже зная, что так никогда не смогу найти этого лица, лица моей прошлой любви, лица моей невольной актрисы. 

 Потому что в тысячах глаз, губ, лбов, щек, черт — я снова и снова, с долей роковой иронии бытия, буду видеть только себя.

Уж не судишь чёрное,
Не рядишься в белое,
И нет в тебе той ясности,
А что ни шаг - опасности.

Сколько в чёрном белого? 
Сколько в белом чёрного?
Сердцем разгадаешь ли?
Совестью измеришь ли?

Мы живем с ошибками, 
Мы живем с обманами,

Забывая сказки –
Детские подсказки…

Там чёрное-черно, а зло –опасно, 
Там белое – бело, добро – прекрасно!
Всё в сказках азбучно-понятно,
А в жизни краски так невнятны…

И черный цвет уж не всегда так чёрен, 
Тут из цветов не-белых белый сложен,
И, балансируя, между добром и злом,
Мы, в этом мире, ошибаясь и творя живём!

Приятный недуг... иногда хочется поболеть кем-то - будто вселенская жажда - некому позвонить, некуда руки деть,   в беспокойном ознобе я набираю 03 - алло... нет я здорова ...плохо мне и нужна прививка чья-то.

Скорая помощь заразите меня любовью.

Ринат Валиуллин

СТИХИ

ТЕКСТ

ФОТОГРАФИИ