В Мастере и Маргарите Булгаков показал свой неплохенький такой талант, но так же и показал свою интеллигентскую йобнутость. "Продам душу дьяволу (или вступлю с ним в сделку) ради отдельной квартиры".... Тщедушное существо. И тьма торжествует в его романе. Свет показан вторичным, не интеллигенским.
Давным давно читая про притиснения интеллигенции я был на её стороне, осуждал её гонителей. Последнее же время видя насколько очень часто безумно-опасной является интеллигенция, я становлюсь на сторону её гонителей. Пока что на сторону гонителей словом и убеждением. Пока...

В колонках играет - М.Калинкин - После атаки

После атаки

слова и музыка М.Калинкин

Вот и всё... остывают стволы
И наводчик глотает из фляжки
Между траками вянет полынь
Мы сегодрня родились в рубашке
И во рту шелестящая медь
Объясняет - мы живы с тобою
Там кому то другому гореть
После этого встречного боя

Ах, как сладок горящий табак
Любям выжившим в танковом тире
Это общая наша судьба под названьем Т-34
Этот грохот стоящий в ушах
И наводчик от пороха серый
Это общая наша судьба
Что насквозь пробивает "Пантера"

Траектория траков пройдёт
В неизвестность пожизненной глади
А прославленный танковый взвод
Догорает на клевере сзади!

Мы стоим на опушке вдвоём
В люк вливаются неба гуаши
Это поле с кострами на нём
Наше всё таки... всё таки наше

Мы в измятую кружку нальём,
Мы помянем танкистов пылавших
Это поле с кострами на нём
Наше всё таки... всё таки наше!


Из сборника "Танковые песни", купленного камрадом Gortwog в Кубинке 1,5 года назад. Песню он тоже выкладывал в сеть.
http://www.liveinternet.ru/users/gortwog/post6044008/

В колонках играет - М.Калинкин - Т-34
Настроение сейчас - это слава моей страны тетридцатьчетыре....

Интересное произведение Мастер и Маргарита.
Хотя мне сравнивать не с чем. Шедевром его наверное считают за его необычность.
Рассказ о событиях происшедших в Москве глазами русского писателя-интеллигента.

Ну шо я о нём скажу....
дьявол пришёл в столицу чтобы устроить разнос нерадивым начальникам творческих учреждений и наградить труд безымянного человека по кличке "мастер" (с маленькой буквы), написавшего произведение которое понравилось даже лукавому. Иль сотона явился в Мск в первую очередь из-за Маргариты как единственно подходящей хозяйки бала, а мастера решил осыпать щедростью до кучи? :)

дьявол тут показан некровожадный (НЕКРОвожадный? :)). Смертей, окромя ярого безбожника Берлиоза и ещё какого-то мужика на бале, не обнаружено. Есть паника и помешательства.
Насколько я понял вставки с описанием событий в Иерусалиме есть фрагменты того самого труда мастера. С, как показалось, намёком под истинность описанных там событий.
Любоу показана интересно.

Вообще мне понравился булгаковский слог.

Второй раз пересматриваю экранизацию сего произведения (о покупке лицензионной копии я уже писал в марте прошлого года).
У Басилашвили неплохо получилось сыграть Сотону. Его лицо мне здорово напоминает лицо Дьяблы из отличной и всем известной игры Diablo (именно первой части).

А вот Панкратов-Чёрный в ОЧЕНЬ понравившейся мне сцене пробуждения Лиходеева дома в аццком похмелье ("Доброе утро, симпатичнейший Степан Богданович!"© вообще жесть! =)) мог бы сыграть и лучше.
Интересен ход режиссера с участием одного актёра в двух ролях. В. Гафт в роли первосвященника Каифы и в роли человека во френче. Типа тогда злобный первосвященник отправил на смерть Иешуа, а нонче кровавая гебня. Хотя может быть я и не прав.
Претензии Димы Пучкова по поводу фильма считаю по бОльшей части обоснованными и с ними согласен.

В колонках играет - Алиса - Синий предел

Нашёл на этом форуме четверостишье из стихотворения, которое в децтве сам выучил наизусть и с гордостью прочитал родителям.
"И отступая перед князем
Бросая копъя и клинки
С коней валились немцы наземь
Воздев железные персты"
Вспомнил про него, стал искать. Нашёл.
Оказалось тогда в школьном учебнике по литературе был выложен лишь фрагмент из большого стихотворения К. Симонова "Ледовое побоище". Жаль учебника того нету - выложил бы фотки иллюстраций к тому отрывку.

Ввиду огромности стиха сделаю так. Весь стих положу под кат. Отывок который я учил - наружу.

ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ

Читать весь стих ===>
На голубом и мокроватом
Чудском потрескавшемся льду
В шесть тыщ семьсот пятидесятом
От Сотворения году,

В субботу, пятого апреля,
Сырой рассветной порой
Передовые рассмотрели
Идущих немцев темный строй.

На шапках перья птиц веселых,
На шлемах конские хвосты.
Над ними на древках тяжелых
Качались черные кресты.

Оруженосцы сзади гордо
Везли фамильные щиты,
На них гербов медвежьи морды,
Оружье, башни и цветы.

Все было дьявольски красиво,
Как будто эти господа,
Уже сломивши нашу силу,
Гулять отправились сюда.

Ну что ж, сведем полки с полками,
Довольно с нас посольств, измен,
Ошую нас Вороний Камень
И одесную нас Узмень.

Под нами лед, над нами небо,
За нами наши города,
Ни леса, ни земли, ни хлеба
Не взять вам больше никогда.

Всю ночь, треща смолой, горели
За нами красные костры.
Мы перед боем руки грели,
Чтоб не скользили топоры.

Углом вперед, от всех особо,
Одеты в шубы, в армяки,
Стояли темные от злобы
Псковские пешие полки.

Их немцы доняли железом,
Угнали их детей и жен,
Их двор пограблен, скот порезан,
Посев потоптан, дом сожжен.

Их князь поставил в середину,
Чтоб первый приняли напор,-
Надежен в черную годину
Мужицкий кованый топор!

Князь перед русскими полками
Коня с разлета развернул,
Закованными в сталь руками
Под облака сердито ткнул.

"Пусть с немцами нас бог рассудит
Без проволочек тут, на льду,
При нас мечи, и, будь что будет,
Поможем божьему суду!"

Князь поскакал к прибрежным скалам,
На них вскарабкавшись с трудом,
Высокий выступ отыскал он,
Откуда видно все кругом.

И оглянулся. Где-то сзади,
Среди деревьев и камней,
Его полки стоят в засаде,
Держа на привязи коней.

А впереди, по звонким льдинам
Гремя тяжелой чешуей,
Ливонцы едут грозным клином -
Свиной железной головой.

Был первый натиск немцев страшен.
В пехоту русскую углом,
Двумя рядами конных башен
Они врубились напролом.

Как в бурю гневные барашки,
Среди немецких шишаков
Мелькали белые рубашки,
Бараньи шапки мужиков.

В рубахах стираных нательных,
Тулупы на землю швырнув,
Они бросались в бой смертельный,
Широко ворот распахнув.

Так легче бить врага с размаху,
А коли надо умирать,
Так лучше чистую рубаху
Своею кровью замарать.

Они с открытыми глазами
На немцев голой грудью шли,
До кости пальцы разрезая,
Склоняли копья до земли.

И там, где копья пригибались,
Они в отчаянной резне
Сквозь строй немецкий прорубались
Плечом к плечу, спиной к спине.

Онцыфор в глубь рядов пробился,
С помятой шеей и ребром,
Вертясь и прыгая, рубился
Большим тяжелым топором.

Семь раз топор его поднялся,
Семь раз коробилась броня,
Семь раз ливонец наклонялся
И с лязгом рушился с коня.

С восьмым, последним по зароку,
Онцыфрор стал лицом к лицу,
Когда его девятый сбоку
Мечом ударил по крестцу.

Онцыфор молча обернулся,
С трудом собрал остаток сил,
На немца рыжего рванулся
И топором его скосил.

Они свалились наземь рядом
И долго дрались в толкотне.
Онцыфор помутневшим взглядом
Заметил щель в его броне.

С ладони кожу обдирая,
Пролез он всею пятерней
Туда, где шлем немецкий краем
Неплотно сцеплен был с броней.

И при последнем издыханье,
Он в пальцах, жестких и худых,
Смертельно стиснул на прощанье
Мясистый рыцарский кадык.

Уже смешались люди, кони,
Мечи, секиры, топоры,
А князь по-прежнему спокойно
Следит за битвою с горы.

Лицо замерзло, как нарочно,
Он шлем к уздечке пристегнул
И шапку с волчьей оторочкой
На лоб и уши натянул.

Его дружинники скучали,
Топтались кони, тлел костер.
Бояре старые ворчали:
"Иль меч у князя не остёр?

Не так дрались отцы и деды
За свой удел, за город свой,
Бросались в бой, ища победы,
Рискуя княжьей головой!"

Князь молча слушал разговоры,
Насупясь на коне сидел;
Сегодня он спасал не город,
Не вотчину, не свой удел.

Сегодня силой всенародной
Он путь ливонцам закрывал,
И тот, кто рисковал сегодня, -
Тот всею Русью рисковал.

Пускай бояре брешут дружно -
Он видел все, он твердо знал,
Когда полкам засадным нужно
Подать условленный сигнал.

И, только выждав, чтоб ливонцы,
Смешав ряды, втянулись в бой,
Он, полыхнув мечом на солнце,
Повел дружину за собой.

Подняв мечи из русской стали,
Нагнув копейные древки,
Из леса с криком вылетали
Новогородские полки.

По льду летели с лязгом, с громом,
К мохнатым гривам наклоняясь;
И первым на коне огромном
В немецкий строй врубился князь.

И, отступая перед князем,
Бросая копья и щиты,
С коней валились немцы наземь,
Воздев железные персты.

Гнедые кони горячились,
Из-под копыт вздымался прах,
Тела по снегу волочились,
Завязнув в узких стременах.

Стоял суровый беспорядок
Железа, крови и воды.
На месте рыцарских отрядов
Легли кровавые следы.

Одни лежали, захлебнувшись
В кровавой ледяной воде,
Другие мчались прочь, пригнувшись,
Трусливо шпоря лошадей.

Под ними лошади тонули,
Под ними дыбом лед вставал,
Их стремена на дно тянули,
Им панцирь выплыть не давал.

Брело под взглядами косыми
Немало пойманных господ,
Впервые пятками босыми
Прилежно шлепая об лед.

И князь, едва остыв от свалки,
Из-под руки уже следил,
Как беглецов остаток жалкий
К ливонским землям уходил.
далее ===>

Взято на сайте Art of War.

Нашёлся автор и информация об любимом мною стихе про "хоть есть причины для кручины, кому охота умирать!? держись, братан, ведь мы мужчины - не нам скулить, не нам стонать!", который я нарыл 3 года назад и которым восторгаюсь по сей день.

Этот стих оказался песней под названием "Эль-Кантара", в просторечии просто "Кантара"!
Автор "Эль-Кантары" Евгений Грачев, московский
радиожурналист, работавший в 1969 году в Египте переводчиком.
НайденоВОТ ТУТ.


ЭЛЬ-КАНТАРА

Слова и музыка Евгения Грачева

Среди развалин и пожаров,
Где каждый дом шумит огнем
По пыльным улочкам Кантары
Идет пехотный батальон

Хрустит стекло под сапогами,
Звенят железом каблуки,
А за плечами, за плечами
Блестят примкнутые штыки

Стреляют здесь не для острастки
Гремит военная гроза
Из-под арабской желтой каски
Синеют русские глаза

В окопы вместе с батальоном
Эксперты русские идут
Их запыленных, опаленных
Как избавителей здесь ждут

Без звезд зеленые погоны
Идут с солдатом наравне
Ведут чужие батальоны
В чужой стране, в чужой войне

Вы нас представьте на минуту,
Идущих под стальным дождем
Как за египетские фунты
Мы буйны головы кладем

Мы – как в Испании когда-то
Мы здесь нужны, мы здесь важны
Мы – неизвестные солдаты
На дальних подступах страны

Хоть есть причина для кручины
Кому охота помирать
Крепись, браток, ведь мы мужчины
Не нам скулить, не нам стонать

Вернусь домой, возьму гитару
И под негромкий перезвон
Я вспомню улочки Кантары
И свой пехотный батальон...

Я как и тогда в культурном шоке.

В колонках играет - Алиса - Дождь

Когда то в 3м классе мы учили во это стихотворение. Я помнил его до 7-8 класс примерно. Потом забыл с концами.

Настюлька была стройной как березка и в лучшие времена я восхищаясь ею сравнивал с березкой декларировал то что смог вспомнить "белая береза...под моим окном". Далее напрочь не помнил. А идея найти стих чтобы всё красиво зачитать в череп не пришла. Дебил %)

И вот я нашёл его, чтобы прочитать уже другой....

БЕРЕЗА

Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.

На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.

И стоит береза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.

А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.

С. Есенин
‹1913›

В колонках играет - Rammstein - Ich will

"Еще молимся о богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте."
из чина православного молебного пения




Солдатская молитва

Отец Небесный! Будет жаркий бой...
Ты не оставь меня! и будь всегда со мной!
Прости грехи мои! и дай мне искупить...
Не дай погибнуть... дай еще пожить!
А дома мать ждет, каждый день не спит...
Все у ворот... то плачет, то молчит...
Я мать обнять хочу и в старости согреть!
Прости грехи, Господь! Не дай мне умереть!
Еще девчонку я не целовал...
И ласки женской я еще не знал...
Пахать мне землю хочется весной...
Ты защити! И будь всегда со мной!..
А коль минута смертная пришла...
И смерть меня почти уже нашла...
Тебя прошу - грехи все отпусти!
Спаси мне душу и к себе возьми...
А на земле Ты мать теплом согрей...
Нет никого на свете мне милей...
Не дай ей Господи от горя онеметь...
Не позабудь ее ты пожалеть...
Мне очень страшно, Господи, прости!!!
В бою последнем душу защити!

Cherkes Lena
Взято сдесь:
http://www.photosight.ru/photo.php?photoid=1950936

В колонках играет - Mattafix - Big City Life

Впездунах эту скучную, нудную и мёртвую работу во дворце. Расскажу о книгах которые купил сегодня вечером после работы.

1. Артуро Перес-Реверте "Баталист"

Впервые с 2003 огода купил ХУДОЖЕСТВЕННУЮ книгу :) Вообще я как то не чтец худ.литературы, хотя в децтве, в школе я прочитал ОЧЕНЬ много худ. лит-ры.
Подкупило название, а затем, когда вытащил книгу, - изображение объектива анфас :) Разумеется захотелось прочитать про фотографа на войне. Я ж сам типа баталист - в децтве рисовал взахлёб батальные картины и этюды, зачитывался боевыми эпизодами в книжках.
Хотел бы фотографировать войну... Потому, что военных фотографий очень мало и каждая из них очень ценна.

Книжечко про фатографа проведшего в горячих точках много времени, заперевшегося ныне в башне, рисующего на стене башни большую фреску на батальную тему и размышляющего на тему войны ; для оживления сюжета к фатографу пришёл дяденько, за фотку которого в нехороших военных условиях фатограф получил большие ништяки, а дяденьке сия фотка убила оставшуюся жизнь и теперь дяденько хочет отомстить >:)
Почитаем >:)


2. Артем Драбкин "Я дрался на ИЛ-2"

Серия записей и интервью собранных автором. Опрошены пилоты, стрелки, механики и прочие ветераны имевшие дело с нашим легендарным штурмовиком ИЛ-2.
Я же фанат "самолётов для пехоты" - штурмовой авиации и пикирущих бомбардировщиков. Самолётов действуюших в тесной связи с наземными войсками и по наземным войскам :) Летающей артиллерии.


3. Исаак Кобылянский "Прямой наводкой по врагу"

А это воспоминания сержанта, "командира орудийного расчета батареи 76-мм полковых пушек, носивших прозвище «Прощай, Родина!» за их открытые позиции у переднего края."
Я же фанат пехотной артиллерии, артиллерии действующей в тесной связи с пехотой, в её порядках :)


И ещё один важный стишок напоследок:
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган,
Он не пристанет к вам на полустанке,
В войну Малахов помните курган?
С гранатами такие шли под танки.
Такие строили дороги и мосты,
Каналы рыли, шахты и траншеи.
Всегда в грязи, но души их чисты,
Навеки жилы напряглись на шее.
Что за манера — сразу за наган,
Что за привычка — сразу на колени.
Ушел из жизни Маяковский-хулиган,
Ушел из жизни хулиган Есенин.
Чтоб мы не унижались за гроши,
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски,
Ушел из жизни хулиган Шукшин,
Ушел из жизни хулиган Высоцкий.
Мы живы, а они ушли туда,
Взяв на себя все боли наши, раны...
Горит на небе новая Звезда,
Ее зажгли, конечно, хулиганы.
Ф. Гафт
http://www.liveinternet.ru/users/54317/post29598837/

Это очень верный стих! Это одно из тех факторов, которые я не мог точно, полно и красиво объяснить, то что меня сдерживали при общении с малолетними (до 25 лет :)) хулиганами и успокаивало после. Это то что говорило мне - это подростки, это пройдёт, надо только терпеливо и правильно их воспитывать, а некому и получается такое дерьмо! И удерживало от срыва, от кулаков и яростной ругани. Сам ведь похожим был когда то....



p/s/ Погода последних дней меня очень радует. * МАССОВО ИДЁТ СНЕГ ХЛОПЬЯМИ! * =) * И почти не тает. Я люблю снег.
Вообще же последнее время я не мерзну как все. Сегодня утром пацаны скадали почему - Я ТОЛСТ! Аццкий пазор :)

В колонках играет - Motley Crue - Anarchy in the U.K.

ПРАВЕДНЫЕ МУЖИ

Пусть враги над мертвыми рыдают --
Прах зарыт, и павшим нет возврата.
Наши братья в небо возлетают --
Нам ли плакать над могилой брата!

Семь планет усопшего встречая,
Золотые распахнут врата,
И душа восходит в кущи рая,
От земного тления чиста.

И трепещет радостью священной,
Глядя в бездны, что раскрылись мне,
Когда я сквозь семь небес вселенной
В рай летел на огненном коне.

Древо мудрых, все в плодах румяных,
Вознеслось превыше кедров там,
Древо жизни на лугах медвяных
Тень дарит неведомым цветам.

Дышит ветер сладостный востоком,
Он приводит хор небесных дев.
Их увидишь изумленным оком --
И уже пылаешь, опьянев.

Девы смотрят -- чем велик ты, воин?
Опытом иль буйством юных сил?
Если ты Эдема удостоен,
Ты герой, но что же ты свершил?

Каждая зачтется ими рана,
Ибо в ранах -- слава и почет.
Стерла смерть отличья рода, сана
И лишь ран за веру не сотрет.

И тебя уводят в грот прохладный,
В многоцветный лабиринт колонн.
И кишеньем влаги виноградной
Вскоре ты согрет и обновлен.

В каждом вспыхнет молодости сила,
Каждый чист и праведен душой.
Та, что сердце одного пленила,
Станет всем подругой, госпожой.

Лишь к одной, достойнейшей на пире,
Ты влеком не чувственным соблазном:
С ней беседуй в радости и в мире
О высоком и многообразном.

То одна из гурий, то другая
Кличет гостя к пиру своему.
Право, стоит умереть для рая:
Много жен -- и мир в твоем дому.

И скучать о прошлом ты не станешь,
И уйти отсюда не сумеешь.
От подобных женщин не устанешь,
От подобных вин не опьянеешь.

Я поведал кратко о награде,
Ждущей тех, кто в битву шел без страха.
Так пируют в райском вертограде
Праведные воины Аллаха.



Аффтар - Гёте :)
Правда сей дядя был одежимым диаволом, но всё равно ему не отказать в интеллигентской мозговой педерастии :)

Эту запись я хотел написать и выложить ещё в то время когда шёл новый многосерийный фильм-экранизация "Тихого Дона" by Бондарчук с итальянцем в главной роли. Но так и не выложил.

1. Тогда я узнал что мой дедушка, Михаил Тихоныч, отец моей мамы, живущий рядом с нами с бабушкой и, слава Богу, здравствующие, в своё время пил водку с Шолоховым :), когда заезжал в его станицу по каким то рабочим вопросам. Шолохов выпил с ними водки и подарил деду книгу (или книги) "Тихий Дон" которую собственноручно подписал. Дедушка отдал книгу кому то по-читать, тот отдал её ещё кому то, тот уволился и уехал в еизвестном направлении вместе с книгой :)

2. Когда я ещё раз увидел сцену атаки на моряков то вспомнил два момента:

- из детства. Когда я увидел в детстве этот эпизод в советской экранизации, то мне стало очень жалко моряков-беляков, как я их назвал тогда :) После этого фильм закончился и я побежал в свою комнату. Там из листов бумаги соорудил себе "Максим-пулемет" и стрелял в воображаемых красных конников стремясь защитить моряков :)

- из недавнего прошлого. Я увидев новый эпизод с моряками вспомнил про что то похожее из лю-бимой мною книги "Россия кровью умытая" Артёма Веселого. Автор примерно одного возраста с Шолоховым, участник первой мировой и гражданской, писатель.
Вот два эпизода где описывается бесшабашная атака главного героя на противника

Артём Веселый "Россия кровью умытая"

Ага, фиг вам. Перешерстил всю книгу 4 (четыре!) раза но не нашёл этого момента!!! Мистика какая то. По гражлданской войне я читал тока "Россию, кровью умытую" Артема Веселого, "Воспоминания" генерала барона Врангеля, первую половину "Как закалялась сталь" и "Р.В.С.", последние были в школьном возрасте :) ПАомню что ТОТ самый нужный эпизод я читал уже в послешкольном возрасте.
Придётся выкладывать по памяти. Суть такова:

Гражданская война. Герой - белый, на коне во главе своей конной сотни. Впереди примерно в 100 метрах позиция толи пулеметов, толи артиллерия противника, то бишь красных. Силы противостоят значительные.
Толи в горячке боя толи от отчаяния герой срывается с места на своём коне в безумную атаку. Подскакивая к позициям красных герой оглыдяваясь видит что "сотня не поддержала его" и он мчится на врага один.
Далее под огнём врывается на позиции красных и зарубив-затоптав несколько человек остальных обращает в бегство своим внезапным и отчаянно смелым броском. Через некоторое время его назоняет своя сотня.

В общем так. "Тихого Дона" я никогда не читал. Но что вышеуказанный эпизод я где то вычтал это точно. Вот тока где....

Раз уж пошло дело, хоть и не так как задумывал, вот тот самый отрывок из "Тихого Дона" Михаила Шолохова

большой текст внутри
Григорий полуобернулся к сотне:
— Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной! — Легко выхватил шашку, первый закричал: — Ура а а а!.. — и, испытывая холодок и знакомую легкость во всем теле, пустил коня. В пальцах левой ру-ки дрожали, струной натянутые, поводья, поднятый над головой клинок со свистом рассекал струю встречного ветра.
Огромное, клубившееся на вешнем ветру белое облако на минуту закрыло солнце, и, обгоняя Гри-гория, с кажущейся медлительностью по бугру поплыла серая тень. Григорий переводил взгляд с приближающихся дворов Климовки на эту скользящую по бурой непросохшей земле тень, на убе-гающую куда то вперед светло желтую, радостную полоску света. Необъяснимое и неосознанное, явилось вдруг желание догнать бегущий по земле свет. Придавив коня, Григорий выпустил его во весь мах, наседая, стал приближаться к текучей грани, отделявшей свет от тени. Несколько секунд отчаянной скачки — и вот уже вытянутая голова коня осыпана севом светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг вспыхнула ярким, колющим блеском. В момент, когда Григорий перескаки-вал неприметную кромку тучевой тени, из проулка туго защелкали выстрелы. Ветер стремительно нес хлопья звуков, приближая и усиливая их. Еще какой то неуловимый миг — и Григорий сквозь сыплющийся гул копыт своего коня, сквозь взвизги пуль и завывающий в ушах ветер перестал слышать грохот идущей сзади сотни. Из его слуха будто выпал тяжелый, садкий, сотрясающий непросохшую целину скок массы лошадей, — как бы стал удаляться, замирать. В этот момент встречная стрельба вспыхнула, как костер, в который подбросили сушняку; взвыли стаи пуль. В замешательстве, в страхе Григорий оглянулся. Растерянность и гнев судорогами обезобразили его лицо. Сотня, повернув коней, бросив его, Григория, скакала назад. Невдалеке командир вертелся на коне, нелепо махая шашкой, плакал и что то кричал сорванным, осипшим голосом. Только двое казаков приближались к Григорию, да еще Прохор Зыков, на коротком поводу завернув ко-ня, подскакивал к командиру сотни. Остальные врассыпную скакали назад, кинув в ножны шаш-ки, работая плетьми.
Только на единую секунду Григорий укоротил бег коня, пытаясь уяснить, что же произошло по-зади, почему сотня, не понесши урону, неожиданно ударилась в бегство. И в этот короткий миг сознание подтолкнуло: не поворачивать, не бежать — а вперед! Он видел, что в проулке, в ста са-женях от него, за плетнем, возле пулеметной тачанки суетилось человек семь красноармейцев. Они пытались повернуть тачанку дулом пулемета на атакующих их казаков, но в узком проулке это им, видимо, не удавалось: пулемет молчал, и все реже хлопали винтовочные выстрелы, все реже обжигал слух Григория горячий посвист пуль. Выправив коня, Григорий целился вскочить в этот проулок через поваленный плетень, некогда отгораживавший леваду. Он оторвал взгляд от плетня и как то внезапно и четко, будто притянутых биноклем, увидел уже вблизи матросов, сует-ливо выпрягавших лошадей, их черные, изляпанные грязью бушлаты, бескозырки, туго натяну-тые, делавшие лица странно круглыми. Двое рубили постромки, третий, вобрав голову в плечи, возился у пулемета, остальные стоя и с колен били в Григория из винтовок. Доскакивая, он видел, как руки их шмурыгали затворы винтовок, и слышал резкие, в упор, выстрелы. Выстрелы так бы-стро чередовались, так скоро приклады взлетывали и прижимались к плечам, что Григория, всего мокрого от пота, опалила радостная уверенность: «Не попадут!»
Плетень хрястнул под копытами коня, остался позади. Григорий заносил шашку, сузившимися глазами выбирая переднего матроса. Еще одна вспышка страха жиганула молнией: «Вдарют в упор… Конь — в дыбки… запрокинется… убьют!» Уже в упор два выстрела, словно издалека — крик: «Живьем возьмем! Впереди — оскал на мужественном гололобом лице, взвихренные лен-точки бескозырки, тусклое золото выцветшей надписи на околыше… Упор в стременах, взмах — и Григорий ощущает, как шашка вязко идет в мягко податливое тело матроса. Второй, толстоше-ий и дюжий, успел прострелить Григорию мякоть левого плеча и тотчас же упал под шашкой Прохора Зыкова с разрубленной наискось головой. Григорий повернулся на близкий щелк затво-ра. Прямо в лицо ему смотрел из за тачанки черный глазок винтовочного дула. С силой швырнув себя влево, так, что двинулось седло и качнулся хрипевший, обезумевший конь, уклонился от смерти, взвизгнувшей над головой, и в момент, когда конь прыгнул через дышло тачанки, зарубил стрелявшего, рука которого так и не успела достать затвором второй патрон.
В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в длиннейший промежу-ток времени) он зарубил четырех матросов и, не слыша криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым, скрывшимся за поворотом проулка. Но наперед ему заскакал подоспевший ко-мандир сотни, схватил Григорьева коня под уздцы.
— Куда?! Убьют!.. Там, за сараями, у них другой пулемет!
Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул:
— Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Ррруб лю!..
— Григорий Пантелеевич! Товарищ Мелехов! Да опомнитесь вы! — уговаривал его Прохор.
— Пустите, братцы! — уже другим, упавшим голосом попросил Григорий.
Его отпустили. Командир сотни шепотом оказал Прохору:
— Сажай его на коня и поняй в Гусынку: он, видать, заболел.
А сам, было, пошел к коню, скомандовал сотне:
— Сади и ись!..
Но Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг скрипнул зубами, страшно за-стонал и с исказившимся лицом стал рвать на себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий — как стоял, так и рухнул ничком оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую то минуту чудовищного просветления, попытался встать, но не смог и, повернувшись мок-рым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надо-рванным, дико прозвучавшим голосом:
— Кого же рубил!.. — И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевы-вая вместе с пеной, заклубившейся на губах: — Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бо-га… в бога мать… Смерти… предайте!..
Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали на нем ремень шаш-ки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую ко-пытами, тучную, сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни — богатой горестями и бедной радостями — все, что было ему уготовано.
Лишь трава растет на земле, безучастно приемля солнце и непогоду, питаясь земными жизнетво-рящими соками, покорно клонясь под гибельным дыханием бурь. А потом, кинув по ветру семя, столь же безучастно умирает, шелестом отживших былинок своих приветствуя лучащее смерть осеннее солнце…
___________________________________________________________

Есть общее, не так ли? У Шолохова более красочно, а в том эпизоде который вычитал я - более прозаично.

В колонках играет - Motley Crue - Rock'n'Roll Junkie
Настроение сейчас - лучше

Комп жестоко глючит последние недели полторы. После запуска инета начинает виснуть сначала одно окно, потом другое, потом вся система, не реагируя ни на что кроме кнопки Reset. При этом музыкальный проигрыватель продолжает играть музыку на замершем экране. Во время одного из таких зависаний умер Аутлох. е запускается вообще. Хорошо что есть "ручной" доступ на почтовый сервер прова.
Последний раз комп, а именно винда, глючил аж полтора года назад, очень давно.
Думаю нахрен отформатить винт, предварительно разумееццо переписав файлы аутлоха с письмами (с 2003 года есть ещё письма), другую важную инфу, и заново поставить винду. Возможно я подхватил виря.
Вот такие пироги с железом моим.
У Насти на прошло неделе тоже умер комп. Выяснилось что это скончался блок питания. Это заменили бесплатно по гарантии.
Начали просмотр моего дневника. Официально просмотели первые 5 страниц, не считая последних, посвященных нашему знакомству.


Вчера достал с полки "Витязя в тигровой шкуре" Шота Руставели.

Как то в децтве я по своей инициативе выучил стишок из ~7-8 ...эээ... многостиший :) (где примерно 6 строк вместо 4х обычных) про битву на Чудском озере. После чего он был прочитан наизусть родителям. Они порадовались, похвалили. Я сказал им что теперь вы-учу наизусть "Витязя в тигровой шкуре" Шота Руставели, которого я "взял у дяди Леши" :) Родители в ответ только улыбнулись :)
С детства запомнил только вот эти строчки:

Слушай, визирь мой отважный,
Слушай дочка Тинатина:
Всё имел я в этом мире,
Только бог не дал мне сына


Тогда я о силил половину поэмы, 15 сказаний. Осилил и забил, поняв что учить наизусть мне всё это ооочень долго :) Тем не менее это возможно, во вступительном слове к поэме помимо прочего написано что в Грузии встречаются люди которые знают сию поэму наи-зусть.
И вот эта книжка лежит передо мною. Серия "Школьная библиотека", Москва. издатель-ство "Просвещение", 1984 год, "Перевел с грузинского и обработал для юношества Н. За-болоцкий"
После долгого перерыва вернусь к чтению. Забив на гору других недочитанных книг, вер-нусь к художественной литературе и впервые в жизни, наконец-то!, окунусь в эпос.
Поехали!


Мне ещё воть что интересно. Как звучат аудиокниги? Хто то выразительно читает текст? Наверное звучит усыпляюще :) Вообще реально слушать ЭТО?

В колонках играет - Stratovarius - Visions
Настроение сейчас - чуть приподнятое

АЦЦКИ классный стих! :D

Женщины носят чулки и колготки

И равнодушны к вопросам культуры.

Двадцать процентов из них – идиотки,

Тридцать процентов – набитые дуры.

Сорок процентов из них – психопатки,

В сумме нам это даёт девяносто.

Десять процентов имеем в остатке,

Да и из этих-то выбрать непросто.



:D ЗачОт!
http://www.pravaya.ru/idea/20/4204

В колонках играет - Алиса - Солнце-Иерусалим
Настроение сейчас - наидерьмовейшее

Завтра у меня будет 14 тысяч рублей. У братана - десятка. Звонила мать сказала что подарок на Новый Год от неё с Евгением, наговорила неприятных вещей говорящих о том что ей нравятся деньги и положение в котором она сейчас (хотя говорит отнекивалась от таких "подарков" долго и упорно). Я думаю что это временное помешательство.
Меня тошнит от этих денег. Я ненавижу деньги. За деньги ничего не купишь.
Куда их деть? Раздать нуждающимся? Сложить в урну на пожертвования на строительство собора Пресвятого Александра Невского? Помочь людям на форуме д.Андрея Кураева? Отдать одному нашему оперу у которого дочь с какой то тяжелой болезнью и прелдстоит очень дорогостоящая операция (всем райотделом с прошлой получки скидывались)? Отдать Маринке?
Уже чернь в душе говорит не делать этого, а втянуть в себя.
У меня уже есть 10.000 рублей и я чувствую что чем большие деньги имею, тем они более к себе притягивают деньги и тем менее дают от себя оторвать, тем более притягивают человека к себе как кольцо из LotR. Ладно бы собственноручно заработанные, а тут такой грязный слив.

***Звонок был в процессе просмотра фильма "Статский советник". Довольно интересный фильм.***

Можно это сложить с тем что имею и взять за 22.000 отличный фотик Nikon CoolPix 8400, но меня уже воротит от мысли что в моём долгожданом фотике будет доля этих грязных денег.

Оххх Господи, спаси и сохрани.....

Очень в тему сейчас звучит песня "Солнце-Иерусалим" с последнего альбома "Алисы" Изгой

Где, чудо да разбой,
Правда, да навет,
Песня да вой.

Там, луч да ворожба,
Вера да расчет,
Мир да божба.

Там, уже две тысячи лет
Бьется за людей
Пепел да Свет.

Так, серебрит висок,
Всполохом войны,
Ближний восток.

Сквозь свет звезды вечерней,
Сквозь вой безликой черни,
Смерть Поправший смертью
Непобедим!
Ветхий храм разрушить,
Греть надеждой души,
И увидеть Солнце-Иерусалим!

Только мне, знать, не с руки
Биться пламенем за вас.
Отпылили сапоги,
Проглядел озера глаз.
Вам бы воли через край,
Рвать своих, что горло драть,
Все одно, что ад, что рай,
Все одно, где подъедать.

А я, дурак хотел лечить
Летаргию дряблых душ.
Обломился в полпути,
Захлебнулся грязью луж.
Я не первый, не второй,
Кто был с веком поперек,
Кто любви живой водой
Удобрял песок.

Но только ветер дробит рассветы,
Словно звезды прибой,
А значит, мне путь держать к ответу,
Чтоб стать снова собой.
Значит, мне рвать привычки кольца,
Мерить время с нуля.
Знать, что мир под Покровом Солнца
И где-то в нем ты и я!

Где, чудо да разбой,
Правда, да навет,
Песня да вой.

Там камни да песок
Делит по себе
Ближний восток.

Там, радуга-дуга
Ладит от земли
Мост в облака,

А выше облаков
Дышит, как живет
МИР да ЛЮБОВЬ!
http://delit.net/music/title_list_rus.phtml?id=29828

В колонках играет - Manowar - Revelation

Падение власти от Праведной Вести,
Чиновникам Веры - лишение чести,
От Вести Церквам будет очень обидно,
Что в их руководстве умов - то не видно.

Из ПРОШЛОГО рвется Живая Строка,
Но вся атмосфера Земли не легка,
Великих печалит событий весь ход,
Но счастье Завета придет в этот год.

Отставке конец, восстановлен Пророк,
Вырвался Свет в установленный срок,
Мир без оружия! - требует Весть,
Жить в нем любой посчитал бы за честь.

В раздоре Основы, растёт неприязнь,
Но старым порядкам предписана казнь,
На Западе рана от Вести сильна,
Но кое - кому всё ж поможет она.

Не будет рожден аппарат управленья?!
Заропщут развратные, шум, оскорбленья.
Даме предложат Престол, и без спора,
Выбор, укрытие, чистка и ссора.

Словесной чумою от многих смердит,
Но Весть, без войны ту чуму победит,
Трудно Великим от старых основ,
Но впереди всё равно Сын Сынов.

Растягивать миг начинаний не стоит,
От Вести полмира во гневе завоет,
Но всем Справедливым - великая честь,
Другие полмира зажгла Неба Весть.

Злоба и ненависть в мире разлиты,
Земные религии Богом побиты,
И ложный закон оказался не нужен,
Небесный Посол на земле обнаружен.

Потерям, лишеньям, в Церквах не уняться,
Раз главное в них - это лбом поклоняться,
Две Веры утратят и честь, и значенье,
Ведь внешняя служба - и есть Преступленье.

У пары Религий утраты не счесть,
Но всё обернут они словно за честь,
Слухи распустят, что Весть не чиста,
Зависть их ест, и в уме слепота.

Церковникам Слово Отца не подходит,
Но Дело Небес по-другому не входит,
Не может священство Дар Бога принять,
Посла от Добра надо сердцем понять.

Религии слуг своих вмиг потеряют,
Ведь те их стремления не разделяют.
С Вестью на ссору людей поведут,
За это их при смерти многих найдут.

Кто-то с испугом услышит Завет,
Но разум укажет: ошибки тут нет,
Слово от Бога дал новый Король,
Он в трудностях жизни познал свою роль.

О Вести родится различное мненье,
Ведь секты напустят туман и сомненье,
Из этих различных - родиться Завету,
Смерть всему старому, спора тут нету.

От радостной Вести Война прекратится,
А Церковь взбунтуется и возмутится,
Трое Наследников молча стараются,
Нету войны. Люди все улыбаются.

Древнейшая Дама Раздор прекращает,
Наследникам хитрость свою завещает,
Новый хитрец превзошёл Старика,
Победа всё крепнет, уже на века.

Славяне добреют и знают итоги,
И многие жизнь утверждают, как Боги,
Но есть ещё те, кто никак не постигнут,
Что взявшие меч, от меча и погибнут.

Инфекция гнойная вылиться рада,
В слове людей, кто - служители ада,
Бог лишь Живым указал свою дверь,
Но надо Послу опасаться теперь.

Посланник Великий от шума устанет,
Чума отойдёт, но другая восстанет,
Из слова Ара, кто - то страхи внушает,
В ряды сатаны весь народ приглашает.

Слово от Бога на землю дано,
Великим Славянам всё скажет Оно:
Что скрыто, - поставлено будет на суд,
Две Дамы - союзницы мир принесут.

Пророчества древние быстро забудут,
Строки двух Дам люди сравнивать будут,
Старый преклонит колено пред Светом,
Секты поникнут пред Божьим Заветом.

Разруха жила лишь до Вести признанья,
К Славянам почти половина Посланья,
Великий средь них не увидит преграды,
Преступникам разным тут будут не рады.

В словах Старика всеми виделось злое,
Завет же Посла, миру дарит другое,
ПАДШИЙ пребольно при этом споткнется,
Узнан Старик, но Он не признается.

Оценка тех, Древних, была неверна,
Надежда от Истины ныне дана,
Но к старому кто - то решит повернуть,
И рушить, предложенный Господом Путь.

____________________________________
А прикольно почитать. Из всего этого получается вывод что Конца света в слудующем году не будет, но тучи сгущатся всё сильнее

В колонках играет - Stratovarius - Infinity

Вот тут на форуме о. Андрея Кураева сегодня нашёл такую тему:
http://www.kuraev.ru/forum/view.php?subj=49958&order=asc&fullview=&pg=
Оказывается вот такие известыне строки Пушкина
Чем меньше женщину мы любим
Тем больше нравимся мы ей

не столь верны как казалось и СЛАВА БОГУ!

Строки вырваны из контекста (наша беда) и в оригинале всё звучит вот так:
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Меж обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

В колонках играет - Running Wild - Bad to the bone

Сегодня знаменательный день.
Сегодня в 14.00 по местному времени и в 15.00 по московскому времени массированными налётами египетской и сирийской авиации на позиции израильтян соответственно на линии Бар Лева у Суэцкого канала и на Голанских высотах и начавшейся через 5 минут беспрецендентной после Второй мировой войны артподготовки началась четвертая арабо-израильская война, известная как Война судного дня (у евреев и на западе) и как Октябьская война (у арабов).

Война продлилась 18 дней (с 6 по 24 октября) и явила собой интереснейшее с точки зрения военного искусства и военной истории событие.

Активное участие в ней приняли советские военные советники. Отлично себя показала советская военная техника, если использовалась умело и решительно. Война показала талант выдающегося полководца комдива Ариэля Шарона.

Египетский лидер Анвар Садат извлёк из войны выгодные политические дивиденты, бросив армию на произвол (за что был расстрелян повстанцами во время парада в 1982 году, если мне не изменяет память). Сирийцы мало добились более скромных результатов много потеряв.
Победил же в войне Израиль.
Так или иначе все стороны после войны, явившей собой последнее в истории использование огромных масс военных сил по канонам перешедшим по большей части ещё с итогов 2й мировой войны, к её концу были истощены в военном плане.

Выложу великолепное стихотворение неизвестного мне автора толи о 3й толи о 4й войне.

Среди развалин и пожарищ,
Где каждый дом смердит огнем,
По узким улицам Кантары
Идет пехотный батальон.

Хрустит стекло под сапогами,
Гремят железом каблуки…
А ад - за спинами, за спинами
Блестят приткнутые штыки.

Стреляют здесь не для острастки -
Гремит военная гроза.
ИЗ-ПОД АРАБСКОЙ ЖЁЛТОЙ КАСКИ
СИНЕЮТ РУССКИЕ ГЛАЗА.

В походы вместе с батальоном
Эксперты русские идут,
Их опаленных, запыленных
Как избавителей здесь ждут.

Без звезд зеленые погоны
Идут с солдатом наравне,
Ведут чужие батальоны
В чужой стране, в чужой ВОЙНЕ.

Хоть есть причины для кручины -
Кому охота умирать!
Держись, браток, ведь мы мужчины,
Не нам скулить, не нам стонать,

Мы как в Испании когда-то,
Мы здесь нужны, мы здесь должны,
Мы неизвестные солдаты
На дальних подступах страны.

Вы нас представьте на минуту
Идущих под стальным дождем,
Как за египетские фунты
Мы буйны головы кладем.

Приду домой, возьму гитару
И под негромкий перезвон
Я вспомню улицы Кантары
И свой пехотный батальон.


_________________________________
У нас в SP продолжается сражение на Голанских высотах. идёт 3й оперативный ход. То есть поздний вечер 6го октября. Ночь. Штурмуем с комбригом Вованом Эль-Кунейтру.

В колонках играет - Sodom - Napalm In The Morning

Уронили мишку напол, оторвали мишке лапу
Перерезали кодык, с корнем вырвали язык
В ухо штопор завернули, в глаз монетку пропихнули
Топором кишки долбили, попу кипятком облили
:D

В колонках играет - Running Wild - the War
Настроение сейчас - хорошее

До чего же классная песня The War!
Сколько раз ни слушал всё нравится и нравится. От начала до конца. Вызывает фантазии и ассоциации, своим звучанием, разбитием на четыре тематические части (предыстория, мы идём на войну, сражение вроде Верденской мясорубки и чёрный рассвет после с зёрнами будущей второй мировой войны).

У меня с этой песней ассоциируется вступление к замечательному произведению писателя Артема Веселого "Россия кровью умытая"
С вашего позволения выложу это вступление полностью.

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Смертию смерть поправ

В России революция – дрогнула мати
сыра земля, замутился белый свет...

Сотрясаемый ураганом войны, шатался мир, от крови пьян.
По морям-океанам мыкались крейсера и дредноуты, изрыгая гром и огонь. За кораблями крались подводные лодки и минные заградители, густо засеивая водные пустыни зернами смерти.
Аэропланы и цеппелины летели на запад и восток, летели на юг и север. С заоблачных высот рука летчика метала горячие головни в ульи людских скопищ, в костры городов.
По пескам Сирии и Месопотамии, по изрытым траншеями полям Шампани и Вогез ползли танки, сокрушая на своем пути все живое.
От Балтики до Черного моря и от Трапезунда до Багдада не умолкая бухали молоты войны.
Воды Рейна и Марны, Дуная и Немана были мутны от крови воюющих народов.
Бельгия, Сербия и Румыния, Галиция, Буковина и турецкая Армения были объяты пламенем горящих деревень и городов. Дороги... По размокшим от крови и слез дорогам шли и ехали войска, артиллерия, обозы, лазареты, беженцы.
Грозен – в багровых бликах – закатывался тысяча девятьсот шестнадцатый год.
Серп войны пожинал жизни колосья.
Церкви и мечети, кирки и костелы были переполнены плачущими, скорбящими, стенающими, распростертыми ниц.
Катили эшелоны с хлебом, мясом, тухлыми консервами, гнилыми сапогами, пушками, снарядами... И все это фронт пожирал, изнашивал, рвал, расстреливал.
В клещах голода и холода корчились города, к самому небу неслись стоны деревень, но неумолкаючи грохотали военные барабаны и гневно рыкали орудия, заглушая писк гибнущих детей, вопли жен и матерей.
Горе гостило, и беды свивали гнездо в аулах Чечни и под крышей украинской хаты, в казачьей станице и в хибарках рабочих слободок. Плакала крестьянка, шагая за плугом по пашне. [197/198] Плакала горожанка, уронив голову на скорбный лист, на котором – против дорогого имени – горело страшное слово: «Убит». Рыдала фламандская рыбачка, с тоскою глядючи в море, поглотившее моряка. В таборе беженцев – под телегою – рыдала галичанка над остывающим трупом дитяти. Не утихаючи вихрились вопли у призывных пунктов, казарм и на вокзалах Тулона, Курска, Лейпцига, Будапешта, Неаполя.
Над всем миром развевались знамена горя и, как зарево огромного пожара, стоял стон, полыхали надсадные, рвущие душу крики отчаянья...
И лишь в дворцах раззолоченных – Москвы, Парижа и Вены – сверкала музыка, пламенело пьяное веселье и ликовал разврат.
– Война до победы!
Военная знать и денежные киты дружно сдвигали бокалы с кипящим вином.
– Война до победы!
А там – на полях – огненные метлы, точно мусор, сметали в братские могилы гамбургских грузчиков и шахтеров Донбасса, кочевников Аравии и садоводов с берегов Ганга, докеров из Ливерпуля и венгерских пастухов, пролетариев разных рас, племен и наречий и пахарей, добывающих в поте лица хлеб насущный на земле отцов и дедов своих.
Кресты и могилы, могилы и кресты.
Балканы, Курдистан, Карпатские долины, чрево земли польской, форты Вердена и холмы Мааса были туго набиты солдатским мясом.
В шахтах Рура и Криворожья, в рудниках Сибири и на химических заводах Германии – на самых каторжных работах – работали военнопленные. Военнопленные томились в лагерях за колючей проволокой, кончали расчеты с жизнью под кнутом шуцмана и капрала, мерли в бараках от тоски, голода, тифа.
Лазареты... Приюты скорби, убежища страданий... Искалеченные, обмороженные, контуженные, отравленные газом – с раздробленными костями и смердящими ранами – метались в бреду на лазаретных койках и операционных столах, где кровь была перемешана с гноем, рыданья с проклятиями, стоны с молитвами за сирот и отчаянье с разбитыми в дым надеждами!
Безногие, безрукие, безглазые, глухие и немые, обезумевшие и полумертвые обивали пороги казенных канцелярий и благотворительных учреждений или, выпрашивая милостыню, ползли, ковыляли, катились в колясках по улицам Берлина и Петрограда, Марселя и Константинополя.


Страна была пьяна горем.
Тень смерти кружила над голодными городами и нищими деревнями. У девок стыли нецелованные груди, мутен и неспокоен [198/199] был бабий сон. Осипшие от плача дети засыпали у пустых материнских грудей.
Война пожирала людей, хлеб, скот.
В степях поредели табуны коней и отары овец.
Сорные травы затягивали оброшенные поля, бураны засыпали поваленные осенними ветрами неубранные хлеба.
По дорогам поползли и поехали, куда глаза глядят, первые беспризорники.
Отказывала промышленность – не хватало топлива, сырья, рабочих рук, – закрывались фабрики и заводы.
Отказывал транспорт – лабазы Сибири и Туркестана были засыпаны зерном, зерно горело, но его не на чем было вывозить; в калмыцких и казахстанских степях под открытым небом были навалены горы заготовленного на армию мяса, на мясо наклевывался червь, собаки устраивали в мясе гнезда и выводили щенят.
Письма с фронта...


«Бесценная моя супруженица!
Низко тебе кланяюсь и всем сродникам кланяюсь. Я пока, слава богу, жив-здрав. Василий Рязанцев убит под турецкой крепостью Бейбурт. Иван Прохорович тяжело ранен, разнесло всю челюсть, вряд ли живым останется. Шмарога убит. Илюшка Костычев убит, сходи на хутор, скажи его матери Феоне. Со свояком Григорием Савельичем вместе ходили в бой, вырвало ему из ляжки фунта два мяса, мы ему завидуем, направили его на леченье в глубокий тыл, а к севу, глядишь, и в станицу заявится.
Один Поликашка у нас пляшет, получил новый крест и нашивки фельдфебеля, говорит: «Еще сто лет воевать буду». Ну, до первого боя, а то мы его, суку, укоротим.
Гляди, Марфинька, не вольничай там без меня, блюди честь мужнину и содержи себя в аккурате. Письмо твое я читаю каждый час и каждую минуту. Уберу лошадь, приду в землянку, лягу – читаю. Ночью растоскуется сердце, выну письмо из кармана – читаю.
Не слышно ли у вас на Кубани чего-нибудь о мире? Солдаты с горькой тоскою спрашивают друг друга: «За что мы теряем свою кровь, портим здоровье и складываем головы молодецкие в какой-то проклятой Туречине? Все это напрасно...»
К сему подписуюсь
Максим Кужель»


Слезы женщин размывали каракули присылаемых с фронта писем, и не одна трясущаяся рука ставила перед образом свечку, вымаливая спасение родным и гибнущим.
А там – на далеких полях – снегами да вьюгами крылась молодость!
В зной и стужу, по пояс в снегу и по горло в грязи солдаты наступали, солдаты отступали, жили солдаты в земляных логовах, мерзли в окопах под открытым небом. Осколок снаряда и пуля настигали фронтовика в бою, на отдыхе, во время сна, в отхожем месте. Где-то, в стенах штаба, рука генерала строчила: «Командиру Сумского стрелкового полка. Сего 5-го января в двенадцать часов пополуночи приказываю силами всего полка атаковать противника на вверенном вам участке. О результатах операции донести незамедлительно». И вот в глухую полночь по окопам и землянкам перелетывала передаваемая трепетным шепотом команда: «Приготовьсь к атаке». Люди разбирали винтовки, подтягивали отягченные патронташами пояса. Кто торопливо крестился, кто шептал молитву, кто сквозь сцепленные зубы лил яростную матерщину. По узким ходам сообщений полк подтягивался в первую линию окопов и по команде: «С богом, выходи!» – люди лезли на бруствер, ползли по изрытому воронками снежному полю. Встречный ливень свинца и вихрь рвущейся стали, подобно градовой туче, обрушивался на идущий в атаку полк. Под ногами гудела и стонала земля. В призрачном свете осыпающихся голубыми каскадами ракет, с искаженными ужасом лицами, ползли, бежали, падали, валились... Горячая пуля чмокнула в переносицу рыбака Остапа Калайду – и осиротела его белая хатка на берегу моря, под Таганрогом. Упал и захрипел, задергался сормовский слесарь Игнат Лысаченко – хлебнет лиха его жинка с троими малыми ребятами на руках. Юный доброволец Петя Какурин, подброшенный взрывом фугаса вместе с комьями мерзлой земли, упал в ров, как обгорелая спичка, – то-то будет радости старикам в далеком Барнауле, когда весточка о сыне долетит до них. Ткнулся головою в кочку, да так и остался лежать волжский богатырь Юхан – не махать ему больше топором и не распевать песен в лесу. Рядом с Юханом лег командир роты поручик Андриевский, – и он был кому-то дорог, и он в ласке материнской рос. Под ноги сибирского охотника Алексея Седых подкатилась шипящая граната, и весь сноп взрыва угодил ему в живот – взревел, опрокинулся навзничь Алексей Седых, раскинув бессильные руки, что когда-то раздирали медвежью пасть. Простроченные огнем пулемета, повисли в паутине колючей проволоки односельчане Карп Большой да Карп Меньшой – придет весна, синим куром задымится степь, но крепок будет сон пахарей в братской могиле... Спал штабной генерал и не слышал ни стука надломленных страхом сердец, ни стонов, оглашавших поле битвы.


Потоки огня и стали размывали материки армий.
Приказы о мобилизациях расклеивались по заборам; в деревнях – оглашались по церквам и на базарных площадях.
Шли люди тяжелого труда и мелкая чиновная братия, земские врачи и учителя народных школ; шли прапора ускоренных выпусков и недоучившиеся студенты, дети полей и городских окраин; шли ремесленники и мастера, приказчики модных магазинов и головорезы с большой дороги; шли бородачи – отцы семейств, шли юноши – прямо со школьных скамей; шли здоровые, сильные, горластые; калеки возвращались на фронт, жениха война вырывала из объятий невесты, брата разлучала с братом, у матери отнимала сына, у жены – мужа, у детей – отца и кормильца.
Война, война...
Под рев и визг гармоней
кипели сердца
кипели голоса:

Береза ты, береза,
Зеленые прутики,
Пожалейте нас, девчонки,
Нынче мы некрутики...

Шальные, растерзанные, орущие – ватагами – шлялись по улицам, ломали плетни и заборы, били стекла, плясали, плакали, горланили пропащие песни...

Медна мера загремела
Над моею головой,
Моя милка заревела
Пуще матери родной...

– Гуляй, ребята... Последние наши денечки... Гуляй, защитники царя, веры и отечества!
– Царя?.. Отечества?.. Ты мне больше этих слов не говори... Я там был, мед и брагу пил... Слова твои мне все равно, что собаке палка.
– Брательник, тяпнем горюшка?
– Тяпнем, брат.

Посмотрели брат на брата,
Покачали головой,
Запропали, запропали
Наши головы с тобой...

Петруха стряхнул висевшую на руке жену, разорвал гармонь надвое и, хлестнув половинкой об избяной угол, пустился в присядку.
– Всю Ерманию разроем!
– Уймись, – унимала его не видящая света жена. – Уймись, пузырек скипидарный.
Петруха из оглобель рвался.
– Ты меня не тревожь, я теперь человек казенный. Старуха – лицо подобно гнилому ядру ореха – простирала землистые руки.
– Гришенька, дай обнять в останный разочек.
– Не горюй, бабаня, и на воине не всех убивают.
– Сердцу тошно... Гришенька, внучек ты мой жаланный... Помолись на церковь-то, касатик.
– Сват, прощай!
– Час добрый.
– Война...
– Ох, не чаем и отмаяться.
– Не вино меня качает, меня горюшко берет.
– А ты, Гришутка, на службе пьяным-то не напивайся, начальников слушайся...
– Будя, будя, бабаня.
Последние объятья, последние поцелуи.
И далеко за околицей – в кругу немых полей – понемногу затихали дикие песни, крики, причитания.
И долго еще за деревней, упав на сугроб, вопила старая мать:
– Последнего... Последнего... Ух... Лучше бы я камень родила, он бы дома лежал. Ух, батюшки! Алешенька, цветочек ты мок виноградный! Али без тебя у царя и народу-то бы не хватило?
Ветер хлестал черным подолом юбки, развевал выбившиеся из-под платка седые космы.
– Последнего забрали... Да он и вырасти-то не успел... Последнего! Ух, ух... Сыночки вы мои, головушки победные...
Но не слышали матери родные сыны, и лишь из дальней яруги – на вой ее – воем отзывались волки.


По кубанским и донским шляхам, по большакам и проселкам рязанских и владимирских земель, по речушкам Карелии, по горным тропам Кавказа и Алтая, по глухим таежным дорогам Сибири – кругом, на тысячи верст, в жару и мороз, по грязи и в тучах пыли – шли, ехали, плыли, скакали, пробирались на линии железных дорог, в города, на призывные пункты.
В приемных – страсть и трепет, горы горя и разухабистая удаль да угарный мат.
Раздетых догола призывников о чем-то спрашивали гарнизонные писаря, наскоро щупали и слушали доктора
– Годен. Следующий.
Призывники тащили жеребья.
– Лоб!
И сверхсрочный кадровый унтер-офицер отхватывал призывнику со лба ножницами клок волос.
– Лоб!
На затоптанном полу валялись всех цветов волосы, которые еще вчера чья-то любящая рука гладила и причесывала.
Из приемной вылетали, будто из бани, – красные, распарившиеся, с криво нацепленными на шапки номерами жеребьев. Полными горстями хватали из-под ног и жрали грязный снег.
– Забрили... Тятяша, вынули из меня душу. [202/203]
– Петрован, слышь, своего Леньку отхлопотал...
– У них, батя, карман толстый, они отхлопочут.
– Что ты будешь делать... На все воля божья... Послужи – не ты первый, не ты и последний.
– Васька, – лезет тетка через народ, – не видал ли моего Васеньку? Поглядеть на него...
– Пьянай, с ног долой... За трактиром в канаве валяется, ха-ха-ха, весь в нефти.
– Ох, горе мое... Сколько раз наказывала – не пей, Васенька... Нет, опять накушался.
– Прощай, Волга! Прощай, лес!
Казарма
скорое обучение
молебен
вокзал.


...У облупленной стенки вокзала стоял потерявший в толпе мать пятилетний хлопец в ладном полушубчике и в отцовой, сползавшей на глаза шапке. Он плакал навзрыд, не переводя дыхания, плакал безутешным плачем и охрипшим, надоевшим голосом тянул:
– Тятенька, миленький... Тятенька, миленький...
Рявкнул паровоз, и у всех разом оборвались сердца.
Толпа забурлила.
Перезвякнули буфера, и эшелон медленно двинулся.
С новой силой пыхнули бабьи визги.
Крики отчаяния слились в один сплошной вопль, от которого, казалось, земля готова была расколоться.
Хлопец в полушубчике плакал все горше и горше. Левой рукой он взбивал падавшую на глаза отцову шапку, а правую– с зажатым в кулаке, растаявшим сахарным пряником – протягивал к замелькавшим мимо вагонам и, как под ножом, все кричал да кричал:
– Тятенька, миленький... Тятенька, миленький...


Колеса отстукивали версту за верстой, перегон за перегоном.
На Ригу, Полоцк
Киев и Тирасполь
Тифлис, Эривань
катили эшелоны.


Тоску по дому, по воле солдаты заливали одеколоном, политурой и лаком. Плясали на коротких остановках, снимались у привокзальных фотографов, в больших городах – на извозчиках – скакали в бардаки. [203/204]
В Самаре и Калуге, Вологде и Смоленске, в казачьей станице и в убогой вятской деревеньке не умолкало сонное бормотание полупьяного дьячка:
– Помяни, господи, душу усопших рабов твоих, христолюбивых воинов – Ивана, Семена, Евстафия, Петра, Матвея, Николая, Максима, Евсея, Тараса, Андрея, Дениса, Тимофея, Ивана, Пантелея, Луку, Иосифа, Павла, Корнея, Григория, Алексея, Фому, Василия, Константина, Ермолая, Никиту, Михаила, Наума, Федора, Даниила, Савватея – помяни, господи, живот свой на поле брани положивших и венец мученический воcприявших... Прими, господи, убиенных в селение праведных, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... Вечная память!
С православным дьячком согласно перекликался лютеранский пастор и католический ксендз, тунгусский шаман и магометанский мулла.
Над миром стлалась погребальная песнь.
Но в напоенной кровью земле зрели зерна гнева и мести.
Глухо волновался Питер, и первые камни уже летели в окна полицейских участков...

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Ну как?
Лично на меня это вместе с песней производит сильное впечатление, учитывая что роман "Россия кровью умытая" сам по себе замечательное произведение, которое я перечитывал не раз в бумажном варианте.
А вот электронный вариант http://artemvesely.narod.ru/RKU1.htm

В колонках играет - Running Wild - the War
Настроение сейчас - на подьёме

Всё чаще последние месяцы я как молитву вспоминаю четверостишье из стиха неизвестного мне автора про русских военных советников, воевавших на стороне арабов против Израиля (цитата под заголовком дневника про русские глаза из под арабской жёлтой краски тоже из того стихотворения).


Коль есть причины для кручины
Кому охота умирать?
Держись, браток, ведь мы мужчины!
Не нам скулить не нам стонать


Скоро буду уже цитироовать его вслух всевозможным развевшимся кругом в реале и в интернете плаксам мужского пола.

В колонках играет - Кино - Кукушка

Рассказ «И свет во тьме светит...»

«И свет во тьме светит...»
В мире будете иметь скорбь;
но мужайтесь: Я победил мир.
Ин. 16:33
Солнце клонилось к закату. Мягкий, золотисто-медовый свет последних его лучей окутывал облупившиеся стены домов маленького турецкого городка, на миг наполняя его теплом и уютом. Давно уже смолкли протяжные крики муллы с вершины минарета: «Алла-а-ах акба-а-ар!..», и жители города, сладко потягиваясь, вздыхая и перебирая четки, усаживались за маленькие круглые столики кофеен, чтобы за беседой и чашками крепкого кофе отдохнуть от забот и одуряющей дневной жары. С моря, невидимого за домами, доносилось прохладное дыхание бриза: в городок пришел вечер.
Немолодой чернобородый человек с задумчивым лицом, греческий священник о.Петр Фотиадис, медленно шел по улице, не обращая внимания на удивленные взгляды, которые завсегдатаи кофеен и редкие прохожие бросали на его рясу и камилавку. За год, проведенный им при греческом посольстве в Анкаре, отец Петр успел привыкнуть к этим взглядам, то изумленным, то любопытным, а порой и откровенно враждебным. Что ж, в этом не было ничего удивительного: ведь он находился в мусульманской стране, где бóльшая часть жителей видела православного священника, в лучшем случае, на картинке.
В мусульманской стране... Да, все вокруг, казалось, ясно говорило об этом: и возвышавшийся над городом грязно-белый минарет, и крики муллы, и наглухо закутанные широкими платками женщины, и турецкие вывески кофеен и магазинов. И все же было в этом совершенно чужом отцу Петру черноморском городе, где он был лишь проездом, что-то необъяснимо знакомое и родное. Что-то неуловимое крылось в очертаниях этих старых домов с облезающей штукатуркой и во всем облике города. Он, казалось, хранил какую-то тайну, скрывал свою истинную душу под турецкими вывесками и звуками турецкой речи, ревностно оберегая эту тайну даже от собственных жителей, подобно тому, как греческие девушки времен турецкого ига скрывались за плотными ставнями окон от нескромных взглядов захватчиков.
Да, теперь отец Петр вспомнил – и знакомый облик города перестал казаться ему странным. Ведь еще совсем недавно – ибо что такое для истории восемьдесят лет? – во всех этих домах жили греки. Греческая речь и греческие песни раздавались тогда на этих улицах; женщины не закрывали лиц; по вечерам в кофейнях, перебирая янтарные и кипарисовые четки, сидели седоусые греческие старики в шароварах и узорных жилетах; и не крики муллы, а звон церковных колоколов будил город по утрам. Греки построили этот город, греки жили в нем вот уже много веков, любили его и не видели причин для перемен – но ничто не вечно на грешной земле. Кровавая буря 1922 года, когда приспешники Кемаль-паши безжалостно расправлялись с брошенными своей страной на произвол судьбы греками Малой Азии, с корнем вырвала греков городка из родной земли и разбросала по бескрайним горам и пустыням Анатолии. Одни из них были убиты головорезами Кемаля, другие, не выдержав мук и лишений пути, умерли по дороге в турецкие лагеря смерти, третьи погибли в самих лагерях. Те немногие, кому удалось спастись, бежали в Грецию, Россию, Армению. Но и там, вдали от ужасов резни, многие из них тихо, но быстро угасали, сжигаемые изнутри неизбывной тоской по навсегда потерянной родине...
Это было восемьдесят лет назад. Многое изменилось здесь с тех пор. Новые хозяева: турки, боснийцы, лазы, -- пришли и поселились в старых, осиротевших домах, смыв с порогов и каменных плит дворов кровь и пепел. Ничего, казалось, не осталось от прежних жителей города, и самая память о них угасла, навеки похороненная в безымянных, безвестных могилах где-то на равнинах Анатолии. И все же, несмотря ни на что, город помнил. Память о греках – первых и истинных хозяевах этой земли – продолжала жить в нем незаметно, тихо, прикровенно. Город помнил; город ждал; может быть, город надеялся? И в наступающих сумерках отцу Петру почудились неслышные шаги ушедших людей, отголоски позабытых песен и тихий плач ангелов из разоренных церквей...
***
Отец Петр молча сидел у открытого окна гостиничного номера и смотрел на темнеющие улицы. Завтра он должен был уехать и из этой гостиницы, и из этого городка, чтобы продолжить паломничество по святым местам турецкого Черноморья – Понта, как, начиная с глубокой древности, называли его греки. Почему-то отцу Петру было грустно расставаться с городком. Странно, ведь он не успел провести здесь и двух дней. А впереди его ждал знаменитый монастырь Богородицы Сумелáсской, гордость и слава прежнего Понта. Сколько святых подвижников, сколько чудес видел когда-то этот монастырь! Теперь же он был заброшен, и лишь ветер гулял по давно опустевшим кельям...
Отец Петр вздохнул и снова посмотрел на улицу. Там было уже совсем темно. И неожиданная горечь захлестнула его: неужели такая же ночь, беспросветная и бездуховная, навсегда воцарилась на земле древнего Понта, давшего миру стольких святых? Неужели не осталось христиан на этой земле, политой кровью мучеников? И почему, почему?
«Мы прогневили Тебя, Господи. Прогневили гордостью и маловерием. Но неужели не осталось здесь никого, кто помнил бы имя Твое?»
Давно пора было читать вечерние молитвы. Отец Петр задернул занавески, опустился на колени перед стоявшим на столе складным образом Богородицы, открыл молитвенник и перекрестился. «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...»
Неожиданно в дверь постучали. Удивленный, отец Петр нехотя прервал молитву и поднялся с колен. Кто мог прийти к нему здесь, в чужом городе?
-- Войдите!
Дверь медленно, без скрипа, отворилась. На пороге комнаты стоял юноша лет двадцати пяти, худой и горбоносый, одетый в темную рубашку и старые, вытертые на коленях штаны. Несколько секунд он стоял молча, словно не решаясь заговорить, и лишь судорожно комкал рукав рубахи.
-- Эфенди (господин), -- произнес он, наконец, и отец Петр порадовался про себя тому, что не поленился выучить турецкий еще перед отъездом в Анкару. А юноша, плотно прикрыв за собой дверь, продолжал шепотом:
-- Эфенди, я знаю, вы из Греции... Вы христианский священник... – его голос чуть дрожал, выдавая сильное волнение. – Прошу вас, пойдемте со мной. Мы... я... – он запнулся. – Срочно нужна ваша помощь. Очень прошу вас, эфенди! – его голос был почти умоляющим. Но, видя, что удивленный священник собирается что-то сказать, юноша поспешно приложил палец к губам.
-- Нет, нет, эфенди, ничего не спрашивайте. Пожалуйста, ничего! Поверьте мне, это очень важно!
Отец Петр колебался. Идти ночью, в чужой стране, с совершенно незнакомым ему человеком – куда и зачем? Кто знает, какая опасность может подстерегать его здесь, в турецком городе?
Но в следующую минуту отец Петр устыдился своих мыслей. Какой-то голос, строгий и решительный, послышался ему: «Для чего ты принимал сан? Не для того ли, чтобы нести людям свет и любовь Христовы? Это твой долг, и ты дашь за него отчет Тому, от Кого получил благодать».
Отец Петр больше не раздумывал. Он молча кивнул, надел камилавку и, сам не зная почему, поднял с пола небольшой чемоданчик. В этом чемоданчике лежали епитрахиль и антиминс – отец Петр взял их с собой в путешествие, чтобы отслужить в Трапезунде Литургию для нескольких сотрудников греческого консульства. Теперь же что-то подсказывало ему, что эти вещи могут пригодиться и сейчас. Он еще раз кивнул юноше и, по-прежнему не говоря ни слова, вышел из комнаты вслед за ним.
***
Они ехали по темным, притихшим улицам города на допотопном облезлом автомобиле, в котором что-то все время дребезжало и подрагивало, словно машина готова была развалиться. Юноша, напряженный и сосредоточенный, вел автомобиль молча, почти не оглядываясь на своего пассажира, и это молчание начинало уже тяготить отца Петра.
-- Как вас зовут? – решился он, наконец спросить своего попутчика.
-- Ахмет, эфенди, -- коротко ответил юноша и опять умолк. Прежде чем ответить, он немного помедлил, словно в нерешительности, и это не ускользнуло от отца Петра. «Наверное, настоящее имя другое», -- почему-то подумал он и больше ничего не спрашивал, хотя неясное беспокойство уже начинало шевелиться где-то в глубине его сознания: что-то слишком долго они едут...
Вдруг машина запрыгала по ухабам – они выехали за город. Теперь отец Петр забеспокоился по-настоящему: что им может быть нужно в таком глухом месте?
Он уже собирался снова заговорить с Ахметом, как вдруг машина резко затормозила. Юноша повернулся к отцу Петру и, неожиданно улыбнувшись, почтительно сказал:
-- Приехали, эфенди.
Они вышли из машины. Перед ними стоял небольшой, окруженный редким забором одноэтажный домик с плоской крышей и белыми занавесками на темных окнах. Вид этих занавесок почему-то успокоил отца Петра. Ему опять стало стыдно за свои недавние страхи.
«Да будет воля Твоя, Господи».
В доме было совершенно темно. Ахмет толкнул дверь – она оказалась незаперта – и жестом пригласил отца Петра следовать за собой. Войдя в дом, юноша опустился на корточки, несколько секунд пошарил в темноте на полу – и вдруг в глаза отцу Петру ударил свет: перед ним открылся вход в подпол. Там, внизу, наверное, горела лампа. Ни о чем не спрашивая, отец Петр спустился вслед за Ахметом в подвал по скрипучей деревянной лестнице.
Он не сразу понял, где находится. Прямо посередине подвала стоял большой деревянный стол, и на нем – неяркая лампа. А оттуда, из-за стола, из глубины подвала, на отца Петра с благоговейным страхом и восторгом смотрели десятки человеческих глаз, отражавших свет маленькой лампы.
Молчание длилось несколько мгновений. В следующую секунду стоявшие у стола люди: мужчины, женщины, дети, -- с громким шепотом «Эфенди!» бросились к отцу Петру, протягивая сложенные ладони за благословением. Какая-то дряхлая, сгорбленная, наглухо повязанная черным платком старушка уронила палку, опустилась на колени и, сотрясаясь от беззвучных рыданий, поцеловала край его рясы.
Все еще ничего не понимая, отец Петр оглянулся на Ахмета. А тот, с прерывающимся от волнения голосом, вдруг горячо заговорил на странной смеси греческого и турецкого:
-- Эфенди, мы не турки... Мы – ромéи! Не мусульмане, христиане! Мы – ромеи...
Люди вокруг незаметно притихли, лишь Ахмет говорил, говорил горячо и сбивчиво, иногда с трудом подбирая греческие слова. И отец Петр в изумлении слушал удивительную и горькую повесть христиан катакомб...
Да, они были не турками, а «ромеями» -- греками, потомками тех, прежних жителей города. Восемьдесят лет назад, в кровавой неразберихе 1922 года, нескольким семьям удалось спастись от смерти и остаться на родине, назвавшись турецкими именами. Кроме них, здесь не осталось никого из прежних жителей, и некому было выдать их туркам. С тех пор для них и их потомков началась двойная жизнь. Открыто, на улицах и на работе, они носили турецкие имена: Ахмет, Омер, Хасан, Айша, -- и говорили друг с другом по-турецки. Никто не видел, чтобы они ходили в мечеть, но со времен западника Ататюрка подобные «вольнодумцы» уже давно не вызывали ни у кого подозрений. И никто, кроме них, не знал, что изнутри к их одежде приколоты православные крестики, что по ночам, когда жизнь вокруг замирает, они достают из тайников иконы и долго молятся, вздрагивая и боясь услышать внезапный стук в дверь; никто не знал, что между собой они называют друг друга «Николай», «Александр», «Анастасия» и «Елена»; что в подвалах домов они крестят своих детей «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», учат их говорить на странном языке «ромéйка» и рассказывают им о Христе, Богородице, церковных службах – все, о чем они сами слышали когда-то от стариков. Они знают друг друга в лицо, помогают друг другу – но никто, кроме них, не должен даже догадываться об их вере. Слишком много слышали они о турецких тюрьмах, куда неугодных – христиан и курдов – сажают по ложным обвинениям, и откуда мало кто возвращается. Тайные христиане – одни из последних, кто помнит в Турции о Христе. Если они погибнут, кто научит их детей чтить Господа, кто вырастит их христианами-греками, а не мусульманами-турками? Нельзя дать погаснуть лампаде...
Отцу Петру вспомнилось все, что он читал когда-то о первых христианах – и одновременно в памяти всплыли слышанные им еще в Греции рассказы, скупые и неясные, о тайных христианах Турции. Все это ожило сейчас перед ним, обрело плоть и кровь...
-- И в других городах есть христиане? – спросил он неожиданно охрипшим голосом.
Ахмет – нет, его звали Анатолием, -- кивнул.
-- Да, много. Трапезунд, -- он махнул рукой, -- Синоп, Смирна... Весь Понт, вся Анатолия...
Отец Петр стоял молча. Что мог он сказать? Чем мог помочь этим людям, рискующим жизнью ради Света?
-- Что я могу для вас сделать? – произнес он наконец.
В то же мгновение десятки взоров обратились на него: в них была мольба.
-- Эфенди, -- тихо сказал Анатолий, -- отслужите нам... – он запнулся, вспоминая трудное слово, -- отслужите нам Литургию... Мы не знаем, что это такое, но старики говорили, что это очень важно для христианина... Они говорили нам о..., -- он опять запнулся, -- о при-час-тии. У нас есть хлеб и вино...
Отец Петр снова увидел обращенные на него взгляды: люди молча, боясь дышать, ждали его решения.
«Боже мой, Боже, я, недостойный, должен служить Литургию – для мучеников!»
Он оглянулся вокруг. Седоусые морщинистые старики, сгорбленные старушки в черном, молодые мужчины с загрубелыми от работы руками, застенчивые и робкие женщины и девушки в стареньких платьях, дети и подростки, не по-детски серьезные – все они были христианами, все молчаливым криком души умоляли его о капле живой воды. И он должен был дать им напиться.
Отец Петр улыбнулся и кивнул. Люди вокруг радостно вздохнули и заулыбались в ответ. И сердце отца Петра сжалось при мысли, что для всех них это должна была быть первая и, быть может, последняя в жизни Литургия...
Он раскрыл чемоданчик, и взгляд его упал на епитрахиль.
«Наверное, я должен сначала исповедовать их... Но ведь их несколько десятков, и никто из них не исповедовался еще ни разу в жизни! А времени в обрез: нужно успеть вернуться затемно...»
Отец Петр задумался на минуту – и вдруг вспомнил все, что читал когда-то о древнем обычае общей исповеди. Сейчас, кажется, другого выхода не было...
Он надел епитрахиль, повернулся к людям и произнес громко, чтобы слышали все:
-- Я отслужу для вас Литургию. В конце ее вы примете Святое Причастие, Тело и Кровь Христовы под видом хлеба и вина, а это значит, что Сам Христос войдет в вас. Но прежде чем принять Его, вы должны подготовить себя к Его приходу – очиститься от грехов, от всего, что вы когда-то сделали дурного. Называйте вслух свои поступки и мысли, в которых вы раскаиваетесь, за которые вам стыдно. Сам Христос слушает вас сейчас. Признайтесь Ему во всем, просите у Него прощения, и Он простит и очистит вас. Вспомните: может быть, кто-то из вас обидел другого человека? Может быть, желал ему зла? Может быть...
Отец Петр говорил, и люди сначала тихо и нерешительно, а потом все громче и громче начинали называть грехи вслед за ним. Вскоре все говорили уже в полный голос, не стесняясь других. Да и зачем было им стесняться, если никто здесь не слушал сейчас другого: каждый говорил о себе, стараясь ничего не забыть. По щекам многих женщин текли слезы, оставляя блестящие дорожки на смуглой коже. И хотя отец Петр не понимал почти ничего из быстрой, сбивчивой турецкой речи исповедников, его это не тревожило: достаточно было взглянуть на их лица, чтобы понять главное.
Долго, почти час, продолжалась эта исповедь. Наконец, дождавшись, пока все утихнут, отец Петр простер епитрахиль над головами людей и прочел разрешительную молитву. Затем, сказав еще несколько слов о Литургии и Причастии, он шепотом дал кое-какие указания Анатолию и, пройдя сквозь почтительно расступившуюся толпу, покрыл шершавый деревянный стол антиминсом. Вскоре в полутемном подвале громко раздались слова, которых вот уже восемьдесят лет не слышала эта земля:
-- Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа...
Снова, как и многие века назад, христиане Понта собрались на тайную Евхаристию...
***
Снова та же дорога, те же ухабы, та же старая, дребезжащая машина. Снова так же молчит водитель – смуглый горбоносый юноша, Ахмет-Анатолий. Но что-то изменилось для отца Петра – изменилось бесповоротно, навсегда.
Усталый, он закрыл глаза – и снова встали перед ним лица греков-«ромеев», христиан турецких катакомб: мужчин, детей, женщин. Снова услышал он слова благодарности, с которыми они целовали его руки, снова раздался в ушах их шепот: «Не забывайте нас, эфенди... Молитесь о нас...»
Он не забудет ничего. Ибо где бы ни оказался теперь отец Петр Фотиадис, православный священник из Фессалоник, он будет не один. Незримо будут стоять рядом с ним тайные христиане турецкого городка; он будет видеть их взгляды и слышать их тихий шепот: «Не забывайте нас...»
Машина остановилась.
-- Приехали, эфенди.
Долгим взглядом посмотрел отец Петр в темные глаза Анатолия. Доведется ли им когда-нибудь еще встретиться здесь, на земле?
И снова, как в начале этой ночи, отец Петр тихо спросил:
-- Что я могу сделать для вас?
Анатолий ответил не сразу. Несколько мгновений прошло в молчании. Наконец юноша наклонился, поцеловал руку отца Петра и прошептал:
-- Не говорите о нас никому, эфенди... Молитесь о нас...
Дверца машины захлопнулась, и Анатолий нажал на газ. Отец Петр проводил взглядом удалявшуюся машину, пока она не скрылась за углом, и медленно побрел к двери гостиницы.
Когда он вошел в свой номер, за окном занималась заря. Первый солнечный луч, шутя пронзив оконное стекло, проник в комнату через щель в неплотно задернутых занавесках и осветил лежавшее на столе старенькое Евангелие в потертом коричневом переплете. Сам не зная почему, отец Петр раскрыл его – и утренним золотом, светом надежды просияли перед ним последние слова Евангелия от Матфея:
«И се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь.»

___________________________________________
http://www.greek.ru/ru/catalog/detail.php?ID=6459

Очень впечатляющий рассказ, особенно для православных и для византинистов.
Сердцу стало чуть теплее и на глаза навернулись слабые слёзы. Аль я стал таким сентиметальным?