Я умирала. Ты конечно же помнишь день моей смерти. Ты стоял надо мной, держал за руки и молчал. Твоё молчание тогда было самой страшной казнью для меня. Страшнее смерти. И тогда я торопилась умереть, чтобы не слышать твоего молчания.
И он меня провожал. Он не стоял у изголовья моей кровати и не держал меня за руки. Он сидел в кресле. Да, он сидел в кресле и постоянно что-то говорил. Что-то грустное и неискреннее. И тогда я торопилась умереть, чтобы не слышать больше его слов.
А она не пришла. Я не знаю почему. Когда я поняла, что она не придёт, я надула губки. Я помню, что ты любил, когда я так надувала шубки. Но в тот, последний день, ты был против. От моих надутых губок у тебя сжималось сердце. У тебя сжималось сердце и ты всё сильнее сжимал мои руки. До боли. До финальной боли, которой я уже не чувствовала. И тогда я торопилась умереть, чтобы не причинять тебе боли.
А потом я умерла. Ты заметил это только через несколько минут, почувствовав как ослабли мои пальцы. Ты простоял молча около часа и только потом сказал ему. А он продолжал говорить, но потом смолк, неверя. Он поверил в свои собственные неискренние слова и заплакал. А она тогда схватилась за дверной косяк, почувствовав душевную боль такой силы, котрой она больше никогда не испытает. Она почувствовала и приехала ко мне. Обняла меня за талию и закрыла глаза.
А я стояла у окна и улыбалась. Такой тишины я не слышала никогда...
(c)