Авдей Иванович Дребищев скончался зимним вечерком так же незатейливо, как и прожил свою шестидесятилетнюю жизнь. От смерти он не ждал ничего особенного; перед тем как глаза его остекленели окончательно, Дребищев успел улыбнуться во весь рот, с тем и отдал концы. Случилось это в декабре месяце тысяча девятьсот девяностого года, в посёлке городского типа где-то под Воркутой, когда пьяный в стельку Авдей Иванович брёл с кульком в сухих ручонках вдоль улицы Кирова с намерением попасть в поликлинику: серенькую, маленькую, плюгавенькую, но аккуратненькую – словом, весьма напоминавшую Дребищева.



Однако, в свой последний день Авдей Иванович был на редкость счастливым – как часто выпадет на долю ободранного пьяницы найти десять рублей на дороге, да еще у здания с гордой, мерцавшей в свете тусклых фонарей вывеской «Гастроном»? Подобрав чуть не улетевший прочь с ветром клочок, Дребищев как-то ошалело усмехнулся, и, немного помявшись, стыдясь, все-таки перешагнул порог магазина, где пробыл где-то с полчаса…

Вот и месил потом потихоньку хилыми валенками серый снежный пух Авдей Иванович на пустой улице Кирова с молчащими домишками. Был он человеком души чрезвычайно доброй, несмотря на пьянство, и посему, помимо двух бутылок водки он купил килограмм вафель с твердым намерением раздать детям как раз перед новогодними праздниками.
- Да любым детям, что, мало их тут разве? Да любым, любым мальчикам… любым девочкам… – бубнил Авдей Иванович себе под нос, глядя на двух пацанят лет десяти, румяных, как поросята, тащивших пушистую свежую ель. Мальчишки обернулись на Дребищева и залились похрюкивающими смешками.
- Алкаш Авдейка выклянчит копейку, алкаш Авдейка! Авдейка алкоголик, что без палки нолик!
Авдей Иванович расплылся в удивленной, но добродушной улыбке и вытянул перед собой кулек, чуть кивая седой головой. Отчего-то он вздрогнул, и, прошепелявив тихое «Гостинцев вам, ребятки, нёс», поскользнулся и упал с негромким вскриком подле чьего-то синего забора. Чуть попинав набитую застывшими телесами Авдея Ивановича дубленку, к которой словно была намертво пришита седая улыбчивая голова, мальчишки, что-то пискнув, подхватили ель и убежали вниз по улице.
Небо – прозрачное, с будто стеклянными звездочками и ватными облаками – сыпало снежинки на преобразившееся, посветлевшее лицо Авдея Ивановича, облеплявшие щеки его подобно мухам.

«Вот и помер ты, Авдей», - подумалось нелепой седой голове. Мысль эта, простая до ужаса (но ужаса вместе с тем по-своему глубинного, недоступного пониманию), пощекотала остывающую плоть Дребищева изнутри, подступила к горлу вязким удивленным комом и разнеслась по всей улочке нечеловеческим воем: правда, то завыл ветер, осыпав недвижимого Авдея Ивановича звенящей россыпью белесой снежной крупы. Чуть поодаль забряцали сани с распахнутым гробиком, и две лошади, погоняемые пьяным мужичонкой, пронеслись мимо Дребищева. В гробу, укрытая серым пуховым платком, лежала девочка лет десяти, белая, как молоко. Где-то за синим забором запричитали две круглые бабы.
- Сосед-то наш, Андрей, дочку хоронить повёз, Ниночку… Слыхала, Петровна, чего люди говорят? Что, де, Андрей Палыч Ниночку свою по пьяни удавил! На улицу всю верещал, что бес, мол, в девчушку вселился, - бубнила из цветастого платка, глядя вослед лошадям, старая цыганка.
- Вот те и выгнал нечистого. А женка-то его что?
- Лечат Валю, умом поехала…
Скрипнула калитка, и метель хлестнула морщинистое лицо с дрожавшими на ветру смоляными патлами.
- Опять надрался, черт старый! Авдей, слышишь? Подымайся! Уж и под заборами, позорник, - с этими словами лицо исчезло, и две круглые бабы, будто ветром подхваченные, улетучились со двора.
Когда лошади совсем пропали из виду, слившись с мглистой вечерней синью, Авдей Иванович буркнул где-то внутри себя:
- … а меня забыли… - и провалился черт знает куда. Магазинный кулёк размок в снежной каше.

Куда же делась душа Авдея Ивановича? Этого он и сам понять не мог. Да и была ли она, душа? Дребищев остался, как и был, Дребищевым, но вместе с тем наутро его душой овладело дикое, совершенно необузданное и бездонное счастье, да такое, что он на радостях плюнул на свой бедный одинокий труп у синенького забора и умчался со звериным задором – прочь, к запотевшему от шумного дыхания круглой кассирши окошку: крохотному, с облупившейся рамой, но с неизменно выстиранной белой занавесочкой. Рот, находившийся за этим окошком, сжался в насмешливую кривую, когда хихикавший Дребищев спросил билет до Москвы, а оттуда – до Петербурга.
- Мужчина! Какая Москва, какая пересадка? Пить меньше надо. Совсем уже, что ли? Вон там, серые три вагона, туда и подойдите.
- Да куда ж они поедут? Мне в Питер надо! – разинул беззубый рот Авдей Иванович.
- Куда надо тебе, туда и уедут, - окошко надменно хлопнуло, заполнившись до краев табличкой «Закрыто на перерыв», а раздосадованный Дребищев нерешительно засеменил к обшарпанному поезду. Подойдя к третьему вагону, Авдей Иванович пугливо огляделся: на всех парах сюда нёсся долговязый человечек в бурой шубке, а голова его, в измятом черном котелке, была вдета в хилый, ощипанный будто могильный венок.
- Чего стоишь, полезай давай, отходим уже! – взвизгнул долговязый, с трудом карабкаясь по замызганной железной лесенке. Венок его так и норовил застрять в проёме, но, кое-как втиснувшись, бурая шубка с надетым на ворот обглоданным венком исчезла
«А, была не была! Чего я теряю?» - тут Дребищев, вспомнив о том, что уже целый день как мертв, а стало быть свободен от всего – соседок, денег, бутылок, прохожих – с прытью вскочил на ступеньку, и поезд тронулся… Мирок вокруг дрогнул: занавесочка в привокзальном окошке чуть вздохнула, укрыв за собою тугую улыбку кассирши, а серые буковки «Хальмер-Ю», повисшие над бетонной аркой вокзала, слились с потемневшим небом, и мирок этот, в котором Авдей Иванович некогда числился, пил как чёрт и умер под синеньким заборчиком, растаял в сизой дали, как дым.

С долговязым – имя которому, как оказалось, было Ефим Антонович Беленький, - Авдей Иванович сдружился и, отхлебнув горькой, зажмурился, как довольный кот:
- Оно, оказывается, после смерти-то и пить приятней!
На это Ефим Антонович улыбнулся:
- Отчего ж не быть приятней, коль ни печенка не болит, ни жрать желания нет?
И стало тихо. Народу было немного, но люд то был самый разный: и старухи, и молодые, и дети, худые и толстые, высокие и низкие, но все – белые, как в воду опущенные, и молчат.

Ехали через костлявые, одинокие леса и рощицы, мимо брошенных трухлявых домишек с редкими остановками, и были эти остановки – кладбища, старенькие, грязные. Сходившие пассажиры ни слова ни роняли, только брели куда-то вглубь по заметенным тропкам, спотыкаясь порою о могильники и кресты.
- Куда это девчушка пошла? - спросил долговязого Дребищев.
- Так отдыхать пошла, к покою земельному. А ты где ляжешь?
Авдей Иванович погрустнел.
- Я не лечь хочу, мне в Питер надо, жена у меня там осталась, Клара, в Пушкинской.
- Так семейный ты, эвона… А чего ж ты под Воркутой делал, Авдейка?
- Семью соседскую вырезал и ограбил.
- Зачем?
- Сам не знаю, Ефим Антонович… Да только, видать, не такую уж тяжкую долю я им состряпал. Не так уж худо оно – мертвым быть, - Дребищев отхлебнул из горла и уставился в запотевшее окошко.

Бог весть, сколько он просидел так, да только когда оглянулся, Ефима Антоновича и след простыл. «Водку-то забыл… Иль мне оставил? Вот те и Беленький», - вздохнул Авдей Иванович и начал от скуки вспоминать все бытие свое, от колыбели до синего заборчика: промелькнули перед проясневшим на мгновение внутренним взором и блёклое окошко блокадной кухоньки, и пустынный берег Ладожского озера, куда Авдея Ивановича – тогда еще двенадцатилетнего мальчика – вывезли из умиравшего Ленинграда, и весна шестидесятого, ее ветряный апрель, когда Дребищев убил пятилетнего мальчика Витю и его родителей. Вспомнилась Дребищеву и Витина белобрысая голова, отделенная после убийства от тела и затем опрокинутая Авдеем Ивановичем последней апрельской ночью в невские воды. Круги, взволновавшие темную гладь, рассеяли огоньки фонарей Благовещенского моста, нависшего над черной бездной, и показалось тогда Дребищеву, что этот блистающий железный великан манит его, Авдея Ивановича, к самой смерти, манит этими огоньками, как бездумную мушку, а потом, если заманит, тут же и прихлопнет. «И поплывет душенька моя вниз по Неве, прочь из мира…» Дребищев, бледный, взбежал по рябой гранитной лестнице на набережную, и растворился где-то в серых от темноты облупившихся дворах. Серость рассек стремительный, продрогший вагон, с сумасшедшим пассажиром Дребищевым Авдеем Ивановичем. Снилось ему, будто мальчик Витя смеется, да так заливисто, что Авдей Иванович сам хохочет сквозь сон, и смех этот звенит по всем лесам, сквозь которые несется зеленый, полупустой вагон… И снова – в вагоне. Дребищев расхохотался.

- Чего хохочешь, дурень? Ленинград уже, выметайся, - буркнул сосед в измятом пальтишко, перепуганно запихивая в дырявый карман траурную ленту, - дальше ехать некуда.
И пропал, как Ефим Антонович.

Город был взмокший, декабрьские дожди гадкой моросью оседали на громады домов – морщинистых, сонных, безмолвных. Вокзальная толпа вышвырнула Авдея Ивановича в пестрый, красивый, как ряд новехоньких вставных зубов, Невский проспект, однако, Дребищев совсем скоро свернул в тихую, безлюдную улочку – Пушкинскую. Взглянув на знакомое окно и завидев знакомые герани и хилые занавески, клетчатые, Авдей Иванович обрадовался и юркнул во дворик. Казалось, время не тронуло этот дом его сытого детства, блокадной юности, больной молодости, и каждую ступеньку Дребищев вспомнил, такую же, как раньше, дверь своей квартирки. Вдавил черную кнопку звонка. Дверь недовольно забурчала, распахнувшись, а на пороге показалась сухопарая старушка, отдаленно напомнившая Авдею Ивановичу его Клару.
- Ну и зачем ты мне, старый алкаш? – просипела старуха.
- Да и ты, Кларочка, не моложе стала. Вернулся я домой. Чего ты хохочешь? Чего ты…! - вскрикнул Дребищев отчаянно, нервно, но старушечье хихиканье лишь треснуло, как стекло, над самым ухом: «Не дождалась тебя, Авдеинька. Я сама померла годка три назад, да и ты уже не поживешь. Бывай, Авдейка».
Растаяла зеленая стена парадной, исчезли оконца с геранями, пропал сам ржавенькой, дряхлый домишко. И вновь стоял Авдейка один – посреди вокзальной толпы, пустой и потерянный. Возвращался обратно – не находил оконца с геранями. Пропал домишко. В конце концов, Авдей Иванович очутился в мутном, сизом вагончике и, глядя в окошко, ехал обратно, почему-то плача.

На подъезде к Хальмер-Ю Дребищев не увидел ни единого лица. Чуть поодаль зияли пустые провалы разбитых окон. Поезд остановился, и Авдей Иванович, изможденный, засеменил в городок. Улочки были пустые и немые, затихли дома, магазины. Из-за заборчика, подле которого Дребищев умер, показался круглый старичок-ненец, в толстой дубленке и меховой шапке.
- А где все? – глупо улыбнулся Авдей Иванович.
Старичок-ненец недовольно покачал головой, и сказал:
- Уходи прочь. Не твоя эта земля. Нам тебя тут не надо.
Авдей Иванович ошалел.
- Чья же?
- Наших покойных. Хальмер-Ю. Река в долине смерти.
Дребищев заискивающе хихикнул, и побрел из городка прочь, в снежную пустыню.

Куда же он? Так ли уж весело ему, Авдейке? А?... Молчит Авдейка.



Автор: Jana Yusifova