Я вышел из книжного на Воздвиженке в душный и моросящий июньский вечер и вдруг почувствовал себя благополучным московским подростком с романом Селинджера в холщовом рюкзаке и СигурРос в айподе. От легких шагов по зеркальному от дождя асфальту тряпичные кеды быстро стали промокать от чего этот подросток мгновенно заполнил собой всю бездну моего сейчас. Не хватало только сигареты в руке...

На Большом каменном мосту я шел по бордюру, отделяющему ручей тротуара от застрявших в вечерней пробке машин. Я улыбался и, раскинув руки в стороны, балансировал на узком бордюрном камне как раз в такт игравшей в наушниках музыке. Кто-то из сидящих в коробках авто даже улыбнулся в ответ.

Я повернул на Якиманку и зашел в свой любимый Волконский: неаполитанский шассон и булка Дантель с маслинами.

И вот я уже возле возле дома, и прежде чем зайти в подъезд, я несколько минут постоял докурил сигарету, наблюдая за тем, как медленно очищается безупречное небо, после того как с него пролилось прохладное бремя дождя.

И если бы я и впрямь был подростком, то воздушный и нежный как летнее утро шассон я отдал бы маме.

На выходе из ОГИ (небольшая сеть эстетско-интеллектуальных кафешек) случайно (или не очень) встречаюсь глазами с парнем, что сидит за столиком у двери. Смотрим друг на друга. Я прохожу мимо, оборачиваюсь. Он тоже оборачивается уже с вопросительным таким взглядом. 
И вот уже дверь. Наконец, он вербализует свой вопрос в короткое и лаконичное:
– Чё?
– Ничё! – отвечаю я и выхожу вон.

Опять метро. Уж слишком много всего там случается.
На этот раз мужчина решил почему-то именно там принять антигриппин. Ну знаете, в розовых таких пакетиках мелкие белые горошки. Но неудачно как-то открыл он этот пакетик, и все белые горошки весьма эффектно у него просыпались. Как будто он бусы порвал. Вагон был не людный, почти все сидели, а мужчина этот у дверей стоял, спиною к ним. Горошки эти стали перекатываться по проходу и всем под ноги забегать.
И он вроде бы как бросился их собирать, в первые самые секунды происшедшего, а потом осекся и встал с лицом таким, будто и не случилось ничего вовсе. (Так, как все люди делают в течение всей почти жизни. Только не лицом, а всем естеством своим, ну тем, что в груди иногда щемит.) И видно, что так невыносимо стоять ему, и сбежать-то невозможно – до станции далеко еще…
Его спас телефонный звонок. Я думаю, разговор коротким был, но мужчина долго еще, до самой станции держал телефон у уха, многозначительно отвернувшись к окну.
А потом он вышел, и я, и еще кто-то вышел, наступая на эти белоснежные шарики, как на первые снежинки.