Обаяние греха

 

                     

В детстве мне нравился Карлсон: в нём было обаяние греха.

 

Обычно в этот момент возникает человек, который сообщает старую новость о том, что весь мир считает Карлсона негодяем и только в России он нравится детям и взрослым. Следующий, кто включается в разговор, это человек в круглых очочках. Он говорит, что Карлсон и Малыш – одно и то же существо. Это Джекил и Хайд, говорит он, два близнеца, один из которых умер в утробе (так начинаются многие фильмы о маньяках), это, наконец, образ одинокого мальчика и его воображаемого друга.

 

Человек в круглых очочках обычно очень начитанный и употребляет такие слова, что не поймёшь – хочет ли он вызвать врага рода человеческого или просто нас оскорбить.

 

Мы с первым моим собеседником, который сперва вызывал у меня тоску, начинаем как-то жаться друг к другу.

 

Нам, впрочем, удаётся перевести разговор на то, что без мультипликационного фильма и бархатного голоса актёра Ливанова популярности у Карлсона в нашем отечестве было бы поменьше.

 

Тут наступает консенсус.

 

Но меня всегда занимает парность персонажей. Вместе с Карлсоном у нас появилась Пеппи Длинный Чулок.

 

Эта история о девочке, которая будоражит тихий шведский город, была полна куда больших условностей, чем сага о человеке с пропеллером. Героиня, живущая без отца, который стал вождём негритянского племени, но оставил ей чемодан золота и виллу в Швеции. К ней даже не заглядывают какие-то заботливые инспекции. Эта картина у меня не укладывалась в голове и раньше, не укладывается и теперь, когда в нынешние времена из текста убрали слово «негритянский», а может, что-то ещё.

 

К шалостям Пеппилотты я относился довольно насторожённо и никогда бы не взял её в воображаемые друзья.

 

Веселье Карлсона было понятнее. Да, оно казалось разрушительным, жизнь его – полной поисков халявы, да и ответственность оставляла желать лучшего.

 

Но, позвольте, у меня такими была половина друзей в детстве. Если не все, но тут уже надо оставить кому-то лазейку.

 

Пеппи Длинный Чулок была похожа на злую старуху из сказки о потерянном времени, попавшую в детское тело. А Карлсон был чем-то вроде неинтеллигентного алкоголика из знаменитого фильма «Любовь и голуби», сыгранного интеллигентным актёром Юрским.

 

И, может, в этом был корень – старух я боялся, а вот алкоголиков – нет.

 

Когда Карлсон в мультфильме держал у головы чайник и жадно пил из носика, то никакого удивления во мне не вызывал.

 

Я это видел поутру после многолюдных взрослых праздников.

 

Но Пеппилотта с её натужным весельем напоминала данс макабр. Впрочем, я тогда не знал этих слов и уж точно не задумывался, как эстетичнее их писать в тексте – кириллицей или латиницей.

 

То есть Пеппилотта и клуб её обожателей символизировали какое-то натужное веселье, к которому я должен приобщиться, если не хочу примкнуть к тупым и косным буржуа, которые в молодости травили саму Астрид Линдгрен. И кому, судя по всему, она мстила в своей книжке.

 

Но у меня детство было такое, что буржуазности в нём не хватало. И к Карлсону бы я примкнул, потому что происходил из семьи авиастроителей, а вот к старухе, похожей на какую-нибудь писательницу в шляпке, – вовсе нет. И это не Шапокляк, с ней-то можно было примириться – не совсем, а отчасти, конечно.

 

И это насильственное присоединение к веселью было похоже на немецкую экскурсию из знаменитого рассказа Набокова «Облако, озеро, башня». Его я, конечно, прочёл много позже, но интуитивно понимал, что такой рассказ должен быть, пусть пока и в недоступности.

 

Нет-нет, в этом рассуждении нет мизогинии, а есть лишь мизантропия.

 

Эти слова я тоже выучил.