Весной в Типаса обитают боги, и боги говорят на языке солнца и запаха полыни, моря, закованного в серебряные латы, синего неба, руин, утопающих в цветах, и кипени света на грудах камней. В иные часы все вокруг черно от слепящего солнца. Глаза тщетно пытаются уловить что-нибудь, кроме дрожащих на ресницах капелек света и красок. От густого запаха ароматических трав, который стоит в знойном воздухе, першит в горле и нечем дышать. /.../
Мы вступаем в желто-синий мир, где нас встречает, как вздох, терпкий аромат, который летом издает земля в Алжире. Повсюду из-за стен вилл выглядывают бидонвили; в садах - еще бледные кетмии, которые скоро станут пурпурными, и море чайных роз, пенящихся, как взбитые сливки, в обрамлении нежно-лиловых ирисов на длинных стеблях. Каждый камень излучает тепло. /.../
Дорога проходит мимо маленького маяка и теряется в полях. От самого подножия этого маяка какие-то большие мясистые растения с фиолетовыми, желтыми и красными цветами спускаются к первым скалам, которые море целует взасос. Мы стоим на солнце, обдуваемые легким ветром, который касается холодком одной стороны лица, и смотрим, как с неба нисходит свет и море, без единой морщинки, улыбается своей белозубой улыбкой. Прежде чем вступить в царство руин, мы в последний раз созерцаем пейзаж, как сторонние зрители.
Едва мы делаем несколько шагов, полынь берет нас за горло. Повсюду, насколько хватает глаз, ее серые волосы покрывают руины. От зноя в ней бродят соки, и кажется, на всем свете от земли к солнцу поднимается крепкий хмель, от которого пьянеет и шатается небо. Мы идем навстречу любви и желанию. Мы не ищем поучений, проникнутых горькой философией, которых обычно ждут от всего величественного. Все, кроме солнца, поцелуев и диких запахов, кажется нам пустым. /.../

Я очень люблю лечь животом на папино колено, опустить руки и ноги и вот так висеть на колене, как белье на заборе. Еще я очень люблю играть в шашки, шахматы и домино, только чтобы обязательно выигрывать. Если не выигрывать, тогда не надо.
Я люблю слушать, как жук копается в коробочке. И люблю в выходной день утром залезать к папе в кровать, чтобы поговорить с ним о собаке: как будем жить просторней, и купим собаку, и будем с ней заниматься, и будем ее кормить, и какая она будет потешная и умная, и как она будет воровать сахар, а я буду за нею сам вытирать лужицы, и она будет ходить за мной, как верный пес.
Я люблю также смотреть телевизор: все равно, что показывают, пусть даже только одни таблицы.
Я люблю дышать носом маме в ушко. Особенно я люблю петь и всегда пою очень громко.
Ужасно люблю рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали.
Люблю стоять перед зеркалом и гримасничать, как будто я Петрушка из кукольного театра. Шпроты я тоже очень люблю.
Люблю читать сказки про Канчиля. Это такая маленькая, умная и озорная лань. У нее веселые глазки, и маленькие рожки, и розовые отполированные копытца. Когда мы будем жить просторней, мы купим себе Канчиля, он будет жить в ванной. Еще я люблю плавать там, где мелко, чтобы можно было держаться руками за песчаное дно.
Я люблю на демонстрациях махать красным флажком и дудеть в «уйди-уйди!».
Очень люблю звонить по телефону.
Я люблю строгать, пилить, я умею лепить головы древних воинов и бизонов, и я слепил глухаря и царь-пушку. Все это я люблю дарить.
Когда я читаю, я люблю грызть сухарь или еще что-нибудь.
Я люблю гостей.
Еще очень люблю ужей, ящериц и лягушек. Они такие ловкие. Я ношу их в карманах. Я люблю, чтобы ужик лежал на столе, когда я обедаю. Люблю, когда бабушка кричит про лягушонка: «Уберите эту гадость!» – и убегает из комнаты.
Я люблю посмеяться… Иногда мне нисколько не хочется смеяться, но я себя заставляю, выдавливаю из себя смех – смотришь, через пять минут и вправду становится смешно.
Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:
– Ты что скачешь?
А я сказал:
– Я скачу, что ты мой папа!
Он понял!
Я люблю ходить в зоопарк! Там чудесные слоны. И есть один слоненок. Когда мы будем жить просторней, мы купим слоненка. Я выстрою ему гараж.
Я очень люблю стоять позади автомобиля, когда он фырчит, и нюхать бензин.
Люблю ходить в кафе – есть мороженое и запивать его газированной водой. От нее колет в носу и слезы выступают на глазах.
Когда я бегаю по коридору, то люблю изо всех сил топать ногами.
Очень люблю лошадей, у них такие красивые и добрые лица.
Я много чего люблю!

P.S. Я тоже много чего люблю. и, надеюсь, однажды, об этом напишу. Надеюсь, кто-то из прохожих по этой записи тоже напишет о том, что любит.

Я уловила наверху шелест тканей, лёгкий шум от падения подушек на скрипучий пол, и вновь наступила тишина. Но из недр этой самой тишины донёсся звук, незаметно родившийся в женской груди; сначала он вышел хриплым, а затем очистился, окреп, приобрёл размах, подобно нотам, которые непрерывно повторяет и наращивает соловей, до тех пор пока они не грянут руладой…

Там, наверху, некая женщина боролась с переполнявшим её наслаждением, торопя его к завершению и угасанию; сперва это происходило в спокойном ритме, который ускорялся так гармонично и равномерно, что я принялась вторить ему, качая головой в том же темпе, столь же безупречном, как и мелодия.


.... я лучше разглядела свою спутницу; она была ни высокой, ни маленькой, довольно полной. Из-за своего короткого носа и мясистого лица она так сильно походила на излюбленные модели Ренуара, на красавиц 1875 года, что, несмотря на пальто оливкового цвета с лисьим воротником и маленькую шляпку, из тех, что были в моде тогда, восемнадцать лет тому назад, в её облике ощущалось нечто несовременное. Тем не менее в свои, по всей вероятности, сорок пять лет она сохранила свежесть. На поворотах, где лестница делала изгиб, она вскидывала на меня глаза с большими сероватыми зрачками, кроткие и с прозеленью, как её пальто.

Пленительный звук её голоса, неровный выговор некоторых слогов, обезоруживающая и приятная привычка произносить конец фраз на низких тонах… Сколько соблазна!..

...ничто не может противостоять этой сокрушающей силе, лишенной формы… А может быть, как раз отсутствие формы и есть высшее проявление силы…

Лента Мебиуса — это перекрученная один раз и соединенная концами полоска бумаги, которая превращается таким образом в плоскость, лишенную лицевой и оборотной стороны. Может быть, в это прозвище вкладывали тот смысл, что он, как лента Мебиуса, слил воедино свою профсоюзную деятельность и личную жизнь?
/.../ Этот человек действительно был лентой Мебиуса. И в хорошем смысле, и в плохом. Стоило уважать его хотя бы за хорошую его половину.

Время лежало нескончаемыми петлями, похожими на кольца змеи. Вперед можно двигаться лишь из кольца в кольцо. И в каждом кольце сомнение, а у каждого сомнения — свое собственное оружие. И очень нелегко было продвигаться вперед, споря с этими сомнениями, игнорируя их или отбрасывая.

Абэ КОБО (1924-1993), Женщина в песках

Я попробовал представить себя пчелой. Передо мной желтела огромная хризантема, раскрывшая безукоризненные в своей правильности, лишенные изъянов лепестки. Цветок не уступал по красоте и совершенству Золотому Храму, однако вовсе не стремился в него превратиться, а так и оставался цветком. Да-да, очевидной и несомненной хризантемой, конкретной формой, не отягощенной потаенным смыслом. Таким образом, соблюдая правила своего бытия,
цветок преисполнялся несказанного очарования и отлично выполнял для пчелы роль предмета ее вожделений. Какое, должно быть, мистическое ощущение: затаившись под оболочкой хризантемы, чувствовать себя объектом этого бесплотного, летающего и жужжащего вожделения! Форма постепенно слабеет, ее охватывает дрожь, она уже на пороге гибели. Однако безупречная хризантема создана именно для того, чтобы утолить жажду пчелы, в предвкушении этого акта и раскрыла она свои лепестки, именно сейчас ослепительно вспыхнет смысл самого существования формы. Она, форма, - это изложница, в которую вливается вечно подвижная, не имеющая очерченных границ жизнь; но и свободный полет жизни - тоже своего рода изложница, создающая различные формы в нашем мире...

(из романа «Золотой Храм)

Самое важное в жизни — судить обо всем предвзято. Толпа, как известно, обычно ошибается, а каждый человек в отдельности всегда прав. Впрочем, не выводите из этого утверждения правил поведения. Им можно следовать, лишь пока они не сформулированы. На свете есть только две вещи, ради которых стоит жить: любовь к красивым девушкам, какова бы она ни была, да новоорлеанский джаз или Дюк Эллингтон. Всему остальному лучше было бы просто исчезнуть с лица земли, потому что все остальное — одно уродство. Именно это и явствует из нижеследующих страниц, где рассказана самая что ни на есть доподлинная история, поскольку я сам сочинил ее от начала и до конца. Но при всем при этом она есть и проекция реальности, однако сдвинутая в иную плоскость, ухабистую и искривленную, и в ней возникает воспаленная атмосфера перекошенных жизненных обстоятельств. Итак, как видите, если это и прием, то вполне приемлемый.
Новый Орлеан, 10 марта 1946 г.

В наступившем году выходит фильм по этому роману. Можно до показа, а может, и после прочесть, тем более, что название - философское и обращение к читателям - очень интересное.....

1.


2.


3.

Вы слышали легенду о мальчике из Спарты и лисе? — спросил Брезач.

— Да.

— Она гораздо более емкая, чем кажется на первый взгляд. Это аллегория, она насыщена символами. Лиса — это любовь, которую вы вынуждены скрывать; вы не выставляете ее напоказ, потому что не можете этого делать, она сидит внутри и сначала лижет вас, потом делает пробный укус, как бы играя, затем, войдя во вкус, начинает пожирать вас всерьез.

(И.Шоу, 2 недели в другом городе)

Так же, как в языке существует буквальный и метафорический смысл, так и у человека есть буквальная анатомия, а есть метафорическая. Одна всегда на виду, другая – скрыта, одна состоит из зубов, плоти, другая из энергии, памяти, веры. Но обе существуют на равных.

.... Божественная прядь горит внутри нее ярким невидимым огнем ...

Что значит половинка.... люди думают, что это идеальная пара, и все хотят найти именно ее. Но настоящая половинка, как зеркало, оно показывает все, чего тебе не хватает, привлекает внимание к тебе же самой, чтобы ты изменила свою жизнь. Твоя половинка – самый важный человек в твоей жизни, потому что именно он рушит все барьеры и заставляет тебя пробудиться. Но жить вместе вечно? Ну, уж нет слишком тяжело. Половинки приходят в нашу иную сущность, а потом уходят...


Если ты очистишь то пространство, что сейчас забито мыслями об этом парне, там образуется вакуум, пустое место, вход. И что случится, если Вселенная увидит этот вход? Она поспешит войти – Бог поспешит войти и принесет с собой море любви.... Не забивай вход .... !

Ты должна научиться отбирать мысли так же, как отбираешь одежду, которую наденешь сегодня. Эту способность нужно в себе культивировать. Если тебе так нравится контролировать свою жизнь, поработай над своми мыслями. Мысли – единственное, что, действительно, стоит, сдерживать об остальном можешь не беспокоиться. Потому что если не стать хозяином собственного ума, вечные неприятности тебе обеспечены.

... подавление и отрицание – изощренная игра, смысл которой притворяться, что негативных мыслей и чувств не возникает.

Отпустить мысль – значит принести что-то в жертву. Отказаться от старых привычек, уютной старой манеры наказывать себя, знакомых поведенченских моделей. Разумеется, это требует практики и усилий. Подобной техникой нельзя сразу же овладеть в совершенстве: нужно постоянно быть начеку, и я намерена за это взяться, мне это просто необходимо, чтобы стать сильнее. Devo farmi le ossa, как говорят итальянцы.

Sam Lévin, Jean Seberg , 1960

Оно рассеивает свет,
Оно показывает нам вещ_е_й нагую суть,
Оно отказывает нам в возможности на миг
отвлечься,
Оно - что камень,
Твердый камень
Движения и взгляда,
В его холодном блеске дрожат и тают маски,
И то, что схвачено руками, гнушается принять
чужую форму рук,
И то, что было ясным и понятным, исчезает,
Сливается с ветрами птица,
И небо - со своею сутью голубой,
И человек - с судьбой.
Paul Eluard

When I read a book I seem to read it with my eyes only, but now and then I come across a passage, perhaps only a phrase, which has a meaning for me, and it becomes part of me.
W. Somerset Maugham (1874-1965)


Когда я читаю книгу, я будто бы читаю ее лишь глазами, но стоит мне наткнуться на отрывок или даже одну фразу, то она становится частью меня.

Заметки в газетах и журналах, посвященные безвременной смерти Скотта Фицджеральда, вызвали то странное ощущение, которое возникает порой в конце долгой беседы: чувствуешь вдруг, что ни ты, ни твой собеседник не поняли ни слова из того, что говорили друг другу. Авторы этих заметок, судя по всему, кое-что знают о правописании, а отсюда вытекает, что читать они тоже умеют. Но коль скоро они решили зарабатывать на жизнь критикой того, что пишут другие, может быть, им не мешало бы признать существование определенных критериев в оценке литературного творчества. Ведь критика без твердых критериев невозможна.

Вряд ли нужно доказывать, что книгу можно написать хорошо и при Людовике XIII, и на стене гробницы египетского фараона. Хорошая книга отличается тем, что, будучи кровно связанной со своей эпохой, она принадлежит векам. Я не рассердился бы, если бы кто-нибудь из критиков Скотта Фицджеральда заявил, что написанное им относится к его эпохе, и только к ней. Я бы только сказал в ответ, что придерживаюсь другого мнения. В статьях, посвященных Фицджеральду, странно другое: их авторы, по-моему, не удосужились прочитать его книги; чтобы со спокойной совестью выбросить их на свалку, им достаточно было наклеить на них ярлык: «написано давно, в таком-то году». А отсюда нельзя не сделать вывод, что у этих джентльменов единственным критерием высокого качества является витрина с модными платьями. Они не пишут о книге, они подсчитывают ее курс на сегодняшнем рынке, а это не имеет ничего общего с ее истинной ценностью. Если человек, зарабатывающий себе на жизнь литературной критикой, пишет о Скотте Фицджеральде и даже не упоминает о «Великом Гэтсби» — значит, он не знает своего дела. Говорить о таком выдающемся американском писателе, как автор «Великого Гэтсби», словами, пригодными разве что для описания устаревших фасонов дамских шляпок, — значит не понимать в его творчестве ровным счетом ничего. Для людей, хоть сколько-нибудь любящих литературу, это непростительно. К счастью, последний роман Фицджеральда дает достаточно оснований, чтобы заставить глупый хор критиканов умолкнуть. Знаменитость умерла. Но писатель жив.

Трагично, что Скотт Фицджеральд умер, не дописав «Последнего магната». Но законченные им главы вполне можно причислить к тем значительным явлениям, которые, возникнув в литературе, оказывают влияние на ход развития культуры вообще. Хотя Фицджеральд успел только начать свой великий роман, ему удалось достичь поразительного результата: он впервые занял определенную моральную позицию по отношению к нашей действительности и ее ценностям — без такой позиции настоящее творчество невозможно. Кстати сказать, американская литература вот уже полвека стремится выработать такие устойчивые моральные критерии.

На протяжении всей нашей истории писатели разрывались между двумя моральными позициями, в разные периоды эта двойственность приобретала различные формы. Так, большинство замечательных писателей начала девятнадацатого века были скованы рамками приличий, в соблюдении которых провинциальная Америка была еще более неумолима, чем королева Грунди на своем острове. После успешного бунта реалистов во главе с Драйзером дилемма стала иной, но остроты не потеряла. Начинающий американский писатель ставит на одну чашу весов мирские блага, утехи плоти и прочие дьявольские соблазны, а на другую — мнение сектантствующих снобов, которые дышат спертым воздухом классных комнат и молятся на засиженные мухами бюсты великих европейцев. Можно, оседлав блестящее колесо удачи, писать для домохозяек, а можно примкнуть к философствующей компании длинноволосых мужчин и стриженых девиц, живущих, как сейчас говорят, на «измах», крепком чае и стихах из маленьких журналов. Всем, кто за последние двадцать лет брал в руки перо, постоянно приходилось выбирать между стремлением писать «хорошо» — для души — и возможностью писать «плохо» — ради денег. Поскольку единой шкалы ценностей у нас не существует, то иногда бывает трудно отличить «плохое» от «хорошего». В результате все, кроме самых преданных поклонников затворницы-музы, пытались оседлать двух коней если не сразу, то хотя бы попеременно. Эти попытки приводили к тяжелой интеллектуальной и моральной деградации; незадачливых ездоков сбрасывали с себя оба. Повальная писательская шизофрения, кончающаяся параличом воли, ума и всего организма, не обошла и Фицджеральда. Она не раз превращала его жизнь в ад. Человек, страдающий раздвоением личности, не может создать ничего стоящего, даже если он адресует свой труд не вечности, а одноклеточным. Создание вещи пусть тривиальной, но настоящей требует единых усилий сердца и ума. Судорожное стремление раздвоенной личности удержаться в литературе заставляет ее — ради денег — безоговорочно потакать самым низким потребностям и самым диким предрассудкам, а «для души» — рядиться в стерильно белую тогу знатока, что стало таким же неотъемлемым признаком утонченности у образованных богачей, как «хорошая литература», виноградное вино и мебель в колониальном стиле.

Одна из причин живучести этого странного дуализма, благодаря которому наша литература мало чего достигла за последнее время, заключается, на мой взгляд, в том, что мы не всегда ясно представляем себе, для кого пишем. Нам смутно виделась какая-то законодательная палата читателей, где все были либо такие же, как мы, либо лучше нас и где наши книги могли ждать беспристрастного суда грядущих поколений, которые отделили бы золотые крупицы истины от литературной шелухи и пыли. Шли годы, и мы замечали, что наши аристократические представления о назначении литературы все сильнее идут вразрез с окружающей нас реальностью. Реальность эта напоминала о себе примитивными требованиями редакторов популярных журналов, обязанных своими доходами рекламе, да голливудскими киноборделями — пристанищами отошедших от дел писателей, где они, облегчив совесть двумя-тремя лицемерными заявлениями о своей «независимости», начинают сколачивать себе состояния, старательно разрабатывая те сюжеты, которые в данный момент легче всего превратить в деньги.

Такое положение вещей основано не на природной порочности людей умственного труда (в чем нас иногда пытаются убедить), а на том, что технический прогресс, работая и на войну и на мир, перевернул нашу жизнь вверх дном. Сегодня писатели столкнулись с новым видом неграмотности. Пятьдесят лет назад люди либо умели читать и писать, либо не умели. Библия, которую бесконечно перечитывали за семейным столом, была для сотен тысяч людей пособием и по литературе, и по английскому языку. Она же учила их грамоте. Ее удивительное стилевое разнообразие, сложность идей и широта этических понятий, заключенных в этом поразительном сгустке древнееврейской культуры, требовали определенных умственных усилий, необходимых для осмысления прочитанного и разъяснения его детям. Для неимущих Библия была тем же, чем для привилегированных слоев латынь и греческий, — основой их культуры. Человек, знакомый с Новым и Ветхим заветами, без труда читал Шекспира и всю викторианскую литературу, будь то стихи, романы, исторические очерки или научные статьи, воспринимая их в меру своего развития. У сегодняшнего поколения говорящих по-английски такой общей классической подготовки нет. Основа их развития — кино, с его воздействием на зрение и слух, не требующее умения читать. Кроме того, по степени неграмотности сегодняшних американцев можно разделить на несколько категорий: от тех, кто когда-то учился читать в школе, но сейчас с трудом разбирает титры в фильмах, и тех, кто с помощью фотографий в бульварных газетах складывает слова в простейшие предложения, до тех интеллигентных миллионов, которые от корки до корки читают «Сатердей ивнинг пост» или «Ридерс дайджест», понимая в них решительно все. Такова печальная правда.

Недавно проведенная перепись неграмотных дала ошеломляющие результаты. У нас есть все основания для опасений, что число взрослых американцев с умственным уровнем подростков не просто растет, а растет катастрофически. Разумеется, это ставит в тяжелое положение тех одаренных людей, которых энтузиазм молодости гонит к письменному столу. Былые нормы и идеалы потеряли свою привлекательность в глазах сообразительных летописцев нашего неустойчивого столетия. «Для кого писать?» — спрашивают они себя. И естественно, начинают удовлетворять нехитрые запросы рынка, получая взамен деньги и славу, которая хотя и не приносит бессмертия, зато отпускается щедро и у всех на виду.

Скотт Фицджеральд был удостоен такой славы одним из первых. Она же стала причиной его духовного крушения. Но своим писательским триумфом Фицджеральд обязан тому, что смог и в «Великом Гэтсби», и (пожалуй, в еще большей степени) в «Последнем магнате» воссоединить две несоединимые половины: в этих книгах он и честный человек, которого одаренный художник никогда не убьет в себе до конца, и разбогатевшая знаменитость, пишущая для недоумков. В «Последнем магнате» ему даже удалось разглядеть человеческое достоинство в продажном Голливуде. Он писал не для интеллектуалов и не для дураков, а для всех, кто достаточно знает английский язык, чтобы прочитать страницу художественного текста.

Стар, глава одной из голливудских киностудий, центральный герой романа, изображен с таким удивительным сочетанием беспристрастности и сопереживания, какое было недоступно для последователей Драйзера и Фрэнка Норриса, выводивших в своих романах похожих персонажей. Фицджеральд пишет о Старе не благоговейно — как бедняк о могущественном богаче, и не насмешливо — как никчемный последыш родовитой американской фамилии о выскочке-еврее, а спокойно, как равный о равном, о человеке, которого хорошо знает и понимает. Он с самого начала очерчивает магический круг, внутри которого живут, согретые его сочувствием, и голливудский магнат, и рабочие со съемочной площадки, и обитатели пыльных и раскаленных бунгало Лос-Анджелеса. При такой широте изображения характеры персонажей воссоздаются со всей глубиной и объективностью, что делает их поступки и мысли понятными для всех читателей. Эта способность одновременно является и величайшим достижением, и основным предназначением той литературы, что в былые времена называлась великой. Служение ей требует от писателя не только отточенной техники, но и следования тем принципам, которые называются нравственными.

Голливуд — центральный герой «Последнего магната» — сейчас, вероятно, самый сложный из всех возможных литературных персонажей. Хотим мы того или нет, он стал гигантским производителем грошовых грез и страстей, на которых зиждется новая американская культура. И если в конце своей жизни, полной блестящих успехов и роковых неудач, Скотт Фицджеральд работал над столь значительным произведением, значит, он действительно был тем первоклассным писателем, каким его считали друзья. Все персонажи «Последнего магната» освещены у него одинаково сильно и ровно, ни одному из них не помогает выделиться лестная верхняя или боковая подсветка. Прекрасным примером подобного обращения с героями остается и «Великий Гэтсби», хотя «Гэтсби» не так объемен и в нем нас больше интересует сюжет. В главах же «Последнего магната» чувствуется зарождение подлинно величественной манеры повествования. Даже незавершенные, фрагменты эти, как мне кажется, поднимают американскую литературу на качественно новый уровень, как когда-то белый стих Марло открыл новый путь елизаветинскому стихосложению.
1945 г.

Перевод А. Бураковской

Любовь - это как раз и полностью физическое, и самое глубоко-духовное,
спиритуалистическое, что в нас проявляется: она всецело удерживается в теле, но и в нем всецело является символом, подобием для любого человека и для всего, что прокрадывается через ворота чувств в нашу самую сокровенную душу, чтобы ее разбудить. Вечное отчуждение в вечном состоянии близости - древнейший, извечный признак любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде. Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но задолго до него чудак-человек, который любил, - моля, простирал руки к звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием.
Лу Саломе, из книги "Эротика"

"Я не пожертвую тем, что люблю и к чему стремлюсь, чтобы удовлетворить требованиям людей, которые в слепоте своей даже не отдают себе отчета, что призывают меня идти вспять. Я не живу ни в прошлом, ни в будущем. Я – в настоящем. Я не знаю, что будет завтра. Для меня существует только истина сегодняшнего дня. Этой истине я призван служить и служу ей с полным сознанием".
Игорь Стравинский (1882–1971), "Хроника моей жизни"

Вранье и сплетни. Я счастлив… Вот настал тихий час: сижу дома, под чудеснейшей лампой, – ты знаешь эти шелковые, как юбочка балерины, уютные абажуры? Угля – много, целый ящик. За спиной горит камин. Есть и табак, – превосходнейшие египетские папиросы. Плевать, что ветер рвет железные жалюзи на двери. На мне – легче пуха, теплее шубы – халат из пиринейской шерсти. Соскучусь, подойду к стеклянной двери, – Париж, Париж!
Стар, ужасно стар Париж. Особенно люблю его в сырые деньки. Бесчисленны очертания полукруглых графитовых крыш, оттуда в туманное небо смотрят мансардные окна. А выше – трубы, трубы, трубы, дымки. Туман прозрачен, весь город раскинут чашей, будто выстроен из голубых теней. Во мгле висит солнце. Воздух влажен и нежен: сладкий, пахнущий ванилью, деревянными мостовыми, дымком жаровен и каминных труб, бензином и духами – особенный воздух древней цивилизации. Этого, братец мой, никогда не забыть, – хоть раз вдохнешь – во сне припомнится.
Пишу тебе и наслаждаюсь. Беру папиросу, закуриваю, откидываюсь в кресле. Как славно ветер рвет жалюзи, пощелкивают в камине угли. До сладострастия приятно, – вот так, в тишине, – вызвать из памяти залежи прошлого.
(Пролог из "Рукописи, найденной под кроватью")

я дышал, и мне казалось, что я дышу в унисон с плешущей водой. На мгновение даже почудилось, будто я стал частью моста и будто вода вместе с моим дыханием течет сквозь меня. Я ни о чем не думал. Мысли текли так же бездумно, как дыхание и вода.

- Но скажите мне, пожалуйста, что же еще остаетя важного, если вся жизнь уже не имеет значения?
- Ничего, - ответил я, зная, что это было и правдой, и неправдой. - Только мы сами придаем всему значение.

В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов - она быстро проходит.

Сон медленно овладевал и мною. Сновидений не было, только тишина и дыхание Елены наполняли меня. Проснулся я уже под утро. Ничего больше не разделяло нас, и тогда, наконц, мы слились воедино и опять окунулись в сон, будто в какое-то облако, в котором уже не было мрака, а только светлое мерцание.

...возникла странная реакция на минувший вечер. Волна чувств откатилась назад, погибшие обломки выступили наружу и показались вдруг больше, чем были на самом деле.


Это было сплошное мучение: каждый жест причинял боль, словно вокруг не осталось ничего, кроме острых, ранящих углов. Наступали сумерки, и страх потери опять стал настолько сильным, что мы будто увидели друг друга.

«Любимый,

я решилась написать тебе лишь потому, что чувствую: ты – автор этих пламенных посланий, которые наполнили мое жилище страстью, радостью, ностальгией и надеждой, разожгли в моем сердце и теле дивный огонь, который согревает, не обжигая, огонь страсти и нежности, какие возможны лишь в счастливом браке.

К чему ставить подпись, если никто, кроме тебя, не мог отправить мне этих писем? Кто познал меня, создал, выдумал? Кто еще знал о красных пятнышках у меня под мышками, о перламутровой коже между пальцами, о моих «забавных наморщенных, голубоватых сверху и пунцовых внутри губках, до которых можно добраться, лаская стройные мраморные колонны твоих ног»? Только ты, любовь моя.

С первых строк самого первого письма я знала, что это ты. Еще не успев дочитать его до конца, я бросилась исполнять твои предсказания. Я разделась и, как ты просил, изобразила перед зеркалом Данаю Климта. И тогда, как не раз бывало моими одинокими ночами, я отправилась вслед за тобой в путешествие по фантастическим мирам, которые мы открывали вместе все эти годы, чтобы отыскать источник утешения, опору в пустых и тяжких буднях, отблеск настоящей жизни, полной сильных чувств и захватывающих приключений.

Я в точности выполнила приказы – именно приказы, а не просьбы или распоряжения, – отданные тобой во всех семи письмах. Я одевалась и раздевалась, наряжалась и скрывала лицо под маской, застывала на месте, вытягивалась, сворачивалась клубком, садилась на корточки и стремилась – телом и душой – воплотить все твои мечты, ибо не знаю большего наслаждения, чем доставлять наслаждение тебе. Для тебя и во имя тебя я была Мессалиной и Ледой, Магдалиной и Саломеей, Дианой с луком и стрелами, Обнаженной Махой, Непорочной Сусанной, застигнутой похотливыми старцами, и одалиской в турецкой бане с картины Энгра. Я делила ложе с Марсом, Навуходоносором, Сарданапалом, Наполеоном, лебедями, сатирами, рабами и рабынями, погружалась в море, словно сирена, пение которой разжигало страсть в душе Одиссея. Я побывала маленькой маркизой Ватто, Тициановой нимфой, Пречистой Девой Мурильо, Мадонной Пьеро делла Франческа, гейшей Фудзиты и нищенкой Тулуз-Лотрека. Мне стоило огромного труда встать на пальцы, как балерина Дега, и, чтобы не разочаровать тебя, я все же попыталась изобразить то, что ты назвал сладострастным кубистским кубом Хуана Гриса, хотя потом болело все тело.

Возобновление наших игр, пусть и на расстоянии, принесло мне огромную радость и мучительную боль. Я снова почувствовала, что я твоя, а ты мой. Но стоило игре закончиться, как мое одиночество становилось еще горше, а тоска – еще чернее. Неужели то, что утрачено, утрачено навсегда?

С тех пор как пришло первое письмо, я живу в ожидании следующего, терзаясь сомнениями, тщетно пытаясь разгадать твои намерения. Ты хочешь, чтобы я ответила? Или отсутствие подписи – знак того, что мне полагается слушать, не вступая в диалог? И все же сегодня, покорно изобразив хлопотливую горожанку с картины Вермеера, я решила нарушить молчание. Та темная и таинственная часть моей души, которую ты пробудил, заставила меня взяться за перо. Я правильно поступила? Или нарушила неписаный закон, согласно которому героиня портрета не должна сходить с холста и говорить с художником?

Ты знаешь ответ, любимый. Открой его мне»

Марио Варгас Льоса Тетради дона Ригоберто

Мы такие, какие мы есть, стыдиться нам нечего, и я преклоняюсь перед тем, кто готов публично объявить о своих маниях даже под угрозой тюрьмы. Сам я не таков. Свою собственную жизнь и жизнь своей семьи я обустроил так, чтобы оставаться в рамках общественных приличий, которые Вы бесстрашно презрели. Я начисто лишен миссионерских и эксгибиционистских устремлений и потому предпочитаю держать свои пристрастия в тайне, стараясь не давать людям, с которыми меня связывают деловые, родственные или приятельские отношения, повода для насмешек или гонений. Сочтя меня трусом, — по крайней мере, по сравнению с Вашей решимостью противостоять всему миру, — Вы ошибетесь. Теперь я стал куда храбрее, чем в юности, когда только начинал догадываться о своих фобиях и маниях. Эти уничижительные термины вызывают у меня ассоциации с психоаналитиками и их кушетками, но как сказать по-другому, не искажая смысла: странности, тайные желания? Пожалуй, второй вариант лучше остальных.

В те годы я начал открывать, сначала с любопытством, потом со стыдом, удивительный мир собственных маний, делавший меня непохожим на других. (Должно было пройти еще много богатых событиями лет, прежде чем я понял, что такой мир есть у каждого из нас, что он помогает нам творить и делает нас свободными.)

Мы-то с Вами прекрасно знаем, что фетишизм — это вовсе не «культ фетишей», как ошибочно полагает академический словарь, а одно из самых удивительных свойств человеческой натуры, инструмент, с помощью которого мужчина и женщина обустраивают свой собственный мир, то, что отличает нас от остальных, подстегивает наше воображение, освобождает нас. Как бы мне хотелось посидеть с Вами у огня в каком-нибудь загородном домике среди озер, сосен и заснеженных холмов и за доброй порцией виски поведать Вам о том, как я догадался об особой роли фетишизма в формировании личности, разочаровался в социальных утопиях, перестал верить в счастье для всех и общепринятые ценности, отказался от веры в пользу агностицизма и пришел к убеждению, согласно которому право на существование имеют лишь те утопии, которые создают друг для друга мужчины и женщины. Невозможно достичь всеобщего блага, не поправ свободу, не превратив прекрасные в своей несхожести человеческие личности в толпы без имен и лиц. Однако свободный человек может создать — сообразно собственным пристрастиям, фетишам, маниям, фобиям и вкусам — воображаемый (а порой и настоящий, как это бывает со святыми и олимпийскими чемпионами) мир, в котором недостижимый идеал совпадает с реальностью.

Мании и фобии не должны властвовать над нами безраздельно. Любая из них чревата преступлением, пробуждением в нас дикой первобытной твари. Но в тайных мирах, населенных нашими фантазиями, между взрослыми людьми, которые затевают свои игры к обоюдному удовольствию и ревностно следуют правилам, должно быть дозволено все.

Марио Варгас Льоса Тетради дона Ригоберто