Я была безумно счастлива. Сегодня я узнала, кто я… Я была Богом! Точнее, наверное, Богиней, но… У Бога ведь не может быть половых признаков. Значит, я просто Бог.
Я покатала во рту это непривычное слово: Бог. Повторила глупую, по моим понятиям, фразу: «Зовите меня просто – Бог». Звучало как-то диковато. Открытие было настолько ошеломляющим, что просто кружилась голова.
Когда это случилось в первый раз? В тот давний девяносто-кошмарный год. Я занималась бизнесом и была атеисткой. Рубль падал, доллар взлетал, принимались непонятные законы, горели сбережения, убивали бизнесменов, проблемы решались на «стрелках», а долги затягивали петлю всё туже. Я поседела на этих стрелках. На кону стояла квартира, которую, видимо, придётся продать за гроши.
Я повторяла эту фразу, чтобы смириться с нею и успокоиться. Вокруг под лёгким ветерком шелестели листья, из густой травы высунул нос ёжик и, увидев собаку, юркнул обратно. «Линда!» - я не успела остановить псину, и она задом вылезла из кустов, жалобно завизжав. Я засмеялась. Вот так всегда и бывает – сначала лезем вперёд на авось, а потом ползём назад с иголками в носу.
Мы с овчаркой Линдой гуляли в лесочке рядом с домом. Если бы не эти прогулки, я бы чокнулась или просто отдала концы от постоянных запредельных стрессов. Прогулки были отдушиной: без стрелок и разборок, без размышлений «где взять деньги?» и «чем накормить детей?» В эти часы я позволяла себе расслабиться и отключиться от окружающей дикой действительности.
Но в последние дни отключаться получалось всё тяжелей. Я всё время помнила о том, что возле подъезда стоят и ждут меня. И когда-нибудь настанет день, когда я не поднимусь в свою квартиру. И, может быть, этот день настанет сегодня.
Я вздохнула. Ну зачем я отпустила на стрелку мужа? Теперь придётся продавать квартиру. Никогда в жизни я не взяла бы на себя такой огромный чужой долг. А он пожалел мальчика и его жену, ведь их могли убить, и сказал, что была сделка, и был товар. И вот теперь могли убить моего мужа, меня и наших детей. Только никому это было уже не интересно. И тем более – тому мальчику… И некуда кинуться за помощью, никому не нужны наши проблемы. Охватывало отчаянье, становившееся с каждым днём всё беспросветнее. Некуда, некуда, некуда… Если только…
Я даже остановилась. Да я и молитвы ни одной не знаю. И неожиданно для себя я начала молиться, собирая вместе когда-то услышанные слова.
- Господи! Спаси и помилуй моих детей! Господи, помоги мне, сделай что-нибудь! У меня никого не осталось, кроме Тебя! Господи, я люблю Тебя!
Я сидела в траве, размазывая по лицу слезы и сопли, Линда прыгала рядом и поскуливала от непонимания и сочувствия.
Господи! Господи! Господи! Я не знаю, что мне делать!
Я исступленно и измученно била кулаком по дереву, пока из рассечённой ладони не потекла кровь. А потом без сил упала на землю и долго смотрела в такое синее-синее небо. Медленно пришло осознание: я что, действительно, поверила в Бога?
- Да! - Закричало то-то внутри. - И я уже не одна в этом жестоком мире!
Захлестнула радостная волна, откуда-то появились слова, и я начала повторять их искренне, от всей моей измученной души:
- Господи, спасибо тебе за то, что, пусть в такой страшный час, но я обрела Тебя и поверила в Тебя, и почувствовала любовь Твою! Спасибо Тебе, Господи! Спасибо Тебе, Господи! Спасибо Тебе, Господи!
Я шла домой спокойная и уверенная в том, что теперь всё устроится. Правда, не знала, как, но это уже и не моя забота, Богу виднее. Не буду же я Ему давать советы. Я небрежно кивнула бандитам у подъезда и так уверенно сказала им: «Завтра!», что они, растерявшись, так ничего и не ответили, а я уже важно удалилась в подъезд.
Муж и сын спали. Я попила чай, и тоже собралась укладываться, когда раздался телефонный звонок.
- Слушай! – закричал прямо в ухо знакомый голос. Есть контракт на поставку водки, на два вагона на реализацию. Берёшь?
- Такого не бывает, - прошептала я одними губами, но меня услышали.
- Бывает!..
- Беру! – заорала я, разбудив не только домашних, но и весь подъезд. – Беру, Господи!
На том конце провода радостно гоготали.
***
А когда это повторилось?
Меня везли на кресле по коридорам областной больницы.
- Куда? – спросила одна медсестра другую. – Может, не в отдельную, может, в общую?
Я заволновалась.
- Почему же в общую, если есть возможность в отдельную?
Сестры посмотрели на меня с таким искренним сочувствием, что я несказанно удивилась. Это уже потом я узнала, что в отдельную палату переводили умирающих, чтобы их не видели остальные.
- Врач сказала, в отдельную, - повторила медсестра.
Но тогда я не знала, что это означает, и успокоилась. А когда очутилась на кровати, ощутила полное умиротворение уже только от того, что никуда не надо идти, что я уже никому ничего не должна, и вся ответственность моя сошла на нет.
Я ощутила странную отстранённость от окружающего мира, и мне было абсолютно всё равно, что в нём происходит. Меня ничто и никто не интересовал. Я обрела право на отдых. И это было хорошо. Я осталась наедине с собой, со своей душой, со своей жизнью. Только Я и Я.
Ушли проблемы, ушла суета, ушли важные вопросы. Вся эта беготня за сиюминутным казалась настолько мелкой по сравнению с Вечностью, с Жизнью и Смертью, с тем неизведанным, что ждёт там, по ту сторону…
И тогда забурлила вокруг настоящая Жизнь! Оказывается, это так здорово: пение птиц по утрам, солнечный луч, ползущий по стене над кроватью, золотистые листья дерева, машущего мне в окно, глубинно-синее осеннее небо, шумы просыпающегося города – сигналы машин, цоканье спешащих каблучков по асфальту, шуршание падающих листьев… Господи, как замечательна Жизнь! А я только сейчас это поняла…
- Ну и пусть только сейчас, - сказала я себе, – но ведь поняла же. И у тебя есть ещё пара дней, чтобы насладиться ею, и полюбить её всем сердцем!
Охватившее меня ощущение свободы и счастья требовало выхода, и я обратилась к Богу, ведь Он сейчас был ко мне ближе всех.
- Господи! – радовалась я. – Спасибо Тебе за то, что Ты дал мне возможность понять, как прекрасна Жизнь, и полюбить её. Пусть перед смертью, но я узнала, как замечательно жить!
Меня заполняло состояние спокойного счастья, умиротворения, свободы и звенящей высоты одновременно. Мир звенел и переливался золотым светом Божественной Любви. Я ощущала эти мощные волны её энергии. Казалось, Любовь стала плотной и, в то же время, мягкой и прозрачной, как океанская волна.
Она заполнила всё пространство вокруг, и даже воздух стал тяжелым и не сразу проходил в легкие, а втекал медленной пульсирующей струей. Мне казалось, что всё, что я видела, заполнялось этим золотым светом и энергией. Я Любила. И это было подобно слиянию мощи органной музыки Баха и летящей ввысь мелодии скрипки. ***
Отдельная палата и диагноз «острый лейкоз 4-й степени», а также признанное врачом необратимое состояние организма имели свои преимущества. К умирающим пускали всех и в любое время. Родным предложили вызывать близких на похороны, и ко мне потянулась прощаться вереница скорбящих родственников. Я понимала их трудности: ну о чём говорить с умирающим человеком, который, тем более, об этом знает. Мне было смешно смотреть на их растерянные лица.
Я радовалась: когда бы я ещё увидела их всех? А больше всего на свете мне хотелось поделиться с ними любовью к Жизни – ну разве можно не быть счастливым просто оттого, что живёшь? Я веселила родных и друзей как могла: рассказывала анекдоты, истории из жизни. Все, слава Богу, хохотали, и прощание проходило в атмосфере радости и довольства. Где-то на третий день мне надоело лежать, я начала гулять по палате, сидеть у окна. За сим занятием и застала меня врач, закатив истерику, что мне нельзя вставать.
Я искренне удивилась:
- Это что-то изменит?
- Ну… Нет, - теперь растерялась врач. – Но вы не можете ходить.
- Почему?
- У вас анализы трупа. Вы и жить не можете, а вставать начали.
Прошёл отведенный мне максимум – четыре дня. Я не умирала, а с аппетитом лопала колбасу и бананы. Мне было хорошо. А врачу было плохо: она ничего не понимала. Анализы не менялись, кровь капала едва розоватого цвета, а я начала выходить в холл смотреть телевизор.
Врача было жалко. А Любовь требовала радости окружающих.
- Доктор, а какими вы хотели бы видеть мои анализы?
- Ну, хотя бы такими.
Она быстро написала мне на листочке какие-то буквы и цифры, то – что должно быть. Я ничего не поняла, но внимательно прочитала. Врач посмотрела сочувственно на меня, что-то пробормотала и ушла.
А в 9 утра она ворвалась ко мне в палату с криком:
- Как вы это делаете?
- Что я делаю?
- Анализы! Они такие, как я вам написала.
- Откуда я знаю? А что, хорошие? Да и какая, на фиг, разница?
Лафа закончилась. Меня перевели в общую палату (это там, где уже не умирают). Родственники уже попрощались и ходить перестали.
В палате находились ещё пять женщин. Они лежали, уткнувшись в стену, и мрачно, молча, и активно умирали. Я выдержала три часа. Моя Любовь начала задыхаться. Надо было срочно что-то делать. Выкатив из-под кровати арбуз, я затащила его на стол, нарезала, и громко сообщила:
- Арбуз снимает тошноту после химиотерапии.
По палате поплыл запах свежего смеха. К столу неуверенно подтянулись остальные.
- И правда, снимает?
- Угу, - со знанием дела подтвердила я, подумав: «А хрен его знает…»
Арбуз сочно захрустел.
- И правда, прошло! - сказала та, что лежала у окна и ходила на костылях.
- И у меня. И у меня, - радостно подтвердили остальные.
- Вот, - удовлетворённо закивала я в ответ. –А вот случай у меня один раз был… А анекдот про это знаешь?
В два часа ночи в палату заглянула медсестра и возмутилась:
- Вы когда ржать перестанете? Вы же всему этажу спать мешаете!
Через три дня врач нерешительно попросила меня:
- А вы не могли бы перейти в другую палату?
- Зачем?
- В этой палате у всех улучшилось состояние. А в соседней много тяжёлых.
- Нет! – закричали мои соседки. – Не отпустим.
Не отпустили. Только в нашу палату потянулись соседи – просто посидеть, поболтать. Посмеяться. И я понимала, почему. Просто в нашей палате жила Любовь. Она окутывала каждого золотистой волной, и всем становилось уютно и спокойно.
Особенно мне нравилась девочка-башкирка лет шестнадцати в белом платочке, завязанном на затылке узелком. Торчащие в разные стороны концы платочка делали её похожей на зайчонка. У неё был рак лимфоузлов, и мне казалось, что она не умеет улыбаться.
А через неделю я увидела, какая у неё обаятельная и застенчивая улыбка. А когда она сказала, что лекарство начало действовать и она выздоравливает, мы устроили праздник, накрыв шикарный стол, который увенчивали бутылки с кумысом, от которого мы быстро забалдели, а потом перешли к танцам.
Пришедший на шум дежурный врач сначала ошалело смотрел на нас, а потом сказал:
- Я 30 лет здесь работаю, но такое вижу в первый раз. Развернулся и ушёл.
Мы долго смеялись, вспоминая выражение его лица. Было хорошо.
Я читала книжки, писала стихи, смотрела в окно, общалась с соседками, гуляла по коридору и так любила всё, что видела: и книги, и компот, и соседку, и машину во дворе за окном, и старое дерево.
Мне кололи витамины. Просто надо же было хоть что-то колоть.
Врач со мной почти не разговаривала, только странно косилась, проходя мимо, и через три недели тихо сказала:
- Гемоглобин у вас на 20 единиц больше нормы здорового человека. Не надо его больше повышать.
Казалось, она за что-то сердится на меня. По идее, получалось, что она дура, и ошиблась с диагнозом, но этого быть никак не могло, и это она тоже знала.
А однажды она мне пожаловалась:
- Я не могу вам подтвердить диагноз. Ведь вы выздоравливаете, хотя вас никто не лечит. А этого не может быть!
- А какой у меня теперь диагноз?
- А я ещё не придумала, - тихо ответила она и ушла.
Когда меня выписывали, врач призналась:
- Так жалко, что вы уходите, у нас ещё много тяжёлых.
Из нашей палаты выписались все. А по отделению смертность в этом месяце сократилась на 30%.
Жизнь продолжалась. Только взгляд на неё становился другим. Казалось, что я начала смотреть на мир сверху, и потому изменился масштаб обзора происходящего. А смысл жизни оказался таким простым и доступным. Надо просто научиться любить – и тогда твои возможности станут безграничными, и желания сбудутся, если ты, конечно, будешь эти желания формировать с любовью, и никого не будешь обманывать, не будешь завидовать, обижаться и желать кому-то зла. Так всё просто, и так всё сложно!
Ведь это правда, что Бог есть Любовь. Надо только успеть это вспомнить...
Адамант - Кристалл Любви
http://digest.subscribe.ru/woman/psychology/n561713195.html
Матери Родиона Раскольникова из романа "Преступление и наказание" было 42 года, как Дженнифер Энистон. 
А 16-летний Пушкин писал: "В комнату вошел старик лет 30". Старикан Джастин Тимберлейк. 
"Увы, Татьяна - не дитя, старушка молвила, кряхтя". Сие было сказано о 36-летней матери Татьяны Лариной - крехтящей старушке возраста Ферги. 
"Старикану кардиналу" Ришелье на момент описанной в "Трех мушкетерах" осады крепости Ла-Рошель было 42 года. Что ты улыбаешься, Уилл? О тебе речь. 
Марья Гавриловна из "Метели" Пушкина была уже немолода: "Ей шел 20-й год". На два года Эмма Уотсон старше немолодой Марьи Гавриловны. Просто старая дева в квадрате. 
Тынянов: "Николай Михайлович Карамзин был старше всех собравшихся. Ему было 34 года — возраст угасания". Я не знаю что сказать о 39-летнем Вентворте Миллере. Как он вообще жив? 
Опостылевшему старику-мужу Анны Карениной было 44. Ох, Джуд. 
Но с другой стороны, при той медицине и качестве жизни еще попробуй протяни до 30 лет. Поэтому люди все века торопились побыстрее жениться, родить и помереть. Как мотыльки. Это сейчас притормозили чуток, офигев.
