Когда я понял, что не оставлю будущим внукам ничего, кроме захламленного гаража, я решил сбацать что-нибудь монументальное, мимо чего они точно потом не пройдут. Например, чемодан с маленькими копиями ёлочных украшений, которые были у меня в детстве. Я нашёл в гараже старинный чемоданчик, и принялся за дело.

Минул год, проект ещё нельзя назвать завершённым, но уже есть, что показать. 

Конечно, можно бесконечно смотреть на этот чудесный чемоданчик, не сильно уступающий по образности и габаритам знаменитому "Чёрному квадрату" Малевича. Но оставим старику его лавры и вплотную займёмся своими.

Когда надвигается Новый год и принимаются наряжать ёлку, сколько ни было бы мне лет, и какие бы заботы и печали не теснили мне грудь, я снова улетаю в своё прекрасное  солнечное детство, и ещё живые и молодые мои папа и мама смеются, а отец берёт меня на руки и поднимает, чтобы я сорвал с ёлки такой лакомый и весь год ожидаемый золотой оранжевый мандарин.

Арбуз

Когда я был уже совсем взрослым, в тридцать два года, приехал я в город Дрогобыч к своей совсем ещё маленькой, семнадцати лет, будущей жене. А она больше всего на свете любила арбузы.

Гуляем мы с ней по старинной площади между польских костёлов, а посреди площади стоят огромные клети с арбузами. День их продают, а на ночь запирают на огромные замки, чтобы никто задарма не объелся. Идём мы идём, остановились. Посмотрела моя будущая жена на домик с арбузами и говорит.

- Ах, как бы я хотела жить в такой клетке с арбузами.

Наверное, семнадцать лет – предельный возраст, когда можно такое сказануть.

Я рассмеялся и купил ей самый большой и красный арбуз.

Сейчас моя уже не будущая, а бывшая супруга живёт в Америке уже с другим мужем. Пошлю как я ей эту фотку, поздравлю. Может, вспомнит о своей детской мечте?

Балеринка

Ленка Пермякова в нашем «втором Б» была инопланетянином. Она не носилась, как другие девчонки, а ходила быстрой летящей походкой, как нам казалось, не касаясь пола.

Она занималась модным тогда балетом, в котором мы, как известно, были впереди всей планеты. Всё время, кроме уроков, она где-то танцевала, никто никогда не видел её играющей во дворе, разве что целеустремлённо летящей  в свою балетную школу.

Поскольку она не успевала ни с кем общаться, то и друзей у неё среди нас, считай, что и не было. А красавица была просто записная, что добавляло отрицательное отношение к ней ревнивым девчонкам, ну а пацаны, как все мужики, когда знают, что «локоток не укусишь» - поливали её огнём презрительных взглядов, внутри себя, конечно, сожалея и вздыхая об этой недоступности.

А потом, катаясь под новый год на горке, что наверняка было ей категорически запрещено, Ленка как-то так сложно сломала ногу, что угодила прямо с горки в больницу.

Мы шли половиной класса со школьного утренника, где растрёпанный Дед Мороз поздравил нас с праздником, а классрук Дора Григорьевна раздала всем оплаченные загодя родителями кульки с конфетами.

Мы тащили своё богатство домой и стрекотали, обсуждая, кому какие достались конфеты. Я, например, обожал со светлой начинкой, она всегда была кисленькая.

Проходя мимо больницы, мы вдруг увидели в окне первого этажа Ленку Пермякову. Она стояла, закрыв лицо руками, и слёзы просачивались и катились у неё между пальцев, потому что им больше некуда было деваться. Мы остановились, как вкопанные.

- Чего она ревёт, дура?- сказал, наконец, Сашка Ермолаев из неблагополучной семьи.

- Ведь всё уже прошло, её лечат, и кормят, небось, по полной?- пояснил он свой вопрос.

- Дора Григорьевна сказала, что ей больше нельзя будет заниматься в балете,- тихо сказала Галька Соловьёва, с которой мы тусили ещё с детского сада.

И это потрясло нас всех и сразу больше любого небесного грома. Мы вдруг ощутили пропасть между этим льющимся на нас из-за грязного больничного стекла потоком человеческого горя и нашим новогодним конфетным счастьем. И это невозможно было вынести.

- А ну за мной!,- сказал я толпе ошарашенных одноклассников.

Мы пошли на помойку, нашли на ней самый чистый картонный ящик, который, видимо, только что выкинули из магазинного чрева. И высыпали туда каждый по половине своего конфетного счастья. Кроме толстого жадины Женьки Бакума.

И отнесли в приёмный покой, написав на крышке «Пермякова! Поздравляем тебя с Новым годом! Желаем здоровья и успехов в учёбе!»

Не знаю, где, в какой части ставшего всем доступного нынче мира живёт теперь Ленка Пермякова. Но эту балеринку я посвящаю ей.

Белочка

Конечно, у всех про белку разные ассоциации. А у меня вот какая.

Давным-давно, ещё в молодости, занесло меня, бедового, с геологами по Камчатке погулять. А чего и нет? Когда ещё такая возможность представится, как не в холостяцком периоде?

Сидим мы в Корфе (снесли его недавно из-за землетрясения) третью неделю, ждём кукурузника, чтобы дальше в тундру лететь, Шляемся по посёлку: голодные, весёлые, молодые – эх, красота, а не жизнь! Зашёл я от скуки в магазинчик местный, а там варежки лежат. Написано «Варежки беличьи. Три рубля». И из них черный мех торчит. Я думаю, откуда у белки черный мех? Что я, белок в парке не видел? Но все равно, думаю, на обратном пути куплю маме: она давно мечтала меховые варежки носить.

Прошло месяца два-три, может, четыре, не помню. Сижу я в тундре километров за пятьсот от ближайшего магазинчика, третью неделю без еды: всю еду нашу, четыре порции на два месяца - медведь слопал. Да ещё и нас отсюда выселяет. По ночам не спим, палим костёр и из ружья по кустам бабахаем, где он рычит и трещит уже пятый день.

Ребята, все трое, в маршруты разбежались, а меня и Малыша (псина полугодовалая смешная) дежурить оставили и с медведем воевать до победной точки.

Я дров натаскал, одно в голодухе хорошо – ужин готовить не нужно. Лёг я на солнышко, дай, думаю, хоть таких калорий наковыряю маленько. Щенка под голову положил для охраны, ружьё между ног дулом к лесу, и закемарил, забылся в счастливой теплоте осенней. Чувствую, кто-то по ногам меня теребит. Хорошо, не подскочил я от страху, не успел испугаться, к тому же слабенький, а только глаза приоткрыл разморено.

Гляжу, а у меня на правой босой ноге чёрная белка сидит. Не так большая, как пушистая. И грудка белая, как у пингвина. Сидит, главное, и мне прямо в глаза смотрит. Одной лапкой за мой большой палец ноги держится, а другой помахивает, будто зовёт.

Даже не знаю, как вам объяснить всё вот это радостное ощущение настоящей жизни, которое разлилось во мне, как молоко по столешнице. Вот эта белка, бесстрашно смотрящая мне в глаза, как равный равному, хотя и больших размеров, дрыхнущий в головах щенок, охранник хренов, бескрайняя долина, посередь которой лежу я, голодный и счастливый, журчащая за спиной река и сидящая напротив на листвянке ослепительно белая полярная сова, молча разглядывающая всех нас, как сериал в телевизоре. Как можно всё вот это опять променять на Москву, трамвай, толпу и работу от звонка до звонка за гроши, на которые только и можно, что не подохнуть. Эх, брошу всё к этой самой матери, останусь тут, буду с белками по листвянкам прыгать!!!

Лечу домой в Москву, уже не помню на чём, в первом беспосадочном рейсе Петропавловск-Москва. Летим вдоль кромки Северно-ледовитого океана. Всё внизу бело-голубое, одинаковое до горизонта, красивое – глаз не отвести.

Все летят в Москву нарядные, модно одетые, отдыхать, наверное. Я один на весь салон в телогрейке, драных кроссовках и амбре от меня, как от московского зоопарка. Вроде, помылся вчера в ледяном Тихом океане, чуть дуба не дал. Так ведь в одёжу ту же влез, нет другой.

Я вынимаю из кармана варежки, глажу черный мех и вспоминаю мою белогрудую подругу с верховьев Пенжины.

Домик

В этот домик я  поселил Картофельную бабушку. Так мы звали древнюю, колесом согнутую старушку, которая в моём далёком детстве вывозила пищевые отходы из нашей реутовской хрущобы. Больше всего я запомнил одну долгую снежную зиму, когда на спор сиганул примерно с третьего этажа на стройке, сломал себе правую пятку и третий месяц сидел на лавочке у подъезда, пока мои сотоварищи изображали нашу сборную по хоккею.

Бабуля эта каждый вечер вывозила из каждого подъезда по полной жестяной детской ванночке картофельных и прочих очисток, которые незнамо где собирала. Обычно она молча и с грустной улыбкой на сплошь морщинистом личике проходила мимо нас, опустив голову и думая о чем-то своём. А тут, поскольку я сидел на лавочке третий месяц, как нынче охранники в каждой дырке, мы и познакомились. Мы подолгу разговаривали, и она то стояла передо мной, маленькая, сгорбленная, с добрым улыбчивым лицом, а то и садилась рядом, закуривая папиросу.

Я не помню, как её звали, но почему-то запомнил некоторые обрывки разговоров, которые мы вели, вернее, она рассказывала, а я просто отвечал, если она спрашивала.

У неё была удивительная, как говорят, породистая внешность. И почему-то сразу верилось всему, что она говорила, будто это были прописные истины. Перед взрослыми она играла роль каой-то то ли юродивой, то ли полумасшедшей, не знаю, как сказать. Например, шел мимо нас какой-нибудь полковник (мы жили в военном доме), а она вдруг, глядя прямо ему в глаза, громко говорила: «Ну, что ж с того? А я вот, например, сестра Ленина и Сталина!»

Обалдевший служака улепётывал в подъезд, а она вслед ему хохотала, будто и впрямь напугала несчастного. Я хохотал и радовался вместе с ней, потому что просто было весело смотреть, как драпает отец моего товарища, который у себя дома был сам, как восемь Сталиных.

- В этой стране, чтобы прожить, нужно быть или сумасшедшим, или ходить в его маске.- сказала вдруг мне бабушка и глубоко затянулась папиросой, вспоминая что-то.

У неё не было своего жилья, она жила в казённой каморке в уголке нашего дома.

Потом я закончил школу и отца повысили по службе, мы переехали через недавно построенный МКАД в Москву.

Через много лет, выпивая с одним из друганов своего счастливого детства на случайной встрече, я вдруг спросил.

- А помнишь Картофельную бабушку?

- Да помню,- сказал он вдруг, перестав смеяться.- Она умерла уже лет десять как, и когда дворник выбрасывала её вещи из каморки, я на помойке подобрал её дневник.

Я почему-то вдруг похолодел, будто предощущая какую-то страшную тайну, которая всплывёт сейчас наружу.

- И что?

- Да, собственно, ничего. Она, оказывается, была дворянкой самых чистых кровей, из царского, можно сказать, окружения. В тридцать, по-моему, четвёртом, их всех арестовали и расстреляли, даже детей. А её отпустили, потому что мать во время ареста наказала ей притвориться сумасшедшей. Что она и сделала. И, похоже, притворялась всю остальную жизнь, иначе бы ей этого родства не простили.

Мир праху твоему, дорогая моему детскому сердцу Картофельная бабушка. Хоть и  лежищь ты где-то в дешёвой казённой домовине, пусть хоть этот домик будет, наконец,  твоим. Сиди и смотри, добрая твоя душа, в окошко, на новогодний праздник.

Лягушка

.

Похожую на эту лягушку я помню тоже из детства. Только сделана она была из папье-маше, что мне очень всегда нравилось. Такие игрушки можно было смело держать в руках, не опасаясь разбить. К тому же, они, видимо, штамповались, а поэтому у них было гораздо больше разных симпатичных подробностей, чем у стеклянных игрушек, которые выдуть подробно, видимо, было сложнее.

А ещё про лягушек я запомнил следующий эпизодик.

После второго класса родители отправили меня в пионерский лагерь «Звезда», расположенный в уссурийской тайге под Хабаровском. И ходили мы там голодные, как те уссурийские тигры, которых мало осталось. Пересказать красоту, которая царит в тайге – просто невозможно, лучше и не пытаться. От голодухи мы поголовно перешли на подножный корм и лопали всё, что росло вокруг в изрядном количестве. А если бы смена вовремя не кончилась, наверное, перешли бы ко всему, что летает и прыгает, не иначе. А росли там лимонник и  синий дикий виноград, типа молдавской изабеллы. Мы объедались ими, и не вылезали из пионерского сортира денно и нощно, что усугубляло наш и без того почти призрачный облик. А какие там были гнилушки – мамочки родные! Они светились ночью ярче нынешних энергосберегающих ламп и мы насыпали их девчонкам под одеяло, с удовольствием слушая их как бы испуганные вопли.

Да, так про лягушек. А лягушек мы собирали в большой кожаный мешок, и выменивали на хлеб у лагерного сторожа, который, в свою очередь, уже за другую, видимо, цену сплавлял это добро китайцам. А уж что делали с ними они – нам было неведомо. Может, сами ели, а может, и переправляли по пищевой цепочке выше, скажем, к французам. Не знаю. Только однажды, гоняясь за лягушками, нашли мы в камышах коричневый пластмассовый ящик, не очень большой, но тяжеленький. Откупорили его, конечно, и были там штык от винтовки, и женские золотые часы, которые мы  радостно выменяли у сторожа на целый маленький кулёк ирисок «Кис-кис». Этот ящик, похоже, остался в этих камышах с гражданской войны, поскольку Великой Отечественной в этих местах отродясь не было. До сих пор, когда не спится, ломаю я голову, представляя себе, кто и как положил в этот ящичек чудные замечательные вещи.

Такое мне вспоминается, когда я смотрю на лягушек.

Ой, устал я что-то с непривычки столько сразу писать. Просто накатило как-то по ходу, как начал оформлять запись.

Может, и зря я это намутил, поддавшись на уговоры своей памяти.

Давайте, дальше просто всё покажу молча, хотя, на каждую игрушку глядя, чего-то своё опять вспоминается… 

Эх-ма, ладно, смотрите, дорогие мои, а если кому не понравится это длиннословие, так я грохну всё в редакторе и будут на вас молча и радостно взирать мои маленькие питомцы: раззолоченные игрушки для крошечной новогодней пластмассовой ёлки.

.

 

Это заяц-жених. Немного, судя по всему, поддатый, но кто осудит милого зверя в такой ответственный момент жизни?

Тоже заяц, но серьёзный. Может быть даже, частный предприниматель. А чем чёрт не шутит? Особенно на новый год?

Ой, про корзинку тоже забавное вспоминается, умора! Но сил уже нет. Может, потом как-нибудь?

Про крыс - вообще умора у меня в детстве была. Расскажу как-нибудь, если не забуду.

Про мишек я уже кое-что рассказал, а кому интересны подробности, гляньте на ссылку Камчатка - там мы от них животы надрывали. Удирая, конечно.

С Несськой многие уже знакомы по истории внедрения меня в мировые творческие круги.

Это любимая наша  Ромка (1987-2002гг.). У нас традиция была для детей: родился, годик пожил - получи какое ни то зверьё. Старшей Ромка досталась, младшей - кошка Баська (царство им обоим, нежным душам, небесное). Ой, про Ромку можно отдельную книжку писать, что она в этом мире со всеми вытворяла, мать-героиня.

Эту рыбку я с натуры лепил, задолбал её позировать.

Про самовар нового ничего не скажешь. Хотя вспомнить есть что, разумеется.

Шишку я в больничке лепил. Там же рехнёшься от скуки, а я скучать не умею. В палате, кроме меня, одни древние старики были, все сплошь бывшие начальники. Лежали, как дрова: или жевали что-то, или дрыхли. И удивлялись уважительно, что я возле окошка третий день с шишкой какой-то дурацкой вожусь. 

Баба-Ёжка - гордость моя. Я с ней столько намучался - не передать.

Есть у меня разные другие забавные воспоминания и выдумки. Выложу ссылки в дневник, а вы смотрите, вдруг кому что понравится.

С наступающим Новым Годом, ненаглядные мои Decorочки!

Будьте все здоровы, счастливы и любимы!