Когда в режиссере талант – на работу идешь, как на праздник, каждый раз открывающий для тебя в спектакле новое, неизведанное, а когда дилетантство – как на каторгу перебирать всё старое, заезженное, заштампованное, претенциозное и, главное, невыносимо скучное. Скука – это вообще самое страшное, что только может быть в театре. Когда в опере-буфф пытаются что-то решать «сверхконцептуально», в зале стоит такая скука, что слышно, как над публикой жужжат мухи. Вот это действительно страшно! При многовариантности постановочных подходов важно, чтобы режиссер абсолютно адекватно осмыслил то, что композитор первым увидел в либретто, чтобы режиссерская трактовка рассказывала историю, заложенную в музыке. В этом я абсолютно уверен. Если идею композитора мы сможем донести до зрителя, у нас будет успех. Если же мы будем считать себя умнее Моцарта и Да Понте, вместе взятых, напридумываем сомнительных пояснительных субтитров для зрителя и инцестуальных отношений между персонажами, которых нет, не было и быть не может, то к успеху это вряд ли нас приведет.
— Есть ли у вас партии, еще не спетые, но которые очень хотелось бы спеть?
— Первым делом хотелось бы продолжать осваивать Россини. Это достаточно большое поле деятельности. Затем – продолжать поиск забытых произведений: возьмите того же Меркаданте, который написал огромное количество опер, массу интереснейшей музыки, которая всё еще ждет своего часа. Будут, несомненно, продолжены поиски и в области барокко. Сейчас меня очень сильно стал привлекать французский репертуар – такие композиторы, как Буальдьё, Адам, Обер, которые очень много партий в своих операх написали для высокого тенора. Я думаю даже подготовить программу французских арий, чтобы прикоснуться к этому необычайно красивому и элегантному репертуару. Продолжу, как я уже сказал, исследовать Моцарта, примериваясь к партии Дона Оттавио, и продолжу мечтать о Герцоге в вердиевском «Риголетто», но это мечты очень далекие, отодвигаемые, по всей видимости, годам к сорока, сорока пяти… Может быть, что-нибудь и получится, а может быть, и нет. Надо посмотреть, как будет развиваться голос, от которого мы, певцы, единственно и зависим. А для голоса, в свою очередь, нужен правильный и очень индивидуальный режим его эксплуатации.
— Язык музыки и вербальный смысл вокальной фразы неразрывны. Какими языками вы владеете?
— Сейчас я говорю по-итальянски, по-французски, по-английски, немного по-испански и, как видите, не забываю русский. В первые годы работы за рубежом итальянский я выучил фактически методом погружения. Очень красив немецкий язык, но у меня был только один персонаж, поющий и говорящий на нем – Бельмонт в «Похищении из сераля». Сам пока изъясняться по-немецки не могу, но очень хочу и руки не опускаю. Чтобы чему-нибудь научиться, надо быть очень любознательным и постоянно задавать себе вопросы «почему?» и «как?». То же самое и в пении. Язык – большая часть стиля любой музыки, и когда учишь оперу на любом языке, важно четко понимать смысл не только своего текста, но и партнеров.
— И последний вопрос: каков Максим Миронов в жизни повседневного «итальянца» – вне театра и сцены? Мне кажется, что по своему мироощущению вы всё же в какой-то степени – философ...
— Да что вы! Чтобы быть философом, надо очень много знать и очень много учиться. Уверяю вас, я – самый обыкновенный человек, хотя склонность к наукам и тяга к знаниям мне, несомненно, присуща. В отличие от Милана или Рима, я живу в Италии в городе относительно небольшом: его можно обойти пешком, а значит времени на повседневные дела тратится существенно меньше. Ко всему прочему Италия – страна очень «вкусная», с восхитительной кухней, и я живу в этой стране, как самый обыкновенный, нормальный человек: сижу в кафе, читаю книжки, смотрю кино, гуляю в парке и развожу розы у себя дома на балконе... Их там просто грех не разводить, ведь они так хорошо растут в Италии!