Истории с застольными сюрпризами петровских времен заслуживают особого внимания, в силу своей исключительной непритязательности и характерности.

Первый император всероссийский Петр I был известным весельчаком и во время своих бурных и шумных отдохновений от дел государственных, любил славно поразвлечься и что-нибудь как подобает отпраздновать в кругу таких же удалых гостей. И здесь-то предъявление сотрапезникам чего-нибудь «удивительного» оказывалось делом нужным, занимательным, немало полезным и для поддержания застольной беседы и для престижа государственного.

Конечно, сыграли свою роль и личные увлечения Петра Великого разными странными казусами. Важнее, однако, другое – обычаи «просвещенной», отчаянно копируемой им, Европы требовали внимания к неожиданностям, редкостям и прочим раритетам.И уж если при всяком уважающем себя европейском дворе считалось хорошим тоном удивить гостя (разумеется, знатного, на кого имело смысл тратить время), то при дворе российском, учитывая максимализм царя, изумление становилось неизбежной планидой всякого мало-мальски видного посетителя, принужденного стойко переносить перманентно удивленное состояние. Вместе с тем, хорошенько удивить гостей на празднике, оказывалось совсем неплохо и в смысле политическом, дабы празднуемое событие навсегда запечатлелось в памяти очевидцев. В их мечтах или кошмарах, смотря по надобности.

 

Здесь можно вспомнить кунсткамеру царя с купленной им коллекцией заспиртованных уродцев, его готторпский глобус, его великанов и лилипутов, индусов и самоедов, его преставившегося слона и выживших северных оленей, его страсть к токарным работам и установлению на петербургских башнях часов с курантами, пристрастие выдергивать зубы у своих приближенных, а иногда и анатомировать их под настроение и проч., и проч. В числе прочих «удивительных» вещей – застольные сюрпризы на многочисленных и частых пиршествах.

К сожалению, в своей основе, разнообразием данная процедура не отличалась – в качестве сюрприза выступал все один и тот же пирог (возможно, каждый раз новый), подаваемый к столу в качестве якобы обычного ничем не примечательного образца кондитерского мастерства, из коего (из пирога, стало быть), вдруг, по воле авторов наших старинных шоу, что-нибудь будто бы совершенно неожиданно для гостей выскакивало, выходило, вылетало или выпадало.

Надо полагать, что пирог был все же бутафорским, потому как то, что из него извлекалось, было обязано явить миру силу своих талантов, а потому не могло быть запечено совершенно, разве что чуть-чуть подогрето, для прыткости и блеску в глазах. В этой-то самой начинке и в степени ее готовности, не кулинарной, конечно, а готовности совершить что-нибудь оригинальное и, можно даже сказать, прямо-таки неординарное, собственно и заключалось, содержание сюрприза.

Думается, что всякий, посещавший бравурные петровские банкеты более двух раз, на третий уже уверенно ожидал очередного, ставшего традиционным, но официально все еще «удивительного» пирога. Столь же очевидно, что стремление к невозможному и попытки поместить побольше в объем поменьше, приводили к тому, что люди с нормальным ростом и комплекцией, в качестве начинке не употреблялись. Привлекались в основном или лилипуты, или не самые крупные и злобные представители пернатого царства.

Некоторое разнообразие можно отметить среди талантов, которыми лилипуты развлекали собравшихся. В числе прочих – хореография. Так на пиру по случаю бракосочетания герцога Курляндского и принцессы Анны в 1710 г. в Петербурге, «среди прочих угощений на обоих главных столах были поставлены два больших бутафорских пирога, каждый длиной примерно в пять четвертей локтя. Когда прочие блюда убрали, его величество раскрыл эти стоявшие уже некоторое время пироги, и из каждого выскочило по хорошо одетой карлице. Его величество перенес одну со стола князя Меншикова к свадебному столу, где обе карлицы станцевали маленький менуэт. В продолжение обеда провозглашали много тостов за здоровье; и под звуки труб и литавр часто – гораздо чаще, нежели накануне».

Другой очевидец, датский посланник Юст Юль, описывает ситуацию детальнее: «По окончании (обеда) в (залу) внесли два пирога; один поставили на стол, за которым сидел я, другой – на стол к новобрачным. Когда (пироги) взрезали, то оказалось, что в каждом из них лежит по карлице. (Обе были) затянуты во французское платье и имели самую модную высокую прическу. Та, что (была в пироге) на столе новобрачных, поднялась (на ноги и стоя) в пироге сказала по-русски речь в стихах так же смело, как на сцене самая привычная и лучшая актриса. Затем, вылезши из пирога, она поздоровалась с новобрачными и с прочими (лицами), сидевшими (за их столом). (Другую) карлицу — из пирога на нашем столе — царь сам перенес и поставил на стол к молодым. Тут заиграли менуэт, и (карлицы) весьма изящно протанцевали этот танец на столе пред новобрачными. Каждая из них была ростом в локоть». Как мы видим – все очень пристойно, благообразно.

 

Однако не всегда одни лишь танцы на столе были уделом спасенных из дымящихся пирогов маленьких красавиц. Можно быть полностью уверенным в том, что они демонстрировали все что умели делать. Вполне уместными были и специальные поздравительные речи, и пение, и цирковые номера. Вместе с тем, достойные похвал фантазии организаторов развлечений одним этим не ограничились. Особо примечательный сюрприз был преподнесен гостям в 1715 г. на петербургских празднованиях по случаю рождения сына Петра I царевича Петра Петровича.

Царь был необычайно доволен рождением наследника и, очевидно, решил показать гостям нечто вовсе необычайное, а поскольку и менуэт и заурядные застольные речи, произведенные все живой еще начинкой, немного приелись и уже никого решительно не могли удивить, к делу подошли со всей смекалкой, свойственной, как известно, человеку российскому: «Торжественные церемонии по упомянутому поводу были обставлены с самой необычайной пышностью. Не менее роскошно проходили приемы, балы и фейерверки. На одном из приемов подали три забавных пирога: когда вскрыли первый, на столе вельмож, из него вышла нагая, лишь в нарядном головном уборе, карлица. Обращаясь к обществу, она произнесла речь, и пирог унесли. На стол дамам таким же образом подали карлика. Из третьего пирога, поданного на стол дворян, стаей выпорхнули 12 куропаток, так шумно хлопавшие крыльями, что переполошили общество».

Хотелось бы, конечно, надеяться, что в нашем случае в качестве единственной одежды артистки, использовались не какие-нибудь там новомодные шляпки да вуальки, а, к примеру, наш родной самобытный кокошник. Но не тут-то было. Из описания другого автора мы с огорчением узнаем, что ничего самостийного на исполнительнице не оказалось вовсе, но, напротив, даже те немногие ее остатки гардероба, за которые могло бы уцепиться чувство национального самосознания, оказались насквозь импортными и к стране медведей и самоваров отношения вовсе не имеющими. Правда, сдается мне, что это не заглушало радостные возгласы, и аппетита, всяко, не портило.

Если же учесть склонность Петра I к самой радикальной шутке и его неугасимую страсть к анатомии, можно догадаться, что и на стол к дамам был подан не какой-нибудь ординарный и невзрачный лилипут, но самый отборный и презентабельный, снабженный в полном объеме соответствующими его полу аксессуарами, что он, вероятнее всего, продемонстрировал со свойственной эпохе основательностью и бесстыдством. Впрочем, никто особенно шокирован не был. Шутка была встречена с воодушевлением, без обмороков и девичьих истерик, свойственных более поздним и изнеженным генерациям российского прекрасного пола.

 

Что же касается дворян, несколько обделенных всеобщими радостями (им то достались лишь куропатки, к тому же еще и не приготовленные), то пусть их – переживут! Если захотят, сами себе все организуют, в подражание виденным культурным примерам, добавив от себя фальшивого размаху, с каковым обыкновенно пародируются столичные моды бездарной российской глубинкой. И дворяне действительно легко все себе находили, благо добра этого было навалом и недорого, потому как оно большею частию все крепостное и безропотное.

Стриптизерша лишь обозначилась. Она экспонировалась некоторое время, пока читала речь, ничем особым не проявляя самое себя (поскольку и так уж далее некуда себя проявлять). В общем-то, она могла делать все что угодно, лишь бы занять известное время, необходимое для показа ее достоинств. Именно достоинств, поскольку верю, что отбор был все же строг, и недостатков не усматривалось.

 Для коренных российских жителей отношение к голому телу довольно безразлично и никого особо не занимало. Так, например, во время обряда водосвятия, проводившегося в самые сильные морозы и состоящего в освящении какой-либо проточной воды, вырубалась весьма значительная прорубь в покрытой льдом реке. И, когда событие входило в свою завершающую стадию, и вода считалась освященной, ею окропляли присутствующих, после чего служители и важные гости расходились. Дальнейшие действия сходны во всех известных нам случаях. Приведем лишь один пример: «едва высокопоставленные особы удалились, остальные русские обоего пола огромной толпой очень поспешно подбежали к проруби и принялись черпать из нее воду, насколько это удавалось в сильной давке..., а иные, главным образом мужчины, раздевшись донага, с большим нетерпением и пылом бросались в прорубь и некоторое время омывались. Между тем остальные как ни в чем не бывало наполняли водой свои кувшины и [другие] сосуды, невзирая на то, что люди [рядом] весьма усердно смывали с себя грязь».

Столь же просто решалась проблема городских общественных туалетов, поскольку таковых в Москве, к примеру, не имелось, а горожане удовлетворяли свои потребности публично, без малейшей интимности и уединения. Русские путешественники, сталкиваясь во время своих вояжей с иными гигиеническими нормами, с печалью констатировали несовершенство отечественных установлений. Так один из московских священников Иоанн Лукьянов, будучи в 1701-1702 гг. в Стамбуле отмечает это обстоятельство со всей определенностью: «Везде у них отходы по улицам и у мечетов; испразнивши да умыв руки, да и пошел; зело у них этим довольно, У них нет такова обычая, чтоб просто заворотясь к стене да мочиться: зело у них зазорно, у них эта нужда не изоймет: где ни поворотился – везде отходы; у нас на Москве скаредное дело, наищешься, где испразниться; да не осуди, пожалуй, баба и при мужиках так и прудит: да где денешься? Не под землю!»

Если добавить к сказанному общеизвестный обычай смешанных бань, после которых «и мужчины, и женщины, чрезвычайно разгоряченные, выбегали вдруг нагими из очень жаркой бани и с ходу прыгали в холодную воду или какое-то время катались, остывая, сколь бы ни был силен мороз», то становится очевидным, что сам факт обнажения действительно никого не интересовал, кроме как иностранных путешественников, «частенько видавших»,вызывающих «любострастие», голых российских баб, от чего вечно находившихся в слегка возбужденном состоянии. Кстати заметим, что когда во время пребывания Петра I в Париже русские гренадеры его сопровождавшие устроили себе баню на берегу Сены, в которой они купались ради остывания, это, по мнению французов, «смерть приключающее действие произвело многолюдное сборище Парижан».

 

Конечно чрезмерный нудизм мог и закаленного россиянина довести до помраченного состояния. Немало удивлен был даже видавший виды купец Афанасий Никитин, бывший в Индии в XV веке, где в ту пору и царила вовсе природная непосредственность нравов: «…простые люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много». И лишь князь индийский, его княгиня, слуги и «бояре», выделяясь на общем загорелом фоне, имели «фату на бедрах». От обилия голого тела путешественник и мог только разве что восклицать: «О боже, боже великий, боже истинный, боже благий, бог милосердный!».

Справедливости ради следует сказать, что реформы в направлении освоения европейских норм общественной жизни коснулись и банной тематики. Разумеется, ни сами бани, равно как и мытье в оных, не отменились, однако, была сделана попытка несколько приуменьшить массовость разнополой наготы. Так в 1720 г. в Петербурге запрещено было строить общие бани для нижних чинов, где мужчины и женщины мылись в одном и том же помещении.Сделано это было как все и всегда делается в России – в директивном порядке и без особой надобности, поскольку, как отмечено, проблемы в этом не наблюдалось. Однако стремление – выглядеть по-европейски, в городе призванном быть европейским, побудило правительство предпринять шаги в реорганизации традиционного вполне безразличного отношения к наготе.

 

Конечно же публичный стриптиз не был изобретением Петра, да тут особенно и выдумывать-то ничего не нужно. Идея прозрачна и мужскому естеству предельно близка. В России же особенно массовыми ню прославился известный своим мрачным сладострастием Иван Грозный, принесший в действо извращенный садистский оттенок. Связанные с обнажением жестокие истязательные обстоятельства (раздевание на морозе, избиения, казни, насилия над участницами) переводят эти необузданные забавы российского Сарданапала в иную категорию: «…то было непотребством и тиранией, бесчеловечной жестокостью и позором». Так что здесь обнажение находится вне культурной досуговой сферы, определяясь скорее в разряд пыток и наказаний.

Стриптиз, как культурное развлечение, появляется именно в эпоху Петра I. Здесь он был связан с увеселением гостей и не заключал в себе намеренного унижения исполнителей, оставаясь обыкновенной потехой для взрослых. Такие картины самодержец видел еще в Амстердаме в своем первом путешествии за границу в 1698 году и с естественным энтузиазмом привнес в Россию это чудо европейской цивилизации.

Позже, на исходе XVIII столетия, столь соблазнительная вещь, как танцы не до конца одетых (или раздетых) юных нимф, по-прежнему весьма интересовали мужскую часть российского населения. Трудно оценить степень их повсеместности и то, насколько часто они включались в закрытые от посторонних нескромных взоров традиционные усадебные забавы российских Крезов. Описания редки, но, учитывая соблазнительность затеи и простоту ее реализации, стриптиз имел полное право на существование в поместном быту наряду с другими сексуально-оздоровительные благоучреждениями, такими, как например, гаремы.

Гаремы же в России XVIII века – событие вполне тривиальное, общепринятое и вовсе не привлекающее особого внимания. Подобных ценителей прелестного, было не мало. К примеру сказать, «богатый помещик Кашкаров. Десять-двенадцать наиболее красивых девушек занимали почти половину его дома и предназначались только для услуги барину (ему было 70 лет). Оне стояли на дежурстве у дверей спальни и спали в одной комнате с Кашкаровым; несколько девушек особо назначались для прислуги гостям», и проч.

Приведу, в частности, забавы, принятые великим постом у кн. Николая Борисовича Юсупова в Москве: «…Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кор-де-балета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящнаго».

Разумеется, на подобные развлечения не выдавали билетов и не печатали афиш, чай не в Багдаде живем, но и не особо скрывали. Все знали, но никто не подозревал. Конечно же, это была вольность, но вольность понятная и вполне извинительная.

Примерно в это же время (1790 г.) стриптиз получил свое теоретическое обозначение, именуясь «банными танцами» и в русском переводе был весьма поэтично описан в «Танцевальном словаре» Шарля Компана. Здесь стриптиз примыкает к просвещенным забавам Древней Греции, и в таком виде окончательно реабилитируется, будучи овеян и освящен ореолом античности.

Напротив, в практической жизни того времени, вне рамок усадебных сексуальных забав, примеры окультуренного стриптиза (то есть действительного музицирования, танцевания и т.д. обнаженных индивидов) уникальны и носят исключительно курьезный характер. Героем одного такого казуса конца XVIII столетия стал неизменный персонаж екатерининских анекдотов граф Суворов-Рымникский (еще до присвоения ему княжеского титула), остановившийся как-то для отдыха по дороге из Варшавы в Петербург. «По неосторожности адьютанта Тищенки, изготовлявшего хату, забыли осмотреть пустое место за печью, где спала глухая старуха; усталый от сидения в экипаже Суворов, по обыкновению своему, совершенно разделся, окатившись холодною водою, и чтобы расправить свои члены, начал прыгать по теплой хате, напевая из Алкорана арабские стихи. Старуха проснулась, выглянула из-за печки, испугалась, закричала: «ратуйте! с нами небесная сила». На крик ея и графа сбежались и насилу вытащили старуху, чуть живую от ужаса». Не буду гадать, что более испугало впечатлительную особу: незнакомый ли репертуар, манера исполнения или вид самого певца? Однако, результат налицо. Суворов в полной мере достигает здесь того «удивительного» эффекта, коего столь безуспешно добивался Петр I-й.

Традиция предъявления «чертика из табакерки» или «сюрприза из пирога» в России прижилась и эволюционировала. Приведем два примера из веселостей XIX столетия. В числе их, одна из шуток гр. Ростопчина, преподнесшего своей знакомой московской даме – любительницы паштетов, неожиданный презент: «Заметив, что она любит пастеты, он прислал с Брокером к ней за минуту до обеда преогромный пастет, будто бы с самою нежною начинкою, который и поставил перед хозяйкою. В восхищении от внимания любезного графа, она после горячего просила Брокера вскрыть великолепный пастет – и вот показалась из него прежде безобразная голова Миши, известного карла кн. Х., а потом вышел он весь с настоящим пастетом в руках и букетом живых незабудок».

Другой случай из рассказов о жизни в имении Капнистов и прижившемся у них французе: «Раз он предложил нам спечь какой-то чудесный пирог; мы, дети, ожидали его с нетерпением; на вид он казался очень вкусным; но сколько смеха и удивления было, когда, при снятии верхней части его, вылетел из него целый десяток воробьев и начали летать по всем комнатам. Старик тогда же прислал поздравить нас всех с первым апреля».

«На бале у Графа Кобенцеля Граф П. А. Румянцев-Задунайский, увидя Графиню Наталью Львовну Сологуб с открытою грудью, сказал, что нельзя лучше представить искушения» (Храповицкий 1862 ).