Чесно говоря, прочитавши это письмо Елизаветы, я что то ощутила, почувствовала такое, что описать словами невозможно. Первое ощущение - что прочитала о кончине кого то очень близкого мне - ну это ладно, в принципе оно так и есть, близка по духу, а не как либо иначе, а второе - что то непонятное,неуловимое, появилось чувство, что я гдето рядом с этими событиями, потом уже поняла - это не скупая официальная хроника, слова, человека, действительно чувствовавшего тягость утраты и осознававшего всю глубину этого чувства и эти слова проникли так глубо, что я немного растерялась. Короче, что то я стаю сентиментальной....лучше сразу перейдем к письму.

Дорогая матушка, я была уверена, что кончина доброй Императрицы вас расстроит. Что до меня, уверяю вас, мне нельзя ее позабыть.
Вы не можете себе представить, сколько все, до малейших мелочей, совершенно ниспровергнуто.
Особенно в начале это произвело на меня такое тяжелое впечатление, что я сама себя почти не узнавала. Как тяжко начинается новый порядок жизни! Анна (Великая княгиня Анна Федоровна, жена Константина Павловича - была единственным для меня утешением также, как я для нее; она почти что жила у меня, приходила утром, одевалась у меня, почти ежедневно обедала со мной и оставалась весь день до того времени, когда мы обе шли к Государю.
Наших супругов почти никогда не бывало дома; мы же сами не могли ничем заняться, так как образ жизни совсем не был упорядочен, и каждую минуту можно было ожидать, что нас позовут к императрице. Вы не можете себе представить, какая сделалась ужасная пустота, до какой степени все, кроме «Их Величеств», поддались унынию и горести. Меня оскорбляло то, что Государь почти не выражал скорби по кончине матери, ибо он говорил только об отце, украшал свои комнаты его портретами, про мать же не говорил ни слова или только для того, чтобы громко осуждать и порицать все, чтó делалось при ней. Конечно, он поступил хорошо, засвидетельствовав свое почтение отцу всеми способами, какие только возможно себе представить, но, ведь как бы худо ни поступала его мать, все же она остается матерью; между тем можно было думать, что скончалась только «государыня».
Положение бедного Зодиака (т.е. последнего фаворита императрицы, Платона Зубова), о котором вы меня спрашиваете, очень плохо; уверяю вас, нужно было иметь каменное сердце, чтобы до слез не растрогаться при виде его в первое время и особенно в самый день кончины императрицы. Он внушал мне даже ужас; мы все думали, что он сойдет с ума: волоса у него становились дыбом, он как-то ужасно поводил глазами; плакал мало, а если плакал, то плакал с страшными гримасами. Говорят, что в ночь кончины императрицы он в самом деле несколько помешался. Ах, матушка, уверяю вас, что не могу вспомнить об этой ночи без умиления и даже без ужаса. Ни за что на свете не желала бы ее повторения! Ночь со Среды на Четверг мы не спали; мой муж провел ее в комнате умиравшей вместе с великим князем и великой княгиней, приехавшими из Гатчины в 8 часов вечера; я же, в ужасном беспокойстве и волнении, не раздевалась и всю ночь оставалась с графиней Шуваловой, беспрестанно посылая узнавать, не стало ли легче (я не смела пойти к Анне, так как ее муж запретил ей со мной видеться). Два раза за всю ночь мой муж приходил ко мне на минутку. К утру он прислал сказать, чтоб я надела Русское платье и была, насколько возможно, в черном, так как скоро наступит конец.
Около 8 часов утра я была совсем одета. Графиня Шувалова, уходившая тоже одеться, вернулась ко мне, и мы прождали еще все утро (вы можете понять, в каком состоянии), ежеминутно думая, что все кончено. Я все еще была разлучена с Анной, которую не видела накануне весь день. Ни спать, ни есть мне не хотелось, хотя и перед тем не ужинала и утром не завтракала; понуждали меня пообедать, но мне не хотелось. Наконец, в час пришла ко мне Анна с намерением больше от меня не уходить; из заключения освободил ее мой муж. Я была несказанно рада снова увидеть ее: вы понимаете, матушка, что в такое время любимый человек — великая поддержка. Много мы с нею плакали и горевали.
В 6 часов вечера мой муж, которого я весь день не видала, пришел уже в новом мундире. Государыня была еще жива, а Государь прежде всего поспешил приказать, чтобы сыновья его надели мундиры. Согласитесь, матушка, что это мелочность. Не могу вам сказать, какое впечатление произвел на меня этот мундир; при виде его я залилась слезами. До 10 часов вечера мы все еще сидели в ожидании, как вдруг за нами прислали. Нет, матушка, не могу выразить, что я испытала в ту минуту (и сейчас еще плачу): то было вестью ее кончины. Не знаю, как я дошла до ее покоев, помню только, что прихожии были полны народу, что мой муж повел нас в спальную, сказав мне, чтоб я стала на одно колено, когда буду целовать руку Государю. Нас провели в смежный кабинет, где находились маленькие великие княжны все в слезах (их перед тем привезли). Несчастная императрица только что скончалась; она еще лежала на полу; пока мы оставались в кабинете, ее обмыли и одели.
Я не могла говорить, коленки у меня дрожали, меня пробирала страшная дрожь, слез почти не было. Государь и его генерал-адъютанты то входили, то выходили; все было в ужасном беспорядке. Когда императрицу убрали, нас провели приложиться к ее руке (таков обычай) и стали читать Псалтырь.
Оттуда все прошли прямо в церковь для присяги Государю. Тут мне пришлось еще раз испытать отвратительное чувство при виде, как все эти люди клялись быть рабами, при том рабами человека, которого в ту минуту я ненавидела (может быть, несправедливо), видя его на месте доброй императрицы, видя, как он радостен и доволен, видя все низости, которые проделывались уже тогда. О, это было ужасно! Не знаю, но мне казалось, что если кто был способен царствовать, то уж конечно не он.
Мы вернулись из церкви в 2 часа ночи. Я была до такой степени потрясена, что не могла плакать: мне казалось, что все это было лишь сном.
Вообразите, какое впечатление должно было произвести на нас, когда на другой же день мы увидали, что все, решительно все, так переменилось, и люди, и все порядки, когда мы увидали никогда прежде здесь не виданных Павловских и Гатчинских офицеров, которые разгуливали по всему дворцу, и на каждом шагу нам встречалась какая-нибудь новость.
На следующий только день я поняла свое положение и потому провела эту несчастную Пятницу в почти непрерывных слезах, отчего вечером у меня началась лихорадка.
Вот как, по поводу Зодиака, я невольно вошла в перечисление подобное дневнику; но, возвращаюсь к тому же Зодиаку. В начале с ним обошлись очень хорошо; оставили его в должности генерала-фельдцейхмейстера и оказывали ему большое внимание. К несчастию, ему, как главному начальнику завода, Император заказал ружья; не знаю, он ли или его подчиненный забыл про это. К нему уже и раньше начали гораздо хуже относиться, а эта забывчивость воспламенила гнев его величества. К тому же бедный Зодиак сильно заболел и так как здоровье его было крайне плохо, он попросил отпуска. Ему разрешили его, заставив его заплатить, не знаю сколько тысяч рублей, за эти забытые ружья. Теперь на него и не смотрят: бедняга в праздничные дни становится в толпе и шаркает ножкой, как и все простые смертные. Есть у него пожалованный ему дом, но он живет у своей замужней сестры и почти никого не видит: собирается скоро в чужие края. Однако довольно о Зодиаке.

Этот рисунок, изображающий Екатерину,в домашнем платье,  незадолго до смерти, сделан одним из членов английского посольства.