ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ  

Ахматова на полях рукописи написала: "Кто такая Ольга Ваксель мы не знаем..."

Позже Анна Ахматова сказала о ней: "Ослепительная красавица".

Ольга Александровна Ваксель родилась 18 марта 1903 года в г. Паневежис (Литва).

Ольга, или Лютик, как ее называли родные, до времени проявила тонкие художественные и музыкальные способности, начала обучаться рисованию, играла на рояле и скрипке, сильно до времени научилась уяснять текст и читала сильно непочатый край. Училась неизменно успешно. Да по иному и не могло быть в привилегированных частных школах и старинном дворянском женском институте Св. Екатерины - с их строгими правилами, жесткой дисциплиной. Но при кажущейся казенности и всеобщей обязательности манер, правил этикета, знания языка эти заведения зачастую накладывали на человека, окончившего их какой-то особый отпечаток - изысканности, редкости, неповторимости...

  Ирина Чернышева - близкая подружка Ольги: "Лютик была красива. Светло-каштановые волосы, зачесанные вспять, темные глаза... Ни одна из фотографий не передает ее тонкую одухотворенную красоту... Она была необыкновенной, незаурядной женщиной. Чувствовался ум, бесповоротный нрав. И в то же время ощущалась какая - то трагичность".

Из "Воспоминаний" Ольги Александровны Ваксель

  Вскоре мы переехали в Царское Село, в соседний с Корольковыми дом. Это была одна из офицерских казарм 1-го ж[елезно] д[орожного] полка. Отчим получил роту, а позже – комендантство над Царским павильоном, вокзалом министров и царей. Деревянный одноэтажный дом из двух квартир, желтый, с красной крышей.

О. А. Ваксель. Царское Село. 1906-1907

  Детскую оклеили обоями с картинками, изображавшими играющих детей, несовершенство которых меня очень огорчало. Мне подарили школьную парту и повесили небольшое зеркало в виде подковы с вырезанными под стеклом ландышами. В этом зеркале впервые помню свое лицо – очень худощавой, чернобровой и румяной девчонки.

   Мама тоже устраивалась по-новому. В гостиной, проходной комнате, где не было углов, она создала искусственный угол, поставив «балаган» – раму, обтянутую плюшем, вроде плоской ширмы. «Балаган» увесили портретами, поставили к нему кушетку, обитую нежно-зеленой шерстяной материей, несколько кресел, и комната приняла вполне уютный вид. Появились новые индусские занавески, новый бобрик на полу, японские карликовые деревца. В столовой – павловский буфет, новые красного дерева стулья, обитые синим бархатом, и целая полка полтавских глиняных кувшинов. Один был особенно хорош: он изображал зеленого змея, кусающего свой хвост, предназначался, очевидно, для водки. Эти кувшины мы привезли в1909 из кратковременной поездки в «Маралосю», как я говорила.

В Полтаве жила мамина тетка, помещица Забаринская. Розовое варение, «Гапки», прыгающие босиком в окна по первому зову, тенистый сад, полный ирисов, все, что осталось об этом доме. «Будьте ласковы, позовите извозчика», – фраза, слышанная в кустарном магазине, полном плахт и макитр, и ставшая у нас обиходной.

Было лето, когда мы переехали в Царское Село; меня хотели отдать в школу и немедленно начали готовить.

Ольга Ваксель вспоминала подробности своего катания на коньках в Гатчинском Приоратском парке: "Я не помню, как я училась бегать на коньках - по видимому, легко, зато свой вид точно могу описать: у меня были ботинки на шнурках до колен, коньки "Снегурочка", красная шуба с пелеринкой, отделанная каракулем, такая же круглая с ушами шапочка и маленькая муфта на шнурке. Идти через весь город с коньками было большим удовольствием, чем кататься. Но я пыталась даже танцевать на льду, хотя танцевать не умела. Какие-то досужие молодые люди для смеху кружили меня.

  Долгое время я не ходила в лазарет, почти не видала матери, дети Пушкины жили в школе и приходили домой только по субботам. Я была очень этому рада.

  В январе 1915 я заболела ревматизмом, никого не было около меня, кроме терпеливой Греты, исполнявшей мои капризы и старавшейся меня утешить. У меня болели все суставы так, что я не могла шевелиться, даже держать книгу. Приезжали лейб-медик Боткин и старший врач лазарета, княжна Гедройц. Но они мало помогли. Я не спала ночами и иногда теряла сознание от боли.

О. А. Ваксель. Женщина в восточной одежде. 1915.

  Когда я поправилась и стала выходить в лазарет, там часто бывали царь и Распутин. В то время там лежала А. А. Вырубова, попавшая в крушение поезда. У нее были сломаны обе ноги и ключица. Она лежала, окруженная всяческим вниманием со стороны царей и капризничала без меры. Например, она не позволяла Александре Федоровне при ней сидеть. Когда та, усталая, присаживалась на  кончик табурета, Вырубова  кричала:      «Не смей садиться, не смей при мне сидеть». Ее всегда окружали посетители – скучать ей не приходилось.

Распутин вваливался в грязных сапогах и ни за что не хотел надевать халата. Моя мать бесстрашно с ним воевала, рискуя вызвать гнев императрицы. Великие княжны тоже ежедневно бывали на перевязках, работали наравне с сестрами. Это две старшие. Младшие же оставались девчонками, хохотали и говорили глупости, играли с ранеными в шашки и в военно-морскую игру. Мария, желая удивить, складывала собственное ухо вчетверо, и оно так и оставалось. Она с любопытством смотрела на производимое ею впечатление.

...Мы жили в доме поэта и художника Максимилиана Волошина. Это был совсем особенный дом. Он был населен почти исключительно петроградской и московской богемой. Было несколько поэтов, порядочно актеров, пара музыкантов. В доме командовала мать Макса, энергичная, стриженая старуха с орлиным носом, властным голосом, ходившая в шароварах и курившая трубку. Сам Волошин, бородатый и кудрявый, походил на Зевса-Громовержца, боялся своей матери и на ее громкий зов: «Ма-а-акс», – отвечал тоненьким голосом: «Я сейчас, мамочка!», – и бежал вверх по лестнице. Он носил длинные хитоны и танцевал танец бабочки на крыше своего дома. У него была удобная двухэтажная мастерская с большой библиотекой и балконом. Рано утром можно было видеть, как Макс в одном купальном халате шел купаться.

Позже появлялись арбы с фруктами и овощами, к ним сбегались хозяйки, быстро раскупали черешни, недозрелые персики и зеленые огурцы. Приходили молочницы с желтым, пахнущим степными травами молоком

В 1932 Ваксель уехала в Осло со своим последним мужем - норвежским дипломатом и покончила жизнь самоубийством. Обезумевший от горя супруг позже нашёл и бережно сохранил все, что неполных два года связывало его с обожаемым Лютиком - Ольгой Ваксель. Среди бумаг и писем, дневников и мемуаров, крайне тонко и занятно написанных, им ещё предстояло быть узнанными широкой публикой, бывший вицеконсул в Ленинграде Христан-Иергенс Винстендаль нашел листочек со стихами:

Я расплатилась щедро, до конца

За отрада наших встреч, за нежность ваших взоров,

За прелесть ваших уст и за распроклятый городок,

За розы постаревшего лица.


Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,

В ночах бессонных неторопливо пролитых...

Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток

Вы передумаете произвольный, всякий стих.


Но чрезмерно тесен рай, в котором я живу,

Но сверх меры сладок яд, которым я питаюсь.

Так, с каждым днем себя перерастаю.


Я вижу чудеса во сне и наяву,

Но недоступно то, что я люблю, в текущий момент,

И только одно соблазн: забыться сном и не очнуться,

Всё ясно и без труда - сужу, не горячась,

Все ясно и легко: покинуть, чтоб не возвратиться...

На смерть Ольги Ваксель Осип Мандельштам отозвался стихотворением, полным горечи, нежности и благоговения:

Возможна ли женщине мёртвой хвала?

Она в отчужденьи и силе, —

Её чужелюбая власть привела

К насильственной жаркой могиле.

И твердые ласточки круглых бровей

Из гроба ко мне прилетели

Сказать, что они отлежались в своей

Холодной стокгольмской постели.

И прадеда скрипкой гордился твой род,

От шейки её хорошея,

И ты раскрывала свой  аленький рот,

Смеясь, итальянясь, русея...

Я тяжкую память твою берегу,

Дичок, медвежонок, Миньона.

Но мельниц колёса зимуют в снегу

И стынет рожок почтальона.