есть в несбыточной любви некая пронзительная печаль обреченности. отсутствие сколько-нибудь упорядоченного мещанского будущего с совместными уикендами и праздниками, домашним печеньем и геранью на окнах, зубными щетками в одном стакане и полусонным утренним сексом, прерванным не вовремя проснувшимся и бесцеремонно залезшим в родительскую постель чадом. эта печаль резонирует и в горьких шутках, понятных только двоим, и в плачущем стоне-невозможности-но-необходимости-оторваться, и в оборванном на серебристой ноте женском смехе. есть какая-то неизбывная тоска в обоюдном понимании без слов. так уж устроена жизнь, что когда надо что-то объяснять, ничего объяснять не надо. зачем лишний раз царапать шершавыми словами воспаленную душу? прольется в нее прохладная фортепьянная мелодия. легкие пальцы взлетят над мокрыми клавишами. в этой мелодии изгибы дорог, линии маршрутов, случайные отели, шум дождя за окном автобуса, шум воды в душе, звяканье ключей от гостичных номеров, торопливое цоканье каблучков по коридору, оборванные от начала ниточки вопросов "кто я тебе?" и "что с нами будет?"... а у него который день болит сердце, промокшее от ее слез. оно разбухло и ему тесно в грудной клетке. и он чувствует какое оно большое и тяжелое, и думает, думает, думает, как будто думанье может что-то изменить. но, как известно, думанье может только свести с ума. и эхо отзвучавшей мелодии, и следы отзвучавшей любви, все переплетется и разобьется о неповоротливую жизнь, такую, какая есть. но даже на разных концах света и тьмы они нажмут одни и те же клавиши рояля, проснуться в одинаковой позе от одного и того же сна и пойдут одинаково варить себе утренний кофе. не для того, чтобы подчеркнуть свою принадлежность друг другу, а потому, что по-другому не могут уже много-много лет. ни он, ни она. ни до, ни после.

Те, кто нас бросил, почему-то удивляются, когда мы действительно падаем.
Падаем, падаем, падаем.
И лежим, ударившись оземь.
По их мнению, нам бы следовало исчезнуть еще в падении,
с улыбкою раствориться, не мешая им насладиться горизонтами новыми
и уж тем более, после падения не лежать под ногами, мешая движению.
Мы не понимаем, но отползаем. Мы их все-таки любим, тех, кто нас бросил.

А те, кого бросили мы, так часто любят долго лежать с таким видом несчастным.
Они поступают очень жестоко этим страданием, будто не понимают,
что нам тоже горько и одиноко. Но надо жить. Все вроде взрослые.
Подумаешь, бросили. И каждый ведь волен сам выбирать - падать или летать.
И мы прячем слезы, улыбаемся, делаем шаг, переступаем, начинаем разбег,
себе обещая помнить тех, кого бросили, и все же взлетаем
вверх, вверх, вверх.

И лишь относительно взгляда звезды, мерцающей в небе,
практически рядом то ли падают, то ли летают и те и эти.