Это как в «10 советах». Я долго наблюдал за манипуляциями девушки на кассе, за тем, как она подносит штрих-коды к сканеру, как складывает некоторые товары на полочку сверху… Пока не стал ею. А тот, кем был я, неуклюжий человек в черной куртке, подошел с покупками. Он протягивал мне какую-то выпечку, булки, пирожки. Я едва удержался от дружеского отщипывания кусочка, вовремя вспомнив, что играю в кассира. Но тот хот-дог положил к себе на полку, поставленную как раз на уровне глаз. Следующая булка была без обертки, а значит и без штрих-кода, за ней такая же. Он уносил их по одной, возвращая с криво наклеенными рваными этикетками, однако радостно пищавшими на сканере. «А вы так и работаете с полкой?» «Да, вот с этой. Очень удобно. Как раз по росту. Вон та, — я провел рукой по поверхности пониже, — не очень, а эта нормально. 197 с вас.» Я, как и в фильме, не моргнув выдал общую сумму (задним умом: взял с потолка). Он (то есть я) вытащил четыре бумажки. Понятно, что первые четыре банкноты в кармане — по 50, это я помнил твердо. Наверно. «Эй, тут много,» — 20, 100 и 500. Я пошарил в кассе — своем кошельке, — десяток вообще не было. «Ой, извините. Дам вот вам тогда новенькие. Только сегодня получил, мне вот еще бумагу выдали на получение, ровно двадцать пять штук. Ага, вот, посмотрите.» Купюры были короче привычных пятидесяток и намного синее. И десяток дать не забыл. Молодец.   Сегодня же день памяти какого-то писателя что ли. Все собрались сразу на выходе из магазина в уютном, если бы не щербатая деревянная гипертрофированная голова этой личности, скверике. Знаете, это голова такого деревенского певца, с псевдонародной прической шапочкой и хитро-добродушным прищуром; весь облик его, его жизнь, навевают что-то до тошноты знакомое, поучительное и правильное. За столом пошлая раскрашенная журналистка тыкала вопросами в ошалелых родственников. «А что вы сейчас чувствуете? А как это, жить с такой утратой?..» Хорошо, если эта располневшая матвиенка знала, о ком идет речь, но эти вопросы… Столько лет же прошло. Вон, дочка вроде бы, она же помнит лишь по детским впечатлениям, а у нее уже морщины… А в центре стоял трухлявый пень некогда огромного дерева, и весь он был увешан птичьими гнездами, даже на приставленной лестнице поместилось несколько. Предание гласит, что тот, кто воткнет в сердцевину палку, а она потом зацветет…   1.23. Бля, какое же говно.   …Я давно туда хотел съездить. После кольца, где дороги расходятся в разные стороны, за пустырем совсем не лес. И даже не ледовый дворец, недавно построенный на месте тусовки бомжей, не-е-ет, я-то знаю. Там же все концы соединяется; за заросшими лопухами школьными стадионами, за фундаментом чего-то еще советского — там дальше завод. Туда мы и ехали с Ксюхой, сшибая хлипкие, кое-как приваренные на месте дыр в заборах, арматурины. У нас вроде тандем был; или нет, я просто сидел на раме. Если идти прямо с перекрестка, до завода не дойти — упрешься в одиноко стоящий на холме 14-этажный одноподъездник. Его мифическая нелепость, высота и недоступность привяжут к себе и уже не отпустят. А мы ехали окраинами, где еще есть тротуары, но дома уже кончились, обнажая неосуществленные замыслы застройщиков, заброшенные асфальтовые площадки, кучи мусора.   Когда на фоне сумеречного неба вырисовались очертания труб с валившей из них тягучей сероватой массой, стало заметно влияние завода. Слева и справа скользили мимо деревья, как ватой укутанные этим дымом, плотным, непрозрачным и почти живым… Все реже попадались стволы с листвой, больше — голые черные палки, ровными рядами рассаженные по газону. «Вот в чем дело! Они просто не доживают до следующей весны! Они просто не просыпаются!» В непосредственной близи здание завода оказалось до смешного маленьким; мы его быстро миновали. «Такое загрязнение! И что они думают про конституцию?» Какую конституцию? С кем я разговариваю? Где…   Шесть, темно еще. А-а, нет, хочу обратно…   …Обычно как бывало — мы носимся по зданию, учитель нас отлавливает по одному и дубасит. Точнее, происходит урок, или таинство восточного единоборства, или называйте как хотите, но все сводится к тому, что каждый бывает сильно побит. Ну и сегодня мы начали было бегать по лестницам, иногда сталкиваясь в узких коридорах, но потом как-то не сговариваясь все оказались на первом этаже. У входа ждал какой-то дядька в синем спортивном костюме (что смотрелось очень странно на фоне наших узких черных кимоно), со свистком, секундомером и добрым печальным взглядом. «Вы что, правда нас будете учить?» «Да. Я проведу урок. Поставлю пятерки. Дам задание…» «Нет, вы правда… Пятерки?… Вы не ошиблись?» «А что, что-то не так?» «Похоже, пара не та… Нет… Или…»   И тут Наташа вытащила (уж не знаю из каких закромов) кастрюлю: «Ребята, у нас борщ кончается. Хватит на один день максимум.» Ну, борщ, велика беда. Еще будет… Их же всех нет. Я разговариваю с пустыми местами. Я сам себе продавал булки. Я один ездил на велосипеде. Один носился по школе… Все мои друзья и знакомые, почти все, кого я встречаю, — все это плод моего воображения. Образы, которые я рисую, места, в которых бываю… Не существуют на самом деле… 25 декабря

Уже на самом краю города сознание начало постепенно возвращаться. В черно-белой зимней ночи, откушенной фонарями у непроглядной тьмы без времени и протяжения, я налетел на бесцветную легковушку. Она была первым, что попалось на глаза.   Из автомобиля вышли трое. Точнее, почти трое: толстая надменная дама и немного растерянный паренек, вынесший и посадивший на капот человеческий обрубок. Мужчина без рук и без ног; урковатого вида прищур, выдубленная кожа с глубокими морщинами на лице и улыбка от уха до уха. «Мужики! Надо всегда оставаться мужиками. Вот я — я мужик! Понимаете меня?»   Он подмигивал, пошло шутил и рекламно изображал простого человека из народа.   Он рассказал, что когда это все случилось, в семье нечего было есть — работал он один. Тогда его жена (эта толстая тетка) ушла; о ней не было слышно десять дней, а потом она вернулась — с деньгами и новой шубой. Так они и живут дальше.   «Надо всегда быть мужиками!» — и он хитро подмигивает, ставя мне в вину собственную нормальность. И он улыбается, заставляя еще больше себя ненавидеть. И он счастлив тем, что у него есть… Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние это грех. Уныние это грех. Уныние это грех уныние это грех уныние это грех уныние это грех уныние это грех уныние это грехуныниеэтогрехуныние…

Сон закомплексованного ботаника. Имена, уроки и книги.   …Мы с мамой вышли к школе. Я всегда испытываю смешанные чувства рядом со школой; вроде бы столько времени уже прошло, а меня все задевает надменный вид напомаженных старшеклассниц, развязных кобылиц, курящих с неизменной клонированной гопотой на крылечке, острые взгляды осуждения — и игнорирования, все одно, фигурки вертлявых мелких с такими неуместными громадными портфелями. Во мне постепенно просыпается что-то подростковое, угловатое, максималистское. Я часто был посмешищем в своей школе, а тут еще и с мамой — такой дяденька, детский сад!   Благо заметил идущих домой сокурсников, то есть увидел и услышал в первую очередь Андрюху: он на голову выше всех наших, да и голос у него перекрывает посторонние звуки, не то что у меня — глухой, так что надо всегда напрягаться. У ворот я догнал их, остановил Катю, рассказывая о проведенном дне. И было о чем рассказать! Мы сели на занесенного снегом лежачего полицейского (якобы перекрывающего въезд на территорию школы личному автотранспорту) и меня понесло. С утра была какая-то сложная пара, после которой я искал препода, чтобы сдать экзамен. Ждал его с одиннадцати до часу, потом еще пара, а с трех — экзамен. И я даже на все его вопросы ответил, но, по-моему, не совсем точно на последний, после которого экзамен и закончился. Но в конце концов, я остался собой доволен. Катя постепенно придвигалась все ближе, прижималась, клала голову мне на плечо; в конце концов, она уже чуть ли не лежала у меня на коленях. Я подхватил ее, поднялся и поставил на землю. «Екатерина Фердаусовна! Ну знаете, это уж слишком!» Это все из-за нашего разговора позавчера на перерыве — делились информацией о личной жизни. Наверное, мы подружимся, мне бы этого хотелось. А тут еще и Настя пришла; она несла какую-то чушь про то, что нужно организовать музыкальную группу с Катей и Севой (он-то тут причем?).   Я отправился через двор, дальше, к остановке. Там меня уже ждала бабушка, стерегущая коробки с книгами. Мы выполняли чей-то заказ, и теперь коробки должны были забрать их владельцы. Подходили люди, спрашивали, а потом уволакивали за собой тяжелые и неудобные поклажи, стряхнув с закрывавшей их клеенки воду — только что кончился дождь, сменивший зиму весной. Осталась последняя, самая большая коробка. Вскоре пришла улыбчивая женщина и грузный молчаливый мужчина, после приветствия они стали разбирать содержимое. Две трети занимали школьные учебники, но остальное — о, шкатулка Пандоры! Стопка книг серии Женский почерк, собираемой мной по крупицам давно и безуспешно. «А что, и они там <на складе> есть?» — удивился я. «Да, есть,» — в ответ удивилась женщина, как будто это эти книги вовсе и не были такими уж редкими. «А вы не видели там Ренаты? Вагриус собирался выпустить ее „Обладать и принадлежать“, но неизвестно, собрался ли. Зато не так давно это сделало Эксмо.» «Ренату? Нет, не видела…» А ниже лежали эти замечательные книги издательства Махаон: Воины, Драконоведение, Маги, и еще одна, совсем новая, про гномов. Я стал рассказывать про два других издания, вышедшие на волне популярности Махаоновских чудес: дневник злого волшебника, оставшегося без учеников, и дневник истребителя вампиров. Мы мило поболтали, и женщина (ее, кажется, Эля зовут) даже предложила обменяться телефонами, записав свой на кусочке газеты, я же никак не мог четко написать собственные одиннадцать цифр: карандаш не писал, рука выводила закорючки, да еще и сверху кто-то сбивал меня, диктуя невпопад. 7921370… Вобще ничего не видно. А тут как назло еще и их автобус показался из-за поворота. Я в бешеном ритме стал перебирать валяющиеся на коробке ручки, ища хоть одну пишущую, раздражаясь все больше. Когда, наконец, нашел, крикнул водителю, чтоб еще пару минут постоял, но он произнес что-то на своем восточно-водительском и закрыл двери. «Сука! Пидорас! Чурка!» Хотелось плакать, избить кого-нибудь, сорвать злость. Потому что Эля же оставила свой телефон, и я мог ей позвонить, избежав всей этой возни. Конечно, я зол на себя, на всю эту бессмысленность.   Я сел на бордюр. И увидел идущую ко мне через дорогу Владу. Всегда особенно красивая, всегда светящаяся тихим и мягким светом… Мы поцеловались в знак приветствия, но она почему-то целилась не в губы, а в щеку, а потом не сняла наушники, как это обычно бывало, а села рядом, погруженная в свои мысли, и стала подпевать музыке из плеера…     You wanna play'n me this morning,     You wanna play'n me today.     You wanna play'n me this morning,     You wanna play'n me toda-a-ay…

Ах, мои усики! Ах, мои ушки! Как я опаздываю! Ах, боже мой, что скажет Герцогиня! Белый кролик

Ох, лапки мои, усики! Мы опять переселяемся. В спешке и страхе, толкаясь и пища, мы перебегаем от укрытия к укрытию. Столы, ковры, стулья, шкафы, огромный комод… Уф, в этой квартире, кажется, нет ни людей, ни гномов. Но с последними хотя бы можно договориться; или подраться, если их немного.   Я думал, будет наконец-то привал, но приказы не обсуждаются. Нужно быстро осматриваться, обживаться, выставлять часовых, организовывать питание… Я должен зажечь газ. Командир сказал мне зажечь газ. Приказы не обсуждаются. Ох, лапки мои, усики! Больше я не увижу эти узловатые пальчики, эти острые коготки! Кожа обгорит и слезет, тоненькие косточки сломаются. Мне впихнули зажигалку и спички и толкнули к конфорке. Я судорожно сглотнул и задержал дыхание. Шерстка на загривке медленно шевелилась, как будто волосы были живыми. В тишине вспыхнуло красное пламя, а потом сразу синее. Я отпрыгнул, прижимая лапки к груди. Лязгнув, откуда-то сверху на плиту приземлился закопченный чайник с кривым носиком. Я едва переводил дыхание; ликующие крики, шум работающих мышей, шуршанье беготни — все сливалось у меня в голове. Командир похлопал меня по спине…   «Люди!! Там люди!!!» Из коридора с выпученными глазами вылетел испуганный дозорный. Мы побежали через коридор к выходу, вооружившись копьями (или ружьями со штыками) в шкафу по пути — скорее для собственной уверенности, чем для обороны. Кто-то осторожно открыл дверь наружу. Мы притаились возле этой дыры в мир — не очень дружелюбный и совсем непонятный. Мир оказался огромной круглой комнатой с неровным полом и стенами, как будто заплесневевшими или заросшими мхом, по ту сторону от нас был дверной проем, в котором стояло два существа. Роста они были огромного, шерсть на голове была длинна и спутана, а остальное тело было прикрыто тряпочками и шкурками. Люди направились в нашу сторону, и мы замерли. Но они и не думали нас замечать: я слышал, как левее и выше что-то щелкнуло, а потом люди исчезли. Кто-то говорил, что они залезли в дыру в стене и прикрыли ее за собой.   Мы потрусили к дверному проему, озираясь по сторонам, готовые тотчас броситься обратно. За проемом оказалась… Ну конечно же, лестница! Вверх и вниз уходили белые ступени без перил. Я прижался к стене: высоты я всегда боялся, да к тому же знал, чтò там внизу… Я глянул вниз и отшатнулся обратно к стене — пролеты, пролеты, пролеты и черная бесконечность.   А тем временем остальные, не обращая особого внимания на предмет лестницы, забрались на этаж выше, и я догнал их, по пути поправляя рубашку. Рубашку? Так, а это… В том месте, где на нашем этаже был проем, здесь красовалось окно в такую же по размерам комнату, но на зеленом полу там и тут красовались белые пустые квадраты, будто кто-то бросил рисование, оставив незакрашенные пиксели. Я прижался к стеклу, кто-то засмеялся надо мной, все поплыло, я напрягся, сжал кулаки, я чувствовал какую-то неясную силу, малоподвластную мне. Вдруг смех прекратился. Я открыл глаза. Все смотрели попеременно то на меня, то за стекло — а там белые квадраты стали пропадать, на их месте появлялись трава, холмы, вода… Я выдохнул. И упал в обморок.   Когда я очнулся, оказалось, что я был без сознания целый месяц. Командир повел меня показывать территорию — новую построенную империю. Империю моего имени, как сказал командир. Я отметил про себя, что на входе лучше поставить дозорные башни и стену, тем более тут такая удобная возвышенность…Солдаты, часовые, строители, рыболовы, повара… каждый знал работу и свое место. Мыши быстро плодятся… Командир что-то говорил о системе распределения работ, об обязательной периодической смене деятельности, об отдыхе, нагрузках, достижениях, образовании. О моей роли во всем этом. Но я плохо помню.   Он подвел меня к речке, с шумом спускавшейся с холма. Над водой периодически появлялись мокрые мордочки, чтобы глотнуть воздуху. Выяснилось, что строили электростанцию (или мельницу — принцип тот же) по какому-то хитрому плану: вода должна была не крутить колесо, а попадать в трубу и… Я не дослушал. А что со старым местом? Что с теми, кто остался этажом ниже? Забыли про них?! Я бросился к вниз. На входе в первую комнату я замер. В центре над полом в воздухе висели странные существа: пара из них походили на больших воздушных скатов, помахивающих длинными перепонками-плавниками, остальные, похоже, были наездниками с множеством лап и щупальцев, вооруженные длинными копьями или трезубцами, оседлавшие что-то похожее на огромных блох.   Лапки мои, усики... Все эти существа медленно повернули в мою сторону.   Последнее, что я помню, это как бежал к часовым на возвышенности и кричал им, чтоб трубили тревогу.

Третья часть короткая.   Я застаю ее у соседей в слезах. Говорит, что мать подозревает ее в беременности. Что же еще может быть страшнее для молодой девушки, да и для ее родителей тоже. Утешаю, предлагаю все обсудить, подумать. Постепенно глаза ее становятся сухими, и вместе со слезами пропадает и она сама.   А на смену уже несется пустынный полусредневековый мир «Страны приливов», где безумная мамашка колотит прячущихся детей, едва они попадутся ей на глаза, а на моей кровати распластана чудовищная жирная девка, изнывающая от желания. Глиняные стены, бурелом, низкие потолки, небо в оконцах под потолком, испуганные глаза детей, все прыгает, вертится, скачет.   Пока меня не выбрасывает на одну из автобусных остановок. Где в тишине воскресного ясного утра я и дожидаюсь Ксюшу…   Как будто ничего не происходит.

«Да-а-а, — тянул я. — А вот если ка-ашку, да еще чем-нибудь побелить… Как же это-о-о… И бумажки еще такие бывают красивеньк…» Как только тень под дверью исчезла, психи зашептались, скоро и серьезно.   «Они сделали подкоп!!..» — не сдержав эмоций, воскликнул один. «Да не ори ты,» — я толкнул его. «Как они смогли-то? За всеми ведь постоянно наблюд… И БУМА-А-АЖКИ! Ну, вы ведь все зна-а-а-ете, как это всегда быва-а-ает…» Я снова загундосил свою белиберду — под дверью показалась тень. Это могли быть и не стукачи, но мы боялись. Я огляделся. Длинная комната, покрашенная грязно-голубой краской, несколько кроватей, сидящие гурьбой человек пять в одинаковых застиранных синих пижамах — это мы. Тень снова исчезла. «За границами постоянно наблюдают, где и как они смогли вырваться?» «Они быстро, через какую-то трубу. Там потом совсем небольшое открытое пространство…»   Не знаю, зачем и почему, но нас выпускали гулять: на территории стоял большой магазин, и мы, одевшись в штатское, поодиночке там иногда прогуливались. Наверное, не все так просто, и за нами наблюдали, или это вообще из другой жизни… Охрана там не дремала. Один — бугай в черной форме — увязался за мной; вместе, не знаю, с главным менеджером что ли (такой зализанный типчик в костюме) они загнали меня в угол. «Уютный магазинчик,» — натянул я на себя улыбку, вертя в руках первое, что подвернулось — какую-то вазу. Зализанный мигнул охраннику, и они исчезли.   А я нашел место побега. Магазин, видимо, находился на склоне, и второй этаж упирался в лес. Заднее крылечко выходило на канаву, а через несколько метров — заросли. Тихо и безлюдно. Я облокотился на косяк, и стоял так некоторое время, не думая ни о чем.   Внизу меня уже ждали. Я успел выскользнуть из магазина, но за мной погнались двое старых знакомых, сшибли в придорожную пыль… Краем глаза я заметил бегущих с другой стороны людей. Моих друзей. Психов…

Использовать свою голову вместо телевизора. Это как-то… противоестественно. И не очень приятно. Пища для размышлений. Пелевину и Грустному Бэби.   Когда манерная Рената стала распространяться насчет современного театра, культурно и очень тонко опуская приглашенного собеседника, я понял, что стоит повернуться на другой бок…   Кто-то все твердил и твердил абзацы из учебника по биологии, будто каббалу. И эффект был похож, как от бормотания раввина на миньяне: сознание уносилось куда-то в сторону, ближе к этим паучкам, лягушкам, гусеницам. И вот я уже вижу, как органеллы прорывают углеводные стенки клеток, соединяясь с пополнением из-за баррикад… И все несется, кружится, вертится, и становится игрой: подземелье, паучки и лягушки. Нужно собрать все предметы: ключи, квадратики, звездочки, листья и перышки — всего 20. После моих па на сложной площадке с пауком, когда я, избегая прямого столкновения, чуть не соскользнул вниз в пропасть, я запрыгнул в узкий проход. Как видно, это была локация не основной линии лабиринта: в темноте я почти сразу провалился в колодец, и если другие места буквально кишели всякими тварями, то здесь было удивительно пусто и тихо. Я собрал висящие над водой предметы (осталось найти два — причем непонятно, где их вообще искать). Погруженный в свои мысли, не заметил, как вылез обратно. Все твари, как один, все время по ходу прохождения карты с суеверным трепетом повторяли имя, то и дело сами себя обрывая, оглядываясь, переводя дыхание или срываясь на хрип. Мертвая принцесса… Как молитва, мантра, заговор, как страшнейшее проклятие. И вдруг…   Прямо передо мной почти изниоткуда возникла женская фигура, закутанная в простыни — удивительно белые и чистые среди грязи, темноты и сырости подвала. На голове у нее был такой же белый платок, полностью скрывавший шею, волосы и глаза, так что было не понятно, видит ли она вообще. Она схватила меня за руку и принялась шептать что-то сухим голосом, а меня в дрожь бросило от сознания того, что это… это… И вовсе не простыни на ней…   «Ты похож на нее.. Похож… Ходишь, как она. Иногда говоришь так же.» «Я слышал, чтò…» Да, я слышал, что с ней случилось, но сейчас не самый лучший повод ударяться в воспоминания. «Что ты знаешь про мертвецов? Ты видел их?» «Я… А… Они делают из них солдат…» Она тяжело вздохнула. И вдруг прижалась ко мне. «Здесь акции, номера акций,» — и в моей руке оказалась смятая бумажка. «Но я в этом ничего не понимаю.» От нее веяло теплом… И одиночеством… «Слушай меня внимательно. Тебя встретит сэр Макс. Он знает гени#   Будильник. (To see her)

Я научился жить один. Выключать вечером свет, отворачиваться к стене и не трястись от ощущения чьего-то присутствия. Не рисовать Таксидерми в дверном проеме, не видеть движения на столе, не слышать шорохи, скрипы и всхлипывания, вытолкнутые моим сознанием. Не ждать, что сейчас из щели у изголовья вылезет чья-то корявая рука, в ногах зашевелится крыса, а над ухом засипит смрадное дыхание.   Я научился ходить в темноте и не шарахаться от никогда не меняющихся очертаний предметов. В пустой квартире с кухней, где, как кажется, никогда не горел свет, в городе, на ночь погружающемся в непроглядную темноту и мертвую тишину. И самое страшное — видеть кухонный шкаф, выпячивающий грудь с тарелками и банками, нависающий над столом и плитой, хранящий какие-то неведомые заготовки, травы, отвары и отравы.   А на следующую ночь я привел ее туда. В ту квартиру, где еще недавно так боялся, что кто-то постучит в окно четвертого этажа, что лифт ведет в другое измерение, что лестницы периодически перемещаются или обваливаются, что в закоулке у мусоропровода ждет кто-то недобрый — то есть в квартиру, в подъезд дома которой лучше вообще не заходить.   Мы целовались, нетерпеливо прижимаясь все теснее, гладили и ласкали друг друга, ерошили волосы и царапали спины. И когда я уже залез к ней в трусики, она мягко отстранила мою руку: «Мне сегодня нельзя, понимаешь?» Я замер.   Это нечестно! Я не был готов к такому! Так нельзя…   Я с силой оттолкнул ее. «Да что вы все, с ума что ли посходили?!» Надо успокоиться. Надо все расставить по своим местам. Надо <зачеркнуто, зачеркнуто, забыто>   А потом мерзкие мальчишки стучали в окно на балконе. Они встали друг другу на плечи, и последний дотянулся до четвертого этажа. Он дразнил мою злобу и бессилие, говорил, что я не могу толкнуть его, иначе он разобьется насмерть, а вся вина ляжет на меня. Ненавижу.

Целоваться меня учила подруга Ирка. Она готовила вкусную лапшу со всеми корейскими наворотами, заправляла соусом собственного приготовления с приправами, кусочками мяса, овощами; моей миссией было вымыть посуду, в которой потом готовить и из которой есть, выслушать ворчание о том, что нужных ингредиентов нет и поэтому получится не так вкусно, и в конце концов все приготовленное уничтожить. Так получилось, что в тот день я заночевал у нее: ей ничего не стоило задержать меня до вечера, чтобы не успеть на маршрутку, а мне – скрыть, что я вовсе и не горю куда-то ехать. Совсем уже ночью Ирка стала приставать ко мне с желанием научить целоваться, а то ведь так и помру нецелованным! Не то что бы я был против…
На самом деле, мне не понравилось. Ожидал чего-то большего, страстного, томительного, замирающего. А так – губам щекотно.
Страстное и томительное по всей программе русской классики пришло позже. И уже далеко не с Иркой. Задолго после того, как мой залитый мартини мозг выдал на очередном витке интимно-философских разговоров традиционно в субботу вечером, что секса без любви нет. Такой вот постсоветский нонсенс.
А потом все повторилось. То есть я опять перестал быть уверенным чьей бы то ни было правоте, да еще эта будто специально брошенная фраза: секс с партнером – СОВСЕМ не то же самое, что с любимым человеком. И надо было верить на слово, ведь прикосновения, внутренняя дрожь, невесомость, замирание, тепло – вот этого всего и нет в порно. Нет, правда что ли все то, что так долго и старательно воспевали мириады поэтов и писателей? Очень заманчиво считать все их труды глубоко похотливыми – или, наоборот, утопичными.
И та, обронившая фразу, она, конечно, поймет, она не обидится и не разозлиться. И даже если… Если даже… Если даже она не позволит себя поцеловать, она скажет что-то такое, от чего все сразу встанет на свои места. А лучше не поцелуй, а…
А вот это надо рубить на корню. Мы тут с вами не в порочное общество века Кали играем, а в нравственных и духовных людей. Или не надо.
Закрыть, завязать, законопатить щели, накрыть чем-нибудь поплотнее – и в дальний угол, за шкаф.
Чтобы даже когда все уляжется, успокоится… И ее соседка… В коридоре, большой рекреации, квартире, общаге… Когда ее соседка наконец успокоилась и закрыла дверь в свою комнату, когда растворились весь день пробегавшие мимо люди, когда стало по-домашнему тихо и кончились вялотекущие разговоры, мы как-то не сговариваясь потянулись друг к дружке. Этот поцелуй был не похож ни на первое, ни на второе… И мы что-то такое поняли и почувствовали, что не позволило нам ослабить объятья, что дало мне силы и твердости выпроводить мои страхи в виде ломящихся в комнату родственников, кошек и бабочек. Чтобы еще и еще раз пробовать вкус ее холодных мятных губ.

А на следующую ночь…

Начинать – самое сложное. Особенно, когда начала нет. Когда не помнишь, та же ли это ночь, когда меня гоняли по корявому лесу посреди города, словно с картин Эдварда Мунка. Когда не помнишь, тот ли это район, где на перекрестке стоит сельский двухэтажный магазин, с облупившейся краской на почерневшей древесине, с одной комнатой на торговую площадь и накрепко закрытыми остальными. Когда не знаешь, от кого и какого хрена мы бежим. И вообще черт нас дернул с ним связаться. Когда мы все-таки вскрыли машину в каком-то дворе, надо было самому садиться за руль. Как мы гоняли по узким боковым улочкам, петляли между высотками, рассекая снег! Несколько раз на поворотах этого придурка заносило – и он боком вписывался в чью-то припаркованную тачку…
Встали. Тихо. Где они там, посмотри, не видно? Вроде чисто. Ага. Впереди пригорок, потом резко вниз, где гаражи и город уже кончается. Туда. Из ночи в день, по траве, в больном свете белого солнца. Между гаражами кучка китайцев и еще какие-то люди. Стравливают бульдога и ребенка, последний выигрывает.
Назад не оборачиваться, не бежать, спокойно…
Старый китаец что-то мне говорит на своем птичьем. Бля-а-а, только этого не хватало. Сейчас придет начальница местного управления, нас всех тут без суда и следствия. Собаки вне закона, надо всех быстро убрать. Я вкладываю в ответную тарабарщину всю силу внушения, и люди начинают в спешке прятать собаку с ребенком, а потом прятаться сами!
Там чуть дальше река, железная дорога, мост. Когда ехал обратно, спиной ощущая испепеляющий взгляд начальницы, под мостом видел двух летийских вивернов – брачные игры у них, что ли? Большие, с красными воротниками на шеях, выделяющиеся пестрой окраской на зеленой траве откоса… Стоп, виверны? Это из другой сказки. Сам же последнего грохнул, да и опасные они, чтоб вот так, на окраине города…
А возле метро, когда после занятий мы все собираемся, чтобы пойти домой, выяснилось, что Пашка забыл что-то в аудитории… Облаченный в темно-синюю мантию, еще более нескладный, чужой и непонятный, – он теперь учился в духовной семинарии. «Я сейчас, я быстро!» - и я побежал по мокрому осеннему снегу, завалившему площадь, в соседнее здание, серый бесформенный массив. В коридоре факультета захлестнула тишина…
Я медленно брел по пустым аудиториям, соединяющимся между собой кое-как заколоченными дырами в стенах, коридорчиками, окнами, арками. Нескончаемые ряды столов, скрипящий под ступней паркет. А вдруг… А вдруг те студенты, которые уже ушли отсюда, на самом деле не ушли? Как забытые вещи. Сидят здесь, бесплотные аморфные тела, занятые разглядыванием потертой доски… Когда слева и справа на меня стали оборачиваться привидения, ноги подкосились.
Я нырнул в очередную дыру, и оказался на повороте коридора. Там шли какие-то соревнования: периодически пробегающие мимо команды и шумная толпа в вестибюле…

Мы с нею гуляли в моей любимой части города. К ночи здесь становилось страшновато: густая, темная зелень закрывала дворы от любопытных глаз, цвета меркли, сохранившиеся кое-где фонари выхватывали лишь куски стен, крыш, асфальтовых дорожек, что вкупе с безлюдностью делало этот район не тем местом, где я мечтал оказаться после десяти часов. Но сейчас, часа за два-три до заката, когда день уже катится на убыль, дома здесь будто отряхивают пыль и обновляют краску. Мягкая позолота солнца ложится на покатые крыши из синей черепицы, на окошки прямо под сводами, на там и тут пристроенные к пятиэтажкам более низкие строения. Можно забыть, что, если отойти с главной улицы вглубь дворов, то уже и не вернуться обратно, блуждая среди одинаковых подъездов, лавочек, заборов детских садов и бог весть еще каких территорий, засыпанных листьями и заросших сорной травой.
Высока, – выше меня – худа, темноволоса… Я осторожно поцеловал ее и взял за руку. Устала. Мы забрались в автобус: здесь еще ездят старинные полусгнившие икарусы-гармошки. Сел, где место было; слева, чуть впереди, сидела Ксюха, старая знакомая. «Привет!» «Привет. А где?..» Я обернулся. Она спала, склонив голову набок, молодость среди сидящих бабушек. Пусть спит, путь неблизкий. Домой едем.
Домой.

Не помню, кто первый из них достал монетку, да и лиц я не запомнил. Я не отрываясь смотрел на руки… Они о чем-то не переставая трещали, вертя в руках монетку с дырочкой, прижимали к подушечкам пальцев, так что с обратной стороны на месте дырочки вздымалась мягкая розовая горка, потом переворачивали палец с монеткой – и монетка держалась, не падала!
Не помню, как очутилась монетка у меня в руках… Но я почти сразу почувствовал недобрую ее силу в рыжих завитках узора вокруг отверстия. Мне еще подумалось, хорошо, что она не черная… Надо ли говорить, что с моих пальцев она падала. Надо ли говорить, что после первого падения разговоры прекратились. Все уставились на меня. «А… Этот… Кому отдать-то?» «Ты сам ее взял. Сам теперь и разбирайся.» - был ответ.
(А потом я чуть со стула не упал, когда увидел у Ееги очень похожую монету. Но не ту, конечно…)

Оно рвется, просвечивает через сознание, что-то иное, чуждое, неясное, не идентифицируемое моими шестью чувствами. Как будто я нахожусь в двух снах одновременно, но воспринимаю их отдельно друг от друга и строго последовательно. Как будто белый экран в кинотеатре сновидений отделим от картинки. Это музыка, и свет, и тепло, головоломка, головоломка, головоломка, головоломка в руках

У Создательницы оставалось не так много приемов и терпения. Я видел, как Ее голем крутил время, восстанавливая башню. Возможно, он пытался предотвратить то, что будет… Огромное, упирающееся в красное небо здание рушилось, как комья влажного песка в ручеек у реки. Исполинские глыбы, только что поддерживаемые руками великана, медленно отделялись от остова и скользили вниз в пугающей тишине…
А на самой верхушке – или где-то в пучине, на глубине? Все смешалось… Это пространство не поддавалось моему объятию. Снизу, сверху, везде вокруг только бескрайнее красное небо, красное, будто на него не хватило пикселей и памяти… Верхушка башни – длинный гладкий шпиль, украшенный самоцветами и волшебными камнями – препятствовала любому посягательству. Один человек уже довольно давно и отчаянно кружил над башней, пытаясь преодолеть гравитационное поле и задеть шпиль мечом, – и каждый раз беспомощно проскальзывал по эллипсоидной орбите, отталкиваемый необъяснимой силой. Мы уже махнули на все рукой, когда кончик его меча неожиданно задел верхушку шпиля… Пространство стало сжиматься, а потом завибрировало. Невыносимо медленно шпиль начал крениться в сторону. И тогда я почувствовал его бесконечность, почувствовал масштабы катастрофы. Это было н…

…в бетонное здание в углу двора. Внутри было не приветливее, чем снаружи: темный зев подъезда, неуместный язык лестницы, как у висельника, голые серые стены. Сверху глядели образовавшиеся после обрушения второго этажа провалы в так и не заселенные квартиры. Странно, два этажа были чуть выше моего роста… Я заполз в помещение справа, к остальным. Если присесть на корточки, а лучше лечь, то здесь можно переночевать: хотя бы тихо и безопасно, искать нас никто не будет. Со стороны дальней стены сильно дуло. Я посмотрел на едва различимых в полумраке товарищей: «А может, заделать ту дыру в углу? Залить клеем?..» «Не получится… Тут раньше хотели построить больницу для хоббитов. Но не получилось… Теперь море забирает здание обратно… Если кто-нибудь подойдет к той стене, комната перевесит, нас затянет…»

Начало октября.
Неожиданно выпал снег. Смутно помню, что шел по дороге к университету. Должно было быть холодно, под ногами должно было поскрипывать, и еще должно было быть непривычно, ведь я был в кимоно. Широкий черный халат с острыми, как будто накрахмаленными складками, огромные рукава, узко затянутая талия. Но мне было… удобно. Приятно и к месту.
Я вошел. В здании всё как будто в угаре: кафель на стенах едва виден сквозь пар, туда-сюда снуют занятые люди. Здесь было что-то вроде ресторанной системы, или большого отеля с комплексом услуг на пару тысяч постояльцев. Я поднимался и спускался по каким-то задним лестницам для персонала, проходил по рабочим помещениям и коридорам. Один раз в дверях столкнулся с двумя парнями в красной форме, они устало скользнули по мне взглядом: ни интереса, ни удивления. Наконец, я вышел на большую площадку, представляющую по сути балкон внутри здания. Слева и справа стояли столики кафе, мимо носились официанты… Возле парапета я увидел учителя. Он стоял спиной ко мне, созерцая высоту. На нем было желтое кимоно с синими рукавами, волосы аккуратно зачесаны назад и забраны в хвост. и все во мне возликовало. «Сан! Учитель! Здравствуйте!» - я не мог утаить радости, всё во мне ликовало. Он обернулся, строго посмотрел на меня - и не сдержал улыбки. Мы поклонились друг другу в знак приветствия; так хотелось изменить требуемый традициями для таких случаев угол наклона туловища, наклониться ниже, до самой земли! Я вытащил из складок кимоно то, зачем собственно и пришел сюда. Катана в простых деревянных ножнах и… Забыл как называется. Надо же! Кобудо, кукри? Нет это все другое оружие… Это была длинная толстая палка для занятий по совершенствованию техники… «На пол!» приказал учитель. Я замешкался на секунду, а потом бросил принесенные предметы к его ногам. Он ловко подцепил меч и палку ногой, и вот они уже в его руках. «А как ваша матушка себя чувствует?» - спросил он. «Спасибо, хорошо. Велела нижайше кланяться.»
Я совсем еще мальчишка. В такие минуты я понимаю, сколькому еще предстоит научиться…

Ёёги посвящается.

Начало октября.
У меня теперь всё – начало октября. Почти как навсегда 17 лет.

А вот если война? Надо бы организовать убежище. Глубокий и надежный бункер: с вентиляцией, водопроводом, электрическим генератором, запасом еды… А если… А… Войн… Убежище… И вот в этом… в этом… И обязательно несколько этажей… И чтобы не нашли. С вентиляционными шахтами – отдельный вопрос, а нужно еще как-то туда проникнуть… туда… а если собаки? А если вообще инопланетная цивилизация? Радары, датчики, инфракрасные порталы… И когда все-таки грянуло… Уже после того, как америкосы опять что-то натворили в Ираке, и там была революция с повальным уничтожением белых, с химическим оружием и оружием массового поражения. Со смертниками и смертями. Уже после этого стали взрывать жилые дома и у нас, как-то внезапно появились на улицах невидимые снайперы, бородатые пехотинцы с автоматами – но это позже… Помню, как нас застала врасплох зловещая тишина спального района. Мы были на окраине города, дальше гаражи и заброшенная стройка. И на крыше недостроенной трехэтажки мы сходили с ума от этой тишины, оттого, что она в любой момент может быть разрушена взрывом, взрывом еще одного дома, что сейчас, стоит неосторожно высунуться за кромку крыши, как можно встретить пулю. Я помню, как взрослый мужик бегал в истерике по лестницам, как развевался его черный плащ на фоне голых красных кирпичей. Никаких инопланетян не надо, всё свое.

Я выныривал из темно-малиновой бездны. Самым первым проснулся вкус ее тонких губ, свежий, чуть кисловатый. Потом тактильные ощущения: ее тело, узкая талия, небольшая грудь, короткие волосы. Потом…
Она начала стонать, а через некоторое время почти оттолкнула меня. Я сел отдохнуть и осмотрелся. Большая прямоугольная комната, больше похожая на столовую или веранду: почти половину занимал широкий обеденный стол, небрежно закиданный какими-то пакетами, свертками, заставленный тарелками и кружками. Я отломил печенюшку. По стенам тянулся жесткий диван; с трех сторон были окна – широкие витражи, видимо, тонированные: окна выходили на оживленный перекресток, за которым виднелась станция метро. «М – Миръ,» - прочел я название.
«Я как здесь оказался?» «Я тебя по инету заказала» Нифига себе. Я прошелся по коридору. Зал, прихожая. Куртки. Смутно помню, как откуда-то отсюда из-за курток выбирался. Портал что ли временный… Не понимаю, зачем я ей здесь сдался. Вернулся.
«Ну что?.. - замурлыкал я, присев рядом и наклонившись к ней. – Продолжим?..» Мы обнялись… Как вдруг в коридоре защелкали ключи, да я уже и знал, что все так кончится. Не помню, как мне удалось проскочить мимо ее бабушки. Я оделся в прихожей. Бабуля шумно высказывала внучке. Еще бы. Я прислушался… Оказалось, той не нравилось, что на мне был презерватив. Ужас.
Я прислонился к косяку. «Здрасьте» «Ой… Здравствуйте…» Бабушка – какая-то уж больно типичная, с пучком неровно крашеных волос и яркими губами на морщинистом лице – вся стушевалась, обмякла и расползлась в улыбке…

Главное начать.
Начало октября.
Куба.
Я вывернул из-за глинобитной лачуги к нескольким точно таким же светло-рыжим слепым домикам, здесь и там понатыканных на утоптанной земле. Если мы сюда все-таки вырвались, преодолев все эти преграды, если это была наша мечта, то сейчас она кажется пустой. А вообще… Наверное, здесь и прошла вся прошедшая жизнь: вот и солнце почти не печет, и кожа привыкла к влажности, и тоскливое состояние, обещающее старость-уже-не-за-горами, почти привычно.
Кто-то пробежал мимо и, задержавшись у дверного проема и стрельнув в мои глаза своими, скрылся в зале собраний. Я узнал этого человека. Он был всем, чем я боялся быть; я ему завидовал. Всегда выступал против всего, не было для него авторитетов; из всех ценностей ценил только свободу; пользовался государством и людьми. Он не боялся жить как хотел.
Едва я достиг входа в дом, меня оттолкнул сзади служитель закона. «Где он?!» «Вроде, туда пошел…» Вот уж кто был мне противен, так это он. Высокий, с красивым телом и мужественным смуглым лицом. Честный, целеустремленный, правильный, уверенный в себе, в своей правоте, государстве и женщине и искренно любящий свою работу. Типичный герой, будь он проклят… Хотел бы я, чтобы преступник все-таки скрылся.
Зал собраний представлял из себя комнату с расположенным под углом полом, как если бы внизу стоит сцена – но пол заканчивался широкой ступенькой, упирающейся в стену. Под руководством полицейского все принялись разбирать половое покрытие: очевидно, что больше здесь спрятаться негде; нехотя и я приступил к перекладыванию досок у входа.
Так и должно было быть: под доской мелькнула рука, а потом из пыльной темноты тот же взгляд просил молчать. Нет, даже не просил… Просто, он знал, что я буду молчать, а я знал, что если не буду, то он найдет способ убить меня; это было бы честно.
Не знаю, что на меня нашло… Когда дорожка из досок к выходу, под которой можно было проползти, была уже почти готова и никто этого не замечал, мои руки затряслись, к глазам предательски подступили какие-то странные слезы… Я выронил брусок из рук и, с чувством провинившегося ребенка, отправился к противоположной стене зала, на возвышение. Было ощущение какого-то предательства; себя? Я бросился ничком на пол и уткнулся носом в стену… «Там ход!!» - крикнул герой… Возня, вскрик, топот. А потом тихо.
Я встал. И направился на балкон… Нашей старой квартиры… Я снова тот маленький мальчик в теле взрослого мужика.
Я знал, что скоро он придет. Плевать! На полу нашел какую-то то ли шишку, то ли картошину. Здесь глаз вырезать, здесь еще один, брови, рот… Неплохой динозаврик получается. Широкая добродушная улыбка; я хотел еще зубы нарисовать, но счел их лишними. «Вот ты где. Что ты делаешь?» №Решил порисовать.» «Это не игрушки!» А у меня твоя мораль и тон старшего товарища знаешь где стоит? «Ты понимаешь, чем это грозит?» Я встал. «Понимаю. А ты не пугай меня. Забрать хочешь – забирай» «Подумай об этом…» И я понял, что преступник все же ушел. Во всяком случае, он не дался живым…

Вот так лететь над водой – здорово и совсем не страшно. Река обмелела, и сквозь чистую воду видно глинистое дно; кое-где поросшие илом и грязью валуны неуверенно показывают макушку на поверхности, завихряя течение. Здесь, кажется, должен был быть мост, но теперь я уже не уверен. Мы парим над водой, как будто невидимая большая рука несет каждого. Еще детская считалочка была: что-то про то, что у самого богатого носки мокрые… Из чьего только детства? У самого богатого носки мокрые. Я чиркаю ногой по водной глади. Как здорово! Как будто исчез какой-то невидимый груз проблем. Здесь река заметно глубже, но и уже, с обоих берегов к ней плотно подходит лес. Мы медленно делаем круг над водой, поднимаясь все выше, и летим мимо сосны, растущей откуда-то прямо из омута. Я болтаю ногами, задеваю толстые обломанные сучья. У самого богатого!..
А была же еще какая-то книга… Размышляю я в ванной… Книга, да, детская, ее написала, написала… Картинки помню. Заяц такой, бумага желтая. Что-то там звери, жадный заяц с огромными губами. Говорит, всю жизнь копил, и богатства в одной комнате. Двери раскрываются, и куча старого хлама, объедков, тряпья и безделушек хлынула со страниц… Это все одиночество, говорит голос… Что там такое… Лежу в ванной. Не хотите ли купить нашу книгу? Да, дороговато, но дело в том, что… Мы конечно, можем вернуть вам деньги, но не сразу, сами понимаете, еда, жилье. Вот мама еще умерла. Высокий он такой, кудрявый. Мама у него музыкант известный, вот ее комната, белый диван, ударные в углу, аккордеон с автографами на клавишах. Одна из последних видеозаписей. Худая женщина, на Сурганову похожа – ямочками на щеках и какой-то независимостью; она уже все больше лежит, кидается в непутевого сына тапочком, интервью. Диван белый, диван… Я лежу…
Я лежу на кровати, не в силах пошевелиться. Фа-а-ак, не люблю это состояние. И под ухом топот маленьких ног: семь шашков туда, пауза, семь обратно. Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. Опять этот черный гном… Выдыхаю, громче все равно не получится: убирайся вон. Я тебя не боюсь. А я даже голову к нему повернуть не могу, так и лежу носом к стенке. Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. Так, руки. Левая поднимается… Усилием воли я пробую перекинуть ее к голове, мышцы не слушаются. Да и не в мышцах дело… Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. Господи, Иисусе Христе… Сыне Божий… А-а-а-х, рука не слушается! Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. О Боге вспомнил?! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий… Закрываю глаза. То есть открываю. Просыпаюсь и поворачиваю голову. И абсолютная тишина, даже часов не слышно…

Блин, ну за каким иргу-то окапывать? Нет, раз мы тут живем, надо помогать. Делать никому не нужную работу и бла-бла-бла. В заднем углу участка, за туалетом, яблоней, поросшей паутиной как гирляндами, и смородиновыми кустами, почти на границе с соседским заброшенным огородом растет чахлое деревце. А я пауков боюсь жутко… Тут еще и с лопатой не развернуться, да и настил из уже почти сгнивших досок… Древесина мокрая, мягкая, как глина…
Мам, а смотри, че тут у меня такое соскочило? На грудной клетке, как раз в той ямочке, где ребра сходятся, выросла коричневая твердая бородавка, величиной с копейку, больше похожая на старый приплюснутый и потрескавшийся гриб-дождевик. Это акулья приманка. Не ковыряй! Скоро начнет пулять. Уже сегодня, ближе к вечеру…

Маму у меня в школе все боялись. Она как-то одним своим присутствием могла навести порядок – всегда так было. Страшный сон – она наша учительница. По биологии. Изучаем внутреннее строение ящериц, в учебнике разрез твари с подписями органов. Ловлю краем глаза некоторые органы: пуговица, пушкинская часть тела, морфема. Никто ничего не учил, я в том числе, но я сижу как раз стол в стол с учительским, на первом варианте, поэтому бояться, что меня заметят, нечего. «К доске пойдет…» Кто-то выходит к доске, мнется, что-то рассказывает, что-то перевирает. «Садись. Ты чего смеешься, Астрономия Павлова? Поставь-ка ей ноль в журнал, Анечка…» И подлиза Маклакова с довольной улыбкой…

В этом доме устраивались собрания молодежной партии. «Молодежь России» они что ли назывались, ответвление некогда партии власти… Молодые предприимчивые нагловатые люди, лозунги и путаные разговоры. Отличались они тем, что раздавали в качества презента красивые белые перчатки без пальцев с синим символом партии на тыльной стороне ладони. Хорошо, что мы сидели в дальнем конце комнаты, за комодом, и успели быстренько снять перчатки. В сельский дом пришли красноармейцы и всех, на ком были белые перчатки, увели. До ближайшего леса, видимо. Дом осталась стеречь девчонка в старой телогрейке, с наганом и серьезным выражением детского лица. Я высунулся в окно, отодвинув закрывавшую его сетку-рабицу. «Ну вот скажи мне, чем вы все друг от друга отличаетесь? Вы ведь и ненавидите друг друга за то, что все сами и совершаете… Что белые, что красные, что черные… Убиваете только…» И девчонка осталась. Вдвоем в чужом доме…
А потом пришли черные, черносотенцы. Точнее, один мужик. Ходил вокруг дома с огнеметом, поджечь грозился. Очень страшный… Не знаю, чего хотел. Все они чего-то хотели, приходили, уходили…

(- Ко мне сегодня приходила Апа... Это бабушка по-казахски. Моя прабабушка...
- И что сказала?
- Сказала, что дедушку заб... Дедушка скоро умрет.
- Да... А ко мне опять черный гномик приходил.
- Мне бы так! Ко мне бы приходили гномики! Че сказал?
- Ниче не сказал. Потоптался у изголовья, напугал только...)

Ее хрупкое гибкое тело в моих руках. Ее черные волосы и блестящие карие глаза. Ее смех и ее лицо. «Мы уходим,» - соседки из коридора. Она прижимается ко мне, жаркий и волнующий поцелуй, волной отзывающийся во всем теле, в рецепторах на коже... Черт, какая-то сентиментальная хуйня. «У меня есть резина...» - заговорческим тоном шепчу я, она смеется. Вдруг входная дверь щелкает, в коридоре раздаются раздраженные голоса; никогда же не получалось, всегда что-то происходило, включался какой-то механизм, запрещающий мне... Что? Трахаться? Да вроде бы и нет. Чувствовать? Или это и не механизм вовсе – а я сам? Ее талия как по волшебству выскальзывает из моих объятий.
Чья-то чужая квартира, девятый, вроде, этаж. Большое окно, солнечное утро, направо коридор и кухня, сзади санузел. И откуда я знаю, как сюда идти?.. Надо бы умыться. В комнату из коридора вталкивают мужика, это он и был причиной переполоха. Противный такой, лысый, помятый. Он сразу же начинает вязаться ко мне – или он просто мне не понравился? «Отъебись, мужик, без тебя тошно.»
Он следует за мной в ванную. Как под наркозом, я бессильно колочу его головой о стену...
Один. Надо умыться. Закрываю получше дверь на шпингалет, в щель виден отвратительный сморщенный затылок... Бля-я-я, что за день сегодня? Через антресоли, сообщающиеся с коридором, в ванную залезли три каких-то парня. «Ребят, вы бы шли отсюда... Пока не...» - на полке нащупываю опасную бритву. Мне не хочется ею пользоваться, но страх мгновенно пропадает. «А то крови бу... Лови его!» Под антресольными дверцами возле стены стояли шкафы, похожие на магазинные - для сумок, кто же мне про них говорил... И там, в одной из полок мелькнула маленькая детская рука. Я знал, кто это. «Быстро, открываем полки, разбираем шкаф...» Мы в суматохе выдергивали ящики, срывали дверцы. Как будто картонный, шкаф накренился, за ним была другая комната. Ребенок скрылся. Это был Будда.
Мы высыпали на улицу: я, девушка в синей форме и еще кто-то. Ночные тени, туман, высокоэтажки. И сопротивление воздуха, сопротивление собственного тела, мыслей, разума, прижимающее к земле... Главное не думать. За домом мы наткнулись на трехэтажное здание, обнесенное двойным забором с колючей проволокой. Я здесь уже был, страшное место. Был и внутри, как будто в прошлой жизни, что-то такое шевелиться, всплывают лоскутки воспоминаний, лица, запахи, краска на дверях и стенах. Набредал на дом и случайно... Не верю, чтоб он был порождением моего сознания. Сумасшедший дом для неудавшихся созданий...
В некоторых окнах горит свет, извиваясь тенями на стекле. Таблички на стене рядом с окнами прыгают, меняют слова местами, жонглируют буквами. Боги, девственницы, убийцы...
Едва мы перелезли через заб...

А что если время...
Так, еще одна бутылка синтетики...
А что если я - человек, чья жизнь сдвинута по времени. То есть вот мне сорок пять, сейчас 2007, а моя мать меня только что родила. Молодая женщина с ребенком на руках, как я ей буду доказывать, кто я... Говорить... Говорить, что... Помнишь же ту историю с девушками? Ты же должна помнить!..

После этого праздника на работе я тяжело донес свое тело до дома. Какой-то осадок; нет, все было хорошо, юные деввичьи лица, чуть смазанные алкоголем портреты. А после на улице, похоже, что-то подкралось, впиталось в кожу вместе с запахом грязного снега и влажного воздуха. Я еще шарф не снял, когда ко мне подошла бабушка со стаканом кефира: "А, спортсмен! На-ка, спортсмены пьют молочное," - и ушла, ухмыляясь. "Что? Что ты сказала?! Да пошла ты в жопу!" Гнев застил...

Было очень тихо. Так бывает только зимним днем, когда весь город, вся жизнь будто задерживает дыхание. Неестественно белый снег, кристально чистый воздух, ватные мягкие облака.
Отец стоял возле белых клапанов в полу, из них маленьким облачком шел полупрозрачный пар, распространявший легкий, и оттого еще более подозрительный, неприятный запах. Вроде бы, отец пытался нацедить какую-то жидкость в пластмассовый стакан, но я не уверен. Кажется, раньше на полу была плитка. Полуразрушенный блок то ли факультета, то ли маленького завода сохранившейся половиной окон выходил на наш район. "И что, никто не додумался до поставки хлеба?" - спросил я. Мимо домов шли пятна людей. Нетвердо стоя на ногах, протаптывали тропинки в непривычном снеге. Теперь все кажется тихим. Ядерная зима; весь урожай померз. Как будто это все не с нами случилось. "Нет, никто."
"Кран закрыл?" Он пнул ногой клапан, струйка газа иссякла. Мы двинулись во двор; с другой стороны блока стены не было, блок обрывался в котлован, заваленный механизмами и железками. Отец проворно прошел по этим трубчатым конструкциям, кажется, еще совсем новым. Где я их видел?.. Ступив на ступень, я вместе с ней медленно поехал вниз, но как только схватился за перила, платформа снова поднялась. Это называется... очень похоже на слово "сутенер", что-то из детства, когда я ему еще верил и называл папой... "А ты помнишь, как в первый раз..." - его слова утонули в гу...

Как будто мы любим друг друга.
Как будто это моя чужая жизнь. Деревня с серыми заборами, голые деревья, низкое небо, начинающееся сразу за коньками крыш. Работа. До сгущения чего-то, похожего на зимние сумерки, но здесь я не уверен...
Мы идем домой, смеемся, держимся за руки. Губы сами растягиваются в улыбки, в черных глазах блестит счастье. Обнимаемся и падаем. А потом долго катимся голыми спинами по горячему снегу, хохоча, целуясь, переворачивая этот мир снова и снова...
За нами кто-то идет. Плоская серая тень, острые углы плеч, фонарик-звездочка. Длинная прямоугольная рука, будто бумажная, тянется сзади. "Бежим!"
Она твердит какое-то стихотворение, заговор. Что-то про числа... 35... "Что это?" "Скорая помощь, здесь." Тень нагоняет, хватает за плечо. Я бью ладонью воздух и... рука рвется. За забором из старой избушки выходит другая тень, толще, тень старой женщины. И тянет к нам руку... Я бью воздух несколько раз; тварь нехотя отступает, шипя проклятия.
Мы оказались в коридоре. Желтые стены, приглушенные свет откуда-то сверху. Совсем не то, что на улице: ни неба, ни снега, ни серых сельских улиц. Сзади слышится песенка неуверенным детским голосом, тяжелые шаги. "Ой, сейчас посмеемся!" - и она тащит меня за дверь слева, в темную проходную комнату с кучей мусора, потом дальше и еще, пока мы не оказываемся возле окон в коридор. В рамы вставлены фигурные стекла, так что нас не видно, зато мы видим все. Кое-где на стеклах приклеены большие листы бумаги, будто все это новое... В коридоре появляется девочка, это она поет песенку; вроде, про себя. Девочка очень толстая, почти круглая, она тяжело переваливается с одной ступни на другую. Маленькие руки и ноги почти исчезли в этом теле... А мы заливаемся.
Девочку нагоняет медсестра, берет ее за ладошку. И ведет к нам! Но мы же... Мы же не люди, мы не должны показываться на глаза! Медсестра водит девочку по комнатам, вперив глаза в кафельный пол под ногами. А мы крутимся вокруг. "Мы другие..."
Как будто.