Я научился жить один. Выключать вечером свет, отворачиваться к стене и не трястись от ощущения чьего-то присутствия. Не рисовать Таксидерми в дверном проеме, не видеть движения на столе, не слышать шорохи, скрипы и всхлипывания, вытолкнутые моим сознанием. Не ждать, что сейчас из щели у изголовья вылезет чья-то корявая рука, в ногах зашевелится крыса, а над ухом засипит смрадное дыхание.   Я научился ходить в темноте и не шарахаться от никогда не меняющихся очертаний предметов. В пустой квартире с кухней, где, как кажется, никогда не горел свет, в городе, на ночь погружающемся в непроглядную темноту и мертвую тишину. И самое страшное — видеть кухонный шкаф, выпячивающий грудь с тарелками и банками, нависающий над столом и плитой, хранящий какие-то неведомые заготовки, травы, отвары и отравы.   А на следующую ночь я привел ее туда. В ту квартиру, где еще недавно так боялся, что кто-то постучит в окно четвертого этажа, что лифт ведет в другое измерение, что лестницы периодически перемещаются или обваливаются, что в закоулке у мусоропровода ждет кто-то недобрый — то есть в квартиру, в подъезд дома которой лучше вообще не заходить.   Мы целовались, нетерпеливо прижимаясь все теснее, гладили и ласкали друг друга, ерошили волосы и царапали спины. И когда я уже залез к ней в трусики, она мягко отстранила мою руку: «Мне сегодня нельзя, понимаешь?» Я замер.   Это нечестно! Я не был готов к такому! Так нельзя…   Я с силой оттолкнул ее. «Да что вы все, с ума что ли посходили?!» Надо успокоиться. Надо все расставить по своим местам. Надо <зачеркнуто, зачеркнуто, забыто>   А потом мерзкие мальчишки стучали в окно на балконе. Они встали друг другу на плечи, и последний дотянулся до четвертого этажа. Он дразнил мою злобу и бессилие, говорил, что я не могу толкнуть его, иначе он разобьется насмерть, а вся вина ляжет на меня. Ненавижу.