«Так он мечтал. И грустно было 
Ему в ту ночь, и он желал, 
Чтоб ветер выл не так уныло» 
        А.С.Пушкин, «Медный всадник»
1
В цехе все уже знали, что опоздал Юрка сегодня по уважительной причине. Как-никак жену в роддом отвозил. Ему бы и вовсе не приходить; позвонил бы начальству, так, мол, и так, что, не люди – не поняли бы? Теперь же через каждые пять минут бегает в конторку: извините, говорит, мне бы насчет Веры позвонить. Жмется весь, и краешком, краешком – к телефону. Как был тюха-матюха, таким и остался.
А, в общем-то, после свадьбы, если честно, не узнать было Юрку. Придет на работу побритый, ухоженный – светится весь. Женщины только руками разводят: «Ну, Верка! Ну, колдунья!» Перешептываются. И незаметно наверх поглядывают, куда гордая Верка возносится каждое утро. В кабину мостового крана. Ездит, бывало, Верка по-над цехом да за своим приглядывает, чтобы кто-нибудь не сбил.
Только Юрка уже и сам с серьезным видом отшивал дружков: «Бывают в жизни человека такие моменты, когда необходимо переосмысление, когда новые ценности...» Посмеивались над ним, как и прежде. А Кузьмич, на первый взгляд мужик степенный, все говорил: «Не дело, когда мужик под бабой. Да была бы баба, а то Верка!..» И то верно, Верка – девка не броская, не какая-то там Мона Лиза с полиэтиленовой сумки. Но, надо сказать, все при всем,– тут уж ни убавишь, ни прибавишь.
Но Кузьмич явно против правды грешил, ибо Верка ему «очень даже нравилась». Особенно с тех пор, как Кузьмичева жена, собрав кой-какие вещички и увязав сынишку, уехала куда-то без вести. Да Кузьмич и не искал: давно уж ему обрыдла эта толстуха с ее вечными придирками – ни тебе у телека, ни тебе с мужиками посидеть, – тоска. Тогда у них с Веркой самые отношения и начались.
С Веркой Кузьмичу просто было: она – никаких претензий, и он сразу установил, как отрубил:
– У меня семейная жизнь – во, где, – говаривал он часто и потом, стуча огромным своим кулаком по горлу, – меня теперь в это болото не затянешь...
Верка, хоть и сжималось поначалу от его слов что-то внутри, виду не подавала, хохотала, как от сального анекдота, наливала всем винца, и сама пила с удовольствием. Хмельно! Чего еще: тряпки есть, мужик, если очень уж захочется, – всегда под боком. И никаких проблем!
Так и жили они развеселой компанией две зимы и лето в опустевшей Кузьмичевой квартире: сам Кузьмич, напарник его Мишка Крыско – прыщавый, с бегающими глазами, и востроносый – за что звали его Крыской, а он не обижался; да Верка с нормировщицей Людмилой, женщиной дородной и одних лет с Кузьмичем – слегка за тридцать, – вроде как Веркиной подругой. Так и жили... Пока не свалился этот злополучный Юрка Кузьмичу в ученики.
Как умудрился он только в свои двадцать пять из армии вернуться да еще без специальности – о том не спрашивали. Поговаривали, что из студентов, мол, выгнали, что чуть было не посадили потом, но обошлось. Но это все слухи, а правды не искали. Кому интересно: своих забот хватает.
Странный был этот Юрка, не от мира сего. Выслушивает, бывало, объяснения – в глаза смотрит, молчаливый и сосредоточенный, потом возьмет в руки инструмент и – давай по всей заготовке фигуры вырисовывать. Сплюнет в сердцах Кузьмич, возьмется за дело сам. Подумывал уж избавиться как-нибудь от этакого-то ученичка: послал черт олуха на мою голову! Все беды от этого Юрки. Собственно, и Кузьмичем-то Кузьмича стали называть с легкой руки этого долговязого люмпена с ученическим окладом: извините, говорит, я привык по имени-отчеству; и быстро привязалось, даже Крыска и тот уже иначе не зовет, хотя почти пятнадцать лет в напарниках, даже Верка. Как память отрезало. Даже сам свыкся.
2
Свыкся Кузьмич и с Юркой. День за день – пошла у того и работа. А вскоре открылся и за-ме-ча-тельный, как окрестили мужики, талант. Было это перед получкой. Накануне цех закрывал большой заказ, к вечеру даже всю незавершенку выдали. Теперь работы не было. Потому сидели всем участком в курилке – травили анекдоты, да несколько любителей «забивали козла».
Первый, помнится, Крыска завелся. В ночь у Кузьмича так нагуделись: голова трещит, – а тут, как назло, деть себя некуда. Вот и пристал к Юрке, который читал газету, примостившись в уголочке на замасленном тарном ящике.
– И чего ты лыбишься, чего ты там смешного-то нашел?
– Видите ли, Михаил Афанасьевич, – (вот закрутил-то!), – тут во Франции один хозяин решил реорганизацию провести и заодно нескольких рабочих уволить. Ну, забастовали, так хозяин с испугу даже реорганизацию отменил – себе дороже. А на заводике-то всего,– Юрка посмотрел в газету, – тридцать шесть рабочих!
– Слыхали, мужики? Дает Франция! Слушайте, давайте и мы бастовать.
– Дурак, а ты что делаешь? – оторвался от «козла» всегда уравновешенный и «хороший семьянин» Сидоров.
– Это совсем не то, нужно плакаты нарисовать – «ищу работу» – и с ними на улицу... Нет, я сейчас начальнику все скажу... – И пойдешь проходы подметать, – отозвался Кузьмич, – угомонись. Тебе средний идет – чего еще надо?
– Рабочему человеку работа нужна! Правильно, Юрка, я говорю?
Кузьмич выругался.
– Вот зануда!.. Перебрал вчера, а теперь мыкаешься. Опохмелиться тебе нужно, вот что...
– Во! Мысль... Мужики, скинемся? За победу французских рабочих!
– Точно обалдел! Сегодня как раз Варвара на проходной – начальству настучит, ты что без премии остаться хочешь?
– А мы Юрку попросим: он новенький, если попадется, мы его на поруки возьмем, – ему простят. Юрка головой замотал: нет-нет, что вы!
– Ты что, против рабочей солидарности?
И чего все завелись, трудно сейчас понять, только загалдели – и на Юрку. Пересидели, видно, лишнего. А тот насупился, молчит, а потом вдруг как резанет: «Сколько?»
– Чего сколько?
– Бутылок, я спрашиваю, сколько?
– Вот это дело...
В первый раз сошло. И потом сходило. Так и повис на Юрке этот талант «в любое время сколь хошь пузырей» в цех приносить. Как удавалось ему – важно ли? А народу – «оч-чень большая польза». Правда, так, с бухты-барахты, не носил. Но быстро раскусили его слабинку: обязательно к нему с подходом. Тронешь этак за плечо и выкладывай: «Знаешь, Юр, у Смехова, с механического, тетка умерла... дочь замуж вышла... машину украли – мучается человек... Надо, Юр!» Была бы водка, а повод найдется. Само собой – святое дело! – и ему подносили. Поначалу-то он все отказывался. Очки свои, кругляши, снимет, как перед дракой:
– Видите ли...
– Ну, Юрка, обижаешь!
Обижать же он явно никого не хотел, а хмелел быстро. И пошло. И поехало. Да так, что втянулся Юрка в эту жизнь весь с головой.
3
Так ли, иначе, только получил Юрка через пару-тройку месяцев разряд, и стали они работать втроем. И шло бы все своим чередом, да разве так бывает? Однажды к концу смены подплыла к ним Кузьминична, вечный профсоюзный босс, – женщина в летах, объемная, с материнским лицом, какое бывает только у кормящих, – и заголосила с надрывом:
– Все! С сегодняшнего дня будете работать на один наряд! В цехе все уже охвачены! Только вы почему-то остались! С сегодняшнего дня вы – бригада!
– Ты о чем там, Кузьминична, поешь? – Кузьмич выключил дрель и положил ее возле себя.
– Да, позвольте поинтересоваться, – попытался встрясть и Юрка.
– Для тебя тут ничего интересного нет, – прервал его Кузьмич, – Бери лучше сверлило и трудись, – он не любил, когда Юрка напивался и лез повсюду со своими наукообразными речами. Трезвый молчит как филин, а хмельной!..
– Я говорю, – снова запела Кузьминична, – что вы теперь на один наряд...
– На один пиджак, что ли? Выходит, мы с Крыской по шестому вкалывать будем, а Юрка деньги получать?
– Эх, непонятливые! Деньги будете распределять по работе: кто-то, например, прогулял, – с него снять...
– Мы понятливые, – заржал Крыска, – гуляй, Юра!
– Вот черти! Лишь бы погоготать! Все, вопрос уже решенный! Главное, чтоб вы знали!
– Твоим знанием не закусишь, – огрызнулся Кузьмич. – А тебе как бригадиру прибавка будет!
– С этого бы и начинала...
Вот такой получился разговор. Значит – бригада. Крыска сразу сообразил, что такое дело обмыть требуется. А потому решено было взять с собой и Юрку, – он теперь как-никак тоже коллектив. Кузьмич большим пальцем показал Верке: давай, мол, сюда, вниз. Она прозвенела два раза в ответ: все поняла, буду. Такой у них условный знак был. Минут через пять отогнала очередную заготовку на механический и спустилась.
– Слушай, ягода-малина... – начал было Кузьмич, вместо приветствия хлопнув Верку пониже спины.
– С ума сошел? На людях-то!
– Да что люди, будто они не знают.
– А-а, тебе все одно: руки отрастил, – улыбнулась, поправляя халат.
– Зачем звал-то? – Надо бы сегодня Зинулю вытащить. Для Юрки нашего: будем бригадирство мое обмывать.
– И точно рехнулся: да мне Зинуля за такого мужика глаза потом повыцарапает. Будто не знаешь, какие ей нужны.
– Вот еще принцесса! Ничего, ради такого случая и потерпеть можно – ты уж уговори ее как-нибудь, чтоб полный набор был.
– Ладно, попробую... На том и порешили. Крыска обрадовался, бросился к Людмиле своей: большой сегодня предстоит праздник. А Кузьмич к Юрке подошел, положил лапищу свою ему на плечо – тот аж присел, а потом вдруг засобирался.
– Не, Ефимыч, – (это Кузьмич Юрке за Кузьмича мстил), – мы люди культурные, мы солярой закусывать не станем, – сегодня вечером у меня соберемся. Ты уж сегодня не пей больше, чтоб все чин-чинарем...
После смены прошвырнулись по магазинам и завалились к Кузьмичу на квартиру. Тот быстро запихал в шкаф разбросанные по комнате вещи: Верка уже дней пять, как не приходила. Вывалили все, что купили, на стол и засели за телевизор, за футбол. А в начале восьмого зазвенели ключами и женщины.
– Ефимыч, обслужи дам, – не отрываясь от «ящика», сказал Кузьмич. Потом глянул в зеркало, в котором отражалась почти вся прихожая, и спросил, – А Зинуля где ж?
– Она чуть позже придет, – ответила раскрасневшаяся с морозца Верка.
На этом Кузьмич посчитал вопрос исчерпанным и уткнулся в игру.
4
Зинуля, веркина соседка по общежитию, пришла ко второму тайму. Вся такая неземная, словно со страниц модного журнала снизошла.
– И как ты, Зинуля, при своей профессии так цвести умудряешься? – даже Кузьмич не удержался от комплимента.
– А ты чего челюсть отвесил, помог бы лучше девочке раздеться, – это уже Юрке, который встал в дверях как был с картофелиной в руке и ошарашенно на Зинулю уставился.
– Благодарю, – привычно произнесла Зинуля, сбрасывая в руки Юрке свою шубейку.
И осталась в облегающих ее стройную фигуру дорогих джинсах да в батистовой кофточке, из-под которой все прелести ее так и выпирали. Отбросила двумя руками волосы с плеч. Прогнулась вся. Кузьмич даже крякнул.
Тут и за стол сели. Телек вырубили, потому что наши, мол, все равно их обоих взгреют, завели музыку. Начали с тостов, а потом по-простому: «Давайте, девки, за свободу... за любовь!»
Предупрежденный Юрка пил мало, но и того, что пил, хватило – начал ко всем приставать: вот, вы скажите... Но его обрывали быстро, а потому он, наконец, замолк да на Зинулю уставился; только тихонько подвывал Крыске, который завел на гитаре какой-то блатняк да несколько раз Высоцкого попробовал.
Но трезвел Юрка так же быстро, как и хмелел, потому что пил мало. И вот, когда Крыска заныл что-то из Есенина, Юрка вдруг не выдержал.
– Дайте мне, – протянул руку через стол.
– Что?
– Гитару.
– На лучше, выпей, – снова попытался оборвать его Кузьмич.
– Да что вы к парню привязались, – вступилась за Юрку Людмила. – Совсем рот заткнули. Дайте, если человек просит, что – убудет от вас!
В общем, дали Юрке инструмент. Сначала он «Клен» спел: затихли за столом.
– Нормально, Юрка! Это ж надо вспрыснуть, – только и смог сказать Крыска.
Но Юрка отказался, запел «На заре ты ее не буди», да так, что у Верки мурашки по спине пробежали. Надо же – такой голос: живой, домашний такой. И с такой душой, что на следующей песне Верка не выдержала – заперлась в ванне и поревела там минут пять. Вышла – вся пятнами. Кузьмич это сразу заметил.
– Все, Ефимыч, извини, у нас не поминки – будем танцевать.
Для интиму свет выключили, стол отодвинули и парами по углам зажались. А Юрка сидит, сосредоточенно сквозь свои кругляши вилку рассматривает: так повернет и этак. Зинуля маялась, маялась, вздыхала да покашливала – безрезультатно, а потом взорвалась.
– Так и будем сидеть?
– Извините, Зинуля, задумался.
– Думать с утра надо, где деньги взять.
Юрка встал каблуки вместе, слегка склонил голову. Зинуля выругалась про себя, манерно присела в реверансе, вздохнула, улыбнулась, потянулась к нему вся... И пошли стоять под музыку в третий угол. Молчали, переминаясь с ноги на ногу; Зинуля прижалась к нему, а у Юрки то ли от духов ее изысканных, то ли еще от чего голова кругом пошла. Втрескался пацан.
5
Вьюжным январским днем Верка с работы в общагу пришла: Кузьмич ремонт затеял, а, сколько ни предлагала Верка, от помощи отказался. Как вошла она в комнату, так и завалилась, не переодеваясь, на кровать: намаялась за последние дни. Зинуля, белая, сидела перед зеркалом и втирала в щеки размазанный по лицу крем; объяснила, что косметичка ее больна, – «осталась сегодня без макияжа, ничего, выкрутимся».
– Смотрю я на тебя, – она обернулась к Верке, – сколько тебе лет-то?
– Скоро двадцать восемь.
– Вот видишь, а мне тридцать один... Поистаскалась ты, Верка, совсем. Ты же баба – последи за собой. Мужики на свежачок клюют, а ты уж не девочка – вон, морда серая. Смотри, бросит тебя твой-то.
– Ой, Зинка, не трави душу, – бросила Верка, отворачиваясь к стене.
– Что вы взъелись на меня все, – вдруг вспылила Зинуля,– ну, травильщица я, травильщица. Да я при всей своей вредности таких как ты десять раз за пояс заткну, даром, что вы моложе. На меня вон еще такие молокососы бросаются, как этот Юрка ваш: «Зина, вы – чудо!»
Она скривилась, прищурила глаза, изображая Юрку.
– Зинуля, прости... так, с языка слетело, – Верка уже обернулась,– расскажи, как там у вас... я сразу заметила, что он в тебя втюрился.
– Втюрился, втюрился... Нормально у нас, на Брамса идем, – обида еще не проходила, – сдался мне ваш Юрка: на его копейки каши не сваришь. Так, от скуки только.
– Но он же любит тебя.
– Как же, любит! Теленок он. За руку возьмет и стихи читает, будто бы свои. А сам Мандельштама шпарит и таких же из начала века. Ну, и сказала я ему все по этому поводу, так он бросился извиняться, боялся, мол, оскорбить ваш слух, Зина, своими, неумелыми. А как-то прочел свое – вот умора! – я и Вселенная, значит, одно целое. В общем декаденствующий, – она поискала слово, – тьфу!..
– Но он же любит тебя!
– Что ты заладила: любит, любит. Ты-то много любви видела?
Верку словно в прорубь опустили – похолодела вся. До того горько стало, что даже плакать не захотелось. А тут стук в дверь и после «да-да, входите» растерянная юркина голова: «Разрешите?»
Зинулю как подменили.
– Сейчас, сейчас, Юрочка, я буду готова, – заулыбалась приветливо и искренне.
«Вот актриса!» – подумала Верка. Умеет же мужиков обхаживать! Однажды, рассказывала, в ресторане пушкиниста подцепила, обмывал чью-то докторскую. Потанцевали, а после он за свой стол ее потащил, так она им (вот нахальная!) тоже ученой дамой представилась, только из другого города: сюда приехала в Салтыковке порыться. Что тут началось! Все, особенно мужики лезут: что да как, помочь обещают, тему выспрашивают. А она им: всю жизнь мечтала всерьез заняться Пушкиным, да не повезло, теперь вот таким-то. Как, вы не знаете, не слышали? Ну, конечно, не Пушкин, но лауреат. В общем, пристыдила докторов и разных там. Вот и Юрку на стихах поймала. Чьих это? А-а, что-то из начала века...
– Ну, вот и все. Вер, мы пошли.
– До свидания, Вера Николаевна.
– Свет погасите!..
Верка опять повернулась к стене. Снова вспомнила о Зинуле, но прежней зависти к ней за ее звенящую красоту не было. «Вот актриса, – подумала почти вслух, как выругалась. – Брала бы мужиков по себе, таких же прожженных, а то парнишечку приголубила...»
С тем и заснула.
6
Кузьмич мужик справный: ремонт в три дня завершил. Верка снова к нему перебралась, месяца на полтора безвыездно. Про Юрку и его любовь совсем почти забыла. Только все равно какая-то не такая стала, словно что надломилось в ней. Раньше, бывало, выпьет и заводная становится. А теперь сидит грустная, словно думу думает. А чего думать – жизнь одна всего!
Кузьмича даже раздражение взяло: была баба как баба, а тут ластится, будто девочка еще. Прижмется и пальцем по его здоровенной груди водит. Словно выпрашивает.
– Ты чего молчишь, сказала бы что. Слушай, – пронзила вдруг догадка. Кузьмич привстал даже, – ты не зачала ли? Если так... Ты это брось, не дети!
Верка выпрямилась, отвернулась и быстро после этого заснула. Или притворилась.
А однажды, к весне уж дело было, и вовсе они с Кузьмичом поругались. Крепко поругались.
Сидели они тогда, как и прежде, вчетвером – пили, гуляли, пили да танцевали, – люди культурные, не алкаши какие! И Верка вроде совсем повеселела. Хохочет-заливается, да с Крыской на пару песни поет – никогда Кузьмич ее такой не видел. Вольной, удалой, свободной. Вот баба!..
По телеку крутили программу «Время». Крыска отложил гитару и вдруг заинтересовался.
– Смотри, как стреляет: за стенку спрячется, автомат вытащит и – бахает, не глядя. Что твои пацаны во дворе! – он опять заржал по-своему, противно и подленько.
– Дурак, там людей убивают, – неожиданно для всех проговорила Верка.
– Тебе-то что! Не в тебя ведь... Сами разберутся. Это Юрке твоему до всего дело есть.
Верка вспыхнула: «Какой он мой?!»
– Мне Зинуля говорила, – не слушал ее Крыска, – что этот твой Юрка, как чего где случится, бац! – стихи в газеты шлет. Алкаш-алкашом, а туда же!
– Что ты в стихах понимаешь!
– А ты давно ли стала разбираться? Знаем мы поэтов этих: слюни распустят да пыль в глаза пускают. Придуриваются.
Не стала Верка дальше спорить. А тут как раз спорт начался – мужики к телеку и прилипли. Им не до Верки было, не до Юрки, не до всех на свете. Только Верка вдруг рюмку выпила, руки заломила по-бабьи, лбом в стол уткнулась, и ну – выть в голос.
– Да что же это я?.. Да как же мы живем?.. Разве ж эта жизнь настоящая?.. А?..
И тому подобное. Кузьмич оторвался от экрана, оглядел Верку с головы до ног.
– И чего ты завелась, не мешай, – одернул ее, но, увидев, что это не помогает, добавил поласковей, – Не дури, где ты другую-то жизнь видела... Все так живут, это только в книжках да в кино...
– В кино, говоришь?.. – Верка вскинулась. – В кино... Люди за правду воюют, стихи пишут, дело делают...
– Ну, ты хватила! Да мы с Крыской как ломовые лошади...
– На выпивку заколачиваете!
– Покуда и тебе нравилось.
– Во-во, все, надоело! – Она крепко выругалась. Зло и смачно, так, что Кузьмича, мужика ко всему привычного, передернуло. – Я все думала, может проснется что, нет, не любовь, просто что-нибудь человеческое. Так и не дождалась... И не дождаться!
Верка уже стояла. Гордая, подбородок навзлет, смотрит на них свысока – огонь-баба! Но Кузьмичу все это порядком надоело. Он сплюнул и отвернулся. Крыска же с бабами спорить опасался, а потому, как прилип почти сразу к спорту, так и не отлипал. Одна лишь Людмила за спинами мужиков вопрошающе кивала головой и участливо показывала всем своим видом: «Успокойся, не надо...»
А Верка по-мужски, сплеча, рубанула кулаком по столу.
– Три года ведь на тебя убила! Лучшие годы... Чтоб вы сдохли...
И выбежала на лестницу как была в платье да шлепанцах, только пальтишко в руках смяла. Так и ушла.
7
И началась у Верки новая жизнь. Радости-то в ней, конечно, мало было: работа – общага, работа – общага... Редко куда сходит. Да и с кем пойдешь? Подруги старые замуж повыходили, детьми обросли давно. Мужики тоже не заговаривали; и где заговорить-то: на работе – работа, и в общаге – все по своим кельям. А нового Кузьмича не хотелось.
Не пойдешь же сама на шею бросаться... В общем, невеселая жизнь началась.
Одна радость – сверху из кабинки своей на всех смотреть: маленькие такие бегают, как муравьи, суетятся возле заготовок. Умора! Даже Кузьмич и тот слизнячком ворочается да дырки свои высверливает. Раньше-то она на него только снизу смотрела. А теперь... Кончено!
Первые дни Кузьмич все на разговор ее звал. Махнет рукой, а она два звонка в ответ. Только к нему не спускается. А тот походил, походил, да и надоело, видно.
Ох, и злая же Верка стала! Особенно Зинуле перепадало. Придет та со свидания трезвая и злая, но что ее злость против веркиной! И так ее Верка, и эдак. И свет нечего зажигать, когда люди спят, и дверью не скрипи, и капроном не шурши, и... Но Зинуля – баба понятливая («Без мужика ведь осталась!» – самой не раз приходилось), была с Веркой ласкова и не перечила.
А однажды пришла Зинуля не поздно еще, радостью благоухает.
– Свистать всех наверх! – с порога. – Я сегодня, Вер, такого морячка зафрахтовала!
Так и сказала. «Вот стерва, а с утра и намека не было», – Верка даже не обозлилась, так она была ошарашена зинулиным перевоплощением.
А та на стол уселась, юбку приподняла, оголив коленки, да ногами болтает – счастливая должно быть.
– Вот, Верка, пруха пошла! Завтра снова пойдем... бросить якоря.
Верка свистнула, покрутив пальцем у виска. Зинуля чуть об стенку не ударилась от смеху.
– Ах, Верка, что ты понимаешь в романтике моря! Я тебя завтра с собой возьму, сама посмотришь.
– Вот еще...
– Да будет тебе в этой конуре чахнуть! Мы тебе еще вот такого мужика найдем, – она выставила большой палец. Потом подняла руки, потянулась, спрыгнула со стола, в секунду разделась, кинулась в кровать. – Спи, завтра... – зевнула, – сама все поймешь, – и уснула.
Верка подивилась на такое зинулино счастье, встала, свет погасила и тоже быстро уснула. Без снов.
А утром подумала: «Почему бы и не пойти».
После работы Зинуля ее с собой потащила, в кабинет.
– Когда выходить будешь, ты Галке денег сунь, – наставляла она Верку. – красота, она денег стоит...
Что с Веркой в кабинете делали, вспомнить смешно. Вышла оттуда, как кукла японская – она такую в детстве раз видела – в общем, как и Зинуля – неземная. «А-а, тряхнем стариной», – махнула рукой.
Забежали к себе. Переодеться. Зинуля и сама суетилась и Верку подгоняла: «Быстрей, быстрей ворочайся...» Но вдруг, как подавилась. Остолбенела.
– Ты во что это вырядилась! Зря я с тобой возилась, что ли? – она задумалась ненадолго, Верку оглядела. – Это уж год, как не носят, – потом в шкаф залезла да на кровать разное барахло оттуда набросала. – Одевайся, тебе как раз будет...
8
Зинуля смело протиснулась сквозь толпу к закрытым ресторанным дверям, нисколько не смутилась, увидев строгую табличку.
– Папаша, папаша... – тычет ногтиком в стекло, – нас там ждут...
Потом своего увидела, зацвела, ручкой машет: «Витенька! Ау, мы здесь!» И тот заулыбался, навстречу идет. Зинуля с Веркой вовнутрь и прошмыгнули. А морячок – расплылся.
– Зину-уля...
– Знакомьтесь, Виктор, это Вера.
– Очень рад, – наклонился, руку поцеловал, галантный такой – Балтика! – Девочки, я в «Зимнем» столик взял.
Верка не поняла. Давно уж в ресторанах не была, может, отстала.
– «Зимний сад», – так зал называется, – пояснил Виктор, – там и уютненько, и оркестр хороший.
Верка, кажется, покраснела от неловкости своей, но под макияжем это, к счастью, незаметно было.
Вестибюль был словно наполнен ожиданием. Мужчины и женщины возбужденно метались от гардероба к лифту и обратно: выщупывали бумажники, суетливо выдергивали из сумочек расчески и помаду, размахивали руками, как марионетки, и слегка подергивались в ритме предвкушаемой музыки.
«Им бы по чемодану всем», – весело, как школьница, прыснула про себя Верка. И сразу легче стало. Только что задергивала вырез на атласной зинулиной кофточке: стояла как голая перед толпой – не знала, что прикрыть. А тут и вокзальная эта суета улеглась, и унизительные оценивающие взгляды пропали, – не продается!
Наверх пошли пешком. Верка разглядывала встречных и поперечных: сколько раз бывала в кабаках (правда не таких шикарных), но никогда не ощущала все происходящее в них так – со стороны, что ли. Чем выше поднимались они по лестнице, тем медлительнее становились движения проходящих мимо, тем серьезнее становились лица. Здесь все напоминало театр, только каждый одновременно был и актером и зрителем. И сейчас, на лестнице, каждый, казалось, вспоминал свою партию.
«Что это я про театр», – подумалось Верке; она вдруг ощутила себя какой-то потерянной, ущербной – ведь она уже и не помнит даже, когда была в театре последний раз. Точнее в первый и последний одновременно. Но она вдруг снова почувствовала себя пятнадцатилетней, в выпускном платьице, нарядном и неброском, – тогда, в училище, наградили ее билетом. И вот тогдашнее ожидание третьего звонка вновь наполнило ее всю...
А спектакль ей не понравился. «Мура какая-то», – рассказывала она потом девчонкам.
... Морячок суетился: наливал и шутил много. Верка совсем почти не пила. Не хотелось. Только за морячком и Зинулей наблюдала: те таку-у-ю любовь разыгрывали, что Верка почти поверила.
– Извините, Верочка, вы не обидитесь, если мы с Зинулей потанцуем? – не так уж и неожиданно произнес Виктор.
– Что вы, что вы! – Верка давно поняла, как ему не терпится, чтобы и ее кто-нибудь пригласил. Сидьат луди за столиком, едят, пьют, – зачэм мешать, слушай; но вот двое встанут танцевать, и одна женщина останется, савсэм адна! – одинокая и скучающая – как можно! Кто же устоит от соблазна...
Так оно и случилось.
– Мадам, позвольте на танец пригласить?
Верка повернулась на голос и обомлела: перед ней стоял длинный такой акселератик. На лицо не больше семнадцати, губастенький, глазастенький, ухмылочка кривенькая – хмельной уже, а потому, видно, и смелый.
Вздохнула Верка – (сдался ты мне!) – но не отказала.
Площадка перед сценой была переполнена, как утренний автобус, только все пока вежливые: локтем толкнут – извините да извините. А партнер ее, Верку, к себе притянул, носом в волосы ее уткнулся, сопит да об нее трется, как щенок слепой о титьку материнскую. Верке неприятно стало.
– Эй, мальчик, не в кровати ведь!
Тот отстранился, ухмыльнулся, в глаза ее глядя, хотел что-то сказать. Но вдруг протрезвел, видно, и... как покраснеет! Побагровел даже.
– Извините, – буркнул и глаза потупил по-девчоночьи.
Верка тут же себя обругала за грубость. Рукой ему по затылку провела – погладила.
– Ничего. Не огорчайся... Только не надо... – как можно ласковей сказала она. («Жалко мальчика. Совсем еще чистый, может, первый раз сюда попал... Поскорее быть как все захотелось... Виноват он, что ли? – Верка по сторонам посмотрела. – Все – так!»)
– Тебя как зовут-то?
– Юрой...
– Юра, не будь Кузьмичем, – почему-то сказала Верка шепотом.
Танец кончился. Верка пошла к своему столику. А мальчик стоял посреди зала, между не расходящихся пар, и смотрел ей вслед. Верка обернулась, помахала ему рукой и повторила громче, почти крикнула:
– Запомни! Не нужно Кузьмичем быть!..
Больше Верка не танцевала. Пила шампанское и в зал смотрела. Заметила, например, что мальчик ее тоже от танцев отказался, сидел за столиком с такими же, как он, бурно жестикулировал: спорил и, казалось, убеждал.
А зинулина любовь прогрессировала с каждой минутой. Еще три песенки оттанцевали, не возвращаясь, потом морячок Зинулю доставил к «родным берегам», а сам «отчалил ненадолго».
– Верунь, это такой человек, – Зинуля даже глазки закатила, – такой человек! Я так тронута: я ведь вчера за этим же столиком сидела – позаботился... А ты что ж не танцуешь? – она посмотрела на Верку с укоризной. – Столько мальчиков кругом...
– Надоело...
– Верунь, – перегнулась через стол и на шепот перешла Зинуля, – ты знаешь, Виктор к себе зовет: он там фильмы, записи привез – говорит, блеск!
– Зинуля, о чем речь! – Верка сняла со спинки кресла сумочку. – Я ль тебе мешала когда!?
– Ты не так поняла: он нас обеих зовет. Он сейчас другу звонит, ну, чтоб тебе не скучно было.
Верка-то все поняла. Ей было скучно...
На улице Виктор бросился ловить такси. Зинуля попыталась еще уговорить Верку, потом отстала, села в машину и укатила отрабатывать ресторан.
А Верка пошла домой. Смеркалось – был конец мая...
9
... После обеда Юрка и вовсе в конторе засел. С лица спал – посерел даже. Трубку телефонную снимет, подумает, подумает, да и положит резко.
Снова на спинку кресла откинется и в угол смотрит. Цеховые его не беспокоили: пошепчутся о чем-то с Кузьминичной (та тоже сегодня возле начальства обосновалась), поскрипят половицами, головами покачают, на Юрку глядя, и на цыпочках за дверь выскользнут.
Только Кузьминична иногда от бумаг своих оторвется после очередного юркиного звонка:
– Ну, как? – спрашивает, хотя и сама все слышала.
– Никак пока, – привычно отвечает Юрка.
– Ничего, это бывает, – успокаивает Юрку Кузьминична, а ему от ее слов одно только беспокойство: «Бывает-бывает, а для чего тогда в роддоме сказали, чтобы уж к двенадцати звонил, – ведь уверены были, значит?»
В голову какая только дурь ни лезла. И все похуже да пострашней – это у Юрки как способ защиты: что успеет подумать, того точно уж не случится. Начиная с трех и вовсе не прорваться было – все занято и занято, – но Юрка понимал, такие же, как он, вконец терпение потерявшие, звонят. Понять можно. Через полчаса все-таки прорвался и он.
– Да-да... Спасибо!.. Да, да... да, – трубку бросил и обмяк.
Кузьминична не на шутку перепугалась, забегала вокруг него, то воды поднесет, то бумагами своими обмахивает, только что на помощь никого звать не стала. Не догадалась с испугу.
– Ты чего! Случилось что? – несколько раз повторила, пока до Юрки, наконец, дошло.
– Сын... Вера сына родила...
Тут же кузьминичнино лицо морщинами пошло: переволновалась тоже. У нее у самой-то детей не было, и переживания других ей были очень понятны.
Как только Кузьминична сообразила, что Юрка умирать и не собирается, так она засуетилась, забегала. Сначала к начальнику, потом в цех выглянула: кому-то на ухо напела шепотом; видно, за дверью тоже стояли. Потом, порывшись в бумагах, к Юрке подошла.
– Юрочка, распишись вот тут и тут!
Юрка, не глядя, сделал то, о чем его просили. Думать ни о чем не хотелось. Не было ни сил, ни желания. Не было и радости, о которой Юрка и читал и слышал не раз от других. «Но надо же что-то делать», – подумал он все-таки. Встал и пошел на участок.
Кузьмич его ни о чем не спросил, искоса оглядел только. Михаила на месте не было: опять убежал, наверное, к своей Людмиле. Юрка в первый раз за сегодняшний день взялся за работу. Он не заметил даже, когда и как вокруг собралась толпа; увидел – и пришлось отложить в сторону инструмент. Все слишком явно смотрели на него. А управляла ими Кузьминична, уже успевшая вернуть своему лицу профсоюзно-материнское выражение.
– Дорогой наш Юрий Ефимович! Коллектив нашего цеха с огромной радостью узнал сегодня о рождении нового члена нашего общества – вашего с Верой Николаевной сына!.. – Кузьминична говорила, как пела. – Вы работаете у нас с... – она посмотрела в листы, зажатые в ее дрожащих руках, и после этого от них уже не отрывалась.
Юрку всегда раздражало это удивительное умение некоторых к месту и не к месту вспоминать анкетные данные. Вот и сейчас, несмотря на охватившую его было апатию, он почувствовал, как к его голове приливает кровь. А когда Кузьминична пропела «ваша жена Вера Николаевна...», его и совсем замутило, как от вина.
Потом Кузьмича как бригадира попросили выступить. Тот насупился, но отказываться не стал, – вышел на середину. И был немногословен.
– Что я могу сказать: видно у них с Веркой судьба такая... А сына они, конечно, вырастят, – сказал, как выдавил, но не лицемерил хоть.
Дальше Юрка и не слышал толком ничего и не видел: как под водой, только муть да бульканье. Он снял очки, с каким-то диким остервенением протирал стекла платком и глупо, должно быть, улыбался.
Неожиданно раздались аплодисменты, кто-то большой подошел к нему и сунул что-то. Юрка надел очки и отчетливо увидел счастливо улыбающуюся Кузьминичну; потом посмотрел на руку.
– Что это?
– Матпомощь!
– Что?
– Вам материальная помощь! На сына... – повторила Кузьминична.
– Спасибо, мы сами...
– Вот смешной! Кто ж отказывается?
– Нет, мы вполне можем...
– Берите!.. Положено!..
«Но я ведь вас не просил», – хотел, было, сказать Юрка. Но он уже остался один.
10
Смена кончилась. Юрка сидел посреди опустевшего цеха и разглядывал бумажки, которыми, казалось, и определялась значимость случившегося торжества.
– Как в душу плюнули рабочему человеку!
Из-за юркиной спины вдруг, уже в шапчонке и единственном своем замызганном пальтишке – в нем он ходил и зимой и, в дождь, летом, – появился Михаил. Юрка недолюбливал его.
– Помогли называется! – сказал Крыско скорее «для эха».
– Нет, Михаил, вы не правы. Они ведь хотели, как лучше, только... – Юрка не стал продолжать. Он вдруг понял, что никого не должен был обижать своим высокомерием. Он-то, гордый: «Что вы мне суете, подачки какие-то!..» А люди ведь от души!
– Эх, Юра! Такое же раз в жизни бывает: у тебя теперь ребенок, сын родился... Это ж понимать надо! Это не каждому дано! – он говорил, растягивая слова, с подвыванием, как бы скуля.
– Скажете!..
– Прав я, Юра. Я вот недавно к Людмиле своей подмывался: давай, мол, оформимся, и тоже ребеночка... А она – женщина рассудительная, говорит: «Нельзя нам, Крыска, алкоголики мы!» Понимаешь, Юр, алкаш я. Вот я сейчас с тобой говорю, а самому выпить охота – трясет всего, – он вытянул вперед пятерню. – Кузьмич злой сегодня: «Отстань, Крыс, один пить буду...» – Крыско грудь выставил, Кузьмича изображая, – а того не поймет: он-то будет и один, а я не могу. Я хоть и алкоголик, но мне компания нужна для душевного разговора...
На последних словах он чуть слезу не пустил. Юрка догадался, к чему тот клонит. Юрке этого не хотелось. Не денег было жалко, а Михаила – «может и не плохой он человек, просто не понимал я его?»
– Не надо тебе сегодня...
– Это тебе не надо: у тебя – сила воли есть. Совсем ведь тоже спивался – я помню! – а смог. А я не могу... вот, – и смотрит на Юрку просяще, как собака на тарелку с супом.
– Понимаешь, не могу я сегодня.
– А ты и не пей! Ты только мне поставь.
Долго еще Юрка пытался его отговорить как-нибудь. Да только Крыска как бронированный стоял на своем. Пропащий человек...
* * *
В «уголке», расположившемся почти сразу за проходной, стояла забытая уже тошнотворная завеса из табачного дыма и винных паров. Юрке так снизу в нос и ударило. Взял он какого-то вина два стакана (Крыска так попросил, для видимости) и, стоя за столиком, какие обычно бывают в забегаловках, выслушивал и выслушивал крыскины «страдания».
– Ба, какая встреча! За встречу? – перед ними стоял прошлогодний юркин знакомый – Володя из автопарка, кажется, – крепкий и розовощекий, совсем не похожий на завсегдатая – он ничуть не изменился за этот год. Все такой же бодрый и громогласный.
– Я не пью, – ответил Юрка.
– Понимаю... – сказал тот важно, со значением.
– Нет, я сам... – (и зачем объясняться стал! – похвастался).
– У нас тут все сами и все не пьют. Ха-ха-ха! – покатился. – Мужики! Тут Юрка в сектанты записался... отделяется, – и рукой машет, созывает.
Первый раз чуть ли не силком заставили выпить. Потом Крыска про сына сказал – и вовсе насели. Слабак, Юрка! Сдался...
11
Верка по привычке проснулась рано. Раздвинула занавески: в доме напротив уже отражалось солнце. Встала, покрёхтывая как старушечка какая, и отправилась Юрке завтрак готовить. Тот спал калачиком, посапывая в подушку. Опять, конечно же, полночи на кухне прокурил! Верка к его занятиям относилась с недоверием, но никогда ни словом, ни взглядом не выказывала ему своей укоризны: пустое занятие, но надо ведь человеку. Он-то верит! А Юрке верила она.
На кухне, на табуретке у окна, сидела хозяйка, Конкордия Александровна – сухонькая, всегда строгая и подтянутая «бабулька с гимназическим образованием», как в шутку говорил о ней Юрка, рассекая воздух указательным пальцем и делая ударение на «гимназическим».
– Доброе утро, – негромко произнесла Верка.
Конкордия Александровна вздрогнула, как проснулась.
– Да-да, Верочка, доброе утро...
Верка глянула на огромные кухонные часы с маятником: время еще оставалось, и она решила принять душ.
«Удивительная женщина – эта Конкордия Александровна! Каждое слово у нее со значением! Еще вчера называла меня не иначе, как Верой Николаевной, а сейчас...»
Правда, Верка давно уже чувствовала, как та к ней оттаивает. После свадьбы-то строгая была, неразговорчивая; потом Верка поняла, почему: из-за этих юркиных завтраков. Отобрала у нее возможность накормить и посидеть рядом.
Как Верка понимала ее! Но Верка, ну, никак не могла уступить. А та тоже понимала Верку и стоически не вмешивалась ни во что.
Удивительная женщина!
Верка вспомнила свадьбу. Отмечали в общежитии – комендантша разрешила – скромно и в «узком кругу». Тогда она впервые Конкордию Александровну и увидела.
Сначала не замечала: та сидела в дальнем углу, тихая и незаметная. Потом, когда дело дошло до подарков и поздравлений (а свадьбой лихо управлял «по регламенту» юркин друг), встала, в свою очередь, подошла, вручила Верке три алых гвоздики, маленьких и не слишком ярких:
– Дорогие Вера и Юрий, – торжественно, но тихо произнесла она (вот еще когда один раз по имени называла!), – любите так, как любил великий поэт!
Развернула газету – а подарки требовали показывать – и протянула Юрке пожелтевшую книжку в тонкой бумажной обложке. Юрку в жар бросило: хотел сказать что-то, поперхнулся, руки салфеткой вытер и книжку на ладони взял.
– Что там, – живо заинтересовались остальные.
– Блок, – еле выдавил из себя Юрка.
Многие тут же со вздохом сели и принялись салаты накладывать...
* * *
Только через несколько дней Верка все поняла. Они тогда в комнате располагались, обживались.
– А книжку эту на полку положить? – спросила тогда Верка.
– В шкаф... Только ты прочти ее сначала, пожалуйста. Там, правда, с «ятями» и «ерами»... но ты привыкнешь.
Верка и прочитала той же ночью – стихи хорошие, добрые – что-то, кажется, в училище проходили. И к «ятям» юркиным действительно быстро привыкла. Потом и надпись на обороте обложки разобрала: «Юной Конкордии. Непременно найдите свою любовь. И сохраните до конца дней своих. А.Блок».)
* * *
... А на свадьбе Верка и не могла ничего такого понять. Ей не до смысла было. Другим была наполнена – радостью.
Конкордия Александровна стояла возле них молча до тех пор, пока все желающие не посмотрели с юркиных рук на книжку, а потом снова к ним обратилась.
– Вера и Юра, вы не могли бы уделить мне несколько минут тет-а-тет?
Юрка уже хотел выйти из-за стола, но гости запротестовали: какие могут быть секреты на свадьбе! Конкордия Александровна смутилась, потом, видно было, взяла себя в руки.
– Хорошо... Другой возможности уже не будет... Я понимаю, что дарить деньги оскорбительно, но... – она достала из своей старенькой сумочки пухлый конверт и передала его Юрке.
– Что это? – растерянно спросил он.
– Это ваша плата за комнату и пансион.
– За сколько же это же лет?! – именно так, с двумя «же», сказал кто-то и свистнул.
Наступила оглушительная тишина. Юрка растерянно молчал. В его глазах стояли слезы. А у Верки горло сдавило и горячая волна по телу прокатилась. Она бросилась к старушке, обняла ее и разрыдалась.
Долго потом юркиному другу не удавалось вернуть веселье...
– Ну, твоя старушенция и выдала, – сказал он Юрке на следующий день.
Оттого и не виделись с ним больше.
12
Верка вышла из ванной, поставила чайник, разогрела любимые юркины макароны и пошла его будить. Часы пробили шесть.
Вот тут ее и прихватило.
– Юра! Юра, вставай!
– У-гу, – не просыпался тот.
– Вставай! Я, кажется, уже...
– Что? – Юрка даже подпрыгнул, вскочил и забегал по комнате, одеваясь.
– Что-что, – передразнила его Верка. – Пора, кажется, ехать.
– Сейчас позвоню...
– Куда?
– В скорую!
– Смешной!.. Сначала позавтракать надо, – она протянула руку и потрепала его вихор.
Только руку-то подняла, как снова ее схватило. Верка даже губу закусила. И побледнела, наверное.
– Я все-таки вызову...
– Не надо... Все нормально, успеем.
Сидели на кухне. Верка объясняла, что нужно принести будет и что сделать. Юрка кивал головой, ерзал на стуле и давился, торопясь, своими любимыми макаронами. Выпил залпом огромную кружку чая и выбежал в прихожую.
– Конкордия Александровна! – раздался оттуда его голос. – Я побежал звонить. Да, Вера... да, уже... пора! – он показался в проеме. – Вера, я бегу...
– Постой! Не надо скорую: еще увезет неизвестно куда. Я сейчас... вместе пойдем.
– Как же? Это ж надо быстро!
(«Насмотрелся фильмов!»)
– Ничего, успеем...
* * *
...«Все-таки поторопилась», – думала Верка. В консультации напугали. Ее как старородящую и с осложнениями уже две недели назад положить хотели. Отказалась тогда. А теперь пришлось и укол делать: Верка-то сама хотела родить, по-природе, и обязательно сама (она ведь здоровая и сильная!), – да вот не вышло.
Верка посмотрела на своих соседок. И чего раскричались, дурочки! Это ж дело-то какое... большое!..
Верку отпустило ненадолго.
... Особенно левая кричит. Девочка совсем... Как школьница. Тохонькая, животастенькая. Ей уже помогают... А она выставила в потолок глазки свои – такие испуганные,
словно в малиннике медведя встретила, – и
                                                                                 кричит-кричит,
                                                                                                        и кричит: «Ой, мамочка моя!
                                                                                                                                                         Ой, мамочка!»
Ох, и дурочка же ты, девочка.
                                                    Разве та боль, что живым болит?
                                                                                                               Та боль, что мертвая!
Попробовала б ты, девочка,
                                                   хоть один-то раз
                                                                                ощутить себя ничтожеством –
                                                                                                                                       ничем:
ведь тогда тебя со всех сторон,
                                                        знаешь,
                                                                     как сдавит!..
– М-м-м!.. – («А я вот не буду кричать! И не такое терпела, потерплю») – и снова отпустило.
... А девчоночка ручками своими длиннопальцыми в стол вцепилась, изгибается вся,
словно отползти хочет,
                                        а ребеночка-то на столе оставить!
Только трудно ей с болью справиться,
                                                                      и слезами-то она заливается!
И кричит-кричит,
                              и кричит она:
                                                    «Ой, мамочка моя! Ой, мамочка!..»
– М-м-м!.. – («Нет, я все вынесу, я сильная!») – и снова отпустило.
... Ой, девчоночка! Ой, подруженька ты моя!
Не кричи ты так –
                               не жалей себя,
                                                          а оставь-ка сил
                                                                                      на ребеночка...
– М-м-м!.. – («Ох, ты, миленький! Вот скрутил-то как!»)
– А-а-а!!! – не достало сил, раскричалася.
... Трудно все-таки новую жизнь начинать!
13
Юрке приснилась дурнота. От дурноты и проснулся. Его не удивил фиолетово-ржавый город: он уже видел город таким. С похмелюги всегда, как снится, так и видится.
Он сидел на скамейке в скверике возле родильного дома и смотрел с тоской и тревогой на уже затемненные окна. Было начало двенадцатого – он уже ничего не мог узнать, да и появляться в таком виде перед людьми невозможно было. Это пьяному – море по колено. А Юрка был уже трезв и прекрасно понимал, что никто и не удивился бы его такому состоянию: люди к этому давно уж привыкли.
Но Юрка был противен сам себе.
Он смотрел на окна дома и пытался угадать, за которым из них спит Вера. Юрка знал, что она уже спит, потому что все было хорошо, потому что не могло быть иначе. Ведь не может же быть плохо! И Верке, и Юрке...
Юрка усмехнулся. Он вспомнил, что позапрошлой зимой так же думал и о Зине. Он, казалось, все о ней знал: особенно Михаил постарался. Маленький, невзрачный, подлезет к Юрке и делится с превеликим удовольствием своими знаниями: и такая она, Зинуля, и сякая – и слово-то все употребляет, которое не то, что по отношению к женщине, а и вовсе произносить-то нельзя. Думал Юрка: брешут злые языки.
А увидел Зину первый раз – понял: не может быть такая женщина тем, что о ней плетут. Не должна.
Юрка читал ей стихи замечательных поэтов, а она смотрела на него восхищенно и молчала, улыбаясь светло и нежно. А однажды сказала: «Юра, ведь вы наверняка и сами пишете, просто не можете не писать, я чувствую это, почему же вы читаете только чужое?»
– Что вы, Зина, я до них еще не дорос!
Но прочитал.
– Юрочка, милый! Что вы делаете в этом сером городе: он же поглотит вас вместе с вашими прекрасными стихами. Вам в Москву надо, в свет! Только там сейчас и можно вырасти. А вам расти надо. Просто необходимо... Давайте уедем вместе!..
Юрка стал собираться. Они по-прежнему ходили в филармонию и в театры, восхищались и спорили, пробуждались и становились чище. А Юрка обдумывал, как бы и вправду уехать, чтобы все начать заново...
Потом Зина пропала. Уже весной. Юрка пытался разыскать ее в цехе, но она умело избегала встречи с ним. Он приходил в общежитие, но строгая вахтерша его не пускала. Он ждал до закрытия – Зина не появлялась, – и Юрка удрученный брел к себе.
Тогда он снова запил.
И все до абсурда упростилось. Он проходил мимо вахтерши, словно той и не было на месте, поднимался по лестнице, здороваясь на ходу со знакомыми и незнакомыми, стучался и входил. Зины, конечно же, не было.
Он просил у Веры разрешения подождать, садился на стул в уголочке и высиживал иногда до двенадцати. Вера словно и не замечала его: занималась своими делами, лежала на кровати, если хотела, и читала. Да, чаще всего читала.
Потом откладывала книгу. Стелила постель. Уходила ненадолго умыться, возвращалась и говорила:
– Юра, мне спать пора, – спокойно и по-доброму говорила.
– Да-да, конечно, – словно просыпался Юрка, – извините, я ухожу.
Как-то Юрка спросил у Веры, что она читает.
– Джерома, – ответила она, показывая книгу.
«Странно, и не смеется», – подумал тогда Юрка.
14
А Верка и не читала тогда. Она смотрела поверх книги на него и думала о том, что, ох, как глупо устроена жизнь. И что Юрка в Зинуле-то нашел! Одна видимость только.
Верке стало себя жалко: скоро тридцать стукнет, а что она в жизни видела – Кузьмичей да Зинулек, и сама такой была. А люди вон как любить умеют!
Верка, наконец, почувствовала себя открытой для добра: «Вот бы и меня кто так полюбил! Я бы для такого!..»
Она даже глаза закрыла от наполнившего ее, нового для нее ощущения. И тут же горечь пришла: кончена жизнь, прошла...
* * *
В конце июля Верка кормила Юрку ужином. Он опять был слегка пьян и, кроме того, достал из сумки и поставил на стол еще одну бутылку. Они ели и понемногу пили. А Верка совсем не пила, пригубит только, чтобы его не обижать, и на стол рюмку поставит. Он рассказывал ей о чем-то, говорил и говорил, а Верка слушала и не запоминала. Она слушала его. И смотрела ему в глаза...
– И стаканчик рому-у, – пьяно пропела, открыв дверь, Зинуля.
«Что-то рано она сегодня!?» Они увидели, как за шкафом, по потолку, пробежало световое пятно от коридорного освещения.
– Верка, ты дома? – спросила оттуда Зинуля. И, не дожидаясь ответа, заговорила вновь. – Все, уплыл мой Витюша в дальние моря! – за шкафом что-то загромыхало и заскрипело. – Помахала ему ручкой: «Катись, дорогой! Катись, ... !» – Зинуля противно выругалась.
– Зина!.. – не выдержала Верка.
– Сейчас, – не слушая ее, кривлялась за шкафом Зинуля, – сейчас я тебе покажу, какую ...ню он мне подарил. Гоп!..
Она появилась из-за шкафа, не глядя в их сторону, рывком сбросила через голову юбку – единственное, что на ней было – и осталась в одних... Если б еще их трусиками-то назвать было можно!
– Нет, ты посмотри – блеск! – она по-прежнему не поворачивалась к ним, выставив лишь голый зад.
– Зинка-а!!!
Та, наконец, обернулась и увидела Юрку, нервно протирающего свои очки.
– Тьфу ты! Достал-таки!.. Верка, что этот говнюк здесь делает?
Верка побелела вся, схватила чей-то халат и ну – Зинулю выталкивать.
– Да что ты меня толкаешь! Что он бабы голой не видел?..
– Па-шла отсюда, – Верка совсем голову потеряла.
– Да не толкайся ты, – доносилось уже из-за шкафа. – А-а, ты, я вижу, сама уж его пригрела!
Верка ей по щеке и вмазала сразмаху. Потом дверь захлопнула.
Долго еще из коридора доносилась зинулина брань...
Верка успокоилась немного и вернулась в комнату. Юрка сидел и плакал, очками размазывая слезы по лицу. Знала бы Верка, как давно он не плакал! А сейчас он плакал. Он плакал, как первоклассник, которому незаслуженно поставили двойку. И из него горечью выходила его любовь. А, может, и не было ничего? Одна выдумка! Фантазия...
Веркино горло, как перерезало. Она к Юрке бросилась, прижала мокрое его лицо к своей груди, гладила его по голове и говорила, говорила и говорила.
– Не надо так... Не надо... родной, – говорила ему Верка.
Так и просидели они, полулежа на зинулиной кровати, до самого утра. Веркину грудь жгло через халатик горячее юркино лицо; она гладила его непокорные волосы. Она была счастлива, потому что, кажется, впервые была по-настоящему трезва, потому что она любила.
А Юрка спал, так и не поняв тогда всего великодушия веркиной груди..
15
Заморосило. Юрка поежился, но продолжал сидеть. Потом вдруг топнул по еще не намокшему тополиному пуху – тот разлетелся от ноги в стороны...
– Юра, ты знаешь?..
– Да, но не это главное...
– Но...
– Зачем?.. Ведь и так все понятно...
...Где-то кричала женщина. Этот крик, истошный, но приглушенный, и пробудил Юрку от воспоминаний. Он встрепенулся. Нужно было что-то делать. Он же мужчина! Отец!Юрка побежал на крик, но вдруг остановился, поняв, что он не в силах помочь, что его помощь и не нужна-то никому сейчас там, за окнами. Не сейчас.Из подъехавшей «скорой» молча вышли грузная женщина, нахмуренная и добрая, и молоденькая роженица, бледная и растерянная. Она шла на муки. И ее никто больше не провожал, кроме этой женщины в белом халате. Юрка распахнул перед ними дверь. Девчушка благодарно посмотрела ему в глаза. А он прикрыл свои в ответ: держись, мол, все будет хорошо. Он отошел немного в сторону, посмотрел на этот невзрачный серый дом и крикнул:«Я приду к тебе, Вера! Я завтра обязательно приду!» – промолчал Юрка: там, за двойными рамами, шла жизнь.
16
Месяца через два Кузьмич получил письмо с соседней улицы:«Дорогой папочка! Почему ты не приходишь ко мне? Пишет тебе твой сын Леша. Я совсем не знал, где ты. А вчера нашел письмо. Мама тебе писала, не отправила. А в нем адрес твой.Почему ты не приходишь? Я маму спрашивал, а она говорит, что я плохо себя вел и тебе мешал. Поэтому она со мной ушла.Я учусь в первом классе, а писать научился раньше. Я веду себя очень хорошо.Я маму в субботу после уроков про тебя спросил. А она потом плакала на кухне. Я сам видел. А мне ничего про тебя не сказала.Папочка дорогой! Я совсем тебя забыл, пришли, пожалуйста, фотографию свою.Твой сын Леша».
Ленинград,
конец ноября.