«Я обращаюсь с требованьем веры

   И с просьбой о любви»                                               
              
Библейская и новозаветная тематика, фразеология, идиоматика буквально напитывают поэзию Марины Цветаевой.
В моей работе речь пойдёт о Фоме Неверном.
Фома Неверный (Фома Неверующий) – образ нарицательный, с оттенком порицательности, - не раз привлекал творческое воображение Цветаевой.
В первом приближении к этому персонажу в предисловии к пьесе «Феникс» Марина даёт ему задорно-хлёсткую характеристику:
«Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, ещё больше: в то, что осязают.
Некоей азбукой для слепых. А сущность Поэта – верить на слово!»

Неоднократно внимательный слух отмечает отголоски, так сказать, фоминской темы в цветаевском творчестве.
Так, например, голосом Фомы произнесённое
                             Не успокоюсь, пока не увижу,
                                Не успокоюсь, пока не услышу…
- перепев евангельского мотива, но сходство – внешнее:
это речь взволнованного влюблённого.

Вот ещё –
                                   Я душа твоя: Урания –
                                                   В боги дверь.
                                  В час последнего слияния
                                                   Не проверь!
(Сыск оскорбителен, вещественные доказательства излишни)
Далее.
Автор с сарказмом замечает, что современный Фома – патологоанатом:
                             Доктора узнают нас в морге
                                По большим, не в меру, сердцам.
(Не по стихам судят Поэта, а по размеру внутренностей. Опять – влагая проверяющую руку, да ещё с прибором.
Характерное цветаевское: Орган – и оргАн)
Метод Фомы так же далеко отстоит от поэзии, как почвоведение – от  эпитафии:
                             Напрасно глазом, как гвоздём,
                                 Пронизываю чернозём.
Но есть и ряд стихотворений, в которых Фома фигурирует непосредственно.
В  цикле «Земные приметы» (1922) Фома упомянут в 1-м стихотворении.
                               Так, в скудном труженичестве дней,
                               Так, в трудной судорожности к ней
                               Забудешь дружественный хорей
                               Подруги мужественной своей.
 
                               Её суровости горький дар,
                               И лёгкой робостью скрытый жар,
                               И тот беспроволочный удар,
                              Имя которому – даль.
 
                             Все древности, кроме дай и мой,
                             Все ревности, кроме той, земной,
                             Все верности – но и в смертный бой
                             Неверующим Фомой!
Он верен себе – неверующий Фома…
Четвёртое стихотворение цикла первоначально начиналось иначе.
В автографе сохранился вариант:
                             Дело не в том:
                             Нынче меня, а потом другую!
                             Лёгким перстом
                             Новую рану твою ревную.
(Запомним это: рану - перстом).
Цикл посвящён А.Г. Вишняку – о любви Марины к нему, о любви Марины к Любви, поэтическое прижизненное снятие маски с любимого – ради бессмертия его в стихах.
                                 …чтоб не зачах
                                 …чтоб не усоп
                                …чтоб не истлел с надписью «не опознан».
Эта россыпь земных примет, себе-Фоме предъявленная, - перед тем как «слеполетейский мрак – нА плечи ляжет» («Земные приметы», 8).
Как видим, постепенно выявляется парадоксальное сближение: суть Фомы, которую можно сформулировать как мания исследования, - оказывается и сердцевиной цветаевской поэтической сенсорики.
Так, в одном из писем Марина Цветаева пишет: «Я ногами себя дам топтать, только бы узнать тайну человеческой души».
Это ли не мания!
А вот наблюдение Бродского:
«Цветаева – поэт, не позволяющий ни читателю, ни себе принимать что-либо на веру».
Фома оказывается не просто alter – «другим» - но  alter ego – «вторым Я» Автора. Ну, не вторым, так 12-м – ведь сколько масок, архетипов приложимо к лику Цветаевой: Магдалина, Лилит, Федра, Марина Мнишек…
Фома как антипод Поэта.
Фома как ипостась Марины.
«Позитивист» Фома и его «хладные» манипуляции – и переогромленная эмоциями и темпераментом Марина…
Притяжение и отталкивание, сходство и конфронтация.
Это плодотворное, движущее противоречие, вечный спор – с самой собой, сказавшей: «Любовь – связь, а не сыск» («Поэма Горы»), -  вопреки чему непрестанно изыскивает, коллекционирует, смакует       
з е м н ы е  п р и м е т ы  б ы т и я.
Из записных книжек:
«Две любимые вещи – Песня и Формула».
- Не об этом ли:
                        Ищи себе доверчивых подруг,
                        Не выправивших чуда на число.
(Здесь вновь пушкинское «алгеброй – гармонию»).
Если угодно – сыск в высшем смысле.
                          Глаза, не ведающие век,
                          Исследующие – свет.
Добавим: а также  т о т  с в е т, и этот.
В том числе при помощи органов чувств. Пяти или шести?
Кожей, утробой, зрачком, ладонью, спёкшимся ртом, перстами, мышцей…
Жест Фомы – осязание. И именно символика осязающих рук – одна из важнейших в поэтической метафизиологии Цветаевой.
Примеров множество. Приведу некоторые.
«Ведомо мне в жизни рук / Многое…»
«Каждую в своей руке помню руку…»
«Неспроста руки твоей касаюсь…»
«Стиснутое в руке комочком…сердце»
Вдохновенные, волшебные действия рук, зрячесть жеста:
«Я сегодня плющу пробор / Провела на границе зАмка…»
«Я сегодня взяла тюльпан – как ребёнка, за подбородок…»
Спасительный жест товарищества:
«Закон протянутой руки, души распахнутой».
Руки=реки:
«И рекой, разошедшейся на две,
  Чтобы остров создать – и обнять».
Руки обнимающие, оглаживающие, прикосновением провидящие, прозревающие разлуку…
Распахнутые:
«Обнимаю тебя горизонтом…и руками двумя».
Рука дающая, протянутая, тянущаяся – и вытянутое в крыло.
К этой метаморфозе, впрочем, поэт готов:
«Ты не женщина, а птица. Посему летай и пой».
Рука как продолжение уст, целующих губ:
                           Только бы губ, только бы рук
                           Мне не перепутать
В этом хоре поэтических рук мы слышим непроизнесённое:
                        ИМЕЮЩИЙ РУКИ – ДА ОБНИМЕТ
Это Маринина заповедь.
Выстраданное кредо поэта, движущегося в направлении великой недосягаемой максимы:
                        ДА ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА!
А что же Фома?
Вот, наконец, произведение, где имя апостола вынесено в заглавие:
                               Н А У К А    Ф О М Ы
Стихотворение написано 24 августа 1923 года.
Я его приведу, оно небольшое.
                                Без рук не обнять!
                                Сгинь, выспренних душ
                                Небыль!
                                Не вижу – и гладь,
                                Не слышу – и глушь:
                                Не был.
 
                               Круги на воде.
                               Ушам и очам –
                               Камень.
                               Не здесь – так нигде.
                               В пространство, как в чан
                               Канул.
 
                               Руками держи!
                               Всей крепостью мышц –
                               Ширься!
                               Что сны и псалмы!
                               Бог ради Фомы
                               В мир сей
 
                               Пришёл: укрепись
                               В неверье – как негр
                               В трюме.
                               Всю рану – по кисть!
                               Бог ради таких
                               Умер.
Стихотворение очень ёмкое по концентрации смысла.
4 строфы по 6 коротких строк, дольник.
Ассоциации, которые стих навевает: контузия, летаргия, небытие, забвение, неверие, тщетность жертвы.
Цвет этого стихотворения – чёрный. Прежде всего из-за обилия отрицаний.
Не повторено 8 раз (всего слов 67 – то есть почти 1/8 лексического состава).
Не – отрицание спектра, палитры. 7 цветов радуги отсутствуют.
Чернота слепоты: не вижу.
Чернота глухоты: не слышу.
Чернота небытия: не был.
Чернота беспамятства: небыль.
Чернота колодца…
Визуально, напечатанное на странице, стихотворение напоминает колодец.
Есть строки из 6, 5, даже 4-х букв.
Самое длинное слово – «пространство», но оно  в н е  места действия: «в пространство – как в чан, канул».
Узкое, по отношению длины к ширине, «изображение».
Краткость слов – приём намеренный. Сухость документального стиля – в духе Фомы, любителя конкретики.
И сам Фома коротковат – всего из 4-х букв.
А Марина любит слова длинные, окончания гипердактилические.
Всего этого простора в «Науке Фомы» нет.
Вместо «пространства» - узкий колодец, чан, тесный трюм.
Трюм – каморка без окон, бокс для перевозки живого товара, негров.
«Негр» - чернокожий. И это чёрный цвет.
Перекличка «трюма» с «тюрьмой» явственна. «Тюрьма - Фома» - рифма не явленная, но в подсознании присутствующая.
Чёрный цвет неволи, попрание мира поэтического («что сны и псалмы!»), где сновиденческое, певческое вытеснены фанатичной мышцей. Оно не существует для приверженца конкретного, достоверного. (Это противоборство обозначено как раз в точке золотого сечения «подавленными» сочетаниями согласных: чт…сн…пс…лм…)
Чёрный сарказм слышится в заключительной строке
                                БОГ РАДИ ТАКИХ УМЕР
Но чёрное не страшит Поэта. Повелительный тон автора ощутим: 4 глагола из 10 даны в повелительном наклонении.
с г и н ь! – как оберег от злых сил.
д е р ж и, ш и р ь с я,  у к р е п и с ь! – саркастические приказания.
И на этом чёрном - - - - - - -кроваво-красный акцент:
                                ВСЮ РАНУ – ПО КИСТЬ!
Жест палачески-жестокий, противопоставленный нежной осязательности марининых прикосновений.
О ране свидетельствует и фонетика – доминирующие согласные Р и Н.
19 раз прижимаем мы язык к верхнему нёбу: обнять, небыль, камень, канул…
18 раз приглушённо рокочет любимая «мужественная буква» Цветаевой: ширься, мир, пространство, крепость…
И в конце – у м е р. Как пригвождён.
Огненными буквами на странице горят Р Н, что по-старославянски читается: р а н а.
Мотив раны связан с мифологемой распятия. У Цветаевой строки, посвящённые описанию «физических» знаков жертвы, исполнены сильнейшей экспрессии.
«Я не более, чем животное,
 Кем-то раненное в живот» («Поэма Конца»);
«раной, как розаном, соупиваться» («Брату»);
«пятидневною раною рот запёкся» («Агарь»);
«ей зов / Твой – раною по рукоять»; («Не надо её окликать»);
«эту живую рану/ бешеным ртом зажать» («Ученик»);
«спишь во мне – как в глубокой ране» («Расщелина»).
Финал «Поэмы Горы» и вся «Поэма Конца» - «рана сплошь».
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Медицинская, патологоанатомическая хладнокровность жеста цветаевского Фомы, влагающего в живую страдающую плоть свою бестрепетную руку, в контексте стихотворения видится особенно чудовищной.
Вывод: щупающий удостоверяется в своём неверии!
Поэт верит Слову.
 
                               **    **    **    **    **
Пристальный интерес Цветаевой к евангельским сюжетам в августе 1923 года закономерен: отношения с Константином Родзевичем вступили в высшую фазу.
«Перечитываю Евангелие», - пишет Марина респонденту в эти августовские дни.
«Какая тяжесть Ветхий Завет, и какое освобождение – Новый!»
За считанные дни написан цикл «Магдалина», состоящий из 3-х стихотворений.
Взгляд от Фомы перемещается к другой собеседнице Христа. (Имеющий глаза да видит: Собеседницей и Наследницей именует себя Марина в одном из стихотворений).
Мария Магдалина и апостол Фома суть персоны предпоследней, Двадцатой главы Евангелия от Иоанна.
Героиня цикла, в самОм имени которой Цветаева видела имя – собственное, есть один из главнейших двойников поэта.
Третье стихотворение цикла, «Не спрошу тебя, какой ценою», по праву считается вершиной цветаевской лирики и необычайно смелым истолкованием идеи христианской любви.
Представляет интерес соприкосновение – и хронологически тесное, и идейно близкое – двух стихотворений: «Науки Фомы» и третьего стихотворения «Магдалины».
Как известно, слова «Noli me tangere!» (“Не прикасайся ко мне!») обращены Христом к Магдалине, пожелавшей удостовериться в истинности плотского воскресения Иисуса.
Христиане относятся к телу, как к ране – его не дОлжно осязать.
Преодолевая этот догмат, Христос у Цветаевой произносит слова:
«Наготу твою перстами трону».
Это ошеломляюще смелый образ!
Тangere me! – дотронься до меня.
Доверчиво-безоглядно, как будто и не было поцелуя иуды…
Сам Иисус «наставлен», то есть научен, «наклону нежности».
Накатывающая волна любви омывает, одевает.
Исструение, ливни волос и слёз возносят Двоих.
Сила и энергия тактильности достигает здесь предельного накала.
Происходит нечто обратное императиву Noli me tangere…
Мир-покой несущая – мироносица. И фраза Иисуса «К чему мне миро?» -  звучит почти как отрешённое «К чему мне мир?»
Полемика этих двух соседствующих стихотворений дана в открытую. Всеобъемлющая любовь, понимаемая как целящее прикосновение, отныне ведёт Поэта к Богу кратчайшей дорогой.
Бродский считает, что Цветаева даёт в третьем стихотворении «Магдалины» формулу христианской любви: прощение, Любовь и благодарность за любовь.
Целительная акупунктура любящих прикосновений, нежное касание целящих перстов мы встречаем в другом стихотворении:
                              Я искал её, невиданную душу,
                              Чтобы в губы-раны
                              Положить её целящие цветы.
Эти, такие близкие цветаевской стилистике, строки принадлежат Владимиру Маяковскому.
Столь совершенный консонанс воспринимается словно метафизический поцелуй двух израненных душ, в посмертии своём исцелённых цветами Поэзии.
Но вернёмся к Фоме.
Тогда же, в Сводных тетрадях Марина записала: «Перст в рану – Фомы». И чуть позже, поиграв синтаксисом: «Перст – в рану Фомы». Зерно этой идеи, помысленной именно тогда, прорастало годы, прежде чем созрело как смысловой итог произведения 1940 года, «Двух – жарче меха…», стихотворения, обращённого к Е.Б.Тагеру, субъекту душевной привязанности Марины.
Финальные строки:
                              Не народился ещё, кто вложит
                              Перст – в рану Фомы.
Эта инверсия в своей парадоксальности ожиданна.
Израненный Фома!
Проделав каузальное сальто, ранящий становится ранимым.
У Марины – сознательно культивированная преданность «раненым и обречённым», то душевное движение, о котором впоследствии Бродский скажет: «Только с горем я чувствую солидарность».
Ещё ранее, в стихотворении 1923 года читаем:
                                 Душа к страждущему: жжёт? Да?
                                 У меня к тебе наклон лба.
                                 У меня к тебе наклон крыл…

Это становится жгучей потребностью: осязать, ощупывать рану мира, влагая руку в Христову рану.
Происходит перетекание душевного вещества, субстанции Любви, в Поэта, к этой ране прикоснувшегося.
В цикле «Стихи сироте» читаем:
                                   Это шире Ладоги
                                        И горы верней –
                                        Человека надоба
                                        Р а н  в руке моей.
                                        И за то, что с язвою
                                        Мне принёс ладонь,
                                        Эту руку - сразу же
                                        За тебя в огонь.
Все свои «несбыточности» Марина поверяет бумаге, с сивиллиной проницательностью будучи уверена, что в некоем измерении они осуществимы.
Этот «речитатив тоски протяжной» - ностальгия по совершенному миру: идеальной родине, идеальной любви.
Прорыв даже не сознания, а чувства. Штурмуя небо не умом – нутром, исследуя пространство седьмых небес.
Магнит запредельности, инобытия; выпрыг из тела, поиск четвёртого измерения уводят Поэта в астральный мир.
В порыве ясновидения Цветаева пишет Пастернаку:
«А есть другой мир, где Ваша тайнопись – детская пропись. Горние  Вас читают шутя. Закиньте выше голову – выше! – Там Ваш «политехнический зал».
В страстном поэтическом монологе длиною в жизнь Марина Цветаева выявила все регистры своего певческого голоса: «серафический альт» и пенье птицы Феникс, сгорающей в огне, «соловьиный вопль, с пути сбившийся» и пронзительный дискант переходят в ультразвуки высоких частот, «выписываются из широт»,истаивают в музыке сфер.
Там, где слух – без ушей, объятья – без рук, взгляд без глаз…
                                                                                   поцелуй без уст…
«Край целований молчаливых», «свободный покров вечности»…
Где пребудут и апостол Фома, и страстостерпица Марина.
 
                                        *    *    *    *    *
Первоначально доклад Светланы Голиковой, экскурсовода из г. Судака, был опубликован на страницах интернет-журнала "Мир-информ"  со следующим предисловием:
Среди ярких докладов, которые можно было услышать на седьмых Международных
Герцыковских чтениях 2011 года, был один удивительный по глубине
ощущений стихов Марины Цветаевой. Светлана Голикова
скромно назвала свою работу «Об одном новозаветном мотиве в поэтическом
творчестве Марины Цветаевой». Но пронзительный стиль повествования, эрудиция,
ощущение стихов делает работу исследователя не просто нетрадиционный, а выдающейся.
Надеемся, что читатели получат такое же удовoльствие от чтения, как и редакция.