Салман Рушди «Клоун Шалимар» -Амфора, Спб,  2008

перевод Е.К.Бросалиной

Salman Rushdie “Shalimar the Clown”, 2005

 

Можно было не читать!– одного эпиграфа было достаточно, чтобы произвести на меня сильнейшее впечатление )):

 

«Минуя рай, меня несет по адовой реке

В глухую ночь, о мой изящный призрак.[

Удар сердечного весла дробит фарфор волны.

 

Я всё, что было у тебя. Меня не стало.

За это ты простить меня не пожелала,

Но память обо мне тебя не оставляла.

Прощать меня? За что? И ты простить не хочешь.

 

Я боль таю от самого себя, но ею

С собой одним я поделиться смею.

Простить меня? О, есть за что, но ты не можешь.

 

Ах, если б волею судеб моей ты стала,

То мир преобразить моих бы сил достало».

                                               Ага Шахид Али.

                        Край, откуда не приходят письма

 

То, что это монументальный роман, обнимающий эпохи, страны, религии и т.п., что это большая литература, захватывающее чтение, можно и не говорить – всё это, как выяснилось, можно прочесть на суперобложке книги. На примере судьбы одной деревни в Кашмире раскрывается весь трагизм новейшей истории штата, раскрывается вся нелепость межнациональных, межрелигиозных конфликтов на Земле. На примере судьбы одной семьи раскрывается весь трагизм состояния людей в современном мире.

Дар предвидения матери Шалимара пророчил ему самое худшее, что только можно было представить, исходя из разбойничьих истоков их предков. Тем не менее Любовь всё могла преобразить:

«Они сидели на бережку  Мускадуна и слушали Наставника. А он взахлеб вещал им про космос, потому что вообще любил поговорить, а для них это был предлог побыть вместе. Речь папы Пьярелала журчала подобно бурливой речке Мускадун у него за спиной, и они тоже говорили меж собою на неслышном для других языке запретного желания. Номан украдкой старался коснуться пальцев Бунньи, ее пальчики сами собой тянулись ему навстречу. Их, сидевших на больших плоских камнях, разделяло несколько ярдов, а с синего, словно глубокое счастье, неба солнце обливало их по-утреннему беспощадно ясным светом. Несмотря на разделявшее их расстояние, пальцы их незримо переплетались. Номан чувствовал ее руку в своей, ощущал, как ее длинные ноготки впиваются ему в ладонь, а когда украдкой бросал на нее взгляд, то понимал, что и она тоже чувствует его согревающее прикосновение, — потому согревающее, что кончики и выступчики ее тела всегда оставались холодными: мочки ушей, пальчики на руках и ногах, соски маленьких грудей, кончик ее гречески-прямого носика. Все эти места нуждались в том, чтобы их обогрела его рука. Она — Земля, а он грахак, захвативший ее и жаждущий подчинить своей воле.

Подобно многим, которые гордятся своей способностью к распознаванию и разоблачению любых форм духовного надувательства и религиозного шарлатанства, ученый наставник в глубине души испытывал преступную страсть ко всему фантастическому и невероятному, так что легенда о двух планетах-тенях затрагивала самые сокровенные струны его сердца. Короче говоря, он целиком и полностью находился во власти чар Раху и Кету, чье существование могло быть установлено лишь через их влияние на жизни обычных людей. Эйнштейн доказал наличие новых небесных светил на основании того, что сила их гравитационных полей привела к искривлению светового луча, а «милый дядюшка» стремился доказать существование двух половинок небесного дракона через их влияние на события человеческой жизни.

 

— Они выворачивают нас наизнанку! — с легким завыванием вскрикивал Наставник. — Они раскачивают лодку наших эмоций и посылают нам радость или горе! Шесть движущих сил, шесть инстинктов привязывают нас к материальному миру! — продолжал он торжественно. — Это Кама, или любовная страсть, это гнев — Кродх, это Мадх, то есть алкоголь, наркотики и все такое. А еще Моха — привязанность, Лобх — алчность и Матсья — зависть. Чтобы жить праведно, надлежит держать их под контролем, иначе они сами возьмут верх над тобой. Планеты-тени влияют на нас издалека и заставляют нас сосредотачиваться на инстинктах. Раху, он всё доводит до крайности, нагнетает страсти. А Кету—он чинит препятствия, блокирует все решения. Танец планет-теней — это танец страстей в душах наших, наша внутренняя борьба — выбор между нравственным и тем, на что нас толкает жизнь в этом мире!

Пандит отер пот со лба и уже другим, обычным голосом сказал дочери:

— А теперь пойдем-ка покушаем.

Наставник был кругленьким, он любил вкусно поесть. В Пачхигаме все были отличными кулинарами.

Шалимар смотрел, как они уходят, и с великим трудом удерживал себя от того, чтобы не двинуться за ними. Его преследовали не только планеты, но и сама Бунньи. Она испытывала на нем силу своих чар, днем и ночью притягивала к себе, теребила, покусывала даже тогда, когда сама находилась на другом конце деревни. Такая уж она уродилась, эта Бунньи Каул — темная, как сама тайна, светлая, как само счастье, — его первая и его единственная любовь, урожденная Бхуми Прохладная Вода, мастерица целоваться, понимающая толк в ласках, бесстрашная акробатка и отличная повариха. Сердце клоуна Шалимара плясало от радости, ибо совсем скоро должна была сбыться его самая заветная мечта. Сгорая от душного желания во время монолога пандита, они одновременно пришли к выводу, что их час настал, и с помощью обмена сигналами быстро определили место и время встречи. Оставалось лишь совершить последние приготовления».

И здесь хочется сказать об ответственности, о том, что истинная Любовь – это забота о другом. Этого-то и не доставало вечно ищущей Бунньи. Утрата любви разбудила дремавшую Карму и превратила Шалимара в хладнокровного убийцу. То, что МОГЛО не случиться, всё же случилось…И становится пронзительно очевидной личная ответственность каждого человека за судьбу всей планеты…

 

Не могу не пройти мимо пронзительного эпизода возвращения Бунньи в родную деревню – вот его фрагмент:

«Воздух состоял из крошечных ледяных иголочек. При каж­дом вдохе они, прежде чем растаять, царапали ей горло, но для Бунньи, когда она стояла на взлетно-посадочной по­лосе военного аэродрома в Эластик-нагаре, эти уколы были сладки, как первый привет родного дома. «О, снежная кра­сота, как я могла покинуть тебя!» — горестно подумалось ей. Она зябко передернула плечами и этим жестом словно стрях­нула с себя Дели и стала прежней. Со дня отъезда из Пач­хигама мать перестала являться ей во сне. «Призрак, и тот разумнее меня», — подумала она, и у нее возникло страст­ное желание улечься в снег и заснуть тут же, на бетоне, что­бы поскорее снова увидеться с мамой Пампуш: она навер­няка уже ждет не дождется своей Бунньи. Арендованному для перелета «фоккеру» под названием «Ямуна» — в честь славной реки — позволили приземлиться на полосе для бое­вых самолетов, подальше от любопытных глаз, по специаль­ному указанию из Дели—у Пегги-мата везде были свои люди. В Дели Бунньи сажали в самолет, который стоял в самом дальнем углу зоны отправления на аэродроме Палам. Во из­бежание истерики ее подкормили снотворным, однако едва маленький самолет, набрав высоту, полетел к северу, ощуще­ние пустоты на коленях, где недавно лежал ребенок, страш­ной тяжестью навалилось на нее. Эта тяжесть отсутствовав­шего тельца, пустое пространство баюкавших рук отзы­вались тупой, невыносимой болью. И все же нужно было стерпеть. Самолет достиг перевала Пир-Панджал, по спира­ли стал набирать высоту и вдруг без всякого предупрежде­ния стремительно ухнул в воздушную яму на две тысячи мет­ров. Она дико вскрикнула. Дважды самолет поднимался, дважды камнем падал вниз, и каждый раз пронзительно кричала Бунньи. Пир-Панджал считался воротами в Доли­ну, и Бунньи чувствовала, что ворота не хотят открываться перед ней. Тяжесть отсутствовавшего ребенка стала так велика, что самолету не хватало мощности, чтобы перенес­ти ее через хребты. Горы отталкивали Бунньи, веля ей уби­раться прочь вместе со своим грузом. Только у них ничего не получится. Ради возвращения домой она покинула дитя и не допустит, чтобы горы стали на ее пути. Когда самолет пошел на третий заход, Бунньи собрала всю оставшуюся волю и отогнала от себя дитя-призрак. «Не было никакого ребенка, — твердила она. — Не было у меня дочки. Я воз­вращаюсь к мужу и ничто не оттягивает мне руки». Коленям, рукам стало легко, тяжесть пропала, самолет набрал высо­ту. Она сделала это — выкинула ребенка и заставила под­ниматься самолет! Да, в этот раз он не ушел в штопор, и под его брюхом поплыли горные вершины, где бушевал снежный буран. Вслед за тем внизу в накидке из пушистого снега ста­ла видна и сама Долина. Когда самолет пошел на посадку, ей показалось, что она видит Пачхигам и его жителей, стоящих на улицах, задрав головы, и машущих ей.

На «Ямуне» ее не кормили, а скромный пакетик с едой, ко­торый, среди прочих даров, вручила ей Пегги Офалс, давно опустел. Не было в самолете и медикаментов, а ее крошки-снабженца давно и след простыл. Не было табака. И ей нуж­на была доза. Кровь стучала в висках и рвала вены. Мощные невидимые силы разрывали ее на куски. Планеты-тени со­шлись в схватке. Конечно, никто в деревне не собирался ее приветствовать. Это наваждение, это обман. Она знала про себя, что подвержена наваждениям. Ее зависимость от вся­ких разных вещей, от всяких разных людей стала ее пыткой. Она не знала, как будет жить без готовых напитков, при­готовленной еды; не знала, как жить без своей маленькой девочки. Стоило Бунньи подумать о ней, как коленям снова становилось тяжело держать груз, и нос самолета резко ны­рял вниз. Она зажмурилась и прогнала дитя. Не было ника­кой Кашмиры. Есть только Кашмир.

—Пожалста, садиться, мадам, — сказал молоденькийсолдат с заковыристой фамилией южанина и широкой бело­зубой улыбкой.

Он ожидал ее у скромного деревянного зданьица при­бытия, сидя за рулем армейского джипа. На Бунньи была тем­ная накидка — пхиран. Синий шарф покрывал ее голову. Рос­кошную кашмирскую шаль — прощальный подарок Пегги Офалс — Бунньи уложила в дорожную сумку: ей не хотелось выглядеть разряженной. Она заранее попросила, чтобы сра­зу по приезде для нее приготовили горшочек с горячими угля­ми — кангри. Шофер передал его Бунньи, и когда она ощу­тила кожей знакомое тепло, у нее стало легко на сердце. Мир принимал привычные очертания, делийский эпизод начал постепенно бледнеть. Может, его и не было вовсе? Может, она и не запятнала себя? Нет, что было, то было, но ведь может статься, все пятна быстренько отойдут! Бунньи Каул вер­нулась. Обменяла своего младенца на пхиран, на головной платок, на шаль и перелет в самолете, на джип, который ско­ро доставит ее в родной Пачхигам. Она подумала об этом — и земное притяжение пригвоздило ее к месту, она не могла сделать ни шагу. Она стиснула зубы. «Не было никакой Каш­миры!» — вновь повторила она свое заклятие.

—Помоги мне, — велела Бунньи шоферу и, тяжело опер­шись на его руку, втиснулась на пассажирское сиденье. Шо­фер проявлял почтительность, словно она была важной осо­бой, но у нее хватало ума не обольщаться на собственный счет.

Никакой продуманной линии поведения у нее не было, она знала лишь одно: нужно покаяться, попросить о проще­нии. Прибудет в деревню и, отбросив воспоминания о крат­ком периоде, когда к ней относились словно к госпоже, упа­дет раздутым телом к ногам мужа прямо в снег. У ног мужа, у ног свекра и свекрови, у ног отца своего она будет выма­ливать себе прощение до тех пор, пока ее не поднимут, не об­нимут, пока мир вокруг не сделается опять таким, как был, и единственным свидетельством перевоплощения не станет отпечаток ее тела на белом снежном покрове — тень ее умер­шего «я», которая не замедлит исчезнуть после первой же ме­тели или первой оттепели. Да и как они могут не принять ее, когда ради возвращения она принесла в жертву собственную дочь?! И опять: не успела она об этом подумать, как невы­носимая, все растущая тяжесть потери обрушилась на нее. Джип внезапно занесло, и мотор заглох. Шофер недоуменно нахмурился, покосился на Бунньи, извинился и завел дви­гатель, а Бунньи твердила и твердила свое заклинание: «Нет никакой Кашмиры. Есть только Кашмир». Они двинулись дальше».

Сила мысли, сила чувства приобретают в этой сцене реальную, с трудом одолимую силу, и показано это чрезвычайно убедительно и органично.

 

В отзыве на повесть Аррабаля я обратил внимание на признаки истинной любви – на ощущениях любимого человека на расстоянии. Но Рушди идет ещё дальше. Он знает, что не только любовь, но и ненависть способна творить этот феномен:

 

«В старые времена любящие, случайно или по необходи­мости разлученные, сохраняли и вдали друг от друга некую возможность духовного общения. До появления современ­ных средств коммуникации для этого было достаточно одной любви. Стоило оставленной дома женщине закрыть глаза — и сила любви позволяла ей видеть своего избранника: на суд­не посреди океана, с арканом и пистолем отбивающимся от пиратов, или где-то на чужбине, победно стоящим с ме­чом и щитом на груде вражеских тел или бредущим через раскаленные пески пустыни, а то и среди заснеженных гор, пригоршнями глотающего снег. Пока ее любимый пребывал в мире живых, она мысленно шла рядом с ним, она прохо­дила тот же путь, что и он, день за днем, час за часом, мину­та за минутой; переживала вместе с ним и горе, и радость; вместе с ним боролась с соблазнами и восхищалась красо­той мироздания. Если же ее мужчина умирал, то копье люб­ви летело обратно и пронзало ее истомленное разлукой, все­ведущее сердце. То же самое ощущал и он, ее мужчина. В рас­каленных песках пустыни он чувствовал прикосновение ее прохладной ладони на своей щеке, и в разгар битвы слышал ее шепот: «Живи, живи!» Более того: он знал в подробностях, как проходит каждый ее день; знал о ее хворях, ее заботах, об ее одиночестве; знал все ее мысли. И связь между ними была нерушима. Так говорилось о любви в легендах. Такою представлялась людям любовь в старые времена.

Когда Шалимар Номан и Бунньи Каул полюбили друг дру­га, им не нужны были книги, чтобы понять, что такое лю­бовь. Они видели один другого даже с закрытыми глазами, ласкали друг друга, даже не касаясь руками, слышали слова любви, не произнося их вслух; знали, что делает другой, даже находясь в разных концах деревни — танцуя или занимаясь хозяйством — или давая представление где-то в другом, не­известном месте. Никакое расстояние не было препятстви­ем для их общения. Теперь любовь умерла, но канал ком­муникации по-прежнему действовал: его питала своего рода антилюбовь — чувство темное, но не менее мощное; питал ее страх, его гнев, их общее убеждение, что судьба связала их навсегда, что их история еще не закончена, — и каждый предвидел, что его ждет в конце. Ночью, лежа без сна в чьей-то городской каморке, или на вонючей соломе в деревенском хлеву, или на борту тяжело нагруженной лодки между меш­ками с зерном, Шалимар мысленно отправлялся на поиски Бунньи; он шел через ночь, находил ее, и мгновенно вспы­хивавшее пламя ярости согревало его. Шалимар берег этот жар, словно горшочек-кангри с горячими углями ненависти в нем, и хотя борцы за свободу переживали трудные времена, этот темный жар помогал ему оставаться сильным и твер­дым, потому что его личные цели совпадали с задачами дви­жения, и их осуществлению ничто не должно было поме­шать. Рано или поздно смерть двоих освободит его от дан­ного обещания, и тогда станет возможной смерть еще одного, третьего. Рано или поздно он доберется и до американского посла, и его честь будет восстановлена. Последствия этого шага его не волновали. Честь — она превыше всего: превыше святости брачных обетов, превыше запретов Неба на хлад­нокровное убийство; она выше милосердия, выше представ­лений о культуре, дороже самой жизни.

— А вот и ты, — говорил ей Шалимар каждую ночь. — От меня не убежишь.

Только и сам-то он не мог от нее убежать никуда. Шали­мар обращался к Бунньи так, будто она лежала рядом, а он держал нож у ее горла. Перед тем как дать ей умереть, он по­ верял ей свои потаенные мысли, рассказывал обо всем: о сбо­ре средств, о местах, где приходилось жить, об их бессилии, о своих страхах. Оказалось, что ненависть по природе своей мало чем отличается от любви — уровень откровенности в обоих случаях одинаков. Окружающие — как собратья по борьбе, так и хозяева — слышали, как он бормочет, но слов не различали, да это мало кого интересовало, потому что все другие тоже что-то шептали: они говорили со своими мате­рями, или с дочерьми, или с женами и слушали их ответы. Сокрушительная ярость, дьявольская одержимость жгла Шалимара изнутри, но в ночных шепотах его история была одной из многих, не рассказанных и никому не известных, крошечной частичкой еще не написанной главы в истории современного Кашмира.

—     Не покидай хижины, не покидай места, куда изгнана, — говорил он, — своим бегством ты развяжешь мне руки. Я сразу узнаю и сразу приду.

—     Я останусь здесь и буду ждать тебя, я знаю, что ты вернешься, — отвечала она.

Он говорил:

—Ужасное время, когда ничего не происходит, мы досмерти устали от бездействия, подходит к концу. Я иду через горы. Я уже здесь, в горах. Скоро пройду через Трагбал. Надо мной в вышине — Нанга-Прабхат, могучий лик ее скрыт грозовыми тучами, оттуда она мечет молнии в тех, кто осмелится к ней приблизиться. По ту сторону гор — свобода, та часть Кашмира, которая уже свободна, — Гилгит, Нунза, Балтистан — края, для нас потерянные. Хочу посмотреть, как выглядит свободный Кашмир, когда его лицо не залито слезами.

Он говорил:

—Я опять поссорился с Анисом. Я сказал, что уповаю на наших собратьев в Пакистане и нашего общего с ними Бога, а он обозвал меня ханжой и продажной женщиной, которая хочет, чтобы ее поимели одновременно и спе­реди, и сзади. Он теперь все время непотребно выражает­ся. Он против Пакистана и не хочет говорить о религии.

 

По мере того как девочка росла в чужом мире, куда она ее отдала, выносить тяжесть утраты дочери для Буннъи становилось все труднее. Стоило ей подумать о Каш­мире — и она начинала задыхаться как будто на нее обру­шился дом. Сила гравитации вдавливала ее в землю, грозя расплющить. В такие минуты Буннъи становилось нечем дышать. «Если ты все еще хочешь убить меня, то поспе­ши, — говорила она мужу, — не то моя девочка, чье имя я не знаю и чье лицо никогда не увижу, сама из тебя фарш сделает». Однако муж ее долгое время не давал о себе знать. Когда же наконец объявился, то в его посланиях замелькали чужие слова и названия мест, о которых у нее было самое смутное представление: Таджикистан, Алжир, Египет, Па­лестина... Она услышала эти слова и поняла, что прежний Шалимар мертв. Новое существо, носившее его имя, было для нее чужим. От клоуна Шалимара у этого, нового, оста­лось лишь одно — стремление лишить ее жизни. Она пере­стала мечтать о счастливом конце и принялась ждать его возвращения.»

 

Невероятный побег Шалимара из тюрьмы в конце романа в очередной раз вызывает одновременно восхищение потрясающими возможностями человека и сожаление о том, как несообразно они используются…

 

В первый момент «личный» финал меня разочаровал. Всё дело в том, что Рушди настолько проник в драму Кашмира, что, мне казалось, в финале он должен дать рецепт выхода из тупиковой ситуации для Кашмира, для Земли.

 Но он не Бог, он только учится Им быть…